Соль.

Она иссушила меня до трещин. Она пробудила меня и заставила вспомнить.

Если я хоть в чем-то смыслю, так это в соли.

Я опустил ноги на пол. Вошел в салон.

Если я хоть в чем-то смыслю…

Я открыл картплоттер. Вытащил карты. Развернул их обратной стороной, той, где ничего не нарисовано.

Там же отыскал огрызок карандаша с ластиком на конце.

И принялся чертить.

Насос. Мне нужен насос. Возможно, подойдет тот, что здесь, на борту. И станцию надо будет как-то присоединить к нему.

Емкость. Придется поискать по окрестным дворам. Где-нибудь наверняка найдется подходящая.

И цилиндр. Трубка. Тома называл ее сигарой.

Я постарался припомнить все, чему он учил меня об обратном осмосе.

И делал зарисовки – тоже старался быстрее.

Вода попадает в «сигару». Там создается эффект движения по спирали. Вода и ее мельчайшие молекулы пропускаются внутрь. Таким образом вода полностью опресняется. То, что осядет снаружи – Тома называл этот остаток концентратом, – сбрасывается обратно в море.

Соотношение составляет восемь к двадцати. На каждые двадцать литров чистой воды приходится восемь литров концентрата.

Тома показывал мне цилиндр. Внутри была трубка с дырками. Наверное, такой вполне можно сделать. В трубке лежала сетка, похожая на мелкую рабицу. Такую тоже раздобыть несложно.

А вот сама мембрана… Карандаш завис над бумагой.

Тут нужно что-нибудь плотное. Ткань. Очень плотная, почти непроницаемая. И чтобы тем не менее пропускала мелкие молекулы воды.

Я встал. И поспешно слез с яхты.

Бросился через рощицу в дом.

Обошел все спальни. Обшарил все шкафы и ящики, но ничего пригодного не нашел.

Свитера, носки, футболки. Все пахло старостью, словно лежало там уже долго.

Я добрался до прихожей. На стене на крючках висела верхняя одежда.

Я приподнял куртки и возле самой стены наткнулся на желтый дождевик.

Штормовка, старого фасона.

Дождевик. Было время, когда мы нуждались в дождевиках.

Я пощупал материал. Плотный. И совершенно водонепроницаемый. А что, если…

– Папа…

Я обернулся.

Позади стояла Лу. Я и не слышал, как она вошла. В руках у нее я заметил свой чертеж.

– Это что? – спросила она.

Ни слова о том, как я ее удерживал. О том, как она ругалась на меня.

Она подняла взгляд. Посмотрела на меня. Ждала.

Я тоже ждал. Мы что, соревнуемся, кто сильнее?

Нет. Мы начали все заново – моя дочка и я.

Я вздохнул.

– Нам надо соорудить бак, – сказал я, – бак для воды.

Она медленно кивнула.

– Для какой воды?

– Соленой. Из моря. Мы наполним его до краев, – я показал на нарисованный бак, – вода будет уходить вот в эту трубу. Через этот материал. – Я взмахнул дождевиком.

– И тогда вода сделается пресной? – догадалась она.

– Да, тогда мы ее опресним, – ответил я.

Умничка моя, уж это-то она знает.

– И можно будет ее пить?

– Да.

– Когда мы будем на море.

– Да, когда мы будем на море.

Она кивнула.

– Тогда вода нам не понадобится. Только море.

Лу едва заметно улыбнулась. Тяжесть у меня в груди исчезла.

– И там можно будет на несколько недель остаться, – продолжал я, – или месяцев. Сколько захотим. Будем питаться рыбой и делать собственную воду. Вообще всю жизнь у моря проживем.

– Мне хотелось бы, – кивнула Лу.

– И мне, – сказал я.

Она немного помолчала. Улыбка улетучилась.

– Но сперва надо туда как-то добраться, – тихо проговорила она.

Я шагнул к ней.

Хотел обнять, но чувствовал, что еще рано. Вместо этого я растянул губы в самой широкой своей улыбке.

– Главное – чтобы дождик пошел, – сказал я, – дождевая вода наполнит канал.

– Да, – согласилась она, – главное – дождик.

– А дождь рано или поздно обязательно пойдет.

– Думаешь?

– Знаю. Рано или поздно дождь пойдет.



В последующие дни Лу вопросов не задавала, ни единого.

Она молча работала вместе со мной. Бродила по окрестным домам в поисках еды и материалов. Таскала то, на что хватало сил, больше, чем я ожидал.

Безо всякого нытья съедала ту скудную пищу, которой я кормил ее.

Не жаловалась, когда было невкусно. И когда не наедалась.

И вообще говорила мало.

Даже по вечерам не задавала вопросов.

Мы сидели на палубе и смотрели на огни над деревьями. Лагерные огни.

Иногда оттуда доносились разные звуки, пронизывающие тишину вокруг.

Выстрелы.

Крики.

Зря я позволял ей смотреть на огни и слушать все эти звуки. Но первые несколько вечеров я и сам словно на раскаленных углях сидел.

Потом я стал укладывать ее раньше.

И ложился рядом.

Когда она, как мне казалось, засыпала, я крадучись возвращался на улицу.

Однако Лу снова просыпалась. Каждый вечер. Она возвращалась и садилась рядом, так же завороженно глядя на огни, как и я. И так же чутко прислушиваясь к звукам людей, которых мы когда-то знали.

Лишь один раз она спросила:

– Калеб, Кристиан и Мартин – они сейчас где?

С ответом я замешкался. Не знал, как ответить. А потом придумал.

– У них теперь трактор есть, – сказал я, – помнишь, они трактор забрали?

– Да.

– Так вот они взяли его и уехали.

– Хорошо придумали.

– Да. Очень хорошо.

С каждым вечером огней становилось все меньше. Криков и выстрелов тоже.

И вот, наконец, однажды вечером небо над деревьями осталось темным. В лагере было тихо. Словно и не существовало никогда никакого лагеря.

Лу и тогда ничего не спросила.

Она никогда не спрашивала о Франсисе. И о Маргерите.

Сигне

В последний раз мы виделись с тобой, Магнус… В последний раз разговаривали… Это было сразу после Лондона.

Я уехала туда, никому ничего не сказав, просто взяла и уехала – сперва из Эйдесдалена до Бергена, сняла со счета все, что у меня имелось, и купила билет на паром до Англии, который уходил в тот же вечер. До сих пор помню запах на борту – кисловатого сигаретного дыма, пива и картошки фри, потемневших кожаных сидений и засаленных пластиковых столов, дизеля из машинного отделения.

Было сильное волнение и свежий ветер, море пенилось, валы накатывались друг на друга, поверхность бурлила, как бывает только в Северном море.

Словно мало меня тошнило.

Лондон с его неровной брусчаткой и прокуренными пабами принял меня, но я принимать его не собиралась, мне он был не нужен. Никакого адреса у меня не было, к кому обратиться, я не знала. Как говорили, надо спросить доктора, а все остальное само собой уладится. Может, зря я сюда поехала, большинство женщин обращались в Комитет, и некоторые получали разрешение, но неужто я должна их умолять? Плакать перед ними? Помню, я ужасно разозлилась. С какой стати так все усложнять, ведь выбор-то все равно за мной.

Я зашла в привокзальную гостиницу, и администратор вручил мне ключ. Я стояла перед ним – в руках ключ, за спиной тощий рюкзак, на мне пестрая вязаная кофта, светлые волосы собраны в практичную косичку – и, наверное, выглядела очень наивно и очень по-норвежски, впрочем, это, считай, одно и то же, и неважно, с косичкой ты или нет.

– Могу я еще чем-нибудь помочь? – спросил администратор, полный и благодушный, увидев, что я не ухожу. – Anything more I can do for you, love?

Он склонился над стойкой и по-отечески взглянул на меня, а может, надумал склеить меня: он был в таком возрасте, когда и то и другое возможно, не исключено, что он и сам еще не решил. Но мне надо было задать ему этот вопрос, ведь иначе я не знала, как действовать.

– Мне нужен врач, – сказала я, – доктор. Э-хм… Женский доктор?

Он резко отпрянул, улыбка исчезла.

– Right… – проговорил он. – Врач нужен…

Ответил он не сразу, да я и не ожидала, потому что видела – я тут не первая такая, он уже немало нас повидал, иностранных девушек вроде меня, туристическая отрасль во многом на нас и держится, мы приезжаем в одиночку, нас не интересуют ни Биг-Бен, ни Ковент-Гарден, а все, что нам надо, – упаковка болеутоляющих, грелка и тихий номер с хорошей звукоизоляцией, чтобы спокойно выплакаться.

– Значит, тебе женский доктор нужен, – повторил наконец администратор.

Голос его звучал бесстрастно, но глаза он отводил.

Он нерешительно замер, словно не зная, как поступить. Значит, собирается отказать?

Но потом он написал что-то в блокноте, вырвал страничку и протянул мне. Я взяла листок. Почерк мужской, уверенный, с сильным наклоном влево. Имя и адрес.

Я подняла голову и пробормотала:

– Спасибо.

– Тебе бы замуж, – сказал он, – тогда не пришлось бы этого делать.

С ответом я не нашлась. Не могла же я сказать, что он не прав, что ничего мне не «пришлось» и что есть человек, согласный на мне жениться, если я сделаюсь такой, как он хочет, вот только он мне не нужен, да и ребенок его тоже, что мир не нуждается в этом ребенке, в еще одном ребенке, уж наш-то ребенок точно лишний, и, если бы администратор спросил почему, я бы сказала, что объяснять тут нечего, все и так очевидно, и объясняют пускай те, кто хочет детей, а не мы. Возможно, я некоторое время думала иначе, это Магнус пытался меня переубедить, но после Эйдесдалена я лучше, чем когда бы то ни было, понимала, что права.

Я лишь снова поблагодарила его, подняла рюкзак и попыталась закинуть за плечи. Далось мне это с трудом, однако администратор помогать мне не стал.

– Hope you’ll enjoy London[6], – бросил он и отвернулся.

Я вызвала лифт, подождала, но лифт не приходил.

Администратор уселся на свое место и, скорее всего, видел, что я стою и жду, и тем не менее не сделал и попытки объяснить, сказать, что лифт ходит медленно или, может, не работает, он лишь молча сидел за стойкой.

В конце концов, я поднялась по лестнице.

До пятого этажа я дошла вся в поту.



У врача мне пришлось ждать целый час, но, когда я вошла в кабинет, решилось все в два счета. Он позвонил в больницу и записал меня туда на следующий день. Всего ночь, думала я, одна ночь – и все закончится.

Тем вечером я бродила по улицам. Прошла мимо Английской национальной оперы, Национальной галереи, по Трафальгарской площади, но ничто не вызывало у меня интереса, я оставляла позади все эти колоссальные сооружения, напоминающие о былом величии англичан, их способности подчинять себе мир. Это всего лишь камень, думала я, весь город – один сплошной камень, красный кирпич. На меня накатывала тошнота – от этой обожженной глины, рукотворного материала, тщательно разрезанного на брусочки и превращенного в стены домов, со всех сторон, куда ни повернись.

Я добрела до Темзы, здесь воздух был более свежий и более влажный, я вдыхала его открытым ртом, словно хлебая, долго стояла на мосту и смотрела, как там, внизу, течет речная вода.

Потом под мостом прошел корабль, я обернулась и проводила его взглядом. Он нырнул под мост и вынырнул с другой стороны, шел на восток, возможно к морю.

Река соединяла город с морем, море соединяло страну с миром. В каждом большом городе непременно есть река, так мне папа когда-то сказал. Большие города появляются благодаря рекам, реки – самые важные во всем мире дороги. Папа, вспомнила я вдруг, папа. Что бы он сказал, если бы знал, что бы сказал, будь он сейчас здесь? Может, следовало заранее ему рассказать, может, он – единственный, кому я и впрямь должна была рассказать, я бы позвала его с собой или позволила ему привезти меня сюда, мы стояли бы вместе на этом мосту и разговаривали о реках, о рукотворной природе, которая тысячи лет назад появилась возле всех созданных человеком водных путей, он рассказал бы о Евфрате, о реке Тигр, созданной шумерским божеством Энки, богом источников и океанов, изобретений и созидания, который заполнил пустыню журчащей водой… Все папины анекдоты, его слова – нет, они мне ни к чему, в них мне не утонуть. А мама – что бы сделала мама, окажись она здесь? Увела бы меня прочь, налила мне ванну? Попыталась отговорить от принятого решения?

Мимо плыл мусор, медленнее, чем корабль, подчиняясь темпу реки, и я вгляделась, стараясь рассмотреть, что там: обрывок троса, скрученный в большой узел, а рядом – полусгнившая сигаретная пачка и бутылка спиртного, по-прежнему с крышкой. Эта картинка отпечаталась у меня в сознании, словно штамп: обрывок троса, размокшая сигаретная пачка и бутылка плывут по воде, которая некогда была чистой. А я стою на мосту, одна. И пусть так оно и будет.

Я стояла там до тех пор, пока от холода не застучала зубами, пока промозглый холод Темзы не заполз в каждую клетку тела – лишь тогда я пошла обратно, нырнула в кирпичи. Я пыталась идти побыстрее, чтобы согреться, и чувствовала, как обожженный кирпич проникает ко мне внутрь.

Наутро, в больнице с выкрашенными в белый стенами, мне опять вспомнились те красные кирпичи, я словно пробовала их на вкус, жевала кирпичную крошку, как будто именно из-за нее на меня накатывала тошнота. Их вкус – последнее мое ощущение перед тем, как я заснула, и первое – когда проснулась, этот вкус я привезла с собой домой, и кирпичная пыль скрипела на зубах, когда я рассказала Магнусу о том, что сделала, меня по-прежнему подташнивало, пока он кричал на меня, пока он плакал. Вкус этот сохранялся и потом, когда я лежала, свернувшись, у себя в комнате, когда рыдания, обжигая, рвались наружу, разрывали на части мое тело и я силилась плакать тише, бесшумно, чтобы не прослушать, если Магнус постучится, если он вернется. Помню, мне хотелось этого, хотелось, чтобы он вернулся, хотя я не раскаивалась, хотя во мне кипел гнев, у меня в голове не укладывалось, что все так закончится.

Однако он не вернулся. Или я плакала недостаточно тихо.

Давид

Было утро. Я сидел в рубке, в тени натяжного тента, который мы соорудили.

Разбитый – я теперь все время совершенно разбитый. Толком не сплю. Все время прислушиваюсь, не стучат ли капли. Не пошел ли дождь.

Я чувствовал, как на лбу выступает пот, и это несмотря на раннее утро. Скоро пора приниматься за работу. А у меня нет сил пошевелиться.

Лу заправляла в салоне наши кровати, тоненьким голоском напевая: «Братец Жак, братец Жак, ты все спишь? Ты все спишь?»

Анна обычно пела ее, присев на кровать.

Я чувствовал голод, хотя мы только что поели.

Я обшарил все окрестные дома. Нашел кое-что съестное – немного муки, несколько банок консервов, упаковку риса. По моим подсчетам, хватит, чтобы продержаться девять недель. Если мало есть.

Но полмиски вареного риса недостаточно.

И меня мучила жажда. Я отхлебнул из бутылки, хоть и знал, что зря. Воду туда я налил из бака в саду. Добыл все, что там было. Прокипятил. Процедил. И Лу дал не сразу – сперва на себе проверил. Вкус у воды был землистый, а еще она отчего-то горчила. Во рту надолго оставалось послевкусие. Но я не заболел.

Не думать об этом. Не думать. Работать. Жить одним днем, и каждый день – новые задачи. Медленно достраивать яхту. Достраивать опреснитель.

Чтобы, когда наконец пойдет дождь, быть готовыми.

А дождь пойдет, я уверен.

Когда пойдет дождь, оставшейся в топливном баке солярки хватит, чтобы пройти весь канал.

До побережья.

Когда пойдет дождь.

А потом, наконец, до Атлантики.

Надежной Атлантики. Где видно всех, кто приближается, все, что приближается, на много миль вокруг.

Мы с Лу – на яхте мы будем вдвоем.

Наш путь на запад займет много недель, может, месяцев. Возможно, мы навсегда останемся в море. А может, доберемся до самой Южной Америки.

Лу говорила об этом. Что в Южной Америке под землей есть вода. Что если море нам надоест, можно отправиться туда. Надо лишь дождаться.

Ждать и работать. И экономно распределять воду и силы.

Вокруг нас все высыхало. Даже грязь в канале превратилась в пыль.

Лу больше не пела. Мир умолк. Насекомые почти затихли, я теперь даже цикад не слышал. Неужто они тоже исчезли?

Я отхлебнул еще воды. Все, нельзя. Теперь попью только через час. Воды нам хватит на двадцать дней. Всего двадцать дней. А потом – что потом делать? Буду смотреть, как Лу иссыхает, как ее мучают судороги и ужасные головные боли? Или лучше избавить ее от мучений? Дождаться, когда она уснет, и положить на лицо подушку?

По тенту вдруг что-то застучало. Я вскочил.

Капли. Это же капли?

Я замер. Прислушался.

Это точно капли.

Я выглянул из-под тента. Посмотрел на небо.

Синее. Ярко-синее. От синевы у меня голова закружилась.

Но значит, где-то есть и туча.

Я вышел на палубу. Отсюда видно было все небо.

Глаза резало. Солнце палило. Оно будто бы увеличилось в размерах. Словно с каждым днем все пухло и пухло. Грозило проглотить весь мир.

Я обернулся. И увидел на берегу человека.

Маргериту.

Возможно, она стояла там уже давно. Смотрела на яхту, смотрела на меня. Ждала.

В сухой траве позади нее стоял чемодан на колесиках. Когда-то давно он немало стоил. Но сейчас чемодан был пыльным и грязным.

Чемодан? Как она умудрилась, несмотря ни на что, сохранить его? И как умудрилась дотащить его сюда, да и вообще из своей прошлой жизни?

– Я поднимусь? – спросила она меня.

Почти как ни в чем не бывало.

Я не ответил. Лу вышла из салона и заулыбалась.

– Привет, Маргерита.

– Привет, Лу, – сказала Маргерита, – можно я к вам поднимусь?

– Да!

– Нет, – встрял я, – я сейчас сам спущусь.

– И я, – сказала Лу.

– Ты тут сиди, – велел ей я.

– Нет.

– Да.

К счастью, она послушалась.

Я спустился вниз, чувствуя, что дрожу. Потому что Маргерита жива, господи, она жива.

– Пошли, – сказал я.

Я зашагал к рощице – не оглядывался, но шаги ее за спиной слышал.

Там, где Лу нас не видела, мы остановились. Меня отделял от нее лишь метр, я пожалел, что она остановилась так близко.

Ее лицо, глаза – Маргерита стояла передо мной, она по-прежнему существовала. Она исхудала еще сильнее, отощала. И какая же она была грязная и высохшая. На щеках виднелись грязные разводы.

– Я не знаю, что мне делать, – тихо проговорила она.

Отвечать у меня не было сил.

– Я не знаю, что делать, Давид.

– …

– Мне некуда идти.

– …

– И еды почти не осталось.

– …

– Давид… Давид… Лагеря больше нет.

И тут ее подкосило, прямо у меня на глазах. Ноги подогнулись, и все ее худое тело опустилось на землю. Она стояла передо мной на коленях, умоляя:

– Воды. Пожалуйста.

На глазах у нее блеснули слезы. Так вот как она выглядела со слезами на глазах. Вот как она выглядит, когда плачет. Странная мысль. Вот как она выглядит со слезами на глазах. Она зарыдала. Нет. Заплакала. Такие, как она, плачут.

Я словно на картину смотрел. На фотографию. Она словно превратилась в фотографию.

Не плачь, Маргерита, думал я, не трать воду. У нас ничего нет, нам нечем поделиться. У меня есть Лу, только она, и я не могу поить водой никого, кроме нее.

– Тебе пора, – сказал я, – пора.

Но она даже не попыталась встать.

– Тебе надо уходить.

Я отвернулся.

– Давид, подожди, – окликнула она.

Я не выдержал и остановился. Не выдержал и посмотрел на нее.

– Что ты собираешься делать? – спросила она. – Как?..

– Мы с Лу уйдем отсюда.

– Но как? – По щекам у нее текли слезы. Она плакала. Я отвел глаза.

– На яхте уйдем, – ответил я, – уйдем в море. Когда пройдет дождь. Когда канал наполнится.

И тут она рассмеялась. Она сидела на земле. Была намного ниже меня. И тем не менее громко смеялась.

Слезы исчезли. Остался лишь смех. Смех, лишенный тепла. Наверное, так она смеялась раньше, проводя отпуск в Провансе, разгуливая в шелковых платьях, смеялась над такими, как я.

И я знал, почему она смеется. Сопляк с ребенком и лодкой посреди высохшего канала. У меня не было ничего, даже плана.

Смех вдруг стих, так же внезапно.

Маргерита поднялась, с трудом, уж слишком она исхудала, однако она старалась этого не показывать.

Ничего больше не говоря, она отвернулась и двинулась назад, к стоящему на берегу канала чемодану. Но чемодан не взяла, просто спустилась на дно канала. Прошла мимо яхты и зашагала дальше.

– Маргерита? – окликнула ее Лу.

Та не ответила.

– Ты куда?

Тогда Маргерита повернулась и посмотрела на меня.

– К морю. Я иду к морю.

И она опять поплелась по каналу. Спина ее между бетонными стенами канала казалась особенно худенькой. Но голову Маргерита держала высоко.

Она чуть пошатывалась.

Из-под ног в воздух поднимались клубы засохшего ила.

Вскоре она скроется из виду и пыль уляжется.

Вот только чемодан ее по-прежнему стоял на берегу. Чемодан, последнее, что у нее осталось.

Я схватил его и бросился за ней.

Она обернулась и вопросительно посмотрела на меня. В глазах мелькнул едва заметный отсвет надежды.

– Держи, – сказал я.

Надежда угасла.

– Зачем он мне?

Тем не менее она взялась за ручку чемодана и потащила его за собой.

Колесики зарывались в пересохшее дно, но Маргерита все равно тянула чемодан, поднимая в воздух еще больше пыли.

Ну и ладно, я же в последний раз ее вижу, думал я. В последний раз вижу ее, спину, канал, пыль, чемодан. Шорох колесиков по высохшему илу – последний ее звук. Вот так она выглядит, когда уходит. И этот звук еще, а больше ничего. Ни слов, ни криков, ни плача.

Но я забыл про Лу. А она уже рядом, спустилась с яхты так, что я и не заметил, и видит она то же, что и я.

И воздух наполнился ее звуками, ее словами, ее криками и плачем. Снова она вопила и билась у меня на руках, снова не желала соглашаться с моим решением. И на сей раз ее было не остановить.

– Не уходи, Маргерита! Папа, пускай она не уходит! Она должна остаться с нами!

Во мне все замерло – и все вновь ожило. Я наконец-то послушал собственного ребенка.

И побежал. К клубам пыли впереди. К чемодану. К Маргерите.

Сигне

Я пошла на корму приготовить швартовы, но уселась на палубу и прислушалась: здесь, далеко от моря, такая тишина, я и не знала, что такая бывает, подо мной беззвучно стелется канал, ветра нет, старые деревья опустили в воду неподвижные листья, и ни птиц, ни насекомых тут тоже не слышно.

Ощущение запертости, зажатости, но не из-за шлюзов, тут вся природа такая: подчиненный человеку канал, высаженные по прямым линиям деревья, плоские сельскохозяйственные угодья вокруг узкой полоски воды. Это ощущение не исчезало, даже когда канал шел через лес, как будто лес здесь тоже подчиняется человеку. Трусливая, беззубая природа, скучнейшая, прирученная. Подумать только – променять горы с их разломами, суровостью, захватывающими дух перепадами на это?

Я встала, взялась за швартовочный трос и быстро размотала его. Я сейчас рядом с Тембо и уже сегодня найду дом Магнуса, найду его самого.

Сегодня я брошу ему в лицо лед.

Вот последний лед, скажу я, все, что осталось. Разобьешь на кубики и в бокал себе бросишь.

Магнус будет изумленно таращиться на лед.

Все остальное, как тебе наверняка донесли, я выкинула в море, добавлю я, и он растаял. Ну и пускай, правда? Тебе же главное, чтобы он растаял, какая разница где. Нет, спрашивать я не стану, я это заявлю.

Может, из дома и Трине выйдет и замрет вроде как удивленно, но на самом деле со свойственным ей равнодушием.

В руках у них будет по бокалу вина, я брошу туда пару кубиков льда и, возможно, скажу: вековой лед. А все остальное брошу на землю, и если у него гостят внуки, то они тоже выбегут на улицу… Впрочем, пошли они в задницу, внукам все равно плевать, для них, кроме компьютерных игр, ничего не существует, ну, зато Магнус рот разинет так, что язык будет видно, синеватый от вина, и еще Магнус примется озадаченно почесывать надувшийся живот под льняной рубахой, недешевой, но все равно чересчур свободной. И тогда я повернусь и уйду, но перед уходом напоследок скажу: «Я слежу за тобой, Магнус. Только попробуйте вырубить еще хоть кусок льда – я снова его выкраду, пока ты не бросишь эту свою затею, я свое дело тоже не брошу».

Я свое дело не брошу…

Нет…

Так говорить не надо, так нельзя.

Я слежу за тобой.

Господи.

Они будут озадаченно переводить взгляд с меня на лед, потом на бокалы в руках, друг на друга, многозначительно переглянутся. Чего, мол, ей опять в голову взбрело? А затем Магнус повернется ко мне и наградит меня мягкой рассеянной улыбкой. «Сигне, ну что ты такое творишь?» – спросит он, подумает он.

А потом они приберутся, спрячут упаковки со льдом в просторный гараж на две машины, нальют еще по бокалу дорогого красного вина и заговорят о том, как им хорошо вместе и какую славную жизнь они прожили, о внутренней гармонии и обо всех чудесных моментах, которые они берегут, как прекрасно встретить старость, преисполнившись умиротворения, в таком доме с таким садом, когда рядом такой супруг, а на душе такая радость – как чудесно встретить старость, зная, что сделал правильный выбор.

А я… Я вернусь на «Синеву», сяду в пустом салоне и буду тосковать по льду – ведь у меня ничего, кроме него, не было, в упаковках льда пряталась моя ярость.

Я свое дело не брошу.

Или можно развернуться, отправиться назад, прорваться через все уже знакомые мне шлюзы, поставить мачту, избавиться от автомобильных покрышек, выйти в море, взять курс на запад, исчезнуть в Атлантическом океане и выбросить лед где-нибудь там, прямо в упаковках, вместе с упаковками, в море и так уже полно пластика, несметное количество, каждый год в море сбрасывают восемь миллионов тонн, и всем плевать, пускай и эти упаковки плавают там с остальным пластиком, туда им и дорога, и лед, вода, растворится в море, превратится в соль, непригодную для питья, бесполезную, станет частью соленой пустыни, которую представляет собой наш Мировой океан, пустыни, которая постоянно растет.

– Нет, – вдруг громко выпалила я. Мой голос прорезал тишину.

Ты добралась сюда, проделала весь этот путь, столько пережила, ты уже здесь, ты и яхта… Этот выбор ты уже сделала, и, строго говоря, Сигне, строго говоря, терять тебе почти нечего.



Яхта скользит по воде, приближаясь к его дому – я забила его адрес в навигатор, – пейзаж здесь плоский, взгляд цепляется лишь за поросший лесом холмик чуть поодаль. Возможно, местные называют его горой, но на самом деле это просто неизвестно откуда взявшаяся кочка.

Пятьсот метров, сто метров – и я на месте. Его дом находится за густой рощей на берегу канала.

Вот только швартоваться тут негде, на канале – ни единого крепления, к тому же пришвартуйся я тут – и буду мешать навигации.

Я снова набираю скорость и двигаюсь дальше.

Здесь жарко и безветренно, с меня стекает пот, волосы жирные, выгляжу я, скорее всего, не очень, а пахнет от меня лодкой – сочетание застоявшейся морской воды, мокрой одежды, пластика, антисептика и дизеля, но мне плевать, я должна осуществить то, ради чего явилась.

Наконец-то порт, прямо в центре Тембо, я быстро пришвартовалась, но когда спрыгнула на берег, сердце заколотилось: я поняла, что лед с собой не дотащу, придется пока оставить его тут, а я сперва пойду налегке – найду дом Магнуса.

Я взяла напрокат велосипед – современный мужской велосипед с колесами для бездорожья. До педалей я доставала с трудом, а сиденье то и дело отсоединялось и сползало назад, так что мне приходилось удерживать его на месте собственным весом, отчего на велосипеде я восседала, странно выпрямившись.

Город оказался как раз таким, как я и ожидала, – миленький, очаровательный, с ухоженными садиками, небольшими, чуть покосившимися домиками, выкрашенными в разные цвета, буланжерией, лавочкой мясника и пышным цветочным магазином. Я проехала через исторический центр городка, мимо фахверка вокруг мощенной брусчаткой площади, и от вида мальв, лаванды и свежевыкрашенных кованых ворот у меня дух захватило.

Я сползла вперед на сиденье, стараясь не горбиться, велосипед повело в сторону – колесо попало в ямку, брусчатка здесь лежит чуть неровно, – и я едва не упала, но успела выпрямиться и покатила дальше, оставив позади площадь и центр города. Я выехала из городка с противоположной стороны, мимо фабрики по производству навесов, свернула и поехала вниз по дороге, высматривая указатель, но не нашла.

Указатель появился на следующем углу, однако название там другое, я это поняла, когда подъехала ближе, значит, я не там свернула, слишком поздно.

Пришлось развернуться и поехать в обратном направлении. Пот лил с меня ручьем. Наконец я остановилась возле перекрестка, где на одном из указателей написано нужное мне название. Вот она, его улица. Дорога обсажена деревьями, солнце пятнами пробивается сквозь их кроны, тень от листьев находится в непрерывном движении, хотя ветра нет.