Надеюсь, у тебя все хорошо, тебе лучше, ты скоро окрепнешь. И уже не слишком похожа на Бэмби – я вдруг понял, что так и зову тебя этим прозвищем и вспоминаю слабой, с дрожащими коленками, какой увидел при первой встрече.

У меня мало времени – Билл взял меня на пару смен в мастерскую, посмотрим, как дело пойдет, но я хочу занести письмо сегодня, потому что у тебя день рождения, хоть и, наверное, паршивый денек. А в прошлом году мы весело отпраздновали, правда? Грейс «помогла» тебе испечь торт и украсила его глазурью, которую выдавливают из тюбиков, изрисовала все смеющимися рожицами. Ну, так вот. Посылаю тебе пачку жвачек, как всегда, и не говори, что не дарю тебе подарков!

Скоро будет и ее день рождения. Я знаю, что ты помнишь. Недавно пришло письмо от городской администрации насчет школы, пора подавать заявление. Так странно было его прочитать. Не знаю, что на меня нашло, но я сунул то письмо в тостер, даже пожарная сигнализация сработала.

Очень тебя люблю и надеюсь скоро увидеть.

Джо хxx

18 декабря 2003



Привет, Джесс!

Не знаю, получаешь ли ты мои письма, а если получаешь, то читаешь ли. Может, ты недостаточно окрепла, как сказала в прошлый раз твоя мама, когда я припер ее к стенке (я ждал возле вашего дома, прятался за автобусной остановкой, пока она не сдалась и не вышла за молоком – ха!). Она хотя бы разговаривает со мной, а твой отец просто пожирает взглядом.

Мне начинает казаться, что мои письма приносят тебе только вред. Что я эгоист и должен оставить тебя в покое, как все говорят. Может, и хорошо, что ты не получаешь моих писем или не читаешь их.

Возможно, я говорю сам с собой, и, возможно, так и надо. Это у меня такая терапия. Странно это все же, столько писать – даже мозоль на пальце натер, гаечный ключ мне держать привычней, чем шариковую ручку.

Это ты у нас любила писать – а я любил что-то делать. Самое трудное в нынешней ситуации для меня – невозможность все исправить. Руками у меня получается работать гораздо лучше, ну и нормально мозгами шевелю, соображу, как починить протекающий радиатор или собрать из готовых деталей шкаф. А сейчас я чувствую себя совершенно бесполезным. Как разобранный шкаф. Ничего не могу ни решить, ни починить.

Я навестил Белинду – у нее забот полон рот: и малыш, и работа, и учеба. Ты бы видела малыша, Джесс, – он такой большой! В прошлый раз это был пухлощекий глупыш, а теперь он ползает на четвереньках и смеется все время. Не знаю, как Белинда справляется, но вроде нормально, даже решительнее за все взялась – ведь надо кормить Малаки. У нее полно дел, она измотана до предела и, наверное, просто забыла, какой был день, но это ничего. Мир вовсе не обязан вращаться вокруг меня.

Потом зашел к Шайке чокнутых, но у них вечный замес – куча ребятишек, телик на полную громкость, сигаретный дым стеной. Он так и орет, не умолкая, она заводит фальшивую учетку на eBay, собираясь торговать барахлом, которого у нее на самом деле нет. Мечта, в общем. Они точно не знали, какой был день, и только выспрашивали, продает ли Билл моторы из-под полы.

Ну вот, такие дела. Прошел год, и мне кажется, что я как заноза в заднице – всем мешаю жить со своими воспоминаниями. Ничего не могу с собой поделать – в прошлом году в это время мы собирались встречать Рождество с нашей трехлеткой. Мы трое против целого мира.

Она впервые действительно поняла, что происходит, хотя ты, Джесс, все же радовалась сильнее. Здорово было, правда? Ты собиралась вернуться к учебе. Я наконец-то стал нормально зарабатывать. Она была прелестна, со своими пухлыми щечками, ямочками и шалостями. В тот вечер на ней были штанишки с динозаврами и красные резиновые сапожки, а еще она никогда не выходила из дома без рюкзачка, потому что воображала себя Дорой-путешественницей.

Ты вырезала из картона кучу украшений в форме ангелов, раскрасила серебряной краской, нацепила их на нитку – и они будто бы свешивались с неба.

Помню, как вернулся тогда из больницы, и они так и блестели повсюду, сотни маленьких ангелов, парящих под потолком гостиной. Я их снял, пока ты не пришла. Ведь ты сделала их вместе с Грейси и расстроилась бы, увидев их снова. Так я подумал. Глупо, конечно, ты все равно была несчастна, с серебряными ангелами или без них.

В том году мы так и не отпраздновали Рождество. Подарки по-прежнему у меня, завернуты и перевязаны лентами, но вот дарить их некому – нет ни Грейси, ни тебя. Тебе я приготовил особенный подарок. Надеюсь когда-нибудь отдать. Всегда ношу его с собой, на всякий случай.

Ну вот. Год прошел. По крайней мере, мы с тобой еще живы. А пока живем, надеемся, правильно?

Может, ты даже не знаешь, какой сегодня день. Может, у тебя нет календаря. Может, у тебя все в порядке. Возможно, тебе сейчас лучше, чем мне. Я что-то совсем раскис, Джесс. Без вас тошно. Никогда мне не было так одиноко.

В этом году я не развешивал украшения к Рождеству. Не вижу смысла – такой вот разнесчастный я! Прости, что лезу с жалобами. Тебе сейчас точно не до моих причитаний, но я даже не знаю, дойдет ли до тебя хоть слово. Прочтешь ли ты хоть слово, я хотел сказать. Пожалуй, даже надеюсь, что не прочтешь, уж слишком я разнылся, совсем не похож на сильного и смелого меня, но такой вот выдался день. Жалею себя, может, сегодня разрешается.

Жаль, что мы не вместе и не можем помочь друг другу. Я очень по тебе скучаю и не верю, что нашей малышки нет на свете уже целый год. Каждый день я хочу, чтобы все в тот раз пошло по-другому. Чтобы мы не оказались в том месте в то время. Это так несправедливо – всего на несколько минут раньше или позже, и мы жили бы как раньше. Грейс исполнилось бы четыре, и мы собирались бы встречать Рождество.

Ну вот. Будь сильной, Джесс, потому что пока живешь – надеешься. Надо в это верить. Была бы у меня машина времени, я бы все изменил, вернул бы нам нормальную жизнь.

Как всегда – детка, я тебя люблю.

Джо xxx

1 января 2004



Привет, Джесс!

Представляешь? У меня похмелье! Уверен, что не только у меня, ведь сегодня первый день нового года. Я вчера пошел к Белинде, у нее собрались старые приятели, и мы слегка перебрали, даже Мал нам не помешал (Белинда не выпила ни капли, она же мамочка-трезвенница!).

Было много водки и пара бутылок «Джека Дэниэлса». В голове туман, но вроде бы мы играли в «Баккару» и пили.

На словах получается веселее, чем было на самом деле, а уж сегодня утром и совсем не до смеха. Я обычно столько не пью, ты же знаешь. Но год выдался дерьмовый, и ребята собрались, ну и захотелось выпустить пар. Да и еще – вот этим я ничуть не горжусь – при виде Белинды с Малаки на меня находит что-то странное. Мне завидно. Как увидел ее с малышом, а у меня никого, вот и позавидовал. Мерзость, да?

Я вообще весь какой-то мерзкий, если подумать. Поговорил сегодня с твоей мамой. Или, точнее, поговорил с твоими мамой и папой около часа ночи. Я устал и разнервничался, как говорится, и решил было пожелать им счастливого Нового года. Прикинь? Наверное, надо было догадаться, когда твой папа в третий раз повесил трубку, но за меня решала водка.

Утром опять набрал ваш номер, чтобы извиниться, и твоя мама прямо потребовала, чтобы больше я не звонил. И не приходил. И не пытался тебя увидеть – потому что не бывать этому. Тебе нужно поправиться, и, очевидно, мне нет места в этом твоем дивном новом мире, а значит, и не стоит мешать людям жить. Она сказала, что ты согласна, потому что без меня и воспоминаний о плохом сможешь выздороветь быстрее.

Не особо-то я верю ей, Джесс, – но, может, просто не хочу верить. Обманываю себя.

Знаю только, что я тебя люблю и очень по тебе скучаю. Скучаю по тебе, по нашей дочке и по тем временам, когда мы жили все вместе. Полгода я не видел тебя и не говорил с тобой, только писал письма, отправлял открытки, но так и не получил ответа.

Даже не знаю, получаешь ли ты их или слишком слаба и не можешь ответить. Я не перестану писать, потому что хочу, чтобы ты знала, как сильно я тебя люблю. Как решительно я буду сражаться за тебя, и сражаться с тобой, и помогу тебе поправиться. Как сильно я хочу быть с тобой.

Белинда вчера послушала мои стоны и сказала, что надо бы обратиться к юристу. Говорит, один ее коллега мог бы помочь. Потому что хоть я тебе и не родственник, мы с тобой достаточно долго прожили вместе, и у меня должны быть права, которые можно отстаивать, и что мне должны сообщить, где ты, и позволить тебя навещать. Белинда говорит, что пора кончать с моим недоверием к системе правосудия, перестать вести себя как отрезанный ломоть и браться за дело. Вот такая она, Белинда, – вся власть народу!

Я, конечно, подумаю, но что-то не уверен, правильно ли так поступать. Мне отчаянно хочется тебя увидеть, Джесс, правда, но что, если твои родители с самого начала были правы?

Когда мы встретились, ты жила по плану – умненькая девочка с хорошим будущим. А посмотри на себя теперь? Иногда мне кажется, что это я во всем виноват. И не заговори я с тобой в тот первый день, оставь тебя подбирать косметику со школьного двора, все сложилось бы гораздо лучше – для тебя. Ты бы, конечно, тогда жутко переживала, перенервничала бы, но зато теперь почти окончила бы университет, готовилась бы к потрясающей карьере, а не лежала бы в больнице. Оставь я тебя тогда в покое, ты жила бы счастливо.

Убогое письмо получилось, скажи? Сплошное нытье. Наверное, вчерашняя выпивка никак не выветрится. Буду смотреть вперед бодрее – наступил 2004 год. Совершенно новый год. Может случиться все что угодно!

Ну ладно, не забывай, детка, я тебя люблю.

Твой Джо с похмелья xxx

8 мая 2004



Привет, Джесс!

Ходил вчера с ребятами праздновать мой день рождения. Сначала собирался посидеть дома в настроении «день рождения мой, значит, буду таким разнесчастным, каким хочу». Но меня вытащили в паб, в тот самый, под арками, где отличный музыкальный автомат, помнишь его? Я заказал на нем несколько песен в твою честь – у них были мелодии the Ramones и «Disco 2000» группы Pulp. Белинда прошлась под песню «Groove Is In the Heart»[6] по всему пабу, отплясывая в своем любимом стиле «только посмотри на меня, разве я не достойна быть звездой» и пугая старичков, попивавших пиво. А потом мне что-то взгрустнулось, и я поставил «Nothing Compares 2 U»[7]. Песня не для веселых вечеринок, прямо скажем.

Потом я вернулся домой. Представил, что ты там, и завел с тобой воображаемый разговор. Ты сказала, что очень меня любишь, накормила гренками с сыром, а потом мы уснули с тобой на диване. Вот только ничего этого не было.

Люблю тебя.Джо xxx

10 июня 2004



Привет, Джесс!

Жутковатый выдался год, согласна? Странно, как жизнь продолжается, даже если кажется, что это невозможно. Когда считаешь, что и не должна она больше продолжаться – ведь что-то огромное происходит, разбивая само существование вдребезги. Как будто во время землетрясения образовалась огромная трещина в асфальте и все здания, и вообще все, что казалось таким прочным, вдруг пропало, свалилось в огромную зияющую дыру.

Но когда так и происходит, когда жизнь засасывает в яму, заполненную гравием и обломками, никто, кроме тебя, этого не видит. Как будто трагедия – это галлюцинация или параллельная реальность и всем вокруг кажется, что все в порядке.

Почти как в том стихотворении из «Четырех свадеб» об остановившихся часах[8]. Не помню, кто его написал, но ты наверняка вспомнишь. Все живут как обычно, но твоя жизнь останавливается, и даже если другим ты кажешься нормальным, ощущаешь себя за миллион световых лет от нормальности.

Вот так, у меня все не слишком распрекрасно – надеюсь, у тебя дела получше. Твои мама и папа почти потеряли со мной всякое терпение – и я их понимаю. Наверное, они расскажут тебе о том, как все случилось с садовым сараем и с полицией.

Джесс, это не я, честное слово. Я бы ни за что ничего такого не сделал, сама знаешь. Ну, или надеюсь, что знаешь – мы ведь уже год как не виделись. Ты, конечно, изменилась, и я тоже – но не так сильно.

Сарай – не моих рук дело. Это Лиам, приемный мальчишка из Шайки чокнутых. Я зашел к ним в припадке безумия и стал жаловаться мамаше на жизнь, и тут же слетелась вся семейка, стали составлять планы, как на войне, сумасшествие какое-то. Ты знаешь, какие они – друг друга ненавидят до печенок, а как только появится на линии огня цель, так и поднимаются вместе против общего врага.

Бедняге Лиаму всего пятнадцать, настоящий рыжик и умом не блещет. Какой-то деревушке не хватило дурачка, скажем так. Он прожил в приемной семье всего ничего, история у него классическая, слезовыжимательная – отвратные родители, а раз его занесло к этим психам, то и счастливый конец вряд ли светит.

Лиам молча слушал, как остальные пыхтят от гнева, ярясь на твоих родителей, – разговор перешел в кровожадные тирады, кажется, прозвучало слово «компенсация», и вообще все были очень злы. Очень и очень странно, ведь я на 99 процентов уверен, что на меня им плевать – наверное, просто нашли лекарство от скуки.

Так вот, этот бедняга Лиам решил в ту ночь «всем показать». Ну и «показал» – поджег ваш сарай в саду. Все сразу все увидели, правда? Подоспела полиция, твой отец готов подослать ко мне убийцу, а твоя мама вся в слезах что-то бормочет по телефону, и все летит в тартарары.

Я тут ни при чем, когда все случилось, я был у Белинды, так что меня обвинить не удалось. Но ты же знаешь, какого я мнения о полиции, хотя они нормально обошлись с нами после несчастного случая, я все равно выхожу из себя, стоит им показаться у двери. Твой отец – не дурак, пусть сарай сжег не я, но ясно же, что без меня не обошлось. Он сказал, что докажет, мол, это я все подстроил.

Наверное, расскажи я, кто это сделал, он бы так не злился, но я же не мог сдать Лиама, правда? Он и без меня скоро куда-нибудь загремит, но я просто не мог на него донести.

Я пытался предупредить Лиама, убеждал не ввязываться в делишки Шайки чокнутых, быть благодарным крыше над головой и пропитанию, и все – но парень-то почти ребенок. Ему шариков в голове не хватает. Рыжик хочет, чтобы его любили, и не понимает, что в этой семейке любви не найти.

Боюсь, с этим мне ничего не поделать. Я попытался как-то все исправить с другой стороны, с твоими родителями, но – вот сюрприз! – ничего не вышло. Мне и правда очень неприятно – они как раз собирались ложиться спать (представь себе картину: оба в стеганых халатах, выпили по чашечке какао, поздний вечер, еще нет и десяти часов), когда твоя мама пошла на кухню помыть чашки и увидела, что в саду пожар. Она, наверное, перепугалась до чертиков. В вашем районе такого не бывает, правда? Здесь у нас по пятницам иногда жгут автомобили, и это никого не удивляет. Но не у вас.

Ну, и мне было очень неловко. Я пошел к вам, чтобы поговорить с твоими родителями, но твой отец прямо на крыльце стал на меня кричать. Покраснел, брызгал слюной, как будто вот-вот взорвется, – даже не беспокоился, что подумают соседи, а на него это не похоже.

Честно говоря, я хотел наорать в ответ или хотя бы объяснить, сколько зла они причинили, не давая мне тебя увидеть, но потом заметил, что вид у твоего отца не совсем здоровый. Если он так и будет кричать, то накричит себе сердечный приступ или что-то вроде того. Он назвал меня подонком, «беспризорной крысой» и сказал, что я сломал тебе жизнь, – ничего так, да?

Я уж подумал, что все как-нибудь утихнет, но сегодня получил письмо из полиции – приказ не приближаться к вашему дому, что совсем не круто. Держаться подальше от твоих родителей мне не сложно. Каждый раз, когда они пытаются меня убедить, что ты сама не хочешь меня видеть, я начинаю им верить – и это меня убивает. Когда я им верю, то будто бы проваливаюсь в те трещины от землетрясений.

Мне жаль, что ваш сарай сгорел. И мне жаль, что моя приемная семейка – такие мудилы. Прости, что ругаюсь. Мне так жаль, что тебя нет рядом, а Грейси нет совсем. Прости меня за все.

Но я люблю тебя – и за это прощения просить не стану.

Джо xxx

10 сентября 2004



Привет, Джесс!

С днем рождения, красотка, – вот твоя пачка жевательной резинки! Где бы ты ни была и что бы ни делала, надеюсь, с тобой все в порядке. Не могу доставить письмо и подарок лично – тот запрет на приближение к вашему дому все еще в силе! – и потому отправляю по почте, чтобы пришло без опозданий. Или вообще пришло.

Я тут подумал, милая, и вот что надумал: пожалуй, это будет мое последнее письмо. Возможно, ты прочтешь эти строки с огромным облегчением. Логика подсказывает, что или ты читаешь мои письма, но не отвечаешь, потому что не хочешь меня видеть, или не читаешь – и тогда, Рут и Колин, если читаете вы, то ИДИТЕ НА ХРЕН!!! И на хрен ваш полицейский запрет на приближение!

(Я почти уверен, что если они прочли эти строки, то твой отец фыркнул и произнес целую тираду о том, что сквернословие – признак недалекого ума. И потому повторяю: ИДИТЕ НА ХРЕН!!!)

Ну вот. Получаешь ты мои письма или нет – я просто больше так не могу. Мне так много надо тебе рассказать, а притворяться, что ты слушаешь, сил больше нет. Чем дольше это тянется, тем тягостнее у меня на душе, и если уж по-честному, то мне еще и горько, и плохо, и одиноко. Я потерял ребенка, потерял тебя, и никому в целом мире нет до этого дела. Опять я ною, да? Но я так больше не могу. Мне от этого только хуже, и пора что-то менять.

Я задолжал за квартиру и пришел к выводу, что мне все равно. Это был наш дом – твой, мой и Грейси, но с тех пор, как тебя со мной нет, все не так. Я здесь просто сплю, жду и пытаюсь убедить себя, что в конце концов все наладится.

Вряд ли я выдержу еще хотя бы ночь в той квартире, сидя на нашем диване и слушая наши пластинки, вспоминая дни, когда нам понадобились детская дверца на кухню, те особенные заглушки на розетки и оранжевая табуреточка, на которую Грейс поднималась, чтобы добраться до туалета. Я все время смотрю на картинку, которую она нарисовала, а ты вставила в рамку, – на ней мы втроем стоим под радугой, и я похож на огромного паука, а у тебя улыбка шире, чем лицо, и с нами черный лабрадор (хоть и похожий на черного слизняка).

Тогда все было очень хорошо. Нам было весело. Я обожал слушать, как Грейси болтает, коверкая слова, но всегда смотрел на нее очень серьезно, не позволяя себе рассмеяться, когда она просила «включить грель» вместо «обогревателя», или как произносила «лолтый» вместо «желтый», или как сокращала названия ягод, потому что они слишком длинные – я до сих пор говорю «клубни», «голуби» и «мали». И как она думала, что шоколадные эклеры на самом деле пирожные, которые зовутся Клер! Недавно увидел коробку таких «шоколадных Клер» в магазине и разрыдался. Люди шарахались от меня, будто я заразный.

Смех и счастье, которые Грейс принесла в нашу жизнь, бесценны, и я ни за что не забуду ни мгновения. Но я просто не могу больше жить в прошлом, с ее игрушками, одеждой, рюкзачком, сиреневой кроваткой и книжкой про зайца.

И дело не только в Грейс, но и в тебе. Мне до боли тебя не хватает. Мне будто бы сунули руку в грудь и сжимают сердце железными пальцами. Я так тебя люблю и всегда любил. С того самого первого слова, которое ты мне сказала: «Спасибо!»

И с тех пор – на наших свиданиях, в первые ночи вместе, и когда мы переехали в нашу квартиру, и родилась Грейси – я должен был благодарить тебя. Когда мы жили с тобой, растили Грейси, я был счастливее всех на свете. Никогда прежде и потом я не чувствовал, что меня любят, ждут, во мне нуждаются. Даже в самые трудные наши дни я все равно был счастлив.

А теперь я не чувствую, что меня любят, ждут, что я кому-то нужен, и в лучшие дни в сердце нет радости. Кое-что от тебя тоже осталось здесь, рядом с игрушками Грейси, и я так и не смог расстаться с этими мелочами. Твоя расческа, в которой застряли волосы, и бальзам для губ так и лежат в ванной, а серебряные ангелы, которых ты сделала, лежат под кроватью. Когда мне становится особенно грустно, я беру в руки твою расческу и нюхаю тюбик с бальзамом для губ, потому что в них как будто остались частицы тебя.

Когда мы потеряли Грейси, все рухнуло, знаю, все разлетелось вдребезги. Но когда увезли тебя, стало еще хуже. Сначала я держался, говорил себе, что надо быть сильным и ждать, когда ты вернешься. Может быть, я даже надеялся, что у нас будет другой ребенок – не взамен Грейси, нет, но мы же подумывали, что однажды у нее появится братик или сестричка, помнишь?

Но теперь, когда прошел год с того дня, как тебя увезли в больницу, приходится признать, что, возможно, ты никогда не вернешься домой – не войдешь, по крайней мере, в эту квартиру. И может быть, ты этого и не хочешь, такая жизнь не для тебя.

Я все пытался узнать, где ты, что с тобой происходит, писал письма, посылал открытки, настойчиво требовал ответа от твоих родителей. На прошлой неделе твоя мама сказала по телефону, что с тобой все в порядке, ты выздоравливаешь, но нужно продолжать лечение, и тебе проще, если меня нет рядом.

Раньше, услышав такое, я с ней спорил. Не верил. Но а вдруг это правда? У меня больше нет сил бороться – я сдулся, как воздушный шарик.

И вот что я решил: перееду из этой квартиры. Сложу твои вещи в коробку и спрошу твою маму, не возьмет ли она их к себе. А все игрушки и одежду Грейси отнесу Белинде и попрошу сохранить. Она, наверное, возьмет что-нибудь для Мала, хоть он и мальчик, но Белинда – противница гендерных стереотипов и не понимает, почему маленьким мальчикам не могут нравиться розовые штанишки… ну, ты знаешь Белинду, она бы и в картинной галерее нашла о чем с портретами поспорить!

Все свое я тоже сложу в дорогу. Собираюсь переехать, вот только куда – пока не решил. Здесь для меня ничего не осталось, весь мир у моих ног, хоть он мне и не нужен.

Ты знаешь мой номер телефона, Джесс. А если вдруг забыла или потеряла, я напишу его в самом конце. Позвони, если захочешь. Когда угодно.

Может быть, мне тогда будет восемьдесят лет, все вокруг будут помешаны на новых технологиях, когда телефонные звонки будут поступать прямо в мозг через микрочипы, а у меня, единственного во всем мире, будет старенький Nokia.

Может быть, однажды он зазвонит, я нажму на кнопку искривленными артритом пальцами и услышу твой голос. Я буду очень рад снова услышать твой голос – до сих пор переслушиваю то сообщение на автоответчике, которое ты записала вместе с Грейс, когда вы обе пытались говорить серьезно, но все равно хихикали.

Надеюсь, ты меня понимаешь и не сердишься, и надеюсь, что однажды мы встретимся. И еще надеюсь, что ты помнишь – детка, я тебя люблю.

Джо xxx

20 августа 2013



Дорогая Джесс!

С тех пор как я написал тебе в последний раз, прошли годы. У меня были причины так поступить, и с тех пор случилось слишком многое, чтобы пытаться пересказать хотя бы вкратце.

Я на пороге больших перемен, собираюсь изменить жизнь до неузнаваемости, но никак не могу сделать этот шаг, не написав тебе еще одно прощальное письмо. Я так и не узнал, прочла ли ты хоть одно из моих писем, и уже не узнаю – но это ничего. Мне надо попрощаться, даже если ты меня не услышишь.

Несколько дней назад я был в пабе и увидел женщину, так похожую на тебя, что выронил кружку с пивом. Она так и выскользнула из моей руки и разбилась, а когда женщина обернулась, я понял, что это не ты. Но сама встреча, шок, который я испытал, подумав, что вижу тебя, заставили меня написать тебе до отъезда несколько строк.

Той ночью я лежал без сна, представляя, что бы произошло, если бы в пабе действительно оказалась ты. Если однажды, неожиданно, наши дороги пересекутся.

Вывод, к которому я пришел, оказался неутешительным, но, может быть, так было нужно.

Думаю, если мы снова встретимся, то, скорее всего, и не узнаем друг друга. Расстались мы совсем детьми. Тогда мы только нащупывали наш путь. Не представляю, что случилось с тобой, но искренне надеюсь, что у тебя все хорошо – ты замужем, у вас куча детей и ты счастлива.

Со мной тоже немало произошло, я сильно изменился. Я уже не тот Джо, и ты, наверное, не та Джесс. Я никого не любил так, как тебя, – но от прежнего Джо во мне ничего не осталось. Не увидев того, что видел я, не испытав того, через что я прошел, тебе меня никогда не понять. Как ты сможешь любить мужчину, которым я стал, если не знаешь, как я стал таким?

Хотел бы я показать тебе прошедшие годы, вершины и падения, которые так меня изменили. Но я не могу и не смогу никогда.

И вот я решил попрощаться с тобой и пожелать тебе всего самого прекрасного, что есть в этом мире, и сказать, что со мной все в порядке. Я выжил.

Я сейчас укладываю вещи, ухожу в новую жизнь, но все же решил отправить тебе последний подарок. С этим письмом ты получишь несколько коротких записок. Твоя жизнь для меня – тайна, но если я тебе когда-нибудь понадоблюсь, то буду рядом с тобой единственным доступным мне способом. Каждый конверт подписан – открой их по мере необходимости. Надеюсь, некоторые из них тебе не пригодятся – но раз уж это мое самое последнее «прощай!», то пусть оно будет не бесполезным.

Джо xxx

Глава 12

Утром я проснулась в окружении крошечных, аккуратно подписанных конвертов – маленьких жемчужин мудрости от Джо. С письмом их пришла целая пачка. Он черпал вдохновение в «Алисе в Стране чудес», и на каждом квадратике была короткая инструкция: «Прочти меня, когда грустно», «Прочти меня, когда одиноко» и другие в том же духе. Крошечный путеводитель по жизни, пришедший ко мне из другого мира, из мира любви, которую я считала умершей и похороненной.

Хочется прочесть все записки сразу, потому что все описанные на конвертах чувства накатывают на меня одновременно, но я сдерживаюсь. Нет, буду читать их по очереди, экономить, как апельсины во время войны.

Невероятно, но первое, что я увидела, разлепив опухшие веки после нескольких часов мучительного сна, был бледно-голубой конверт с надписью: «Прочти меня, когда потребуется храбрость».

Сегодня утром мне явно не хватает храбрости. Я ужасно устала, злюсь и расстроена, а в глубине души мне хочется сдаться и все бросить. Сделать вид, что ничего не случилось, и пусть жизнь идет своим чередом, безмятежно и по нисходящей спирали. Едва проснувшись, я заставила себя набрать номер телефона, который Джо нацарапал в письме. И чуть ли не с облегчением вздохнула, когда на том конце никто не ответил, даже гудков не послышалось – а что бы я сделала, если бы он ответил? Или если бы услышала автоответчик? Трудновато было бы оставить сообщение. В ужасе от собственной трусости, борясь с искушением не сбежать с этого поля битвы воспоминаний, я беру бледно-голубой конверт с призывом «Будь храброй» с собой в школу, где работаю.

И вот я в фойе, в окружении восьмилеток в костюмах медуз. Повсюду развеваются шифоновые накидки и длинные ленты.

Кто-то плачет – мама одной из учениц неправильно поняла задание и отправила с дочкой в школу оранжевое желе в форме медузы на выкрашенной синим тарелке – как будто в море. Учительница, едва сдерживая смех, успокаивает девочку.

В большом зале по соседству, где проводятся общие собрания и уроки физкультуры, пахнет лаком для дерева и клеем – там собрались младшеклассники в акульих масках и с картонными плавниками и донельзя скучающие выпускники начальной школы в костюмах моряков.

Я не выспалась и выпила слишком много кофе, отчего теперь слегка кружится голова. Сегодня генеральная репетиция школьного спектакля, и столпившиеся в фойе персонажи подводного мира создают сюрреалистическое настроение.

Вокруг пляшут медузы, яркие легинсы и блестящие накидки мерцают разноцветным калейдоскопом. Подняв руки над головой, я кружусь вместе с детьми – они смеются и показывают пальцем.

– Мисс Уилшоу, – затаив дыхание, говорит одна из девочек, – вы не можете играть медузу! Вы слишком старая!

– Кто это сказал? – спрашиваю я, еще быстрее поворачиваясь вокруг своей оси и бросаясь в притворную погоню за ученицей. – А может, я королева медуз!

– У королевы седые волосы, и она всегда сердится. А вы не королева, потому что волосы у вас золотистые и вы всегда улыбаетесь!

Приободрившись и помахав на прощанье маленьким медузам, я направляюсь к учительской, танцуя по дороге.

Шум за спиной постепенно стихает – веселая болтовня, смех и топот маленьких ножек, перемежаемые учительскими призывами к порядку, остаются позади, а я иду к рабочему кабинету, который делю с заместителем директора.

В школе я всегда как дома, несмотря на пронзительные голоса детей, запах школьных обедов, громкие звонки, скрип и скрежет стульев и вопли дикого восторга, доносящиеся со школьной площадки на переменах.

Через два года после того дня, как меня отпустили домой из больницы, я пришла в эту школу волонтером. Странный выбор – окружить себя детьми, потеряв своего ребенка и с трудом вернувшись к нормальной жизни, но мне хотелось именно этого. Простота и открытость детей, их готовность к радости заразительны, а мне очень не хватало такой простоты.

Работодатели вряд ли стали бы из-за меня драться – с моим-то неоконченным образованием, полным отсутствием опыта и парой лет в психиатрических клиниках.

Директором школы в то время была миссис Корби, добрая душа – она поняла мое острое желание вырваться из замкнутого мира. Мне разрешили приходить в школу и помогать учителям: я слушала, как дети читают, поощряла их усилия. Историю «Груффало» я, наверное, выслушала больше миллиона раз и до сих пор могу рассказать ее наизусть.

Постепенно меня привлекли к работе над благотворительными мероприятиями и к организации внеклассных кружков, а потом официально приняли на работу. Теперь миссис Корби уже на пенсии, а я занимаю должность инспектора по связи школьной администрации с родителями учеников – язык сломаешь, правда?

В мои обязанности в основном входит работа с семьями и учителями и со всеми, кто вовлечен в школьный мир, – помогаю и тем и другим избегать конфликтов. В работе мне нравится почти все: например, атмосфера в школе и дети, которые приходят к нам совсем крошками, а потом вырастают и находят свою дорогу в жизнь.

Я часто встречаю знакомых детей в городе и неизменно чувствую себя древней старухой, когда бывший вечно сопливый четырехлетка, у которого один носок всегда был подтянут, а другой – спущен, вдруг обращается ко мне мужским басом.

Иногда эта работа, впрочем, нагоняет тоску. Так, наверное, у многих. Когда разрушаются семьи и страдают дети, бывает невыносимо грустно. Порой родители расходятся, а дети остаются брошенными. Бывает, что мамы и папы занимаются собой, забывая о малышах. Иногда дети или их родные тяжело заболевают или даже умирают, порой возникают трудности с общением. Наша школа находится не в бедном районе, как, например, центр города, но проблем хватает и у нас.

Конечно, ожидалось, что сегодня я останусь дома – все-таки вчера я похоронила мать. Но мне нужно было прийти на работу, отвлечься школьными делами, не покоряясь мощному цунами перемен, которое грозило меня поглотить.

Воспользовавшись минутами одиночества за рабочим столом, я достаю бледно-голубой конверт. «Прочти меня, когда потребуется храбрость». Какая ирония – у меня недостает храбрости, чтобы просто распечатать письмо!

Вздохнув от отвращения к собственной слабости, я вскрываю конверт. Мне в руку выпадает маленькая белая карточка, исписанная почерком Джо.



«Джесс, ты самая храбрая из всех, кого я встречал. Ты оставила легкую жизнь, чтобы разделить со мной трудную. Ты оставила свой дом, чтобы построить новый в месте, которое приводило тебя в ужас. Ты превратилась из ребенка в женщину. Ты дала отпор своим родителям и ни разу не выказала страха перед моими. Ты храбрая, сильная и необыкновенная. Будь храброй, но не потому, что я тебе это говорю, а потому, что ты такая и есть».



К глазам подступают слезы, и, поглаживая написанные Джо строки, я пытаюсь убедить себя, что он прав. И во мне действительно достаточно храбрости, чтобы справиться со всем, что случилось.

– Ты в порядке? – слышится у меня за спиной. – Что ты читаешь?

– Ничего, – отвечаю я, быстро пряча карточку в конверт.

Никто не должен ее увидеть. Она моя – моя и Джо.

– Совершенно секретно, да? – шутит Алисон, заместитель директора. – Что ты вообще здесь делаешь?

Алисон ниже меня почти на голову, гораздо приземистее и похожа на диснеевскую пухленькую фею-крестную. У нее сильный акцент уроженки Глазго и университетский диплом в области сарказма, что сбивает с толку людей, ожидающих услышать нежный смех и увидеть волшебную пыль.

– Надо кое в чем разобраться, – отвечаю я. – И еще сегодня встреча насчет Луиса. К тому же иначе я бы пропустила ту малышку с медузой из желе!

– Бедняжка… – скорчив гримаску, вздыхает Алисон. – Ну ладно. Насчет Луиса. Родители пришли, ждут нас. Ты правда хочешь с ними поговорить?

Кивнув, я следую за ней в окрашенную в спокойные тона комнату, где мы проводим встречи с родителями. Сегодня пришли две мамы, которые подали жалобу на маленького мальчика, Луиса Митчелла, и намерены обсудить его «опасное и агрессивное поведение».

На лице Алисон появляется в высшей степени почтительное выражение из серии «мы готовы отнестись к вашим тревогам очень серьезно», и я пытаюсь его скопировать, пока мы обмениваемся с пришедшими вежливыми приветствиями.

Сначала я сижу молча, позволяя Алисон выслушать долгие жалобные стоны, которыми наполняют комнату сидящие напротив нас женщины.

По их словам выходит, что Луис Митчелл не иначе как сатанинское отродье. Грубит, ругается, дерется, пинается и толкается. В особенности от Луиса достается их детям, которые приходят домой в слезах, не в силах справиться с унижениями, которым их подвергает жестокосердный Луис – семилетний жестокосердный Луис, так и хочется добавить, потому что речь идет о ребенке с психопатическими наклонностями.

Разглядывая женщин по ту сторону стола, я вслушиваюсь в каждое слово, замечая, как виртуозно они подтверждают версии друг друга, как заканчивают друг за друга фразы. Похоже, эти дамы обо всем договорились заранее, даже отрепетировали речи, чтобы выработать общую стратегию. Возможно, они встречались в дорогой кофейне-кондитерской, или во французском бистро, или поболтали за бокалом шардоне у одной из них, в доме, расположенном в «правильном» районе города.

Мамы Луиса Митчелла здесь нет. Она приходила в школу на прошлой неделе с двумя младшими детьми, в облаке хаоса, одетая, похоже, в самую приличную одежду из того, что нашлось, и изо всех сил старалась сдержать слезы. Ей бы не помешал месяц отдыха на курорте и помощь няни МакФи[9].

Всего пару месяцев назад она потеряла мать, а муженька давно и след простыл – мать Луиса жила, как умела, не ходила по дорогим ресторанам, не планировала поездку на Сейшелы и не подвозила сына в школу на «Ренджровере», хотя от дома идти не больше пары минут.

Контраст между этими женщинами и матерью Луиса разительно подчеркивает разницу между слоями общества, к которым принадлежат дети в нашей школе.

– И еще, – говорит одна из мам, понижая голос и наклоняясь к нам, подчеркивая, что сейчас прозвучит нечто совершенно конфиденциальное, – я слышала, что у него вши! Конечно, кто я, чтобы судить, и это не вина бедного ребенка, но наступает такой момент, когда следует принять меры!

Наверное, слова «бедный ребенок», сказанные так высокомерно-снобистски, и выводят меня из оцепенения. Да, эти слова и еще карточка, которую я сжимаю в кармане, послание от Джо. Которое он написал, чтобы придать мне храбрости.

Луис – ребенок из бедной семьи, и этим он раздражает пришедших дам. Он из тех, кто живет в многоквартирном жилом комплексе и разрушает идиллию среднего класса одним своим далеким от совершенства видом.

Кивнув, я с улыбкой поднимаюсь и объясняю, что сейчас же приду обратно, только прихвачу кое-что из рабочего кабинета.

Спустя несколько минут я возвращаюсь к двери в комнату для совещаний, делаю несколько глубоких вдохов и спрашиваю себя: а стоит ли ввязываться в этот бой? Подходящее ли время для храбрости?

Что ж, может, и неподходящее, но с чего-то надо начинать.

Когда я выкладываю на стол несколько аккуратно сложенных пакетов из супермаркета, Алисон и женщины отвечают одинаково изумленными взглядами.

– Что это? – вежливо спрашиваю я, указывая на пластиковые пакеты.

– Мммм… Пакеты из магазина? – предполагает одна из мам, взмахнув идеально уложенным каре.

– Правильно. Из какого магазина?

– О… вроде бы, из «Уэйтроуз»? И парочка из «Ко-оп». Могу я поинтересоваться, какое отношение они имеют к нашей беседе?

Глядя на меня, Алисон предостерегающе качает головой. «Даже не пытайся…» – будто бы говорит она, прищурившись. Я лишь улыбаюсь, заранее извиняясь.

О да, я не просто попытаюсь…

– Они имеют прямое отношение к нашей беседе, – говорю я, усаживаясь за стол, – потому что эти пакеты я держу в своем рабочем столе. И раздаю по утрам некоторым ученикам. В этом году среди них и Луис Митчелл. Полагаю, вас не удивит информация о том, что Луис получает бесплатное школьное питание – какой ужас, не правда ли? В наше время дети вроде Луиса все еще получают бесплатное питание!

Алисон напряженно застывает рядом со мной, а на лицах женщин напротив отражается полное непонимание. Они чувствуют, что их оскорбляют, но не могут определить, как именно.

– Луису не нравятся школьные обеды. Ему тяжело находиться в школьной столовой. Луису еще не поставили окончательный диагноз – визиты к врачам и обследования могут длиться вечно, если нет денег, чтобы заплатить частному специалисту, как сделали вы, миссис Лукас, когда считали, что у Олли дислексия, ведь так? Выяснилось, впрочем, что дислексией Олли не страдает. Луису, скорее всего, диагностируют некую разновидность синдрома дефицита внимания и гиперактивности.

Ему трудно усидеть на месте и сосредоточиться, иногда он встает посреди урока, чтобы вдруг поточить карандаш. Луис слишком настойчиво обнимается, а когда ему скучно, самостоятельно выбирает себе другое занятие. Однако Луис добрый, заботливый и веселый мальчик, честно говоря, он нравится большинству учителей и почти всем детям. Почти всем. Но не вашим?

– Нет, не нашим, – слегка раздувая ноздри, отвечает миссис Лукас. – Я сочувствую всем детям с особенностями развития, однако это не означает, что Луису позволено травить наших сыновей!

– Луис никого не травит, – спокойно отвечаю я. – Это чушь собачья.

Наступает пауза, женщины громко охают, и Алисон кладет руку мне на локоть. Руку Алисон я мягко снимаю – у меня приступ храбрости, а не безрассудства.

– Это именно чушь собачья, потому что если вас интересуют имена главных хулиганов и дебоширов в классе, то это Олли и Джош. Уверяю вас, мне известно, что сейчас не принято так называть детей, однако эти двое – самые настоящие засранцы. Они еще дети, и у них есть время, чтобы измениться, однако на вашем месте я бы начала интересоваться объявлениями о пропавших кошках и откладывать деньги на будущие гонорары адвокатам.

Обе мамы таращатся на меня и быстро-быстро моргают. Алисон, бормоча извинения, с шумом отодвигает стул. Я же стою на своем, или, скорее, сижу.

– Понимаю, сказано резко. И на самом деле я ничего такого не имела в виду. Ваши сыновья не настолько плохи – всего лишь избалованы и цепляются к Луису, потому что он для них – легкая добыча. Ваши дети не злодеи, и я на девяносто процентов уверена, что они не станут серийными убийцами. Скорее вырастут банкирами или политиками. Однако не слишком приятно услышать, как ваших сыновей поливают грязью, верно? Каково это, почувствовать себя под ударом, на месте Луиса и его мамы?

Мать Луиса делает все, что в ее силах, а я, честно говоря, сыта по горло омерзительной чушью, которую несут напыщенные и самодовольные людишки вроде вас. Ваши дети в этой школе лишь до тех пор, пока не придет время переходить в частные заведения. Вы считаете себя лучше матери Луиса, потому что она бедна, снимает жилье и перебивается случайными заработками – однако вы ничем не лучше, равно как и ваши дети.

Лицо у миссис Лукас уже ярко-красное, и похоже, что она вот-вот бросится меня душить. Другая женщина плачет, хоть и непонятно, от злости или от раскаяния. Не знаю.

Алисон оттаскивает меня от стола и тянет к двери – оказывается, заместитель директора на удивление сильная, хоть на вид и малышка фея Динь-Динь. Слушая ее извинения, адресованные женщинам за столом, я позволяю довести себя до двери.

А там, развернувшись, наступаю Алисон на ногу, останавливая ее напор.

– Я так и не объяснила, при чем здесь сумки из магазинов. Так вот, мама Луиса укладывает ему обед в пластиковый пакет из супермаркета «Альди». Ваши сыновья издевались над Луисом и еще над несколькими детьми, крича, что в «Альди» ходят только бедняки, люмпены, быдло, отбросы из социального жилья, которые обманом тянут из государства деньги. Вот так – любой ребенок в школе с пакетом из «Альди» или других подобных магазинов считается недостойным и подвергается публичному унижению.

Администрации школы следовало бы раньше обратить на это внимание, но мать Луиса не поднимала шума. Возможно, Луис ей не жаловался. Но однажды я увидела, что происходит, и с тех пор меняю «неправильные» пакеты на те, что приношу с собой, – на сумки из «магазинов для богатых», уберегая детей от травли. Возможно, ваши дети и не станут серийными убийцами, но снобами они уже стали! Поздравляю!

Пятясь, я выхожу из комнаты для встреч и прислоняюсь к стене, делая несколько глубоких вдохов. Из музыкального зала доносится музыка – поют о русалках, нарвалах и волшебных островах.

Пообещав бурлящим от негодования мамашам, что скоро вернется, Алисон осторожно прикрывает дверь и останавливается передо мной. Представляю, какой поток ярости мне предстоит выдержать: начнется с угрозы увольнения, а закончится обещанием выпустить мне кишки.

Вместо этого Алисон зажимает ладонями рот и едва не взрывается от хохота, предусмотрительно отойдя на несколько шагов от двери.

– Господи, Джесс, – выдыхает она, смахивая выступившие от смеха слезы, – ничего забавнее я в жизни не видела! Ну и лица у них стали, когда ты объявила, что за гаденыши их детки! Бесценно!

– Знаешь, в наше время не позволяется называть детей «гаденышами», – отвечаю я.

– Может, и нет. Но и выражений вроде «чушь собачья» и «засранцы» позволять себе в этих стенах не рекомендуется. Послушай, ты как вообще? Раньше я от тебя ничего такого не слышала.

– Не знаю, как я, – честно отвечаю я, покусывая нижнюю губу. – Но мне ничуть не стыдно за свои слова. Если и стыдно, то только за то, что тебя в это втянула. Знаешь, Алисон… мне, наверное, лучше уйти до конца четверти в отпуск.

– Это точно! – приподняв брови, отвечает она. – Тут ты права. Пойду к ним, устраню последствия инцидента. Скажу, что ты вчера похоронила маму и тебе очень плохо, что ты уходишь в отпуск… все будет нормально. Только не уходи прямо сейчас, нам еще надо все обсудить.

– Ладно. Мне надо оформить кое-какие бумаги. Надеюсь, все кончится хорошо. По крайней мере, для Луиса.

– У Луиса все будет прекрасно. И я не понимаю, что такого в «Альди»? У них замечательные сыры!

Подмигнув мне и подняв большие пальцы, Алисон с глубоким вздохом надевает маску вежливого сочувствия и возвращается в львиное логово.

Я же легким шагом направляюсь к кабинету, щеки еще пылают после недавнего конфликта. Я вела себя храбро, попыталась исправить небольшое зло.

Пора проявить еще немного храбрости и исправить гораздо большее зло, причиненное много лет назад нам с Джо.

Хватит уворачиваться от цунами. Пора броситься вперед, поймать волну – а там посмотрим, куда вынесет.

Достав телефон, я набираю номер Майкла. На том конце слышится:

– Дом скорби Хи-Мэна и Ши-Ры. Чем могу?

– Дорогой кузен, – отвечаю я, будто не слыша провокационного приветствия, – как насчет прокатиться со мной в автотурне?

Глава 13

– Когда ты пригласила меня в автотурне, я вообразил нечто экзотическое, – жалобно произносит Майкл, глуша мотор. – Автопробег по калифорнийскому побережью или путешествие в Тоскану! Шорох ветра на склонах в Монтенегро! Поездка в Мосс-Сайд[10] в мои планы не входила. Я и одет не в том стиле.

– Не ной, – с улыбкой обрываю я поток жалоб. – В таком виде тебя вообще никуда не пустят.

Майкл с отвращением закатывает глаза и разглаживает морщинку на ослепительно яркой рубашке с разноцветными пальмами. Дополняют наряд льняные шорты и розовые эспадрильи. Не ошибусь, предположив, что родителям Майкл в таком виде не показывался.

– Когда у тебя истекает срок аренды? – спрашиваю я, глядя, как Майкл выбирается из машины.

Он недавно закончил учебу на юридическом факультете и вскоре должен вернуться из студенческой квартиры к родителям.

– Истек десять дней назад. – Майкл запирает дверь автомобиля. – С тех пор мыкаюсь по знакомым. Никак не свыкнусь с мыслью, что пора возвращаться. Понимаешь, у родителей мне не удастся щеголять в таких шедеврах портновского искусства, правда?

– Если хочешь, поживи у меня, – пожимаю я плечами. – Только предупреждаю: увижу тебя в таком наряде до девяти утра, могу и маминой хваталкой для мусора огреть.

Притворно ужаснувшись, Майкл идет за мной, глядя, как я проверяю сообщения в телефоне.

– Эти хваталки всегда приводили меня в ужас… какие-то пыточные инструменты для садистов с артритом… и все же – спасибо. Может, и воспользуюсь приглашением. А если ты прикинешься больной или безмерно опечаленной смертью твоей матушки, будет вообще идеально – тогда я объявлю, что переезжаю к тебе по доброте душевной.

– А вовсе не из-за того, что твои родители – биороботы без чувства юмора?

– Ну да. Все так. Мы пришли? Это здесь?

Мы стоим у ступеней большого, недавно отремонтированного здания Викторианской эпохи. Кирпичная кладка вычищена, аккуратно подправлена; окна новые, входные двери выкрашены яркой, блестящей краской.

Вид у здания потрясающий, и я поражена тем, как изменился этот район Манчестера. Я не часто бывала здесь и раньше – в этих кварталах жили приемные родители Джо, и мы оба были только рады встречаться с ними пореже, и все же перемены бросаются в глаза.

Раньше эти улицы прятались в тени манчестерского футбольного стадиона, окруженного сотнями одинаковых домиков, где цвели пышным цветом самые разные культурные традиции и жили люди, готовые, судя по их виду, выстрелить в лицо прохожему из-за неодобрительного взгляда на их кроссовки. Конечно, не все подчинялись законам вооруженных банд, но таких было достаточно, даже когда я приезжала сюда в конце девяностых годов.

Теперь, судя по картам Гугла, футбольного клуба нет, а на его месте выросли многоквартирные дома и школа.

Хлипкие домишки, кебабные забегаловки и букмекерские конторы никуда не делись, однако больше не кажется, что любой прохожий готов выстрелить мне в лицо. Или я просто пока провела на этих улицах слишком мало времени.

В ряду обшарпанных строений перед нами разместились самые разные общественные организации, клубы и небольшие предприятия. Здесь и польское кафе, и магазинчик садоводства и натуральных продуктов, и сомалийский общественный центр, а в окнах одного из домов выставлены плакаты в честь Карибского карнавала.

В самой середине ряда алеет яркая дверь, а рядом с ней вывеска – «BLM Associates». В эту контору мне и надо. Не знаю, почему я решила начать отсюда, возможно, потому, что быстро отыскала эту компанию. Или потому, что мне нужно поговорить с кем-то, кто знал и любил Джо. И, возможно, знает, где он сейчас.

Не представляю, как меня встретят – секретарша записала мое имя и не уточнила никаких подробностей, когда целью визита я назвала «личное дело». Она просто записала меня на прием и повесила трубку.

Как и многие решения, которые сначала кажутся разумными, это теперь представляется бессмысленным. Оказавшись в местах, которые едва сохранились в памяти, я вдруг превращаюсь в комок нервов, коленки трясутся, как у марионетки, которой обрезали веревочки. Я переношусь сквозь время и пространство в давно забытый мир – туда, где за каждым углом подстерегает опасность. Может, все кончится хорошо, а может, и не очень.

Я еще могу отступить. Вот сейчас попрошу Майкла отвезти меня домой и устрою в саду торжественный костер, на котором сожгу все эти противные письма, открытки и прочие бумажные орудия пыток для моей души. Пусть они обратятся в дым, а я всю оставшуюся жизнь буду ломать голову над кроссвордами, и только.

Меня так и тянет поддаться искушению, горло горит и сжимается – от страха и от отвращения к себе. А еще от необходимости быть храброй. Где же та огненная ярость, так вовремя накатившая на меня вчера на встрече с родителями в школе? Сейчас я чувствую себя слабой и глупой. Как ребенок, который притворяется взрослым. Прошлое осталось в прошлом, и, может быть, всем будет лучше, если я там его и оставлю.

Когда решение сдаться, признать поражение и попросить Майкла увезти меня к чертовой матери уже почти принято, дверь конторы «BLM Associates» открывается. На ступеньках появляется высокая, крепко сложенная женщина в облегающих джинсах и «вареной» фиолетовой футболке. Она смотрит на меня, скрестив руки на груди, и с едва заметной ухмылкой, от которой поднимается уголок ее губ, спрашивает:

– Как делишки? Никогда черных красоток не видела, Бейби Спайс?

Глава 14

В офисе чисто, но тесно. Доски объявлений увешаны рекламными листовками, небольшими плакатами, призывающими принять участие в самых разных мероприятиях: от политических шествий до уроков латиноамериканских танцев – и даже вступить в группы по медитации.

Вслед за Белиндой мы входим в комнату, предназначенную для работы и встреч с посетителями – здесь есть письменный стол, журнальный столик для бесед, связки перепутанных проводов тянутся к компьютерам, телефонам и даже к игровой приставке Xbox.

Кофеварка на вид дороже, чем вся мебель в кабинете, включая огромную монстеру – растение с блестящими зелеными листьями. Несколько секунд я не в силах отвести от цветка глаз – есть в нем что-то странное, но что – сразу не определишь.

Приглядевшись, я замечаю на гибких ветках черно-белые пластмассовые глазки, которые мы так часто используем в школе на уроках рисования и лепки.

– Игрушечными глазками на мир смотреть веселей, – говорю я, касаясь зеленого листа.

– Прекрасный девиз, – отвечает Белинда и варит нам кофе, как опытный бариста. – Хоть на футболке печатай.

Майкл внимательно рассматривает шишечки с благовониями в пепельницах на подоконнике, благодарственные открытки, пришпиленные к доске объявлений рядом с корешками от билетов на концерты и вырванными из газеты статьями бок о бок с меню доставки еды.

На полу рядом с письменным столом высятся стопки папок с документами, угрожая обрушиться картонной лавиной, а крышка ноутбука облеплена пластиковыми глазами разного размера, словно мультяшные персонажи держат нас под прицелом.

Майкл не скрывает восторга – таких юридических контор он никогда не видел, даже в воображении.

Кабинет его отца – одно из тех благопристойных и душных мест, где страшно вздохнуть. Книги в кожаных переплетах, пресс-папье и не предвещающая ничего хорошего тишина, в которой разговоры – лишь признак легкомыслия, потеря времени и сил.

Здесь же стены сотрясают аккорды группы в стиле викинг-метала, и Белинда слегка приглушает звук, щадя наш неподготовленный слух. Музыка тем не менее продолжает звучать, и глаза Майкла округляются, стоит ему отчетливо расслышать в реве певца слово «сатана».

– Прошу прощения, – заметив выражение лица Майкла, произносит Белинда. – Надеюсь, вас не смущают мои религиозные предпочтения?

– О! Ммм… нет, конечно, нет! Сатанизм – это… ну что ж, по крайней мере, последователи культа носят стильные плащи с капюшонами, – выдыхает Майкл, принимая чашку кофе и тут же проливая его на руки.

– Она шутит, Майкл, – говорю я и сажусь, надеясь, что не ошиблась.

Кто знает, какой путь выбрала Белинда – возможно, полную противоположность христианской аскезе? Мы слишком давно не виделись.

Белинда изменилась и в то же время осталась прежней. Она немного располнела или просто кажется более массивной, тугие косички уступили место стрижке – мелкие кудри острижены так коротко, что голова кажется почти обритой.

– Так и есть, Майкл, – подтверждает Белинда, садясь напротив и окидывая меня взглядом. – Шучу. Но к плащам я тоже неравнодушна.

Майкл маячит за нами, будто решая, остаться или уйти. Белинда указывает на стул, и он тут же усаживается, как хорошо выдрессированный щенок. Старательно сдерживая улыбку, я вдруг понимаю, что Майкл не на шутку перепуган – такое же впечатление Белинда произвела когда-то при первой встрече и на меня.

– Итак, – говорит он чуть более высоким, чем обычно, голосом, в котором звучат отголоски лихорадочного беспокойства и попытки казаться уверенным в себе, – как расшифровываются буквы «BLM» в названии компании?

– Black Lives Matter, – безапелляционно отвечает Белинда, разбивая все попытки Майкла обрести самообладание.

– Да. Конечно. Как же иначе! – отвечает он. – Несомненно.

– В вашем голосе слышны нотки сомнения, – прищурившись, заявляет Белинда.

Не давая Майклу потерять лицо, униженно признавая «вину белых поработителей», я вклиниваюсь в разговор:

– Она шутит, Майкл.

– Вот именно, – подтверждает Белинда и хрюкает от смеха, глядя на моего совершенно сбитого с толку кузена.

Мне тоже хочется присоединиться к Белинде, ведь ее смех так заразителен, однако я на собственном опыте убедилась, что попасть ей на язычок вовсе не смешно.

– На самом деле эти буквы расшифровываются гораздо прозаичнее, – признается она, возможно ощутив, насколько Майклу действительно не по себе. – «Белинда Любит Малаки». Моего сына зовут Мал, и в самом начале моя контора располагалась в убогой комнатушке над дешевым магазинчиком, и, уж конечно, никаких партнеров у меня не было. Название я придумала, чтобы придать фирме солидности, чтобы меня приняли всерьез. Прости, что так тебя подколола. Не удержалась, как тогда, с Бейби Спайс, еще в школе.

– Уж ты-то точно Страшила Спайс, – парирует Майкл и, подумав пару секунд, добавляет: – И чтобы меня правильно поняли, добавлю: не потому, что ты чернокожая, а потому что с тобой рядом страшно.

– Принято, – с убийственной улыбкой, какой всегда обезоруживала не ожидающего внезапной любезности собеседника, кивает Белинда.

Она поворачивается ко мне, и веселые искорки в ее глазах меркнут.

– Ну что, Джесс, давно не виделись. Даже не знаю, с чего начать. Когда ты позвонила, я так удивилась, что чуть не забыла притвориться собственной секретаршей.

– Ты притворяешься своей секретаршей?

– Да, настоящую позволить себе не могу. А воображаемая секретарша у меня очень славная – оперативная и неглупая, зовут Кейт. Я просто добавляю в речь легкий аристократический акцент, и никто не догадывается! И все же… зачем ты пришла, Джесс? Полагаю, не за юридической консультацией?

– Нет, я не за советом, – с легким вздохом отвечаю я.

Мне столько нужно сказать, так много объяснить, но слова не идут с языка. И тогда я решаю начать с самого главного.

– Недавно умерла моя мама, и в день ее похорон мы с Майклом обнаружили на чердаке коробку писем от Джо. Родители давно сказали мне, что он уехал и забыл обо мне. Говорили, что он сыт по горло, устал от всего и отправился искать новую жизнь в Лондоне.

– Они так сказали? – тихо переспрашивает Белинда, постукивая по столу короткими ноготками, и лишь раздувающиеся ноздри говорят о том, какие чувства бурлят у нее в груди. – Что Джо… тебя бросил?

– Да. Не знаю, почему они так поступили, а теперь их нет, и мне никогда не узнать причины. Но ты же помнишь, как они всегда к нему относились.

– Помню. Я ненавидела их тогда, ненавижу и сейчас. Найденные письма, судя по всему, рассказали совсем другую историю?

– Да, другую. – Я стараюсь говорить спокойно, объективно, как о чем-то само собой разумеющемся. Как будто нахожусь в зале суда и даю свидетельские показания, а не разговариваю с одной из старейших подруг о лжи, на основе которой и построена моя жизнь. – Теперь я знаю, что он меня не бросал. И еще знаю, что он был уверен, будто бы это я его бросила или, точнее, отказалась его видеть.

Белинда скребет кончиками пальцев ладонь, чешет кожу яростно и ритмично, а невидимый музыкант заливает комнату мучительным гитарным соло. Белинда смотрит в окно. На дверь. На стол. И наконец снова на меня.

– Здесь есть о чем подумать, – говорит она, – пожалуй, мне потребуется поддержка из «особого ящика».

Встав, она направляется к металлическому шкафу для хранения документов и достает из верхнего ящика бутылку бренди. Плеснув сначала в свою чашку, потом в мою, наливает и Майклу, ни о чем не спрашивая.