Позже он встал и медленно пошел домой; дождь постепенно стихал, потоки воды шумели в сточных канавах. На улицах не было слышно голосов, как будто он был единственным человеком в городе.

Лишь сзади раздавались шаги.

– Господин Сарфати?

Сначала он даже не понял, что это к нему обращаются, таким далеким прозвучало имя.

– Господин Сарфати!

Только когда мужчина догнал его и пошел рядом, Морис понял, что окликали его. Это был человек-крокодил. Он держал свой зонтик над Морисом.

– Как ваши дела?

Он болтал о погоде, арабах и женщинах. Когда они подходили к улице Яффо, он непринужденно переключился на то, что его интересовало. На этот раз он не стал ходить вокруг да около. А сразу сделал предложение.

– Мы найдем для вас удобную квартиру в Каире. Вам больше не придется беспокоиться о деньгах.

Деньги Морису были безразличны. Но затем человек сказал нечто такое, что его зацепило.

– Вы получите новый паспорт. Новое имя.

– А если я откажусь?

– Тогда вам придется самому озаботиться новым паспортом. У вашего скоро истекает срок действия, как я слышал.

* * *

В ту ночь Морис не сомкнул глаз. В какой-то момент он услышал шум возле ателье, потом раздался стук в дверь. Но он не встал, чтобы посмотреть, кто это – Ясмина, Виктор или просто соседская молодежь. Когда солнце взошло над горой Кармель, он принял решение. Он написал письмо Жоэль, в котором заверял, что любит ее и обязательно встретится с ней снова. Человека-крокодила видеть он больше не желал. Он хотел уехать туда, где ему не нужно быть тем, кем он не является. Где его никто не знает. Домой.

* * *

Все, к чему он был привязан, поместилось в один чемодан. Это был все тот же коричневый чемодан, с которым он приехал в Хайфу. Ни одной книги, немного одежды, фотографии. Снятые им. Его семья. Он решил не прощаться.

* * *

Мужчина с коричневым чемоданом стоит в порту Хайфы. Один из многих пассажиров. Белый корабль, ржавые краны, докеры. Он показал пограничнику израильский паспорт, итальянскую визу и направился к трапу. Он смотрел, как на берег сходит молодой мужчина, на руках он держит маленькую девочку. Рядом с ним – жена. Красивая, с черными кудрями. У мужчины чужой костюм, чужой чемодан и чужое имя – Морис Сарфати.

Глава

35

Палермо

– Позже ходило две истории о конце их брака, – говорит Жоэль. – По одной – Виктор влез между ними. По другой – они уже давно потеряли друг друга, а Виктор лишь поймал перезрелый плод, упавший с дерева. В зависимости от того, на чьей ты стороне, ты можешь верить любой из них.

* * *

Так и случается с прошлым, думаю я: многие факторы влияют на ход событий. И, оглядываясь назад, мы выстраиваем из хаоса – историю. О моем браке можно рассказать в одном предложении: я была верна, а он мне изменял. Но мой бывший, вероятно, рассказывает об этом по-другому. Если честно, то нельзя сказать, будто я совсем уж непричастна. Случилось именно то, чего я пыталась избежать. Я выстроила для нас крепость. С толстыми стенами. Мне это давало безопасность, а его лишало воздуха.

– У Морица никогда не было романа?

– Что ты. Он был самым верным мужем на свете.

– Ты думаешь, это Виктор навел спецслужбы на Морица?

– Я думаю, что наоборот. Он пытался защитить своего друга как можно дольше. Но его возможности были куда скромнее, чем думал Морис.

Это была третья версия его истории: Мориц понимал, что попался. Ему следовало покинуть страну. Так или иначе. В конечном итоге, видимо, все сошлось вместе.

– Ты уверена, что он не согласился на работу в Каире?

– Да. Он уехал в Германию, чтобы скрыться от этих людей.

– Но где же тогда он встретил мать Элиаса?

Жоэль смотрит на меня с недоумением:

– Я рассказала тебе все, что знаю, дорогая. Честное слово.

Значит, единственный ключ у Элиаса. Я должна поговорить с ним. Если он все еще хочет меня видеть.

* * *

Уже вечер, и люди в белом принимаются собирать свои вещи. Полицейский снова пытается вежливо выставить нас за порог, но мы не поддаемся.

Siamo residenti, мы здесь живем.

Он разговаривает с комиссаром по телефону, а затем признается, что закон связывает ему руки. Нам не разрешается заходить только в гараж. И он узнал, что синьора – знаменитая оперная певица, complimenti, поздравляю. Потом он уходит ужинать, а мы возвращаемся в наш дом.

– Ты действительно широко известна? – спрашиваю я у Жоэль.

Она смеется:

– Известна только моему арендодателю – тем, что не могу оплатить счета за электричество.

* * *

Мы забираемся в наши постели в гостевой комнате. Жоэль разложила на покрывале старые фотографии – хрупкий защитный слой из бумаги и воспоминаний. Интересно, как там сейчас Элиас в своей камере?

– Я пойду с тобой, – говорит Жоэль в тишине.

– Куда?

– Ну, к нему.

* * *

Il carcere, тюрьма Палермо, находится в каких-то считаных шагах от главных туристических достопримечательностей. Пальмы перед стенами. Красота и уродство – это сицилийские близнецы.

Я боюсь снова увидеть Элиаса. Я чувствую себя виноватой. И злюсь на него.

Мы продираемся через кордоны безопасности. Нас обыскивают так, словно мы невесты мафии. Стоим в очереди с женщинами в спортивных костюмах и пластиковых шлепанцах. Жарко, воняет потом и мочой. В воздухе витает агрессия. Толстый полицейский ведет нас в комнату для свиданий, расположенную в стороне от большого зала, где встречаются другие заключенные. Внезапно я узнаю жену Элиаса – она идет навстречу, держа детей за руки. Лица у детей угрюмые, мать что-то возмущенно выговаривает им. Узнав меня, она шипит, проходя мимо:

– Стыдитесь!

Сказала будто сплюнула.

* * *

Элиас сидит за обшарпанным столом. Когда мы входим в маленькую комнату, он встает. В свете неоновой лампы я вижу, что у него рассечена бровь. Костяшки пальцев сбиты. Но удивительным образом он, похоже, вполне владеет собой. Я избегаю его взгляда. Толстый полицейский, который привел нас, закрывает дверь и садится на стул у стены. Мне вдруг хочется перенестись отсюда куда-нибудь как можно дальше. Я бы хотела, чтобы всего этого никогда не случалось. Но теперь я часть этой истории. Мы стоим друг перед другом в молчании, пленники прошлого.

– Как дела? – осторожно спрашиваю я. Прозвучало это как-то нелепо.

– Великолепно, спасибо большое.

– Они нашли твои отпечатки пальцев на пистолете. Почему…

– Синьоры, – монотонно произносит полицейский, – напоминаю, что вам запрещено обсуждать что-либо, имеющее отношение к расследованию.

Элиас насмешливо взглядывает на меня и садится за стол.

– Вы что, добровольные помощники полиции? Вообще-то, я уже имел удовольствие быть допрошенным.

Вы и я. Ты мне либо друг, либо враг – вот как далеко мы зашли. Я сажусь напротив.

– Почему ты солгал? – шепчу я.

– Они бы сразу меня заподозрили.

Жоэль тоже садится и достает сигареты. Предлагает ему. Он отказывается, что ее не удивляет.

– Мы пришли не потому, что желаем вам зла, – говорит она спокойно, но твердо. – Мы хотим только справедливости. Ради моего отца.

«Мы». Жоэль включает и меня. Когда есть трое, то один всегда в стороне.

– Справедливость? – отвечает Элиас. – И кто дал вам право располагаться в моем доме и отправлять меня за решетку?

– Мы тебя не сажали за решетку. На оружии, кстати, не наши отпечатки пальцев.

– Но вы за этим стоите!

– Разумеется, ведь если молоко скисло, виноваты евреи. Послушайте, господин Бишара, – голос Жоэль становится отточено резким, – то, что вы сделали с моим отцом, вы сделали и со мной.

– Я ничего ему не сделал! И вам ничего не сделал! – Элиас вскакивает, теряя самообладание. – Мир не вращается вокруг вас! И даже не вокруг него! Мне плевать, был ли он евреем, христианином или поклонялся зеленому кактусу! Речь о людях, которые на его совести. Вам плевать, но это моя семья! Вы действительно ничего не знаете об этом или просто играете в наивность?

– Синьор! Si calmi! [64] – громко говорит полицейский, вставая.

– Вы сильно ошибаетесь, – твердо говорит Жоэль. – Я знаю моего отца. Он был хорошим человеком.

– А мой нет, – отвечает Элиас и садится.

– Что же он сделал? – беспомощно спрашиваю я.

Элиас нервно трет лицо, смотрит на полицейского и скрещивает руки на груди.

– То, что я скажу, будет использовано исключительно против меня. Да и вы все равно мне не поверите.

Мертвая тишина. Только лампа гудит. Он упорно молчит.

Жоэль встает и направляется к двери:

– Пошли, мы уходим отсюда.

– Мы ждем этого с сорок восьмого года, – говорит он.

– Ну возьмите же себя в руки, черт возьми! – Мне это просто уже невыносимо. – Вы оба старше меня!

Жоэль останавливается. Я подаюсь к Элиасу:

– Что ты имеешь в виду? Что произошло между ним и твоей матерью? Как они вообще встретились?

Он молчит. Охраняет свое сокровище. Я поворачиваюсь к Жоэль:

– Тогда ты расскажи ему о Хайфе! – И, обращаясь к Элиасу, добавляю: – Мориц действительно не сделал ничего плохого. Он был абсолютно честный.

Элиас бросает на меня циничный взгляд, так что я тут же начинаю злиться на себя. Я защищаю человека, которого не знаю. Только потому, что он мой родственник. Я надеюсь, что Жоэль откликнется на мою идею, но она решительно качает головой. Элиас откидывается на спинку своего сломанного стула.

– Нина, – дразняще спокойно говорит он, – почему бы тебе просто не рассказать о том, что знаешь ты?

– Я?

– Я рассказал тебе о моей семье. Но ты не сказала почти ничего о твоей семье. Что они знали о Морице?

Я в недоумении смотрю на Жоэль. Меня раздражает, что она не приходит мне на помощь.

– Кому это нужно, – говорю я. – Да мы его почти не знали.

– Правда? Никогда с ним не встречались? Неужели он больше никогда не бывал в Германии? – самодовольно спрашивает Элиас. Как будто знает больше, чем я.

– Ну да… не совсем, просто…

Теперь и Жоэль с любопытством смотрит на меня:

– Он приезжал к твоей семье?

Пожалуйста, не надо, звучит в моей голове. Не здесь. Моя мать не продержалась бы и пяти минут в этой тюрьме. Жоэль снова садится, бросает пачку сигарет на стол и ждет моего ответа.

– Не было никакой семьи, – говорю я.

Жоэль подвигает сигареты на середину и бросает быстрый взгляд на Элиаса. На этот раз он берет одну.

– Тогда расскажи нам о своей матери, – просит он.

Нам, сказал он. Двое против одного. Но если я струшу сейчас, они никогда не скинут свои панцири. Карты розданы. Теперь мой ход.

Глава

36

Давайте все встанем и потанцуем под песню, Это был хит еще до рождения твоей матери. Хотя она родилась давным-давно, Твоя мама должна знать. Твоя мама должна знать [65]. Леннон / Маккартни
Берлин

Начало шестидесятых в моем представлении всегда черно-белое. «Битлз» в Гамбурге. Строительство Стены. Для матери это были первые годы в цвете. Тогда она вырвалась из серого вдовьего мира моей бабушки. Когда она об этом рассказывала, казалось, что ее жизнь по-настоящему началась только в восемнадцать лет. Лето 1961 года, станция городской электрички «Трептауэр Парк»: она садится, дверь закрывается, она машет рукой через окно. Фанни, ее мать, потерянно стоит на платформе, глядя на нее с окаменевшим выражением лица. Картина в серых тонах, квинтэссенция всей жизни Фанни: женщина, которую бросают.

* * *

Такой, должно быть, видел ее Мориц в последний раз. Когда он ушел на войну и не вернулся. Осенью 1942 года на станции Анхальтский вокзал солдат садится в поезд вместе с товарищами. У его невесты на пальце кольцо. Накануне они дали друг другу поспешное, священное обещание. И ни один еще не знает, что через девять месяцев родится их ребенок. Моя мать Анита.

* * *

Мир Аниты становится разноцветным, когда она едет в поезде на запад. Я вижу ее голубые глаза, которые бодро глядят в окно, ее короткие светлые волосы. Ее летнее платье я вижу еще черно-белым. Чрезмерно благопристойное, выбранное мамой. Но вскоре на ней будет желтое платье-футляр, затем синие джинсы и большие солнцезащитные очки. Цветочные принты самых ярких расцветок, которые ее мама даже представить себе не могла. У Аниты слезы на глазах, но когда она оборачивается и поезд набирает скорость, солнце бьет ей в лицо. Она клянется никогда не возвращаться. Теперь ей нужно лишь пересечь границу секторов без проверки.

* * *

Жизнь Аниты проходила под знаком двух людей, причем присутствие одного – мамы – было слишком большим, а другого – папы – слишком маленьким. Хотя мать объявила его мертвым, Анита была одержима безумной идеей, что он все-таки может где-то жить. Ее непреодолимо влекло все далекое. И если посмотреть сейчас на ее детские фотографии, это становится понятным. Затхлые обои в трептовской комнатушке. Постоянные упреки матери. Тяжесть и укоризна, исходящие от матери, чувствуются даже на фотографиях. Представьте, что из радиоприемника льется голос Фредди Куинна [66], а Элвис считается непристойным, – тесный, душный мир, который только и ждет, чтобы кто-то распахнул окна.

Их квартира находилась прямо на границе сектора. Из своего окна Анита видела знак, предупреждавший, что не надо покидать советскую зону. Именно это ее и привлекало. Там неоновые огни были ярче, витрины магазинов полнее, жизнь свободнее. Тогда еще было просто перебраться в другой сектор. Чтобы купить нейлоновые чулки. Сходить в кино за 25 пфеннигов. Послушать Луи Армстронга во Дворце спорта.

Когда Анита впервые влюбилась, Фанни превратила ее жизнь в ад. Не потому что мальчик был из Западного Берлина. Но потому что на мужчин нельзя полагаться. Более того, нельзя даже доверять собственным чувствам. Ну что, втрескалась, тупая курица? И другие подобные фразы. Для ее матери с миром мужчин было покончено.

* * *

Тем сильнее была поражена Анита, когда однажды в дверях появился этот странный мужчина. Это случилось незадолго до ее восемнадцатилетия. Она не слышала звонка в дверь, потому что сидела в комнате с подругами. Они пили «Фанту Клар» (с запада) с яичным ликером (с востока). Играл проигрыватель, но никто не танцевал. Только услышав рассерженный голос матери, Анита вышла посмотреть, что происходит. Ее мать стояла в дверях, а на лестничной площадке – мужчина. Он был примерно в возрасте ее матери и выглядел каким-то потерянным. На первый взгляд неприметный, почти безликий. Серая шляпа, серый костюм; единственной яркой деталью были гвоздики в его руке. Фанни приказала Аните вернуться в свою комнату. Голос ее прозвучал необычайно резко. Чересчур напряженно. Анита почувствовала на себе пристальный взгляд мужчины. Он испугался, увидев ее. Мать пыталась загородить ему обзор.

– Добрый день, – сказал он.

– Добрый день, – сказала Анита.

– А теперь уходи, – велела ему Фанни.

– Подожди… пожалуйста…

Мать захлопнула дверь и отослала Аниту в ее комнату. Лицо матери было белым, точно она увидела привидение. Анита чувствовала, что здесь что-то не так. Но ее уже звали подруги, поэтому она пошла к ним и забыла о происшествии.

* * *

Но в последующие дни Анита заметила, что мать ведет себя очень странно. Днем она задергивала шторы. Следила за каждым шагом дочери. Кто-нибудь шел за тобой, когда ты возвращалась из школы? Никогда не садись в машину к незнакомым мужчинам! И она тайком вскрывала почту Аниты. Вот почему Анита так и не получила письмо, которого с нетерпением ждала. Она узнала об этом, только когда позвонила в «Восточногерманскую Люфтганзу» из телефонной будки и спросила, рассмотрено ли ее заявление о приеме на работу. Ее мать прочитала ответное письмо… и выбросила. Случился скандал. Анита подала заявление втайне, вместе со своей лучшей подругой, прекрасно зная, что мать никогда не согласится. Стюардесса, это было так же неприлично, как манекенщица или актриса. Всегда путешествует. Никогда не бывает дома. Повсюду мужчины. Но именно это очаровало Аниту. Она ненавидела мать за то, что та хотела разрушить ее мечту. Она ненавидела свою профподготовку. Она не хотела становиться воспитательницей в детском саду. «Люфтганза» действительно пригласила ее на собеседование. Но дата уже прошла.

Поэтому Анита придумала новый план. У нее было мало времени. Ей исполнилось восемнадцать, она закончила обучение, стараясь, чтобы никто ничего не заподозрил. Это был август 1961 года, и уже ходили слухи, что границу закроют. Анита не стала брать чемодан, чтобы ее не задержали. Она встала в пять утра, чтобы тайком выбраться из квартиры. Но Фанни почуяла неладное. Она сидела на кухне, как паук, поджидающий добычу. Но потом случилось то, чего Анита никак не ожидала. Фанни пододвинула к ней через стол сто восточных марок и сказала:

– Только не устраивай мне никаких историй.

Фанни страшно боялась остаться одна. Но понимала, что не может остановить Аниту. И если уж ей суждено потерять дочь, то, по крайней мере, лучше без ссоры. Они неловко обнялись, затем Фанни проводила ее до станции. Берлин был погружен в зловещую атмосферу.

Аните повезло. Пограничная полиция проверила мужчину, сидевшего рядом с ней, а затем всех попросили выйти из вагона. У мужчины был чемодан. Зато Анита выглядела так, будто едет просто за покупками. Она выскользнула в дверь и оказалась на Западе. Это стало ее девизом: идти по жизни налегке. Три дня спустя солдаты Национальной народной армии протянули через улицы колючую проволоку. Железный занавес за Анитой закрылся.

В приемном лагере Мариенфельд ей выдали обходной лист, на котором она должна была собрать печати: медицинский осмотр, опрос в разведслужбе у американцев, англичан и французов, проверка немецкого гражданства, талоны на питание, регистрация в полиции и собеседование в комиссии по делам беженцев. Она парировала все вопросы с легкомысленным обаянием и лгала везде, где было нужно. Ее ничто не могло остановить.

Став официально признанной беженкой из ГДР, Анита первым делом пошла в парикмахерскую на Кудамм, а затем в офис «Люфтганзы» по соседству. Западные формы были шикарнее, прически смелее, а самолеты более американские. Но что действительно очаровало Аниту, так это плакаты Рио, Нью-Йорка и Парижа. Она встала в очередь к стойке и спросила, где можно подать заявление на работу стюардессой. Женщина за стойкой фыркнула – мол, неизвестно еще, совершеннолетняя ли «молодая дама», и вообще все заявления только по почте, следующий, пожалуйста. Тогда Анита подошла к соседней стойке, где сидел приятный мужчина. Он дал ей адрес отдела кадров в Кельне.

* * *

Рейс TXL–CGN, Берлин-Тегель – Кельн/Бонн, стал первым полетом в ее жизни. Оплачен ФРГ. На американском самолете DC3. Незабываемо, как Стена выглядела сверху. Резаная рана в центре города. А сотрудники народной полиции были маленькими, как игрушечные солдатики.

Из аэропорта Анита автостопом добралась до Кельна и направилась прямо в штаб-квартиру компании. Чего у нее было с избытком, так это смелости и дерзких ответов. В решающие моменты жизни ей помогала скорее удача, чем здравый смысл. А если везение вдруг заканчивалось, оставалась ее привлекательность. Анита покоряла мужчин не только длинными ногами, но и лучезарным, беззаботным обаянием.

* * *

Например, милого Дитера из отборочной комиссии, который посчитал, что ее профессиональное образование воспитательницы детского сада компенсирует отсутствие диплома о среднем образовании, к тому же она говорит на русском и английском языках и умеет вести себя за столом. Или Гюнтера, который сдал ей дешевую комнату в Санкт-Паули, или Франка, с которым она прошла обучение в Гамбурге. Практически все они были старше и считали, что должны о ней заботиться, хотя на самом деле Анита была гораздо более самостоятельной, чем они думали. Некоторые всерьез влюблялись. Обычно в этот момент она сбегала.

* * *

Сегодня считается, будто раньше полеты были более комфортабельными. Как будто раньше двигатель регулярно не отказывал, а знаменитых пассажиров не тошнило в пакеты во время турбулентности. Да, на борту Super Star был повар, стюардессы наизусть знали рецепты тридцати коктейлей, а кофе был свежесваренным. Но кофеварка порой взрывалась, пачкая элегантную униформу. Однако все это забывалось, когда экипаж на три дня заселялся в отель «Вальдорф Астория». В чемодане Аниты всегда лежало ее маленькое черное платье, которое она надевала, чтобы пойти на прием в посольстве, прогуляться по магазинам на Пятой авеню, отправиться на концерт Майлза Дэвиса в клубе Village Gate. Она никогда не была одна. И почти все клише оказались правдой. Не было ни одного пилота, который не волочился бы за стюардессой, замужней или незамужней. Не было ни одной стюардессы, которая не мечтала бы выйти замуж за пилота, – кроме Аниты. Она была самой желанной из всех, но как только мужчина делал ей предложение, она исчезала. Она не ставила себе никаких рамок, это надо признать. Анита танцевала на столах и редко возвращалась в гостиничный номер одна. Противозачаточные таблетки она добывала у замужних коллег, которым их прописывали врачи. Короче говоря, она поступала в точности наоборот тому, что велела ей мать. Но в каком-то смысле она ее послушалась: Анита не доверяла ни одному мужчине.

Что она любила: утром после вечеринки на Манхэттене позавтракать свежим рогаликом; ночью выкурить сигарету в камбузе над Атлантикой; при подлете смотреть на огни Рио, представляя, каково это – сидеть в одной из машин, едущих по Копакабане, домой к семье… а потом радуясь, что ей не нужно меняться местами с этими муравьями внизу.

Что она ненавидела: да ничего. Это были ее лучшие годы.

* * *

Она узнала, что уверенность в себе – это не вопрос статуса. Профессора, руководители компаний и кинозвезды, на которых Анита поначалу смотрела снизу вверх, оказались – если знать, как с ними правильно обращаться, – маленькими мальчиками с деньгами. Нет, уверенность в себе была просто вопросом… уверенности в себе.

* * *

Иногда она отправляла матери открытки, но если быть честной, то вспоминала о ней нечасто. На самом деле в самолете она чаще думала о своем отце. Когда на борт поднимался пассажир, выглядевший так, как она себе представляла отца. Однажды пожилой мужчина, жена и дети которого спали в эконом-классе, подошел к ней возле туалета. Кажется, мы знакомы? Подобные вещи случались сплошь и рядом, но в этот раз Анита замешкалась с ответом, потому что в голове вдруг возникла мысль, что это может быть он. Человек протянул ей свою визитку, как делали большинство таких мужчин, но его имя было другим. Она не позвонила ему.

* * *

Аните нравился Ближний Восток. О вечеринках в Бейруте ходили легенды. В Каире она научилась ездить на лошади. В те годы «Люфтганза» не летала в Тель-Авив. Но однажды Анита встретила в Риме израильского коллегу из «Эль Аль». Его звали Гиль. Он был симпатичным и с хорошим чувством юмора. Они вместе танцевали, гуляли по ночному городу, выкурили косяк на Испанской лестнице и целовались. Но он не повел ее в свой номер. Кто-то может их увидеть, сказал Гиль.

Я с немкой, это невозможно. Анита к такому не привыкла. Что мужчина не хочет ее. А он не понимал, что она не понимает.

– Что делал твой отец на войне? – спросил он.

– Я не знаю, – сказала она.

Он не поверил ей.

– Вы же всё знали, верно?

Гиль скрылся в отеле. Анита осталась одна. И тут прошлое нагнало ее. Ее отец. Нацист. Как бы ей хотелось самой его спросить: «Что ты делал на войне?»

И в то же время она этого боялась.

* * *

И она продолжала летать, все дальше и дальше, насколько могла. Время перерывов сделалось короче, как и форменные юбки. Укороченный жакет, блузка без воротника и плоская шляпка-таблетка. Для первого класса – бирюзовое платье с высокой талией, серебристый пиджак у коллег-мужчин. «Боинг-707» воплощал эпоху реактивных самолетов: быстрее, выше, элегантнее. Все верили в будущее. «Битлз» дали свой последний концерт, потому что фанаты сошли с ума. Одна подруга за другой беременела и оставалась на земле. Анита нигде не могла закрепиться.

То было лето 1967 года, когда она встретила странного человека. Она летела из Рима во Франкфурт, последний перелет долгого дня. Он сидел у окна в эконом-классе, место рядом с ним пустовало. Только когда он заговорил с ней, Анита обратила на него внимание – он казался таким незаметным, почти невидимым. Но дружелюбный. Он сказал что-то обыденное, пока она наливала ему колу. Она улыбнулась и двинулась дальше, ни о чем не думая, но потом почувствовала, что его взгляд преследует ее. В этом не было ничего необычного. Проход в самолете – как подиум. Но теперь она поймала себя на том, что пошла обратно лишь для того, чтобы увидеть его… и быть увиденной им. Хотя он был совсем не в ее вкусе. Слишком старый. Слишком скромный. Но что-то в нем было. И он снова с ней заговорил. Сказал, что восхищается ее работой. Она явно очень трудная, но стюардессы никогда этого не показывают. Он сказал это, словно хотел завязать разговор, но без иных намеков. Как будто ему действительно хотелось узнать ее поближе. Они поговорили о Риме. Общие места. Банальности. Он упомянул, что только пересаживался там, а летит из Тель-Авива.

Может быть, он еврей, подумала она и тут же вспомнила про Гиля. Лучше не говорить ничего личного, иначе он задаст этот вопрос: что делал ваш отец на войне?

– Вы были в Тель-Авиве по делам? – спросила она.

– Я навещал родственников.

В его взгляде была непостижимая печаль. Желание рассказать о себе и в то же время некая обреченность, оттого что это невозможно. Эмигрант, подумала она. Так выглядят люди, которые путешествуют не ради развлечения или по бизнесу, а летят в один конец, со всем своим имуществом в багаже.

Ей стало страшно. Она не хотела слушать историю его жизни. Она извинилась и ушла. До конца полета она избегала его. Только когда он сошел во Франкфурте, они снова встретились у выхода. Он остановился на мгновение, приподнял шляпу и пожелал ей спокойной ночи. Затем другие пассажиры подтолкнули его, и он спустился по трапу. Анита смотрела, как он уходит. Только что прошла летняя гроза, огни терминала отражались в мокром асфальте. И вдруг она вспомнила, где видела этого человека раньше. На лестничной площадке перед дверью их квартиры, незадолго до ее восемнадцатилетия. Когда ее мать вдруг стала такой странной и начала открывать ее письма.

* * *

Она кинулась в кабину пилотов и схватила список пассажиров.

Глава

37

Палермо

– Синьоры, прошу, время вашего посещения истекло. – Толстый полицейский, сопя, встает со стула.

– Еще минуту! – просит Элиас.

– Она тебе назвала имя из списка? – спрашивает меня Жоэль.

– Что-то французское.

– Морис Сарфати?

– Я забыла. Мама рассказала мне эту историю незадолго до своей смерти. Она говорила, что, возможно, ей все привиделось. Это была ее идея фикс.

– Если это был папá, почему он не сказал, кто он? Он должен был узнать ее по табличке с именем!

– Я не знаю. Я хотела бы спросить его об этом. Когда ты видела его в последний раз?

– Летом шестьдесят седьмого. Он приезжал к нам в Израиль. Это точно был он!

Откинувшись на стуле, Элиас слушает нас. Как будто знает что-то, чего не знаем мы.

* * *

– Объяснение этому простое, – говорит он.

– Какое?

– К тому времени они уже завербовали его.

– Кто?

Он чуть поднимает брови и смотрит на Жоэль:

– Ваши люди.

Она скептически качает головой:

– Папá? Невозможно. И даже если бы это было так, то зачем ему из-за этого прерывать контакт со своими детьми?

Элиас наклоняется вперед и говорит тихо, но убедительно:

– Они подарили ему новую жизнь. И он придерживался своей легенды, поскольку был последовательным человеком. Сжег все мосты в прошлое.

– Su, andiamo! [67]

Полицейский отпирает дверь.

– Когда ты потеряла с ним контакт? – спрашиваю я Жоэль.

– Тогда же, это была последняя наша встреча. Летом шестьдесят седьмого.

Элиас встает и идет к двери. Жоэль хватает его за руку:

– Подождите! Когда он познакомился с вашей матерью?

– Вскоре после этого.

– Как его тогда звали?

– Мориц Райнке. Он всегда был Морицем Райнке.

И все же на прощанье Элиас протягивает Жоэль руку, почти случайно, чтобы Жоэль могла так же случайно пожать ее. Мы оставляем его одного. Мне больно.

* * *

Снаружи шум мопедов, музыка из машин. Поток палермских автомобилей проносится мимо тюрьмы, словно это еще один жилой дом среди многих других. Мы задумчиво идем к автобусной остановке. Гадая, что случилось, когда Мориц вернулся в Германию.

Кого Элиас имел в виду – «ваши люди»?

Здесь зияет пустота, которую никто из нас не может заполнить. Как во время раскопок, когда отсутствует целый сектор – из-за разграбления могилы или оползня. Как этот город вокруг, где одна эпоха перерастает другую. Камни из греческого храма, которые римляне использовали для строительства дома. Собор, который стал мечетью, а затем снова собором. Многое безвозвратно теряется. Из оставшихся фрагментов мы восстанавливаем общую картину. Создаем перекрестные связи. Вычисляем вероятности. Отбрасываем гипотезы. Морис без женщин, археология воображаемых воспоминаний.

* * *

Человек с коричневым чемоданом садится на корабль в Хайфе и плывет обратно в Европу. Он прибывает в Германию, которую уже не узнает. Хочет вернуться в свое имя, как нырнуть в старую одежду. Но это не так просто, как он думал. Он ищет самого себя в берлинском бюро регистрации.

Меня зовут Морис Сарфати, говорит он. Но я не Морис Сарфати. Я гражданин Германии. Без гражданства. Я потерял его где-то по дороге. Мой военный билет? Я сжег его. Итальянский паспорт? Он поддельный. Израильский паспорт настоящий. Только имя чужое. Почему вы устраиваете мне столько препятствий, когда я снова хочу стать немцем? Мориц Райнке. Да, таким я родился. Нет, теперь я уже другой. Но я хочу вернуть свое имя. Как потерянную собственность. Почему вы его не уберегли? Я не умер.

Ваше имя все еще здесь, говорит чиновница. Но вы должны доказать, что оно ваше. Иначе каждый так может сказать.

* * *

Поэтому он ищет того единственного человека, который хранил его вещи, когда он ушел на фронт. Фанни живет в Трептове, в том же доме, где раньше находилась прачечная ее родителей. Адрес указан в телефонной книге Восточного Берлина. Она до сих пор носит свою девичью фамилию. Циммерманн.

* * *

На самом деле он ищет что-то большее, не только свидетельство о рождении. Он хочет снова увидеть Фанни. Подхватить ту нить, которую потерял. Его терзает совесть. А может, он чувствует, что совершил ошибку. Может, он воображает, что получится перед ней извиниться, и если она одна, то начать все еще раз, заново. Я себе представляю это так: Мориц стоит возле дома Фанни. Мориц с гвоздиками в руках. Мориц слушает музыку Аниты из окна. Мориц находит плашку звонка с фамилией и боится нажать на кнопку. Мориц снимает шляпу и проводит рукой по волосам. Затем он берет себя в руки и звонит. Когда Фанни открывает, они не узнают друг друга. Их разделяют почти девятнадцать лет. Он говорит что-то банальное, типа: «Это я. Мориц».

Для нее это как гром среди ясного неба.

Она списала его со счетов. Объявила его мертвым.

Она не хочет его видеть. Она не хочет возвращать чувства, которые он пробуждает в ней. Ее гнев. Ее разочарование. Остаток ее любви. Она хочет избавиться от него, но тут из своей комнаты выходит Анита.

– Кто это? – спрашивает она.

Прежде чем Фанни успевает встать между ними, он уже видит ее.

– Добрый день, – говорит Мориц.

– Добрый день, – говорит Анита.

Фанни захлопывает дверь.

* * *

Я вижу, как он спускается по лестнице с поникшим букетом в руке, как оглушенный. Он не сразу понимает размер своей вины. Возможно, лишь когда возвращается в западную часть города. Он считает годы, видит перед собой лицо Аниты и понимает, какой тяжестью легло его предательство на Фанни. Какую цену ей пришлось заплатить за его отсутствие. Как глупа была его надежда, что он сможет продолжить ту давнюю историю. Сколько времени было потеряно. Если эта девушка – его дочь, то он пропустил самые важные годы ее жизни. Она никогда не сможет видеть в нем отца. Никогда уже не будет так, как было с Жоэль.

Внезапно он вспоминает о Викторе – какое отчаяние, наверное, тот чувствовал. Когда твоя собственная дочь живет в другом доме.

* * *

Как мог жить Мориц с этим знанием? Хотел ли он вообще жить дальше? Это было для него крушением? Он сломался? Возможно, именно в этот момент потерянности некто нашел его. Этот некто предстал перед ним его единственным другом. Спасательным кругом. Некто предложил бездомному новую жизнь, безымянному – новую личность, неимущему – деньги.

* * *

– Ты думаешь, в Германии его завербовал Моссад? Я не могу в это поверить. У Элиаса нет доказательств.

Жоэль садится в автобус, не ответив мне. Во время поездки в Монделло она молчит, а под конец говорит:

– Это не невозможно.

– Зачем им мог понадобиться такой человек?

– Он не похож на еврея. Но он принял иудаизм. Значит, верен Израилю. У него есть дочь в Израиле. Им не нужно никого тайно ввозить в Германию, он уже сам туда отправился. Не нужно придумывать легенду, его имя настоящее. Он незаметен. В качестве фотографа может всюду проникнуть. Ему нужны деньги для нового старта. Идеальный кандидат.

Я потрясена. Мир тайных служб находится за пределами моего воображения. Но если я чего-то не знаю, это не означает, что оно не существует. Это объясняет, почему он разорвал контакты с Жоэль, – у него новая личность. Только старое имя оставлено, как пустая оболочка, как маскировка.

– Зачем Моссаду нужны были люди в Германии? Выслеживать старых нацистов?

– В конце шестидесятых… в те годы гораздо важнее были арабы. Политика на Ближнем Востоке, торговля оружием, терроризм…

– Зачем Мориц на это пошел?

– Чтобы не потерять себя. Принадлежать к чему-то. Снова стать полезным.

– Но ты только что сказала Элиасу, что это невозможно.

– Это более чем возможно, – серьезно говорит Жоэль.

* * *

Возле виллы нет ни одного полицейского. Только желтая оградительная лента вокруг гаража развевается на ветру. Тем не менее я чувствую себя сквоттером, когда Жоэль отпирает дверь и мы проскальзываем внутрь. В доме стоит напряженная тишина, и кажется, будто где-то на заднем плане происходит нечто, о чем мы даже не догадываемся.

Жоэль поднимает на кровать свой чемодан на колесиках. Расстегивает молнию и роется в фотографиях, пока не находит то, что ищет. Цветной снимок среди множества черно-белых. На нем плотная толпа на еврейском кладбище в Израиле. Офицеры, солдаты и гражданские лица. Почти государственные похороны. Резкий солнечный свет.

– Это я. – Жоэль указывает на женщину-солдата, стоящую на краю, как будто она вот-вот выпадет из общей картины. Короткие волосы под беретом. Черные солнцезащитные очки.

– Когда это было?

– Летом шестьдесят седьмого. Вот! – Она указывает на мужчину на заднем плане. Серый костюм, светлая кожа, на нем солнцезащитные очки; больше ничего не разобрать. – Вот он. Я точно помню… подожди, может быть, есть фотография получше…

Она ищет и достает фотографию, на которой изображен тот же мужчина, теперь на переднем плане, обрезанный сбоку. Его шея изъедена шрамами, вплоть до скулы. На первый взгляд это похоже на бородавки, но, возможно, это плохо зажившие шрамы. Осколочные ранения. Крокодилья кожа.

– Он пожал мне руку, как будто хорошо меня знал. Но его никто не знал. Он был мне отвратителен.

– Чьи это были похороны?

Глава

38

Чтобы учесть альтернативную точку зрения, ты должен учитывать альтернативную версию себя. Джонас Каплан
Хайфа

Когда Морис прибыл в аэропорт Лод, Жоэль сначала не узнала его среди пассажиров. Говорят, через семь лет в организме человека нет ни одной прежней клетки. С момента их расставания прошло почти восемь. Морис похудел, почти исчез. Только глаза остались прежними. Ясный и прямой взгляд. Он сразу узнал Жоэль, хотя она изменилась еще больше, чем он. Она стала женщиной. И солдатом. Всего несколько дней назад она, согнувшись, сидела в танке, ехавшем по Синайской пустыне. Она была совершенно выбита из равновесия. Страх смерти, триумф победы… и затем чудовищная новость. В зале прибытия люди бурно обнимались. Страну охватила эйфория непобедимых. Только Морис и Жоэль стояли друг перед другом, как потерянные дети. Жоэль взяла чемодан и повела Мориса к машине.

* * *

Над грунтовой дорогой вихрился песок. Флаги развевались из окон машин, на обочинах, на заправках. Жоэль вела машину быстро. «Богиня» поскрипывала от жары. Они говорили о Леви Эшколе, Моше Даяне и Насере. Обо всем, кроме Виктора. В каком-то абсурдном смысле все было как в старые добрые времена.

Пока Морис не спросил:

– Как это произошло?

* * *

Жоэль там не было. Ей рассказал Орон. Товарищ Виктора по Войне за независимость. У них оставались еще старые счеты: в 1948 году они захватили все арабские деревни на дороге в Иерусалим – за исключением трех. Эти деревни лепились к крепости крестоносцев Латрун, недалеко от Баб-эль-Вада, где иорданцы оказали ожесточенное сопротивление.

– Помнишь еще песню?

Баб-эль-Вад, навеки запомни наши имена!

Там был ранен Ариэль Шарон, там сражались Моше Даян и Ицхак Рабин. Самая большая из трех укрепленных деревень называлась Имвас. Говорят, что это библейский Эммаус. На этот раз она пала без сопротивления. Шестидневная война была фактически решена в первый же день, когда израильские самолеты уничтожили египетские, иорданские и сирийские ВВС.

* * *

Виктор сидел с Ороном в джипе, на котором был установлен громкоговоритель. На рассвете они поехали по главной улице Имваса.

– Мы не причиним вам вреда, – кричал он в микрофон по-арабски. – Соберитесь в поле рядом с дорогой на Рамаллу.

На этот раз Виктору даже не нужно было упоминать о погибших в Дейр-Ясине – травма 1948 года глубоко сидела в сознании людей. Одна за другой открывались двери. Многие были еще босиком, некоторые в ночных рубашках, женщины с детьми на руках. Спустя несколько часов тысячи человек стояли под открытым небом, испуганные и без воды. Жители Имваса, Яло и Бейт-Нуба. Солдаты и танки отделяли людей от их домов. Некоторые умоляли израильтян пощадить женщин. Другие просили не разрушать их дома. Один солдат дал ребенку немного арахиса из своего пайка.

* * *

Виктор и его люди обыскивали дома, чтобы проверить, действительно ли они пусты. Потом они собирались приказать людям идти в Рамаллу. Стояла жуткая тишина. В воздухе все еще висел запах печного дыма. Это были красивые старые каменные дома, с геранями перед окнами и виноградными лозами на стенах, окруженные садами с оливковыми и абрикосовыми деревьями.

Орон видел, как Виктор вошел в открытую дверь сельской школы. Через мгновение донесся его голос.

– Пойдем, мама, – сказал он по-арабски.

Тишину прорезал выстрел, за которым последовал пронзительный крик. Орон вбежал в школу. В классной комнате стояла пожилая женщина в длинном платье, которая в ужасе закрывала лицо руками и кричала Ya Allah! Виктор лежал на полу перед доской. Тело его дергалось. Он скосил глаза, указывая влево, как бы предупреждая Орона. Через долю секунды Орон увидел мальчика. Спрятавшись за школьной партой, он целился в Орона из старой винтовки, которая была для него слишком велика. Детские глаза были расширены от страха. Орон выпустил по нему очередь, которая разорвала мальчику грудь. Женщина вопила как безумная. Орон наклонился к Виктору. Тот был еще жив. Глаза его были устремлены на мальчика, лежавшего с вывернутой шеей в луже крови. Виктор удивлялся, откуда вдруг появился ребенок. Почему его никто не забрал с собой. Почему так кричит женщина. Почему он больше не слышит Орона, склонившегося над ним. Где он вообще находится, и почему его жизнь сейчас заканчивается. Ведь они победили.

* * *

Морис смотрел из окна машины в никуда. «Богиня» стояла на заправке по дороге в Хайфу. Из соседней машины гремела музыка. Солдаты, для которых все позади. Они пели, хлопали в такт и пили пиво.

– Ты бы видел эти похороны, – сказала Жоэль. – Ему устроили почти что государственные торжества. Я и не знала, что он был знаком с таким количеством важных шишек.

Морису требовалось время, чтобы все осознать. Смерть всегда оставляет рану, а Виктора с Морисом столько всего связывало. Мальчик, не знавший Виктора, уничтожил жизнь, которую когда-то держал в руках Морис. Хотя он и не был сторонником мести, но, думая об этом мальчике, возникшем словно из ниоткуда, не чувствовал ужаса от мысли, что Орон застрелил его. Будь у Мориса выбор, он предпочел бы умереть вместо Виктора. Иначе какой был смысл в спасении его жизни тогда в Тунисе?