– Тебе тринадцать лет. Ты сама не соображаешь, что делаешь. Рано тебе еще пить, одеваться непонятно как и целоваться с парнями на четыре года тебя старше.

– А потому что мама с папой мне вообще ничего не разрешают! А без парня никак. У Дженайи-то есть парень. А нам с Кайлой что – сидеть дома с утра до ночи? Я не просила тебя меня спасать, Зури!

Я вздыхаю, качаю головой.

– Так. Уоррен тебя фотографировал?

– Ну. И что?

– Голышом?

– Нет! Я бы такого не позволила!

Я выдыхаю.

Кэрри скрещивает руки, наклоняет голову набок.

– Я знаю, что случилось с Джорджией. Я бы не допустила такого с твоей сестрой.

– Спасибо, – выдавливаю я из себя.

Обхватываю сестру рукой, поднимаю на ноги. Тут раздаются какие-то вопли, и Кэрри пулей вылетает из ванны.

– Блин, что там еще? – бормочет она.

Какой-то белый парень всовывает голову в дверь и выпаливает:

– Драка!

Лайла, спотыкаясь, взбирается по лестнице, я иду следом. Все бегут из дома на улицу. Я вижу: на тротуаре стоят два парня. Остальные отошли от них подальше.

Дарий и Уоррен.

Я подхожу к дерущимся и вижу, что Дарий потерял голову от ярости. Держит Уоррена за воротник. Уоррен вырывается, делает выпад, Дарий уклоняется, наносит ему апперкот. Потом они немного расходятся, пляшут вокруг друг друга, машут в воздухе кулаками. Дарий пытается сбить Уоррена с ног, повалить на землю. У Уоррена те же намерения. Никто не пытается их остановить.

– Эй, эй, эй! – кричу я и едва ли не напрыгиваю Дарию на спину, пытаясь оттащить его от Уоррена. Вцепляюсь изо всех сил, и только тогда какой-то чернокожий парень оттаскивает Уоррена.

Несколько парней помогают мне отвести Дария обратно в дом: он все еще не в себе. Кэрри приносит ему стакан воды и упаковку замороженного гороха – приложить к подбородку. Уходит, возвращается еще с двумя стаканами, мне и Лайле.

Я дотрагиваюсь до ее руки и говорю:

– Спасибо. Правда.

Она улыбается и кивает.





Знаешь, рыцари в латах блестящих


Не нужны мне в нашем районе:


Нож в кармане, свирепая морда –


И меня ни один не тронет.


В бой идти за меня не надо:


Я уже победила в войне.


Вон стоят на углу братишки,


Видно, будут цепляться ко мне.


Но когда ты двинешь на парня,


Что взглянул на меня не так,


И влетит ему прямо в рожу


Героический твой кулак,


На тебя я взгляну: а чего, ты ведь можешь,


Похвалю тебя, но без слов,


Посмотрю, как ты и второго уложишь.


Ну а белые смотрят на драку,


Хоть и дело их – сторона.


Что же мне в этой жизни дороже:


Мое сердце или война?




Глава двадцать шестая

Вдали раздается вой сирен – и у меня екает сердце. Это не то что слышать сирену у нас в районе. В этой части Бруклина, среди огромных дубов и многомиллионных особняков, вой полицейской или медицинской сирены означает, что стряслось нечто действительно паршивое. Рядом с домом Кэрри останавливается полицейская машина.

Одна надежда: никто не расскажет полицейским, что весь этот скандал начали два чернокожих парня, а закончилось дело дракой.

Кэрри меряет шагами захламленную гостиную. Говорит по телефону с матерью – та на другом конце света, в Париже. На пороге возникают два копа, и я говорю Дарию – иди спрячься в ванной.

– Зачем? – не понимает он, прижимая пакет с замороженным горохом к подбородку.

– Да затем… – начинаю я.

Но Кэрри просто не впускает полицейских. Объявляет, что все хорошо, вечеринка закончилась. Копы что-то бормочут и тут же исчезают.

– Ух ты. И всех делов? – говорю я, когда Кэрри возвращается в гостиную.

– В каком смысле «всех делов»? – не понимает Дарий.

Я вздыхаю, гляжу на него, качаю головой.

– Ничего ты не понимаешь, – шепчу я.

– Понимаю, – возражает он. – И всех делов. Так все и должно было быть.

Я качаю головой.

– Ты с другой планеты, – говорю я. – Как ты задумал, так все и происходит.

Он щурится, глядя на меня. На лбу небольшая царапина, губа рассечена. Лицо распухло, вставая с дивана, он морщится. Я гляжу на него совсем новыми глазами: когда ему больно, с него слетает все его высокомерие.

Лайла распласталась на другом кожаном диване, разгоряченная и расхристанная.

– Я должна ее отвезти домой, – говорю я.

– Попробуй ее накормить, – советует Кэрри. – Да, погоди. Дам тебе одну штуку. – Она бежит на кухню, возвращается с полиэтиленовым пакетом, протягивает его мне. – Ее наверняка снова вырвет, так что может понадобиться.

Дарий сидит в такси на переднем сиденье, чтобы Лайла могла на заднем вытянуть ноги. Она всю дорогу изводит нас дурацкими шутками. И – да, она могла бы заблевать и меня, и все заднее сиденье, так что пакет Кэрри пришелся очень даже кстати.

– Она вообще не в себе. Как я ее протащу мимо родителей? – спрашиваю я у Дария.

– А может, выйдем из такси за углом или в конце квартала? – предлагает Дарий, поглаживая ушибленную руку. – Пройдется, проветрится.

– Обалдел? У нас в районе глаза повсюду.

Приходит эсэмэска от Дженайи: все дома, кроме нас с Лайлой, Марисоль придумала отмазку: типа, Лайла у подружки в гостях, а я обещала ее забрать. Не знаю почему, но Марисоль родители верят всегда.

– Ее нужно напоить, накормить и уложить спать, – говорит Дарий. – А потом пусть сама разбирается с последствиями.

Сердце екает сильнее прежнего при мысли, что придется все это объяснять родителям. Они не будут ругаться: они расстроятся. Будут винить себя. Вспомнят все то, что сделали не так в нашем детстве. Папуля станет держать нас в еще большей строгости, возможно, еще больше сократит рабочие часы, чтобы присматривать за своими девчушками.

– Да блин горелый, – бормочу я, роняя голову на руку.

– Что, так все плохо? – спрашивает Дарий. – Ладно. Может, отведем ее к нам?

– Да ни за что! Нас тогда и твои, и мои родаки застукают!

– Мои спят. Никто не заметит, стопудово. – Он пожимает плечами. – Давай так: Лайла немного отлежится, чтобы хоть на ногах твердо стояла. А ты рано утром с ней потихоньку проберешься домой.

Я качаю головой, понимая, что и с утра вряд ли пронесет. Пишу Дженайе, что с Лайлой все ничего, умоляю ее не говорить родителям ни слова. Звоню маме – она, слава богу, не отвечает.

Откидываюсь на сиденье, выдыхаю – такси сворачивает на нашу улицу.

Мы подъезжаем к боковой двери дома Дарси. Сердце у меня так и бухает – я оглядываю квартал, не видно ли где папиных или маминых друзей. Если мама с папой вдруг припрутся к Дарси и обнаружат там пьяную Лайлу – так тому и быть. Но если я могу их избавить от парочки сердечных приступов, я постараюсь.

Дарий помогает Лайле выйти из машины, ведет ее к боковой двери, а я зажимаю ей рот, потому что она горланит какую-то песню. Вот мы в освещенном вестибюле, на стенах вешалки, тут же металлический стеллаж с обувью – вся она, как я замечаю, Дария. Он снова достает ключи, открывает вторую дверь – она ведет в подвал.

В середине комнаты – черный кожаный диван, на стене – гигантский плоский телевизор. Лайла тут же плюхается на диван, стонет, что-то бормочет.

– Это моя комната. Чувствуйте себя как дома. – Дарий выходит, поднимается на лестничный пролет в другую часть подвала, а я встаю перед Лайлой на колени, растираю ей лоб.

– Ты знаешь, что ты у нас дурочка, да? – говорю я.

Она стонет.

– Прости меня, Зури.

– Уоррен тебя специально поил, да?

– Нет. Я сама просила. И всего два бокала!

– Пожалуйста, не водись с Уорреном.

– Чего это? Я ему нравлюсь. А он мне.

– Это мне пофиг. Не водись с ним.

– Какое ты имеешь право мне… Ай! – Она трет затылок, щурит глаза.

– Видишь? Вот чем это заканчивается. А если папа с мамой узнают, уже будет неважно, кто там кому нравится. Из парней у тебя будут только четыре угла нашей спальни, – говорю я, растирая ей спину. – И пожалуйста, не надо блевать на этот диван, тогда Дарий меня еще сильнее возненавидит.

– Не будет ничего такого, Зури, – произносит Дарий, входя в комнату – в руке у него мусорное ведро, аккуратно застеленное мешком. Он подает Лайле стакан воды, я бросаю на него взгляд. Он отворачивается. Я отворачиваюсь.

– Даю тебе два часа, Лайла, – говорю я; она сворачивается клубочком и закрывает глаза. – Потом придется взять себя в руки, и мы пойдем домой.

Никакого ответа. Я качаю головой, встаю, тихонько ее толкаю. В ответ стон – я оставляю ее в покое.

Я как-то не сообразила, что мне придется ждать прямо здесь, пока Лайла протрезвеет. Я вообще не думала, что когда-нибудь еще попаду в дом к Дарси. Особенно после нашей ссоры.

Я обвожу его комнату взглядом и понимаю: она совсем не такая, как я себе представляла. Куда более… подходящая. У дивана на сером коврике – консоль для видеоигр и пульты. Весь подвал заставлен холстами – есть чистые, есть уже законченные, есть только с наброском. Некоторые прислонены к стенам, другие висят на стенах, третьи сложены стопкой на широком деревянном столе в дальнем углу. По краю стола расставлены банки с кистями самых разных размеров. В другом углу – бас-гитара и синтезатор.

Дарий выходит через дверь в дальнем конце подвала, я замечаю за дверью огромную кровать. Он возвращается с пледом, аккуратно накрывает Лайлу.

– Спасибо, – говорю я. А потом скрещиваю руки на груди, потому что не знаю, что еще с собою тут делать. Спрашиваю: – Ты рисуешь? А чего мне никогда не говорил?

– Я брал в школе уроки живописи, мне понравилось. Типа успокаивает. А играть музыку, наоборот, бодрит. Равновесие. – Он указывает на закрытую дверь в дальней стене подвала. – Вон там комната Эйнсли.

– Типа, у вас двоих весь подвал в распоряжении? – удивляюсь я.

– Да, мы сами все так распланировали. В смысле именно поэтому родители решили купить большой дом. Раньше мы жили на Манхэттене, в маленькой квартирке с двумя спальнями, ну и…

– Ну и… я вообще не понимаю, о чем ты: у нас с сестрами одна спальня на всех.

– Зури. – Он вздыхает, продолжая поглаживать руку. – Я ничего не могу изменить в своей жизни…

– Мне жаль, – говорю я, прекрасно понимая, о чем он. Я вздыхаю, опускаю глаза, потом поднимаю их на него снова. – С этим нужно что-то делать. У тебя лед есть?

Он уходит в темный угол, зажигает свет. Открывает небольшой холодильник, вытаскивает контейнер со льдом. Держит кубик в руке.

Я смеюсь, трясу головой.

– Дай помогу. У тебя полотенце или чего-нибудь такое есть?

Он знаком приглашает меня в спальню. Я медлю, а вот ноги мои уже согласились: я вхожу – надо же посмотреть, как у него там красиво. Вдоль стен – окна под потолком. Везде кашпо с цветами, у одной стены – огромный аквариум. Кровать придвинута к дальней стене, кстати, очень опрятная, застеленная покрывалом и все такое. В аквариуме журчит вода – в результате все вокруг выглядит очень мирным. Все свободное пространство занято полками, книги стоят до самого потолка.

– Значит, ты художник, музыкант, цветовод, рыболюб и читатель? – спрашиваю я. – Многовато тут всякого для человека, который когда-то заявлял, что любит пустое пространство.

– Ну что тебе сказать? Мой личный оазис, – произносит он и плюхается на кровать.

– Такой оазис в нашем-то районе? И он совсем не похож на остальной ваш дом.

– Я и сам не похож на остальной дом, – отвечает он. Жестом приглашает меня сесть с ним рядом, но я не сажусь.

Вижу в углу громадную подушку, хватаю, кладу поближе к кровати, но не слишком близко.

– Не похож? Почти меня обдурил.

– А ведь обдурил, верно? – говорит он, открывает ящик, достает футболку, заворачивает в нее лед. Прикладывает к руке. – Садись на кровать. Не хочу, чтобы гостья сидела на полу.

Мы меняемся местами – никогда в жизни я не сидела ни на чем таком мягком, как его кровать. Но я не позволяю себе устроиться поуютнее. Замечаю на комоде его фотографию в детстве: тощий, в очках, с большой книгой в руке.

Я вздыхаю, закатываю глаза.

– Все-таки ты меня, похоже, обдурил. Вот только совершенно не обязательно было драться из-за меня с Уорреном.

– Обязательно. Я давно ждал нового случая врезать ему по морде.

– Ты хочешь сказать, дело не в том, что он клеил мою сестру?

– В этом. Я не хотел, чтобы с Лайлой случилось то же, что и с Джорджией.

– С Лайлой? – удивляюсь я. – А со мной? Он мог бы и со мной ту же хрень проделать. Я бы не позволила, но все же.

Он закусывает рассеченную нижнюю губу, низко опускает голову.

– Об этом я не думал. Ты такая… – Глубоко вдыхает.

– Ну? Какая? Упертая? Стервозная? – Я улыбаюсь. – А еще какая? Безбашенная? Заносчивая?

– Всё вместе. – Произнося эти слова, он слегка откидывает голову. Но глаза смотрят мягко, как будто он готов признать все свои недостатки.

Или те, которые я усматривала в нем раньше.

– Ты это про что? Я была права на твой счет? А я уж решила, что ты просто дурил мне голову, – говорю я, глядя вниз, на свои ладони, а не в его ласковые глаза.

– Да, я, видимо, пробовал тебя обдурить. – Он вдыхает, чуть наклоняется ко мне. – Зури, думаешь, я сразу не понял, что в этом райончике найдется кому накостылять и мне, и моему брату? Думаешь, я не знал заранее, что только выйду из этой нашей машины – и готова моя репутация? Причем не репутация парня с улицы. Все это, Зури, я видел у тебя на лице. Ты меня терпеть не могла. А Уоррен, по твоим собственным словам, был правильным парнем с нашего квартала. И как мне было после этого к тебе подступаться?

Я кусаю себя за щеку изнутри, так и не смотрю на Дария. На ногте большого пальца у меня остался мазок голубого лака, я начинаю его отчищать.

– Эй? – зовет Дарий, опуская голову, чтобы встретиться со мной взглядом.

С телом творится что-то странное. Причем мне знакомо это чувство. Все внутри растекается сладким липким вязким медом. Я быстренько встаю с кровати.

– Пойду посмотрю, как там Лайла.

– Пять минут подождет, – говорит он, а сам тоже пытается встать. Морщится, прижимает руку к нижней части бока.

Я беру его за руку, помогаю. Он встает, мы оказываемся лицом к лицу. Или вроде того, потому что он меня выше. Губы его – на уровне моего лба, в лоб он меня и целует, очень быстро, как будто именно об этом я его и просила.

Я делаю шаг назад.

– Прости, – говорит он. – Я не хотел…

– Ничего, – отвечаю я. – Но я не могу остаться.

Он хватает меня за руку.

– Понимаю. И ценю. Но дай покажу одну вещь.

Я бросаю на него удивленный взгляд, а он тащит меня прочь из своей спальни, мимо спящей Лайлы, вверх по лестнице из подвала. Оборачивается, прижимает палец к губам – можно подумать, я сама решусь что-то сказать.

В доме темно, но тут и там горят тусклые лампочки, и их достаточно, чтобы на цыпочках подняться на три лестничных пролета. Сердце мое несется вскачь, рука в руке Дария делается влажной от пота. Какие только мысли не вертятся в голове – все о том, что нехорошая это затея. Вот только внутренности будто бы подчинили себе мозг, и через несколько секунд мы уже поднимаемся по небольшой бетонной лесенке на крышу дома.

Здесь нет ни стремянки, ни ржавой металлической двери, ни дегтя, ни синего брезента. Я попадаю в этакий задний дворик: уличная мебель, растения, золотая и серебряная рождественская гирлянда, которую Дарий зажигает каким-то скрытым выключателем. У меня перехватывает дыхание.

– Ого, – шепчу я. – А я и не знала, что тут такое.

– Думала, ты все знаешь, да? – говорит Дарий. Садится на плетеный диванчик посередине крыши. Тут же – коврик на полу и плетеный кофейный столик. Можно сказать, еще одна квартира на крыше!

– Да, – киваю я. – Думала.

Он смеется и движением головы подзывает меня ближе. Я подхожу, не задумавшись, потому что оттуда небо кажется шире. Может, и звезд тоже видно больше. Может, луна светит ярче. А может, мир вообще кажется лучше с крыши дома Дарси.

Я сажусь, он пододвигается ближе. Долгий миг мы молчим, и я сознаю, что отсюда видно крышу нашего дома.

– А ты хоть раз видел… – начинаю я.

– Да, – откликается он. – Вы с Дженайей сидите там и, наверное, болтаете про нас с Эйнсли.

– Нет, про вас не болтаем, – лгу ему я.

– Ты еще кидала фрикадельки в наш дом.

– Ты видел? – Я, хихикая, прикрываю ладонью рот.

– Видел тебя, – тихо уточняет он.

Я таращусь на него, он на меня. Никто не отводит глаз.

– Зизи с нашего квартала. Первая девушка на районе, – говорит он.

– Дарий Дурацкий, – откликаюсь я.

Он смеется.

– Дурацкий? Это я дурацкий?

– Вот именно. – Я хохочу.

У меня опять ерзают руки, одну из них он берет в свою.

– Зури, я даже не пытаюсь прикидываться крутым и делать вид, что я с этого района. Родители нас от этого уберегли. Вырастили так же, как растили их. Ты же видела мою бабушку. У нее на нас с Эйнсли большие планы. Я ничего не могу с этим поделать, ничего не могу изменить.

Он сплетает свои пальцы с моими. Я не противлюсь.

Я как будто все это время держала в руке оружие и была готова защищаться, если меня обидят, а он только что вытянул его у меня из руки, разоружил.

– Я про такую жизнь ничего не знаю, Дарий. Эта развалюха напротив всегда была моим домом. Мои родители тоже работящие люди, и они никого не смешивают с дерьмом. Как и все в нашем квартале. А если кто смешает, ему сразу же за это прилетит. Мы тут одна семья. А ты смешал нас с сестрами с дерьмом, вот тебе от меня и прилетело. Тут я ничего не могу поделать и изменить ничего не могу.

– Но я не… – Он слегка придвигает мою руку к себе.

– Дарий.

– Ты тоже судила обо мне превратно. И нас с братом тоже смешивала с дерьмом. – Он накрывает рукой и вторую мою ладонь.

– А вот я и не…

– Зури.

– Ну ладно. Было, – отвечаю я.

– Можем начать сначала? – спрашивает он. Подносит мою руку к губам, целует.

Внутри разливается тепло, и ничего не остается, кроме как закрыть глаза, – пусть все мое существо тает в его руках, возле его губ.

– Нет, – шепчу я. – Нельзя выбросить прошлое на помойку, будто оно ничего не значит. Ты разве не понял? Так принято в этом районе. Мы что-то строим, получается так себе, но никто ничего не выбрасывает на помойку.

– Туше. Мне нравится аналогия. – Он слегка пожимает мне руку.

– Это я не чтобы произвести впечатление, – уточняю я.

– Так ведь произвела. С самого первого дня. – Он поворачивается ко мне всем телом, так и держа мою руку в своей.

Я медленно отнимаю руку.

– Но я тоже живу в твоем районе. Я никого и ничего не выбрасывал.

Я ненадолго прикрываю глаза, вдыхаю.

– Ты что, не видишь, что арендная плата растет, а зарплаты остаются прежними? Школы у нас хреновые, потому что учителя считают нас всех тупыми. Я хочу поступить в колледж, но ничего не выйдет без стипендии и финансовой помощи, потому что у меня еще три сестры, которые тоже хотят поступить в колледж, а родители едва сводят концы с концами. Вот почему я отгородилась от тебя стеной. Ты приехал в мой район из какого-то совсем другого мира.

Долгая минута проходит в молчании, а потом он говорит:

– Я понимаю. Но ты не думай, что мне все это было просто.

– Дарий, будь у нас такие деньги и такой дом, я жила бы совсем другой жизнью.

Кажется, проходит целая вечность, а потом он произносит:

– Я тебе не говорил, но из старой квартиры в Верхнем Ист-Сайде мы уехали, потому что соседи начали напрягаться из-за нас с Эйнсли. Мы были совсем мелкими, когда там поселились. В третьем классе все считали нас такими лапочками. Но когда мы подросли, голос начал ломаться, они вдруг решили сделать вид, что больше с нами не знакомы. Вот мы и уехали оттуда. Вот только не знаю, мне иногда кажется, что в Бушвике я тоже чужой. Везде чужой.

– Я не хочу, чтобы тебе так казалось, Дарий. Я хочу, чтобы ты был собой и я – собой. – Я переплетаю свои пальцы с его.

Он слегка улыбается.

– Как скажешь, – говорит он.

– И что нам теперь делать? – спрашиваю я.

– Есть предложение, – говорит он. Он сидит совсем близко. Ноги наши соприкасаются.

Тут он наконец наклоняется и целует меня. Проводит пальцами по щеке, по шее, рука скользит к затылку сквозь тугие завитки моих волос. Он пристраивает мою голову себе на руку и целует глубоко, глубоко. Опять я вся – мед.

Кажется, мы добрались до конца игры, хотя сами не знали, что в нее играем. Мы раз за разом отбирали друг у друга мяч, кидали его назад, играли и в защите, и в нападении. Но по тому, как он меня целует – обхватив покалеченной рукой за талию, притянув совсем близко, как бы поглотив своим телом, – я понимаю, что выиграла. И что он выиграл тоже.

Я едва не заснула в объятиях у Дария, там, на крыше, через дорогу от родного дома. Вой сирен способен лишь погрузить меня в более глубокий сон, но отблески света за опущенными веками заставили разом отстраниться от теплого тела и медленно бьющегося сердца Дария.

Он тоже просыпается, щурится.

– Похоже, возле твоего дома скорая стоит, – говорит он.

– Блин, – говорю я и вскакиваю на ноги – бежать вниз.

Но он успевает первым, открывает дверь.

– Дарий? Это ты там? – окликает из соседней комнаты его мама, когда мы добираемся до второго этажа.

– Я, мам, – отвечает он. – Так, ходил посидеть на крышу. Теперь – спать.

Мама желает ему спокойной ночи, мы на цыпочках спускаемся в подвал – Лайла как раз зашевелилась.

– Лайла, нужно идти, – толкаю я ее в бок.

Она поднимается – глаза мутные, недоспавшие, Дарий ведет нас вверх по лестнице, к дверям. Есть полсекунды, чтобы решить, стоит ли ему провожать меня через улицу.

– Иду с тобой, – говорит он.

Я киваю, с трудом сглатываю.

Мы подходим, я вижу, что дверь нашей квартиры открыта, на пороге стоят мама с папулей, а двое санитаров выносят носилки на крыльцо. На носилках тело. Я смотрю на родителей, целая секунда уходит на то, чтобы осознать, что они в дверях, а не на носилках.

Сердце падает, я застываю на месте – Лайла опустила голову мне на плечо.

– Что тут такое? – спрашивает она, медленно отстраняясь. И тут до нее доходит. – Ой, мамочки!

Она кидается на другую сторону улицы, а я с трудом ее догоняю, потому что ноги превратились в стволы деревьев. Поди сдвинь.

Из дома выходят Марисоль, Кайла и Дженайя. Дженайя первой видит меня на другой стороне улицы, жестом велит поторопиться.

Я однажды спросила у Мадрины, откуда она столько всего знает про незнакомцев, которые приходят к ней в подвал погадать на любовь. Она ответила, что мысли и чувства как вибрации. Они колышутся в воздухе, точно ветерок, и, если постараться, все их можно уловить собственным телом. И поэтому, хотя тело ее и лицо закрыты белой простыней, я все сразу понимаю. Первой падаю на колени и начинаю плакать.

Никогда в жизни мне еще так не хотелось растаять в воздухе. И не потому, что папины глаза смотрят с таким огорчением. Не потому, что у мамы глаза красные, влажные и она будто и не замечает нас с Дарием. Не потому, что сестры пытаются меня утешить, а Дженайя даже опускается рядом со мной на землю и крепко прижимает к себе.

Когда дух Мадрины ушел из этого мира, я была с Дарием на крыше. Тела наши слепились вместе, и некоторое время я была очень счастлива, но знать не знала, что впереди, точно открытая дверь, ждет это страшное горе.

А потом я подумала: а может, именно Мадрина, жрица Ошун, богини любви, все это устроила. Это она подарила мне этот кусочек счастья.

Глава двадцать седьмая





¡Ay Madrina! ¡Mi madrina! Вот и затих барабан в ночи.


Вместо зова его – тишина, как тьма вокруг догоревшей свечи.


Священные голоса умолкли, твой яркий огонь погас,


Молитва больше не прозвучит – ориши уходят от нас.


     ¡Pero mi corazón! ¡Mi corazón!
[29]


         Не слышим мы звона струн,


             И песня звучит как горестный стон,


             Ты слышишь, богиня Ошун?


¡Ay Madrina! ¡Mi madrina! Кто влюбленным проложит путь


По шумным улицам, между снесенных домов, где от горя не продохнуть?


Приходят к нам сюда чужаки: сталь и мрамор, другие слова.


Нам, чернокожим, пора уходить, но память наша жива.


     ¡Ahora, Madrina! ¡Querida abuela!
[30]


         Унес тебя смерти тайфун.


             Похитили духи предков тебя


                 Из рук богини Ошун.




Я заканчиваю читать стихотворение, звучат аплодисменты, громче всех аплодирует Колин, да еще и свистит. Слова одно за другим будто выкатывались изо рта, тяжелые и твердые, как те красно-белые мятные конфеты, которыми меня когда-то угощала Мадрина. Я возвращаюсь на свое место на передней скамье.

В католической церкви Святого Мартина Турского остались только стоячие места, здесь целое море людей с кожей разных оттенков коричневого цвета, все они в черном или в белом. Те, кто в черном, следуют католической традиции. Те, кто в белом, – сантерийской[31]. Но все пришли почтить Мадрину, каждый по своему обряду.

Я тоже в белом с головы до ног, Мадрине бы понравилось. Волосы я убрала под один из ее платков. И хотя носить их мне не положено – меня не благословили ни сантера, ни сантеро, и я не совершила очу, на шее у меня – длинные нитки ее цветных бус-элкес. Все, какие были. И я уничтожу взглядом любого сантеро, который выскажется против.

Я знаю почти всех, кто пришел на похороны, – пришел и Дарий, пока я читала стихотворение. Мне понадобилось на долгую секунду сделать паузу, и я почти забыла слова, хотя они и были передо мной на странице.

Потом мама открывает нашу квартиру, да и весь дом для угощения. Мама три дня не отходила от плиты, а мы с сестрами ей помогали. Когда церковные двери распахиваются, чтобы все могли перейти к нам, я слышу бой барабанов-конга. Сердце подпрыгивает. Боббито, Манни и Уэйн собрали дюжину барабанщиков, и они играют у входа в церковь.

Я беру Дария за руку, чтобы все видели, что мы вместе, мы идем к барабанщикам. Сантеры во главе процессии пританцовывают. Улыбаются нам с Дарием, видя, как мы подходим рука в руке.

– Вижу, Паола вас благословила, прежде чем уйти за край, – говорит мне один из них. А я только улыбаюсь и бросаю быстрый взгляд на Дария.

Дженайя дожидается на углу Никербокер. Смотрит нам обоим в лицо – мне трудно понять, рада она или нет. Тем не менее, когда я подхожу ближе, она одаривает меня широкой улыбкой. Я отпускаю руку Дария, чтобы обняться с сестрой.

На празднование конца жизни Мадрины собрался почти весь район. Буквально парад в ее честь.

– Как держишься, подруга? – спрашивает Шарлиз, подходя к нам. – Колину-то нелегко. Мадрина же ему была прямо как мама. Поверить не могу, что она завещала ему весь дом! И что ушла… – Шарлиз щелкает пальцами, – вот прямо так.

Я передергиваю плечами, поджимаю губы, оглядываюсь в поисках Колина. Вижу – они с папулей о чем-то разговаривают. Папулину речь можно прочитать по движениям его тела. Он говорит руками, а такое бывает, только если он очень сильно расстроен, а сильно он расстраивается редко.

Колин стоит, низко повесив голову, – никогда я не видела его в такой позе. А потом папуля вытягивает руку и этак по-отцовски касается его плеча. Я, не дав себе подумать, иду к ним, оставив Дария с Шарлиз. Но когда дохожу, разговор уже закончился.

– Привет, – только и говорю я Колину.

Никогда не видела у него на лице такого выражения. Брови нахмурены, руки скрещены на груди.

– Привет, Зури, – произносит он едва ли не шепотом. Потом улыбается мне краешками рта и отходит.

– Папуля, чего там у вас с Колином? – спрашиваю я.