– Старые обычаи нужно соблюдать, – согласился Цезарь. – Как председатель суда, ожидающий подтверждения смертного приговора Рабирию, постановляю, что, поскольку флаг на Яникуле спущен, голосование следует приостановить.

И его приостановили.

Дни шли за днями.

Лабиен несколько раз спрашивал Цезаря, не думает ли он возобновить голосование, но тот отмалчивался.

Прошло еще несколько дней, но Цезарь не требовал возобновления голосования.

Прошли недели; Цезарь бездействовал.

Вынесение приговора Гаю Рабирию было отложено навсегда.

Дом Цицерона, Рим

63 г. до н. э., несколько недель спустя

Несколько недель спустя Катон, Катул и Цицерон обсуждали случившееся, собравшись у защитника-сенатора.

– Почему Цезарь не требует повторного голосования?

Катон не понимал, что движет тем, кого он сам назначил в суд по делам об убийствах.

– Я пришел к выводу, – сказал бывший цензор Катул, – что главная задача Цезаря – не вынести смертный приговор Рабирию, а предупредить нас, сенаторов, о том, что у плебейского трибуна недопустимо отнимать жизнь.

Оба посмотрели на Цицерона: что думает он?

– Несомненно, именно поэтому он начал преследовать Рабирия, хотя я по-прежнему склоняюсь к тому, что от нас что-то ускользает. Тем не менее, – добавил Цицерон, – я уверен, что рано или поздно поступки Цезаря прояснят нам суть этого непростого дела. За ним явно кроется что-то другое. – Цицерон взял кубок, поднес его к глазам, словно желая изучить со всех сторон, и повторил: – Кроется что-то другое.

— Это еще почему? — спросил Арчи.

Флэнниган развернул очередную пластинку жвачки и сунул в рот.

— В передней комнате в книжных шкафах хранится целое собрание школьных альбомов с фотографиями выпускников за последние двадцать лет. — Он хмыкнул. — Если Макколэм действительно ненавидел свою работу, то для него это довольно обременительное напоминание о загубленных годах.

LXX

Шеридан многозначительно посмотрел на Энн. Та нахмурилась и обернулась к Флэннигану:

Pontifex maximus[88]

— Пошли, покажешь мне!

Domus Цицерона, Рим

— А после, — обратился к нему детектив, — вместе с Джеффом опять возьмите под наблюдение Пола Рестона.

63 г. до н. э.

Брови Флэннигана удивленно поползли вверх.

— А как же Кент?

Не прошло и нескольких месяцев, как Цицерон понял, что ускользало от него во время суда над Рабирием. Теперь предстояло объяснить это приближенным, которых он снова позвал к себе однажды в весенний день.

— Это не Кент, — уверенно ответил Арчи.

Лабиен, поглощенный своими обязанностями плебейского трибуна, предложил изменить порядок выборов великого понтифика. Вожди оптиматов собрались у Цицерона, чтобы заручиться голосами, необходимыми для наложения вето на этот закон в Сенате. Среди них были Катул, Катон, Бибул и старик Рабирий, недавно спасенный Цицероном от верной смерти.

— Почему? — спросил Флэнниган.

– Лабиен предложил изменить порядок выборов, – объяснял Катон. – Прежде, в соответствии с законодательством Суллы, великого понтифика назначал Сенат, отныне же его будут выбирать трибутные комиции – иначе говоря, народное собрание, состоящее из триб. Для избрания необходимы голоса восемнадцати из тридцати пяти триб. Но главный вопрос заключается в том, что, если закон будет принят и Сенат не наложит на него вето, сенаторы не будут иметь права решающего голоса при назначении великого понтифика, что, как вы хорошо знаете, чрезвычайно важно. В глазах народа должность великого понтифика стоит очень высоко. Люди не забывают о самом происхождении титула: «pontifex de pons facere» – создатель или строитель мостов; «maximus» – величайший строитель мостов среди богов и людей. Народ считает великого понтифика величайшим нравственным авторитетом. Мы не можем допустить, чтобы назначение на эту должность происходило помимо Сената, не говоря уже о том, чтобы ее занимал тот, кто оспаривает наши права.

— Потому что я так сказал.

– Этот закон должен быть решительно отвергнут, – согласился Бибул.

Некоторое время Майк молча ворочал во рту жвачку.

Остальные кивнули. Один Цицерон хранил молчание и задумчиво возлежал на своем ложе, не обращая внимания на вопросительные взгляды.

— Мы не спускали с него глаз с шести вечера до половины десятого утра, — заупрямился он. — За все это время он никуда не отлучался. Ну не мог он ночью похитить девочку, говорю вам!

– Мы не можем выступить против этого закона, – сказал он наконец.

– Почему? – удивился Катон. Великий оратор явно знал то, чего не знали другие.

Арчи терпеливо вздохнул.

— Просто сделай мне одолжение, будь добр!

Цицерон сделал глубокий вдох и заговорил.

— Только этим и занимаемся, — проворчал Майк под нос, удаляясь вместе с Энн.

– Причина – дело Рабирия, – начал он. Задремавший было Рабирий открыл глаза, услышав свое имя. – Мы спасли его в последний миг, прибегнув к голосованию в комициях, а затем остановив это голосование спуском флага на Яникуле. Для этого они и затеяли суд над Рабирием. Цезарь хотел, чтобы мы, сенаторы, обратились к комициям, в которых голосует весь народ, – тем самым был создан пример на будущее. Теперь они действуют через Лабиена, который помогает им менять законы. Сулла изменил порядок выборов великого понтифика, чтобы его назначал Сенат, а не выбирал народ, как в прежние времена. Зачем? Чтобы Сенат имел больше полномочий во всем, что касается выборных должностей. Но… как мы теперь объясним, что не желаем давать народу право избирать великого понтифика, если ради спасения Рабирия обратились к тому же народу?

— Я все слышал! — бросил ему вслед Шеридан.

Наступила тишина.



– Но народ поддержал бы смертный приговор Рабирию, – возразил Катон.

В сторонке мэр о чем-то доверительно переговаривался со своим помощником. Арчи зашагал к ним.

– Да, однако именно обращение к народу дало нам возможность пойти на хитрость: спустить флаг и остановить голосование, – ответил Цицерон. – В противном случае Рабирий был бы уже мертв.

— Кажется, пресс-конференцию придется отменить, — объявил он, встревая в разговор.

– Но, ради всех богов, – настаивал Катон, – это одно, а то совсем другое. Дело Рабирия частное, а избрание великого понтифика – важнейшее общественное событие. Следует их разделять.

Мэр заметно побледнел.

— Вот как? А если я скажу нет?

– Может, ты и прав, – согласился Цицерон. – Тем не менее мы не можем противиться закону Лабиена.

— Возможно, это прозвучит неправдоподобно, — невозмутимо продолжал детектив. — А потому прежде всего поверь, что мои соображения имеют весьма серьезные основания. Я сильно сомневаюсь, что Макколэм — тот, за кем мы охотились.

– Во имя Геркулеса, почему нет?

— А теперь скажи, что ты шутишь, — произнес мэр и театральным жестом снял очки, подчеркнув драматичность момента.

Катул тоже ничего не понимал. Подобно Катону, он считал, что речь идет о разных вещах.

— Думаю, существует большая вероятность, что это самоубийство — инсценировка.

Помощник мэра в отчаянии огляделся по сторонам. На нем был дешевый костюм, заметно лоснящийся на солнце в некоторых местах.

– Потому что у Цезаря есть заложник.

Мэр придвинулся поближе к Арчи и горячо зашептал:

– Заложник? – удивился Катон, как и все остальные. – Какой заложник?

— Я не могу отменить пресс-конференцию! Птичка уже вылетела из клетки! От выстрела в голову погибает школьный учитель. В его гараже находят велосипед убитой девочки. Для публики сейчас нет ничего важнее! Нельзя просто взять и отмахнуться от избирателей! Ведется прямой репортаж по телевидению! — Он произнес слово «телевидение» с трагическим надрывом.

– Рабирий, – повторил Цицерон.

— Тогда перестрахуйся, — посоветовал Шеридан.

На шее мэра набухли вены.

Тот, чье имя упомянули, вздрогнул и вытаращил глаза. Ему не нравилось направление, которое принял разговор, а тем более то, что его имя прозвучало уже дважды. Видя недоумение сотоварищей, Цицерон принялся растолковывать:

— Как это — перестрахуйся?

– Цезарь бездействует недели напролет, не требуя возобновить голосование, которое мы остановили на Марсовом поле, спустив флаг. А между тем он мог бы кое-что предпринять: потребовать продолжить голосование и объяснить народу, несмотря на все суеверия, что спуск флага – не более чем уловка, которая должна была избавить нашего Рабирия от смертной казни, хотя, по мнению народа, он ее заслуживает. Мне очень жаль, – добавил он, глядя на пожилого сенатора, потевшего сейчас, как на суде. – Если мы воспротивимся изменению порядка избрания великого понтифика, Цезарь во всеуслышание заявит, что мы используем народ, как нам заблагорассудится, голосование возобновится, приговор Рабирию подтвердят, и наш друг будет казнен. Действуя через Лабиена, Цезарь ставит нас перед выбором: либо изменение порядка избрания понтифика, либо казнь Рабирия. У него есть заложник. В этом – по крайней мере, отчасти – и был смысл суда. Разумеется, Цезарь не прочь добиться справедливости и осудить тех, кто тридцать шесть лет назад обрек на смерть Сатурнина, добиться своей собственной справедливости. Но он преследует сразу несколько целей.

Арчи похлопал рукой по капоту серебристого «форда-эскорта», стоящего рядом перед воротами гаража.

— Машинка-то маленькая, — объяснил он мэру. — Ты можешь представить, как Макколэм запихивает в малолитражку велосипед и девочку?

Рабирий беспокойно заозирался, собираясь что-то сказать, но замолчал, увидев, что Цицерон поднял руку.

Андерсон потер лоб сложенными в щепотку пальцами.

— Да, но что я теперь скажу прессе?

– Значит, бездействие? – в глубоком разочаровании спросил Катон.

— Ты политик, Бадди. И всегда был политиком. А политики, даже если ни хрена не знают, умеют внушить всем, будто знают до хрена. Я верю в тебя, Бадди. — Шеридан ободряюще пожал мэру руку и удалился.

– Этого я не говорил. Мы вынуждены принять этот закон, – заключил Цицерон. – Но надо немедленно, здесь и сейчас, найти кандидата на должность великого понтифика, имея в виду, что на выборы пойдет и сам Цезарь.

Начались долгие споры. Кое-кто имел зуб на Цезаря и хотел с ним посостязаться. Другие опасались его и не хотели с ним соперничать. В конце концов здравый смысл одержал верх: кандидатом в великие понтифики стал Квинт Лутаций Катул, обладатель наилучшего cursus honorum из всех присутствующих. Катул был цензором, но главное – побеждал на консульских выборах и, кроме того, имел решимость противостоять Помпею, когда тот требовал назначить себя главноначальствующим в войне против пиратов или Митридата, пусть тогда ему и не удалось ничего добиться. Выступал он и против Красса, чтобы помешать тому изменить ценз к выгоде популяров.

Катул не боялся столкновений, тем более с Цезарем, который был не претором или консулом, а всего лишь скромным эдилом. Более того, Катул хотел, жаждал сразиться с Цезарем. Оставалось одно деликатное дело: во время противостояния с сенаторской аристократией Гай Марий, дядя Цезаря, объявил вне закона как отца Катула, так и его самого, и только победа Суллы вернула обоим прежнее положение в обществе и государстве. Победа над племянником Мария в борьбе за должность великого понтифика достойно увенчала бы его блестящий cursus honorum.

Глава 41

Domus Катона, Рим

Сьюзен села на диван с лэптопом и бокалом красного вина и начала писать о Греттен Лоуэлл. Как она поняла, самоубийство Дэна Макколэма завершило эпопею «послешкольного душителя». У нее не было сомнений в том, что вскорости отыщется и тело Эдди Джексон. Макколэм убил ее и бросил, как остальных своих жертв, валяться где-нибудь в грязи, пока на труп не наткнется любитель утренних пробежек или юный бойскаут. В ее воображении мелькнул образ девичьего тела, наполовину утонувшего в речном иле, и глазам стало горячо от слез. Вот дерьмо! Нельзя именно сейчас распускать из-за этого сопли. Сьюзен заставила себя выбросить из головы мысли об Эдди Джексон, но теперь вспомнилось изуродованное и неестественно вывернутое тело Кристи Мэтерс на темном песке Сови-Айленда. А затем лица родителей Эдди, как они с отчаянием и мольбой смотрели на Шеридана — единственную надежду спасти дочь и их самих. Потом в памяти возникло лицо собственного отца…

Месяц спустя

На кофейном столике скакнул и с жужжанием завибрировал сотовый телефон. На дисплее высветились буквы «номер неизвестен». Сьюзен взяла телефон и поднесла к уху.

Не встретив сопротивления со стороны Сената благодаря умелым ходам Цезаря во время разбирательства по делу Рабирия, Тит Лабиен ждал, когда минуют три рыночных дня – соответствовавшие двадцати четырем календарным[89] – с выдвижения закона до его принятия и утверждения собранием. Плебсу было необходимо вернуть себе политическую власть, прежде целиком принадлежавшую Сенату. В данном случае речь шла о высшей религиозной должности, и, конечно, народное собрание приняло закон подавляющим большинством голосов.

— Да?

На другой день после принятия закона, как и предполагал Цицерон, Цезарь обнародовал свою кандидатуру. Оптиматы выдвинули Катула. Неожиданно для всех старый Публий Сервилий Исаврик тоже объявил об участии в выборах. Как и Катул, Исаврик был консулом и имел блестящий cursus honorum с бесконечным перечнем должностей и назначений. Ревнитель старины, он не был связан с оптиматами. Исаврик выступал за назначение Помпея главноначальствующим в войне с пиратами и зачастую расходился во мнении с самыми косными членами Сената.

— Меня зовут Молли Палмер.

– Он старый упрямец, – сказал Катон. – И нам это не поможет.

— Ни хрена себе!

На новой встрече присутствовали те же участники и обсуждался тот же вопрос, что и месяц назад: выборы великого понтифика. Изменилось только место: все собрались у Катона.

Возникло неловкое молчание.

– Нет, нам это не поможет, – подтвердил Катул. – Я опросил избирателей из разных триб, которые будут участвовать в выборах по комициям, и не слишком обрадовался: все популяры проголосуют за Цезаря, а наши голоса разделятся между мной и Исавриком.

— Послушайте, я звоню сказать, что не хочу разговаривать с вами. Мне нечего вам сообщить.

– Исаврик, как говорит Катон, – старый упрямец, – вмешался Цицерон. – Мы не убедим его отказаться от участия в выборах, если уж он решил на них пойти. Хотя он не всегда разделяет наше мнение, я бы предпочел видеть понтификом его, нежели Цезаря.

— Молли, вам нечего стыдиться! — затараторила Сьюзен. — Вы тогда были несовершеннолетней, а он взрослый мужчина. Ему нет оправдания!

– Мы могли бы снять кандидатуру Катула, – предложил Катон.

В трубке раздался горький смех.

Катул промолчал. Он не собирался прекращать предвыборную борьбу, мечтая победить проклятого племянника Мария, но предпочитал услышать, что скажут другие. К счастью, его поддержал Цицерон.

— Ну да, как же! — И после молчания: — Он научил меня играть в большой теннис. Можете написать об этом в своей статье. Это единственное, что я о нем скажу.

– Нет, – сказал оратор. – Это будет проявлением слабости перед лицом Цезаря, Красса и прочих наших противников. И не забывайте: Катилина снова метит в консулы. Наш кандидат – Катул, и мы должны поддерживать его до конца. Надо добиться того, чтобы Цезарь отказался участвовать в выборах.

Журналистка постаралась унять суетливые нотки в своем голосе. Она знала, что должна написать о Молли, и никто другой не сделает это за нее. Если девушка заговорит, газета будет вынуждена опубликовать материал; в противном случае Сьюзен останется ни с чем, а сенатор выйдет сухим из воды.

Все замолкли.

— Облегчите себе душу, Молли! — взмолилась Уорд. — Если насильник не понесет заслуженного наказания, вы всю жизнь будете мучиться этим! — Накрутила на палец и до боли натянула прядь волос. — Поверьте, я знаю.

– И как мы это сделаем? – спросил наконец хозяин дома.

— Послушайте. — Голос Молли сорвался. — Я вас об одном прошу, не звоните больше Итану, ладно? Ему это уже начинает надоедать. У меня осталось не много близких людей, я не хочу потерять и его тоже.

– Его нужно купить, – объявил Цицерон.

— Ну пожалуйста! — заканючила Сьюзен.

– Но как? – воскликнул Катул.

— Это дело прошлое, — сказала Молли и положила трубку.

– Как делается все в Риме, – пояснил Цицерон. – За деньги. Катул, ты пойдешь к Цезарю и предложишь ему расплатиться со всеми его долгами. У него их много, и он полностью зависит от Красса. Погасив долги, он обретет свободу в государственных делах. Он всерьез рассмотрит твое предложение. Мы еще ни разу не пробовали этот простейший способ: подкуп Цезаря. В Риме все имеет свою цену. Вряд ли Цезарь отличается от остальных.

Журналистка еще несколько секунд прижимала телефон к уху, прислушиваясь к тишине на линии.

«Дело прошлое». Без Молли оно таким и останется. Девушка зажмурилась от досады. Вот Йен сумел бы раскрутить Молли, и Паркер тоже. Сьюзен уже держала ее в руках и все-таки упустила! Положила телефон, глубоко вздохнула, вытерла глаза и нос тыльной стороной ладони и долила в бокал вина. Ничто так не восстанавливает душевное равновесие, как наполненный вином бокал.

А не позвонить ли снова Итану? Теперь ясно, что он передавал Молли сообщения, оставленные Сьюзен на автоответчике. Но тут ей вспомнился голос Палмер, в котором звучали боль и желание забыть о прошлом, мольба оставить ее в покое.

Но ведь борьба идет за правое дело!

Будь что будет! Решительно взяла телефон и набрала номер Итана. Автоответчик. Какая неожиданность!

— Привет, — начала журналистка. — Это опять я, Сьюзен Уорд. Послушай, у меня только что состоялся разговор с Молли. Пожалуйста, скажи ей, что прекрасно ее понимаю. У меня самой в пятнадцать лет был роман… — запнулась и продолжила: — В общем, близкие отношения со школьным учителем. Я потом долго подбирала этому всякие оправдания. Только знаешь, что, Итан? Этого нельзя оправдать. Нельзя, и все! Так и скажи Молли. Она поймет. А я больше не буду тебе звонить. — Кому она пудрит мозги? — По крайней мере в ближайшие дни.

Сьюзен положила телефон на стол и взяла лэптоп на колени. Есть работа, на которую отведены жесткие сроки. Она пишет о Греттен Лоуэлл — не о героине низкопробной книжонки, но о реальной и полной жизни «убийственной красотке»; при одной мысли о ней у Сьюзен сводит зубы. Чутье подсказывало — если удастся описать Греттен на бумаге, получится лучше понять Шеридана, Макколэма и все происходящее. Пока еще нечеткие, аморфные очертания будущего очерка витали в голове. Надо просто наполнить их содержанием и придать правильную форму. Сьюзен сделала большой глоток вина, изъятого из коллекции Великого писателя. Она наткнулась на нее в кладовке за книжной баррикадой из непроданных и уцененных экземпляров его последнего романа. Вино было ароматным и легким; прежде чем проглотить, девушка подержала его во рту, смакуя бодрящее тепло.

Услышав стук в дверь, она первым делом подумала, что это Блисс. Вернувшись домой, Сьюзен сразу позвонила матери — единственному человеку на всем белом свете, живущему без мобильника и голосовой почты. Поплакалась автоответчику на домашнем телефоне, который записывал лишь от случая к случаю и, непонятно почему, воспроизводил сообщения в таком замедленном темпе, что доводил Блисс до истерики. Поэтому, когда раздался стук в дверь, в страдающей от одиночества душе Уорд возникла мимолетная фантазия, что мать прослушала ее сообщение, бросила все и примчалась утешать ненаглядную дочку.

Однако разум подсказывал, что подобного абсурда в природе быть не может. В свои юношеские годы Сьюзен много заботилась о матери, живя с ней под одной крышей. Зато Блисс, убежденная в необходимости обращаться с дочерью как со взрослой, редко баловала ее участливым отношением. Кроме того, у Блисс никогда не было собственного автомобиля, и ей пришлось бы добираться до Перл-дистрикта двумя автобусами с пересадкой. Поразмыслив таким образом, Сьюзен отвергла вероятность приезда матери и решила, что это Йен. Она даже улыбнулась от удовольствия, пощекотав собственное самолюбие предположением, что ему очень трудно устоять перед ее женскими чарами. Ее обаяние неотразимо! Да, это наверняка Йен!

Стук повторился.

Сьюзен встала с дивана и в одних носках прошествовала к двери, не забыв по пути посмотреться в старое зеркало в золоченой раме. По словам Великого писателя, он приобрел его на блошином рынке в Париже, хотя Сьюзен видела точно такое же в магазине «Поттери-барн». Греттен Лоуэлл была права: у нее на лбу намечается морщинка прямо над переносицей. Вот это уж совсем ни к чему! Может, она постарела за последнюю неделю? Девушка поставила бокал с вином на столик перед зеркалом и надавила большим пальцем на ненавистную морщинку, пока не почувствовала, как лицевые мышцы расслабились. Потом заправила за маленькие ушки несколько прядей розовых волос. Вот так лучше. Наконец, изобразив на лице самую обворожительную улыбку, открыла дверь.

Перед ней стоял Пол Рестон.

Десять лет прошло с тех пор. Ему сейчас за сорок. Светло-каштановые волосы поредели, появились залысины, обозначился животик, зато на спине отчетливее проступают кости. Он стал каким-то образом казаться выше ростом. Складки на лице углубились. Памятные Сьюзен прямоугольные очки в красной пластмассовой оправе уступили место овальным, с тонкими металлическими ободками. Рестон перестал быть тем молодым, энергичным школьным учителем, каким оставался в ее памяти. А может, никогда им и не был?

— Пол! — Сьюзен растерялась. — Что ты тут делаешь?

— Рад видеть тебя. — Он тепло улыбнулся. — Выглядишь великолепно.

Пол призывно развел руки, девушка сделала шаг навстречу, и он обнял ее. На нее повеяло духом кливлендской школы — смесью запахов краски, древесных опилок и апельсинов.

— Пол, — пробубнила она в его темно-бордовый пуловер. — Нет, в самом деле.

Рестон отпустил Сьюзен и посмотрел на нее грустно.

— Ко мне приходил полицейский детектив.

— Пол, мне так стыдно, что так вышло, — покраснев, начала оправдываться она. — Я взяла свои слова обратно. Сказала, что это плод моего воображения. Теперь все в порядке.

Он тяжело вздохнул и прошел в квартиру, сокрушенно качая головой.

— О чем ты только думала? Зачем тебе понадобилось ворошить прошлое? Ты же знаешь, какими неприятными последствиями грозит мне это в школе.

— Да нет, все улажено! — постаралась успокоить его Сьюзен. — Шеридан ничего не сможет сделать, если мы оба будем это отрицать.

В его глазах мелькнула досада.

— Сьюзи, нам нечего отрицать! Между нами ничего не было! — Взял ее за лицо обеими ладонями и посмотрел в глаза. — И это правда.

Сьюзен сделала шаг назад.

— Да, ничего не было.

— Я прекрасно понимаю, на твою долю выпало нелегкое испытание в юности. Но тебе пора преодолеть в себе это.

— Уже преодолела. Или преодолею. В общем, все в порядке.

Пол пристально посмотрел на нее.

— Тогда скажи мне это сама.

— Между нами ничего не было, — послушно произнесла она как можно убедительнее. — Я все придумала.

Рестон удовлетворенно покивал.

— Ты замечательный автор. У тебя огромный творческий потенциал. Он и раньше постоянно проявлялся.

— Спасибо, — сухо поблагодарила девушка. Входная дверь оставалась открытой. Сьюзен не хотелось затворять ее, поскольку Пол мог воспринять это как приглашение остаться.

— Ну, иди ко мне. — Он опять развел руки в стороны. — У нас все хорошо, правда? — Рестон улыбнулся, его лицо смягчилось, на щеках заиграли знакомые ямочки, и Сьюзен чуть не шагнула к нему в объятия, увидев прежнего любимого учителя и красивого мужчину с волосами до плеч, в бархатном блейзере, отпускающего прикольные шуточки и читающего дурацкие стихи. Видимо, какая-то частичка ее души продолжала любить Пола Рестона, что, впрочем, не мешало ей твердо сознавать, что все это никому не нужно.

Сьюзен слегка напряглась и чуть отпрянула, когда Пол шагнул к ней.

— Я не хочу играть в эти игры. — Собственный голос показался глухим, незнакомым.

Рестон остановился, опустив руки.

— Что с тобой?

— Происходит какая-то ерунда, Пол. — Сьюзен повела рукой, указывая на пустую квартиру. — Мы здесь одни, можем спокойно обо всем говорить. Так с чего ты затеваешь эту игру в «ничего не было»?

Гость задрал подбородок и вопросительно поднял брови.

— Почему ты называешь это «игрой»?

Черт. Это уж совсем ни в какие ворота.

— Ну хватит, Пол! — с досадой сказал Сьюзен.

Он хохотнул быстрым злым смешком — голова откинута, лицо порозовело.

— Ладно, извини. Я тебя просто разыгрывал. С каких пор ты стала такой серьезной? — Учитель посмотрел с задорным прищуром. — Раньше ты была не прочь приколоться!

— Знаешь, мне сейчас не до приколов. Убиты три девочки. Четвертая похищена — возможно, тоже погибла.

Пол подошел к входной двери, закрыл и прислонился к ней спиной, заложив руки назад. Его голос и осанка вдруг потеряли всякую напряженность.

— Да, я слышал. Дэн Макколэм, кто бы мог подумать? Лично я — никогда.

Макколэм… Слезы вновь горячо ужалили глаза Сьюзен. Непостижимо, как Макколэм смог совершить такое. Его всегда отличала какая-то особая честность. Не подарок был, конечно, суровый, но справедливый. Вот уж поистине, чужая душа потемки!

Да еще Рестон. Она соблазнила его, своего учителя, а потом разболтала все копу. И это после многократных обещаний Полу держать язык за зубами. Теперь он ее, наверное, ненавидит.

— По крайней мере все уже позади, — сказала вслух Сьюзен.

Он дотронулся тыльной стороной ладони до ее щеки, и девушка ощутила благодарность за это проявление человеческого тепла.

— Я подумал, что тебе, может быть, одиноко. Давай, приготовлю ужин? — Пол критически обозрел кухню. — Ты вообще продукты дома держишь?

— Только консервированные артишоки и арахисовое масло.

— Ладно, сообразим что-нибудь. — Рестон ловко поклонился ей с услужливым видом. — Шеф готовит сногсшибательное жаркое из артишоков с арахисовым маслом!

Сьюзен вдруг очень захотелось обратно, в уютную компанию лэптопа и вина, и она невольно обернулась на кофейный столик.

— Знаешь, мне надо работать. Сроки поджимают. — Мимолетный взгляд в зеркало из «Поттери-барн» — и вот она, морщинка — опять прорезалась на лбу. Внизу на антикварном столике ждет бокал с вином.

— Есть-то все равно надо.

Сьюзен повернулась к нему:

— А как ты узнал, где я живу?

— Просто, через систему «Нексус». Со школьного компьютера. Там кого хочешь можно найти, достаточно впечатать фамилию. — Пол запнулся, будто взвешивая свои ощущения и подыскивая точно соответствующие им слова. — Когда ты окончила школу, мне пришлось нелегко. — Он отвернулся. — Все мои письма к тебе остались без ответа.

— Я училась в колледже.

Рестон пожал плечами и по-доброму улыбнулся.

— Я любил тебя.

— Просто я была совсем девчонка, — попыталась объяснить Сьюзен, — и втюрилась в тебя по самые уши. Конечно, это вызвало твое ответное чувство. — Она подошла к зеркалу, взяла бокал и выпила вино до дна. Из-за рамы торчала фотокарточка, которую Блисс дала неделю назад. Трехлетняя Сьюзен держит за руку бородатого мужчину. Беззаботная. Счастливая.

Нет ничего постоянного.

— Я никогда не переставал думать о тебе.

Сьюзен посмотрела на себя в зеркало.

— Не надо, Пол. Ты ведь меня совсем не знаешь.

Рестон подошел к ней сзади с серьезным и немного обиженным выражением на лице.

— Как у тебя язык поворачивается говорить такое?

Девушка взяла со столика деревянный гребень и принялась расчесывать волосы — не потому, что взлохматились, просто ей нужно было чем-то заняться.

— Тогда я была совсем другая, еще не вполне сформировавшаяся как личность. Девчонка, одним словом.

Она продолжала расчесывать волосы, чувствуя, как кончики зубцов массируют кожу, а кровь приливает к голове. Взгляд отца с фотокарточки вселял уверенность, маленькая девочка доверчиво держалась за его широкую ладонь.

Пол коснулся ее затылка.

— Ты и тогда была не девчонкой, а женщиной.

Сьюзен отрешенно опустила, почти бросила гребень, так что он громко щелкнул о деревянную столешницу, и сама испугалась собственной неуклюжести.

— Послушай, тебе пора. Я должна работать.

— Давай хотя бы поужинаем где-нибудь вместе.

Девушка отвернулась от зеркала, от фотокарточки, от отца и умоляюще посмотрела на него;

— Пол!

Рестон улыбнулся доброй, красивой улыбкой.

— Один час. Я расскажу тебе кучу интересного о Дэне Макколэме для твоей статьи. Потом подброшу до дома, и будешь работать, сколько хочешь.

Накатило мироощущение пятнадцатилетней девочки. Она ни в чем не могла отказать ему. Да и спорить не хотелось.

— Один час, не больше!

— Да!



Лифт целый год сползал вниз, на подземную стоянку под домом. Пол молчал, и впервые в жизни Сьюзен тоже не произнесла ни слова. Рестон просто стоял, глядя на нее с улыбкой на лице, а она неловко переминалась с ноги на ногу, теребила пояс шинели и нетерпеливо посматривала на светящиеся цифры над дверью лифта. На блестящей поверхности металлических стенок виднелись неясные цветные отражения.

Двери разъехались в стороны, и Пол выпустил ее первой.

— Вон там моя тачка. — Показал на машину, стоящую у дальней стены, отдельно от других припаркованных автомобилей. Что ж, подумала Сьюзен, по дороге успею хотя бы выкурить полсигареты. Выудила сигарету, не доставая пачку из сумочки, и закурила.

— А ты знал Ли Робинсон? — поинтересовалась журналистка, затягиваясь.

Пол с отвращением посмотрел на сигарету.

— Ты так и не избавилась от этой вредной привычки?

Все одобрительно закивали, кроме Катула.

– Ты забыл об одной подробности, – возразил кандидат в понтифики. – В прошлый раз я провел небольшое расследование, и мои осведомители сообщили, что Цезарь задолжал Крассу не меньше тысячи трехсот талантов серебра.

На сей раз молчание продлилось дольше.

Сумма была огромной. Все помнили о починке Аппиевой дороги, рынков, труб для отвода нечистот и акведуков во время эдильства Цезаря, о впечатляющих гладиаторских боях, театральных представлениях и выставках произведений искусства. Не говоря уж о деньгах, которые Цезарь потратил на подготовку к квесторским и эдильским выборам. Все это требовало огромных затрат.

Замечание вызвало у нее раздражение.

– Клянусь Юпитером, я не уверен, стоит ли тратить столько денег, чтобы не допустить Цезаря до выборов, – сказал Катон.

— Да нет, я почти не курю. Так, за компанию.

Все понимали, что, приняв предложение Цицерона, свой вклад должен будет внести каждый. По правде говоря, никому не хотелось расставаться с такими деньгами.

Он огляделся по сторонам.

– Это действительно громадная сумма, – сказал Цицерон. – Решайте сами, но позвольте напомнить вам, что все великие понтифики, не бывшие консулами ранее, стали ими позже, как Метелл Пий. А консул Рима, как вам известно, имеет под своим началом боеспособные легионы. Уж не хотите ли вы доверить Цезарю, племяннику Гая Мария, наше войско? – Он посмотрел в глаза каждому по очереди. – Думаю, тысяча триста талантов – не такие большие деньги, если нам удастся преградить Гаю Юлию Цезарю дорогу к оружию.

— А где ты здесь видишь компанию?

Domus Юлиев, Субура, Рим

— О-о, ты мне уже не учитель, Пол! — со стоном произнесла Сьюзен. — Не будь занудой!

Катул явился к Цезарю через несколько недель после этой встречи. Его осведомители продолжали уверять, что Цезарь победит на выборах, что подавляющее большинство триб проголосует за него. Участие Исаврика означало, что голоса тех, кто был решительно настроен против Цезаря, разделятся, – это играло на руку племяннику Мария.

— В США ежегодно умирают от курения четыреста сорок тысяч человек! Это пятьдесят человек в час!

Сьюзен подчеркнуто невозмутимо еще раз затянулась.

Катул не хотел опускаться до подкупа Цезаря и неделей раньше предпринял попытку договориться с Сервилием Исавриком. Но, как было сказано на собрании у Катона, старый сенатор был чрезвычайно упрям и наотрез отказался снимать свою кандидатуру.

— Насколько хорошо ты знал Ли Робинсон?

Оставалось только подкупить Цезаря.

Рестон поднял руку и дотронулся до макушки, словно у него внезапно заболела голова.

Они собрали тысячу триста талантов.

— Вовсе не хорошо.

Катулу, которого поддержали все оптиматы, было поручено переговорить с соперником.

Сьюзен распустила узел пояса, потом затянула опять.

– Итак, чем я могу тебе помочь? – с подчеркнутой любезностью спросил его Цезарь, приглашая разместиться на одном из лож в атриуме.

— Зато ты дружил с Макколэмом, верно? Ты вроде бы даже рассказывал мне, как вы с ним ездили на рыбалку на его катере.

Катул огляделся. Они были не одни: он заметил Тита Лабиена, Аврелию, мать Цезаря, его жену Помпею и юную Юлию. Он устроился на ложе, указанном хозяином дома – дома в сердце Субуры, самого бедного квартала города. Как и многие другие, Катул не понимал, что удерживает сенатора в этом районе Рима, но в тот вечер его беспокоил другой вопрос.

— Сьюзи, — произнес Пол с раздраженной улыбкой, — это было двадцать лет назад!

– В своем письме ты упомянул, что существует некое дело, которое мы могли бы обсудить, и что согласие доставило бы нам обоюдную выгоду, – дружелюбно продолжил Цезарь. – Что ж, я тебя слушаю.

Катул кивнул, отпил вина из поднесенного ему кубка и наконец заговорил.

— Значит, вы все-таки тусовались вместе?

— Двадцать лет назад один раз съездили вместе на рыбалку. — Пол протянул руку и обнял ее за плечи, но Сьюзен ускорила шаг и движением плеч освободилась от опеки.

– Я не совсем понимаю, почему ты не подыщешь себе жилье, более соответствующее твоему положению как сенатора, – сказал он, решив не начинать разговор с того вопроса, который привел его в этот дом. – Ты ведь сенатор, а жизнь здесь, посреди Субуры… – Катул умолк на полуслове, покачал головой, снисходительно улыбнулся и перешел к делу: – Я хочу сделать тебе предложение, касающееся выборов понтифика.

— Ты не мог припарковаться еще дальше? — спросила она с нервным смешком.

Он пожал плечами и сунул руки в карманы.

Цезарь кивнул:

— Когда я приехал, свободных мест поблизости не было.

– Я догадывался, что речь пойдет о чем-то таком. Как я уже сказал, я слушаю тебя.

— Если я упаду без чувств из-за слабости пораженных никотином легких, оставь мое тело на растерзание крысам, — съязвила Сьюзен.

– Это предложение исходит не только от меня, но и от крупнейших властителей Рима: мы просим тебя снять свою кандидатуру. – Катул поднял руку, чтобы ни хозяин, ни Лабиен, который сделал попытку вмешаться, его не прерывали. – Разумеется, в обмен на возмещение.

— Не вижу ничего забавного. Курение — опасное пристрастие. Оно убьет тебя.

– Возмещение какого рода? – невозмутимо спросил Цезарь после недолгого молчания.

Ну наконец-то дошли! Журналистка даже обрадовалась при виде старенького серебристого «фольксвагена-пассата» универсала. Два стикера, аккуратно наклеенные рядышком на заднем бампере, вызвали у нее улыбку. На одном было написано «Спасите наши школы», на другом — «Если вы не возмущены, значит, равнодушны».

Катула удивило внешнее спокойствие, с которым Цезарь отнесся к его предложению. Возможно, он решил поторговаться.

Пол сел на водительское сиденье первым, наклонился и отпер изнутри дверцу для Сьюзен. Она уселась, пристегнулась ремнем безопасности, сделала последнюю затяжку и поискала глазами пепельницу. Такой чистоты в машине девушка больше не видела нигде. На верхней панели ни пылинки, ее поверхность даже сияла. Тем более здесь не найти ни собачьей шерсти, ни исписанной ручки, ни выдавленного пакетика из-под кетчупа. Сьюзен протянула руку и выдвинула пепельницу из центральной консоли. В ее машине пепельница до отказа забита окурками и старой жвачкой.

Пепельница Пола девственно чиста. Из нее можно есть — при желании. Уорд неуверенно посмотрела на недокуренную сигарету; жалко было марать ею такую стерильную пепельницу. Рестон перегнулся назад, просунув руку между спинками сидений, и что-то там нашаривал. Бросать окурок на пол гаража совесть тоже не позволяла — Сьюзен старалась воспитывать в себе чувство ответственности за поддержание чистоты в среде обитания. Может, у Пола в бардачке завалялась какая-нибудь бумажка, чтобы завернуть окурок и спрятать на время в сумочку? Она опустила крышку — внутри лежали только ручной фонарик и аккуратно сложенная карта города.

— Черт возьми, Пол! — не выдержала Сьюзен. — Ты не слишком усердствуешь?

В машине даже пахло дезинфекцией, как в только что убранном общественном туалете.

— Что ты делаешь со своей машиной? Чем ты ее моешь? — возмущалась девушка. — Здесь воняет, будто… — Она взяла карту и повернула лицевой стороной. Схема навигационных путей бассейна реки Уилламет. — Хлоркой!

Пол обхватил ее за шею сзади согнутой в локте рукой, когда Сьюзен уже потянулась к дверной ручке. Она скребла пальцами, нащупывая ручку, но Рестон ударил по кнопке, запирающей электрозамки всех дверей, и те с механическим стуком защелкнулись. Журналистка переключила усилия на кнопку замка со своей стороны, но Пол держал ее за шею железной хваткой и вдобавок зажал ей чем-то нос и рот. Сьюзен боролась, как могла, брыкаясь и толкаясь локтями, однако перевес в силе был на стороне Рестона. Чего только она не передумала за эти секунды: и что зря не взялась тогда за статью об уроках самообороны; и что надо было обуться в тяжелые ботинки с железными носами; и как жаль, что не отрастила ногти, а то бы выцарапала ему его гадские глаза; и что все происходящее ее почему-то совсем не удивляет. Она ухитрилась поднять руку с зажженной сигаретой и вдавила тлеющий кончик в шею Рестону. Он взвыл и стал выкручивать ей руку, пока сигарета не выпала. Сьюзен была бы не прочь прожечь бывшего учителя насквозь, но пришлось довольствоваться дыркой в новехоньком коврике. Ничего, будет ему память о ней — горелое пятно на первозданно-чистой поверхности. Перфекционист долбаный. С этой последней мыслью Сьюзен погрузилась в черное беспамятство.

Глава 42

Энн сидела на ковре в тесноватой и сумрачной гостиной Дэна Макколэма, обложившись альбомами с фотографиями выпускников кливлендской средней школы. Она не знала, что именно пыталась выяснить, но Арчи подозревал Рестона, поэтому сначала надо отыскать хотя бы маленькую зацепку. Альбомы лежали в хронологическом порядке, и Энн принялась последовательно листать их, начиная с самого последнего, надеясь, что какая-нибудь деталь привлечет внимание.

Страница за страницей с картинками повседневной школьной жизни, спортивных соревнований, самодеятельных спектаклей, коллективных снимков всего класса. Наконец Бойд нашла то, что искала, где-то в середине альбома за 1994 год. Она вытянула с нижней полки уже просмотренный альбом за 1995 год и стала лихорадочно листать, пока не увидела фотокарточку, подтверждавшую ее догадку. Ну так и есть!

Психолог неловко поднялась с пола, прижимая к груди оба альбома, и побежала по дому в поисках Арчи.

Он стоял в кухне, наблюдая, как труп Макколэма упаковали в черный мешок на молнии и приготовились увезти на носилках. Энн потащила детектива на заднюю веранду и там сунула ему в руки первый альбом, открытый на странице с фотоснимком участников драмкружка кливлендской средней школы. В центре стояли рядышком Сьюзен Уорд и Пол Рестон. Четырнадцатилетняя Сьюзен еще не имела розовых волос и уготованной ей женской красоты. Арчи смотрел на угловатую, тощую девочку-подростка с каштановыми волосами.

— Бог мой, — произнес он, побледнев, как смерть. — Они все похожи на нее!

— Почему ты заподозрил Рестона? — спросила его Энн.

Некоторое время Арчи продолжал молча глядеть на фотокарточку. Вот он коснулся ее кончиками пальцев, словно желая защитить юную Сьюзен отсюда, из будущего.

– Вещественное, – уточнил Катул.

— Вчера Уорд призналась мне, что в школьные годы вступила в интимную связь с Рестоном, а сегодня отрицала это.

– Денежное, – перевел Цезарь на общедоступный язык.

Энн ни минуты не сомневалась, что несовершеннолетняя девочка тогда переспала со своим учителем драматургии.