Торопливо, дрожащими руками, он расстегивал пуговицы моей сорочки. Волна отвращения накрыла меня, и я безвольно отдалась его прикосновениям, ни на секунду не прекращая молиться дикому языческому богу, которого Моз разбудил во мне, о том, чтобы это поскорее закончилось, чтобы он ушел, чтобы я могла провалиться в опиумный колодец и забыть о его тошнотворных виноватых объятиях.

В первые дни, когда Эланор наконец достигла реальности их дома на обрыве в Бретани, Густав часто ловил себя на том, что наблюдает за ней. А ночью, когда она засыпала после маниакально страстных объятий, он всматривался в нее, изучал… Если она хмурилась, он объяснял это озабоченностью по поводу какой-то сделки: новый посев антиматерии поперек Моря Бурь, например, или деловая встреча в Кейптауне. А если она вздыхала и улыбалась во сне, он воображал ее в объятиях какого-то давно умершего любовника.



Разумеется, Эланор категорически отвергала подобные обвинения. Она даже создавала впечатление, что жестоко обижена. Ее конфигурация, утверждала она, обеспечивает ей пребывание именно там, где она находится. В биологическом мозгу ли, в Сети ли, человеческое сознание отличается хрупкостью, постоянно находится под угрозой разрушения. «Я действительно разговариваю сейчас с тобой, Густав». Иначе, настаивала Эланор, она распадется, перестанет быть Эланор. Как будто, мысленно возражал Густав, она уже не перестала быть Эланор.

Во-первых, она изменилась. Стала спокойнее, невозмутимее, но каким-то образом более молниеносной. Простые будничные движения — например, когда она расчесывала волосы или размешивала кофе — начинали выглядеть неловкими, аффектированными. Даже ее сексуальные предпочтения изменились. Да и переход сам по себе был переменой. Она это признавала, хотя даже ощущала и присутствие, и вес своего тела, как и его, когда он прикасался к ней. Однажды, когда их спор зашел слишком далеко, она даже ткнула себя вилкой, чтобы он наконец убедился, до какой степени она ощущает боль. Но для Густава Эланор не была такой, как другие призраки, которых он встречал и воспринимал спокойно и охотно. Они ведь не были Эланор, он никогда не любил их, никогда не писал.

Я очнулась, словно от глубокого обморока, увидела, что дневной свет пробивается сквозь шторы, и неловко выбралась из кровати, чтобы открыть окно. Воздух был свеж и влажен, я протянула руки к солнцу и почувствовала, как силы возвращаются в мои дрожащие члены. Я тщательно вымыла все тело и, переодевшись в чистое белье и серое фланелевое платье, нашла в себе смелость спуститься к завтраку. Еще не было и половины седьмого, а Генри встает поздно, значит, за столом его не будет, думала я, и я смогу собраться с мыслями после того, что произошло вчера вечером, — нельзя, чтобы Генри понял, что творится в моей душе и какую власть он имеет надо мной.

Вскоре Густав убедился, что теперь он не может писать и Эланор. Он пытался, полагаясь на старые наброски и на память, а раз-два она по его настоянию ему позировала. Но ничего не вышло. Он не мог настолько забыться за мольбертом, чтобы выкинуть из памяти, что она такое. Они даже попытались завершить «Олимпию», хотя полотно и будило у них горькие воспоминания. Она позировала ему, как натурщица Мане, на которую была немного похожа; та же натурщица, которая позировала для своеобразной сцены на речном берегу, «Dejeuner sur l’herbe»[6]. Теперь, конечно, и кот, как и черная служанка, был голограммой, хотя они постарались, чтобы все остальное оставалось тем же самым. Но когда он попытался продолжить работу над картиной, что-то было утрачено, она словно поблекла. Нагота женщины на холсте больше не прятала в себе силу, и знание, и сексуальную гордость. Она выглядела уступчивой и беспомощной. Даже краски потемнели.

Тэбби приготовила яйца с беконом, но я не смогла проглотить ни кусочка. Лишь выпила горячего шоколада, чтобы ублажить Тэбби — иначе она сказала бы Генри, что мне нездоровится. Я потягивала шоколад и ждала у окна, листая стихи и наблюдая, как встает солнце. Генри явился в восемь, одетый в черное, словно собирался в церковь. Он прошел мимо меня без единого слова, уселся за стол, щедро положил себе бекона, яиц, тостов и почек и развернул «Морнинг Пост». Он завтракал в тишине, изредка нарушаемой шорохом газеты. Почти не притронувшись к еде, он встал, педантично сложил газету и поднял на меня глаза.

Эланор относилась к неудачам Густава с леденящей благожелательностью. Она была готова предоставить ему время. Он может отправиться путешествовать. А она найдет новые интересы, проникнет в глубины Сети и поживет в каком-нибудь совсем другом месте.

— Доброе утро, — спокойно сказала я, переворачивая страницу.

Густав начал отправляться на долгие прогулки по тропинкам над обрывами и по пустынным пляжам, где ничто не нарушало его одиночества. Луна и солнце иногда протягивали по воде свои серебряные дорожки. Скоро, угрюмо думал Густав, уже негде будет укрыться. А может быть, все мы перейдем, а порталы и безобразные виртуальные здания, которые все как две капли воды похожи на старинный Центр Помпиду, перестанут быть нужными. И, если не считать проблесков нескольких электронов, мир вернется к тому, каким он был до появления человека. Мы можем даже погасить Луну.

Вместо ответа Генри лишь сжал губы — он всегда так делал, если злился или если кто-то ему возражал. С чего ему злиться, я не знала, однако ему были свойственны частые перемены настроения, и я уже давно перестала пытаться их понять. Он шагнул ко мне, взглянул на книгу, которую я читала, и нахмурился.

— Любовная лирика! — желчно произнес он. — Я ожидал, что вам, мадам, учитывая образование, которое я позаботился вам дать, хватит здравого смысла, уж сколько там его отмерил вам Бог, не тратить время на подобную чепуху!

Кроме того, он начал проводить все больше времени в тех немногих частях их многокомнатного дома, где Эланор еще не восстановила протореальность, главным образом потому, что изготовление многого, ими заказанного, требовало времени. Он исследовал управление домом и узнал коды, с помощью которых можно было по желанию включать и выключать аппараты реальности. В увешанной гобеленами комнате с длинным дубовым столом, вазой с гортензиями, светлыми занавесками, колышущимися под легким бризом, достаточно было сделать нужный жест, всего лишь щелкнуть пальцами, чтобы она завибрировала и исчезла, сменившись стенами с заплесневелой штукатуркой. Кожу слегка покалывало — напоминание об отключившемся энергополе. Секунда — и все исчезло. Только протореальный вид за окном оставался таким же. А теперь — щелк! — и все вернулось, даже гнусная ваза. Гнусные цветы.

В этот день Эланор нашла его там. Густав услышал ее шаги на лестнице и понял: она изобразит изумление, что он не у себя в студии.

Я торопливо закрыла книгу, но было уже поздно.

— Так вот ты где! — сказала она, словно слегка запыхавшись на лестнице. — А я думала…

— Разве я не даю вам все, что вы хотите? Разве вам чего-то не хватает: платьев, юбок, чепчиков? Разве я не оставался с вами, когда вы болели, не мирился с вашими капризами, истериками и мигренями?.. — Резкий голос становился все пронзительней, острый, как струнная проволока.

Я осторожно кивнула.

Наконец, почесав зудящий, словно от щекотки, лоб, Густав щелкнул пальцами. Эланор и вся комната, стол, цветы, гобелены замерцали и исчезли.

Он подождал — несколько ударов сердца… нет, он действительно не знал, как долго. Бриз по-прежнему врывался в окно. Энергополе тихонько гудело в ожидании следующей команды. Он щелкнул пальцами. Эланор и комната возникли снова.

— Любовная лирика! — горько сказал Генри. — Значит, все женщины одинаковы? Неужто ни одна не избежала проклятия всего женского рода? «Мужчину одного из тысячи я нашел, а женщину между всеми ими не нашел».[19] Разве я такой плохой учитель? Почему ученица, которую я считал неподвластной слабостям своего пола, тратит время на причудливые фантазии? Дай это мне!

Взяв книгу, он мстительно бросил ее в огонь.

— Я думал, ты это предусмотрела, — сказал он. — Мне казалось, о себе ты позаботишься больше, чем о мебели.

— Конечно, — язвительно добавил он. — Ваша мать — модистка, она привыкла потакать слабостям высшего света. Должно быть, никто не позаботился наставить вас. Хорошенький священник был ваш отец, если позволял вам забивать голову подобными нелепостями. Должно быть, он считал этот опасный вздор романтичным.

— Я могла бы, если бы захотела, — ответила она. — Я не думала, что мне это потребуется.

Я знаю, нужно было молчать, избежать ссоры, но омерзение предыдущей ночи еще жило во мне, и при виде Шелли, Шекспира и Теннисона, охваченных языками пламени, я не сдержала гнева.

— Да. То есть ты ведь можешь просто отправиться куда-нибудь еще, так? В какую-нибудь комнату в этом доме. В какое-то другое место. На какой-нибудь другой континент.

— Я повторяю и повторяю — это вовсе не так.

— Мой отец был хорошим человеком, — яростно заявила я. — Иногда мне кажется, что он рядом, наблюдает. Наблюдает за нами. — Я заметила, что Генри напрягся. — Интересно, что он думает, — тихо продолжила я. — Интересно, что он видит. Лицо Генри будто сжалось в кулак, и я взорвалась:

— Знаю, знаю. Сознание хрупко.

— Как смеешь ты жечь мои книги! Как смеешь ты читать мне нравоучения и обращаться со мной как с ребенком! Как ты можешь, ведь ночью… — Я прервалась, стиснув зубы, чтобы не закричать во весь голос о своей тайной ненависти.

— И мы, в сущности, не такие уж разные, Гус. Я сделана из случайных капелек, удерживаемых силовым полем, но что такое ты? Подумай немножко. Ты состоишь из атомов, а они — всего лишь квантовые проблески в пространстве, частицы, которые и не частицы вовсе…

Густав уставился на нее. Он подумал — не мог не подумать, — что в прошлую ночь они занимались любовью. Просто два по-разному созданных призрака. Переплетенные, слитые воедино… наверное, она подразумевала именно это.

— Ночью… — Он понизил голос.

— Послушай, Гус, дело не в том…

Я вызывающе вздернула подбородок: — Да!

Он знал, что я имела в виду.

— А что тебе снится по ночам, Эланор? Чем ты занимаешься, делая вид, будто спишь?

Она яростно взмахнула руками, и Густав почти узнал в этом жесте прежнюю Эланор.

— Я не святой, Эффи, — глухо сказал он. — Я знаю, что слаб, как и все мужчины. Но это ты — ты подталкиваешь меня. Я стараюсь сохранить в тебе чистоту. Господи боже мой, как я стараюсь. Прошлой ночью все это было из-за тебя: я видел, как ты смотрела на меня, причесываясь, я видел розы на твоих щеках. Ты решила соблазнить меня, и я сдался, ибо я слаб. Но я все равно люблю тебя и потому стараюсь, чтобы ты оставалась чиста и невинна, как в тот день, когда я встретил тебя в парке. — Он повернулся ко мне и схватил за руки. — Ты казалась ангельским ребенком. Но уже тогда я догадался, что ты послана искушать меня. Я знаю, ты не виновата, Эффи, это твоя природа — Бог создал женщин слабыми и испорченными, полными вероломства. Но ради меня ты должна бороться с этим, отринуть грех и впустить Господа в свое сердце. О, как я люблю тебя, Эффи! Не сопротивляйся чистоте моей любви. Прими ее и мою власть, словно от любящего отца. Доверяй моему глубокому знанию мира и уважай меня, как уважала бы своего бедного покойного отца. Хорошо?

— Чем, по-твоему, я занимаюсь, Гус? Пытаюсь сохранить человечность. Ты думаешь, это легко — вот так за нее цепляться? Ты думаешь, мне нравится смотреть, как ты мерцаешь и исчезаешь всякий раз, когда переступаешь границу полей? Ведь мне это представляется именно так. Иногда я жалею, что…

Сжимая мои руки, он смотрел мне в глаза с такой искренностью, и такова была власть многих лет послушания, что я смиренно кивнула.

Тут Эланор умолкла, сверкая на него изумрудными глазами. Продолжай! Густав поймал себя на том, что мысленно подстегивает ее. Скажи это — ты, фантом, тень, привидение, призрак. Быть может, жалеешь, что просто не умерла? Однако она отдала какую-то свою внутреннюю команду — выключила комнату и исчезла.

— Вот и умница. А теперь ты должна попросить у меня прощения за грех гневливости, Эффи.

Мгновение я колебалась, пытаясь вернуть бунтарский дух, бесстыдство, уверенность, которую ощутила с Мозом на кладбище. Но все ушло вместе со вспышкой неповиновения, я чувствовала себя слабой, и слезы легко защипали глаза.

На следующей неделе у них постоянно кто-то гостил, и Эланор с Густавом проводили почти все время в обществе мертвых и живых. Все старые друзья, все старые шутки. Густав, как правило, перепивал и начинал волочиться за женщинами-призраками, поскольку решил, что раз уж он сжимает в объятиях нанокапельки в одной конфигурации, то почему бы не попробовать в другой? Почему, черт побери, размышлял Густав, живые с такой неохотой расстаются с мертвыми, а мертвые — с живыми?

— Простите. Простите, что нагрубила вам, мистер Честер, — бормотала я, а слезы текли по щекам.

В те немногие часы, которые они тогда проводили вместе и наедине, Эланор и Густав подробно обсуждали планы путешествий. Предполагалось, что они (точнее, Эланор, благодаря своему кредиту) закажут корабль, парусник, традиционный во всех отношениях, только парусами будут служить огромные энергорецепторы, а рангоутом — структура аппарата реальности. Вместе они избавятся от всего этого и поплывут по протореальному океану, возможно, даже до самого Таити. Бесспорно, Густава заинтересовала идея вернуться к художнику, который теперь казался ему первоначальным источником его творчества. Несомненно, его настроение было достаточно угрюмым и мизантропическим, чтобы отправиться, куда глаза глядят, как когда-то поступил замученный нищетой, отчаявшийся Гоген в поисках вдохновения в Южных Морях, где затем нашел смерть от сифилиса. Но они ни разу не заговорили о том, каким окажется Таити. Конечно, там не будет туристов — кто теперь, кроме эксцентричных чудаков, обременяет себя протореальными путешествиями? Густав тешил себя мыслью, что там не будет высоких безобразных зданий и огромных реклам кока-колы, которые он увидел на старинной фотографии столицы Таити. Возможно — кто знает? — там даже не будет никаких аппаратов реальности, пауками притаившихся в тропических лесах и на пляжах. Понятное падение рождаемости к настоящему времени, конечно, привело к тому, что аборигенов там осталась горстка, и они вернулись к тому образу жизни, которого Кук, Блай и все прочие — включая даже Гогена с его живописью, мифами и сифилисом — их лишили. Вот таким Густав хотел оставить Таити.

— Хорошая девочка, — торжествующе сказал он. — Что, еще плачешь? Ну хватит. Видишь, я был прав насчет этих стишков — от них ты грустишь и капризничаешь. Теперь вытри глаза, и я попрошу Тэбби принести лекарство.

Полчаса спустя Генри ушел, а я лежала в постели — глаза мои были сухими, но душу заволокло безразличное отчаяние. Глядя на пузырек с опием на столике у кровати, я на мгновение подумала о величайшем грехе против Духа Святого. Если бы не Моз, если бы не любовь и ненависть в моем сердце, я могла бы здесь и сейчас совершить страшнейшее из убийств. Жизнь растянулась передо мной, словно отражение в ярмарочной зеркальной комнате, я увидела свое лицо в юности, в зрелом возрасте, в старости — унылые трофеи, украшающие стены в доме Генри, в то время как он все больше отнимал меня у меня самой. Мне хотелось содрать с себя кожу, освободить создание, которым я была, когда танцевала обнаженной в лучах света… Если бы не Моз, я бы это сделала, и с радостью.

В их дом на обрыве пришла зима. Гости отправились восвояси. Ветер гнал по океану белые гребни. У Густава появилась привычка, которую Эланор игнорировала — он почти отключал отопление, словно ему требовались холод и сырость, чтобы дом казался реальным. Таити, их парусный корабль оставались в неизмеримой дали. Не было никаких решительных объяснений — ничего, кроме постепенного отчуждения. Густав оставил попытки заниматься любовью с Эланор, как оставил попытки ее писать. Они держались дружески и приветливо. Словно ни ему, ни ей не хотелось загрязнить память о чем-то, что когда-то было чудесным. Густав знал: Эланор тревожит то, что он не принимает мер против накапливающихся признаков старения, и его отказ обзавестись библиотекарем, и даже его настойчивые попытки продолжать писать, которые, казалось, только ввергали его в депрессию. Но она ни разу ничего не сказала.

12

Они согласились расстаться на некоторое время. Эланор намеревалась исследовать чистую виртуальность, а Густав — вернуться в протореальный Париж и попытаться вновь обрести способность творить. Вот так, обмениваясь обещаниями и зная, что не сдержат их, Густав и Эланор наконец расстались.

Я зашел в свой клуб «Дерево какао» для позднего завтрака — не мог есть, когда Эффи таращилась на меня своими темными ранеными глазами, словно я в чем-то виноват! Она понятия не имела, чем я ради нее пожертвовал, понятия не имела о мучениях, которые я выносил ради нее. Впрочем, ей было все равно. Ее интересовали только чертовы книжки. Прищурившись, я старался сосредоточиться на «Таймс», но строки сливались, и я не мог читать — перед глазами стояло ее лицо, губы, гримаса ужаса, исказившая черты, когда я ее поцеловал…

Густав задвинул свою незаконченную «Олимпию» назад, к другим холстам. Он поглядел в окно и по свечению в промежутках между зданиями понял: большие аппараты реальности включились на полную мощность. Вечер — или любое время суток любой эры — был в полном разгаре.

Будь прокляты ее игры! Слишком поздно притворяться непорочной, я видел ее лживую сущность насквозь. Лишь ради нее я ходил в тот дом на Крук-стрит — ради нее. Чтобы оградить ее запятнанную чистоту. Мужчина может бывать в таких местах и не должен угрызаться — в конце концов, это все равно что ходить в клуб, в закрытый мужской клуб. У меня были инстинкты, черт бы ее побрал, как у любого мужчины; лучше уж удовлетворять их с какой-нибудь шлюхой с Хеймаркета, чем с моей маленькой девочкой. Но вчера ночью в ней было что-то особое, что-то необычное — чувственная, разгоряченная, возбужденная… розовеющие щеки, кожа и волосы пахнут травой и кедром… Она хотела соблазнить меня. Я знал это.

Подчиняясь смутной мысли, Густав надел пальто и вышел на улицу. Он шел по дымным, затянутым смогом улицам, и на него как будто снисходило вдохновение. Он был настолько поглощен своими ощущениями, что не трудился обходить сверкающие пузыри аппаратов реальности. Париж в конце дня оставался Парижем, и реальности, через которые он проходил, в основном состояли из разных кафе, но среди пестрых восточных базаров и вонючих средневековых проулков попадались желтые и словно заполненные водой места — там плавали непонятные существа, для которых он не смог бы найти имени. Но в любом случае он не обращал на них внимания.

Просто нелепо, что я должен чувствовать себя нечистым. Нелепо, что она пытается обвинять меня. Я медленно пил кофе, наслаждаясь запахом дорогой кожи и сигар в теплом воздухе, под приглушенные голоса — мужские голоса. В то утро меня тошнило от одной мысли о женщинах. Я был рад, что сжег ее глупую книжку. Позже переберу книжные полки и найду остальные.

Музей Д’Орсэ возле чуть светящейся молочной Сены все еще поддерживался в безупречном состоянии. И снаружи, и внутри он был отлично освещен, и вибрирующий барьер удерживал внутри воздух, необходимый для сохранения экспонатов до того времени, когда они снова войдут в моду. Внутри он даже пах, как пахнут картинные галереи, и шаги Густава по натертому паркету отдавались эхом, и роботы-смотрители здоровались с ним. Во всех отношениях и вопреки всем годам, протекшим с тех пор, как он в последний раз был здесь, музей остался абсолютно прежним.

— Мистер Честер?

Густав быстро прошел мимо статуй и бронзовых бюстов, мимо больших мертвых полотен Энгра с пышнотелыми, предположительно соблазнительными ню. Затем Моро, ранний Дега, Коро, Милле… Густав постарался проигнорировать их всех. Ведь Густав ненавидел картинные галереи — хотя бы в этом он все еще оставался художником. Даже в годы, когда он постоянно их посещал, зная, как они полезны для его развития, ему тем не менее нравилось воображать себя своего рода взломщиком — забраться внутрь, ухватить нужные идеи, выбраться наружу. Все остальное, все ахи и охи были уделом простых посетителей…

Я вскочил, и кофе пролился на блюдце в руке. Человек, обратившийся ко мне, был строен и светловолос, с пронзительными серыми глазами за круглыми очками.

— Прошу прощения, что побеспокоил вас, — с улыбкой произнес он. — На днях я был на вашей выставке и весьма впечатлен. — Он говорил быстро и отчетливо, сверкая белоснежными зубами. — Доктор Рассел, — подсказал он. — Фрэнсис Рассел, автор «Теории и практики гипноза» и «Исследования истерии».

Он поднялся по лестнице на верхний этаж. Под его диафрагмой возникла судорога, в горле пересохло, но за этим крылось другое чувство: покалывание силы, магии и гнева — ощущение, что, быть может…

Имя действительно было мне знакомо. Лицо, впрочем, тоже. Должно быть, видел на выставке.

— Не хотите ли присоединиться ко мне и выпить чего-нибудь покрепче? — предложил Рассел.

Теперь, когда он был наверху, в коридорах и комнатах, отданных полотнам великих импрессионистов, он вынудил себя замедлить шаг. Тяжелые золотые рамы, помпезный мрамор, фамилии и даты жизни художников, которые часто умирали в безвестности, в отчаянии, болезнях, слепоте, изгнании. «Туманное утро» бедного старика Сислея. Винсент Ван Гог на автопортрете, складывающемся из сочных, чувственных трехмерных мазков. Подлинное искусство, думал Густав, действовало крайне угнетающе на художников, тщившихся стать великими. Если бы не невидимые силовые поля, защищающие эти картины, он, пожалуй, посрывал бы их со стен, уничтожил бы.

Я отодвинул полупустую кофейную чашку.

Ноги понесли его назад к Мане, к женщине, глядящей на него с «Dejeuner sur l’herbe», а затем к «Олимпии». Она не была красивой и даже не так уж походила на Эланор… Но суть не в том. Он бредет мимо буйствующих полотен, думая: неужели мир когда-то был таким ярким, таким новым, таким великолепно хаотичным. И вот он оказывается лицом к лицу с поразительно малочисленными картинами Гогена, хранящимися в музее Д’Орсэ. Эти яркие ломти красок, эти печальные таитянские аборигены, которые нередко писались на мешковине, потому что ничего другого у Гогена в жаркой вони его тропической хижины не было. Ну и, конечно, он стал дико модным после своей смерти; нищета на далеком острове всем внезапно показалась крайне романтичной. Но для Гогена это признание пришло слишком поздно. И слишком поздно — пока его до тех пор ничего не стоящие полотна расхватывались русскими, датчанами, англичанами, американцами — для этих глупых, по привычке надменных парижан. Гоген не всегда справлялся со своими фигурами, но обычно ему это сходило с рук. А вот его чувство колорита было не сравнимым ни с чьим другим. Теперь Густав смутно вспомнил, что была обнаженная натура, которую Гоген написал как собственную перекошенную дань «Олимпии» Мане — даже пришпилил ее фотографию на стене своей хижины, пока работал. Но, как и подавляющего большинства остальных по-настоящему значимых картин Гогена, ее не было здесь, в музее Д’Орсэ, претендующем на звание Храма искусства импрессионистов и символистов. Густав пожал плечами и отвернулся. Он медленно поплелся назад по галерее.

Снаружи, под лунным светом среди наносмога и жужжания энергополей, Густав опять зашагал через реальности. Английское кафе-кондитерская около 1930 года. Салон гурманов. Будь они протореальными, он разметал бы чашки и тарелки, вопя в самодовольные рожи мертвых и живых… Затем он ввалился в городской пейзаж, который узнал по полотну музея Д’Орсэ, в свое время такому же культовому явлению, как песни «Битлз». La Moulin de la Galette[7]. Он был изумлен и даже ободрился, увидев ренуаровских парижан в их праздничной одежде, танцующих под деревьями среди солнечных пятен или болтающих на окружающих скамьях и за столиками. Он стоял, смотрел и почти улыбался. Взглянув вниз, он увидел, что одет в соответствующий матросский костюм из грубой шерсти. Он разглядывал фигуры, восхищался их одушевленностью, умением и — да! — убедительностью, с которой благодаря какому-то фокусу реальности они были, созданы… Тут он осознал, что узнает некоторых и что они тоже его узнали. Он не успел попятиться, как его начали окликать и подзывать.

— Обычно я не пью спиртного, — сказал я. — Но чашка горячего кофе пришлась бы кстати. Я… немного устал.

— Густав, — сказал призрак Марселя, обнимая его за плечи, обдавая запахом пота и аперитива. — Хватай стул. Садись. Давно не виделись, э?

Рассел кивнул.

Густав пожал плечами и взял протянутый полный до краев стакан вина. Если вино было протореальным (в чем он сомневался), то этот стаканчик поможет ему заснуть ночью.

— Бремя артистичной натуры, — сказал он. — Бессонница, головные боли, проблемы с пищеварением… Многие мои пациенты жалуются на подобные симптомы.

— Я думал, ты в Венеции, — сказал он. — Как дож.

— Понимаю. — Я и правда понял. Человек просто-напросто предлагал свои услуги. Эта мысль почему-то успокаивала. А я уж было подумал, не скрывается ли за его нарочито дружеским обращением что-то зловещее. Злясь на себя за подобные мысли, я тепло ему улыбнулся. — И что же вы обычно рекомендуете в таких случаях? — спросил я.

Марсель пожал плечами. В его усах застряли крошки.

— Это было давным-давно. А где был ты, Густав?

Мы некоторое время поговорили. Рассел был интересным собеседником, хорошо разбирался в искусстве и литературе. Мы затронули тему наркотических веществ: их значение для искусства символистов, их применение для лечения взвинченных нервов. Я упомянул об Эффи, и он заверил меня, что настойка опия, особенно для молодой чувствительной женщины, — лучшее средство от депрессии. Весьма здравомыслящий молодой человек этот Фрэнсис Рассел. Проведя час в его обществе, я понял, что могу затронуть деликатный вопрос капризов Эффи. Конечно, я не стал рассказывать ему обо всем, а лишь намекнул, что у моей жены бывают странные фантазии и беспричинные недомогания. К моему удовлетворению, доктор поставил такой же диагноз, как и я. Неясное чувство вины — словно я каким-то образом был причастен к действиям Эффи вчера ночью — исчезало по мере того, как я узнавал, что такие переживания — не редкость. Рассел объяснил мне, что здесь уместен термин «эмпатия» и что мне не следует расстраиваться из-за своих естественных реакций.

— Да прямо за углом.

Из «Дерева какао» мы вышли приятелями. Мы обменялись визитками и договорились снова встретиться, и в куда более радужном настроении я наконец отправился в студию на встречу с Мозесом Харпером, уверенный, что в Расселе обрел союзника, орудие борьбы с вымышленными призраками своей вины. На моей стороне была наука.

— Неужели все еще пишешь, а?

13

Густав позволил этому вопросу затеряться среди музыки и поворотов разговора. Он прихлебывал вино и посматривал по сторонам, с минуты на минуту ожидая увидеть Эланор. Тут собралось так много других! Даже Франсина танцевала с мужчиной в цилиндре и поэтому явно не была по ту сторону неба. Густав решил спросить девушку в полосатом платье, свою соседку, не видела ли она Эланор. Заговорив с ней, он понял, что ее лицо ему знакомо, но не сумел вспомнить ее имени и даже того, живая она или призрак. Она покачала головой и спросила женщину у себя за спиной, опирающуюся на спинку ее стула. Но и та тоже не видела Эланор; во всяком случае с тех пор, когда Марсель был в Венеции, а Франсина — по ту сторону неба. Вопрос рябью разбежался по площади. Но никто как будто не знал, что случилось с Эланор.

Около месяца наши встречи проходили то на кладбище, то у меня дома. Эффи была человеком настроения: иногда взвинчена и напряжена, иногда весела и беззаботна, но главное — всегда разная. Это проявлялось и в том, как она любила меня, — казалось, я сплю с десятком женщин. Должно быть, этим она и удерживала меня так долго — мне крайне легко наскучить, знаете ли.

Густав встал и пошел, пробираясь между кружащимися парами и деревьями в гирляндах фонарей. Когда он вышел из этой реальности и смех с музыкой разом оборвались, его кожу начало покалывать. Избегая новых встреч, он вернулся по темным улицам в свою трущобу.

Она рассказывала мне, что во сне путешествует по всему миру, иногда описывала странные далекие места, в которых побывала, и плакала над их утраченной красотой. Еще она говорила, что может покидать свое тело и наблюдать за людьми, а они об этом даже не подозревают; она описывала свое физическое наслаждение при этом и уговаривала попробовать. Она верила, что если я научусь этому фокусу, мы сможем заниматься любовью вне тел и соединимся навсегда. Естественно, у меня ни разу не получилось, хоть я и пытался, прибегнув к опиуму и чувствуя себя круглым дураком, что поверил ей. Она же и впрямь в это верила, как верила всему, что я ей говорил. Своими рассказами я мог заставить ее дрожать, бледнеть, плакать, смеяться или вспыхивать от гнева, и получал от этого какое-то невинное удовольствие. Я рассказывал ей сказки о богах и привидениях, о ведьмах и вампирах, сказки из своего раннего детства, и поражался ее детскому голоду и даром растрачиваемым способностям учиться.

Свет заходящей луны был достаточно ярок, чтобы, вернувшись домой, он мог, не спотыкаясь, пройти через смутные обломки своей жизни — впрочем, и терминал, включенный призраком Эланор, все еще испускал виртуальное свечение. Покачиваясь, запыхавшись, Густав вошел в свой счет и увидел огромную сумму — цифру, которая у него ассоциировалась с астрономией, с расстоянием до Луны от Земли, до Земли от Солнца, — которая теперь светилась там. Тогда он прошел сквозь уровни терминала и начал искать Эланор.

Как я уже говорил, это было новое переживание, и всякий раз она обезоруживала меня. Однако настоящий ее талант, как у всех женщин, заключался в способности чувствовать, и иногда я даже жалел Генри Честера, не способного оценить всю страсть, сокрытую в бедной маленькой Эффи.

Но Эланор там не было.

Перемена произошла в тот день, когда я решил отвести ее на передвижную ярмарку, расположившуюся на Айлингтон-роуд. Все женщины любят ярмарки — там продают безделушки, там можно заглянуть в Тоннель Любви, там гадалки предсказывают встречу с темноволосым красавцем, там много детей. Что же до меня, я слышал, там выставляют богатое собрание человеческих «экспонатов», а против паноптикума я не могу устоять с самого детства. Они всегда меня очаровывали, эти бедные уродцы, игрушки невнимательного Бога. Очевидно, в Китае эти шоу приносят неплохой доход, а природа не поставляет достаточно «чудес», и многодетные семьи продают младенцев на ярмарки, где их уродуют, а затем демонстрируют на потеху публике. Младенцев — обычно девочек, они как-то не в чести, — специально калечат, помещая в тесные клетки, где у них деформируются руки-ноги. Через несколько лет такого существования из них получаются комично атрофированные создания — гномы, которых так любят дети.

Густав писал. В таком настроении он любил и ненавидел холст почти в равных долях. Внешний мир, протореальный или в реальности, перестал существовать для него.

Я рассказал об этом Эффи по пути на ярмарку, а потом целых пятнадцать минут не мог ее успокоить. Как, всхлипывала она, о, как же они могут быть такими жестокими, такими бесчеловечными? Нарочно такое создавать! Можно ли представить себе, какую невероятную ненависть должно испытывать такое существо… Тут она разрыдалась, и кучер с упреком уставился на меня сквозь стекло. Я как мог убеждал ее, что на этой ярмарке искусственных уродцев нет, что все они на самом деле ошибки природы и хорошо зарабатывают своим ремеслом. Кроме того, там будут и другие развлечения: я куплю ей ленты у коробейника и, если она захочет, горячий имбирный пряник. Внутри же я кривился и обещал себе не рассказывать ей больше о Китае.

Женщина, нагая, томная, со смуглой кожей, совсем не похожей на кожу Эланор, лежит на диване, полуобернувшись, подперев лицо рукой, покоящейся на бледно-розовой подушке. Ее глаза смотрят мимо зрителя на что-то в неизмеримой дали. Она кажется красивой, но не эротически, уязвимой, но всецело ушедшей в себя. Позади нее — среди спиралей яркого, но мрачного фона — виднеются стилизованные скалы под незнакомым небом, а две странно тревожные фигуры разговаривают, и темная птица примостилась на краю балкона, может быть, ворон…

На ярмарке Эффи повеселела и заинтересовалась тем, что творится вокруг. Торговцы разноцветными побрякушками, старик-шарманщик с танцующей обезьяной в красном пальто, жонглеры и акробаты, пожиратель огня, девушки-цыганки, танцующие под дудки и бубны.

Хотя он не терпит плагиата и пишет сейчас исключительно по памяти, Густаву никак не удается оторваться от обнаженной женщины Гогена. Да, впрочем, он по-настоящему и не старается. В этой, из всех великих картин Гогена наиболее очищенной от дерьма, и отчаяния, и символизма в свое оправдание, Гоген был просто ПРАВ. И потому Густав продолжает работать, и краски уже почти подчиняются ему. Сейчас он не знает, что получится, ему это все равно. Если выйдет хорошо, то он сможет считать результат данью памяти Эланор, если же нет… Что же, он знает: закончив эту картину, начнет другую. И пока значение имеет только это.

Она задержалась возле танцовщиц, пристально разглядывая девушку примерно ее возраста, смуглую, босую, с распущенными иссиня-черными цыганскими волосами и звенящими браслетам на лодыжках — красивых лодыжках, надо сказать. На ней было платье с золотым шитьем, алые юбки и множество ожерелий. Эффи была очарована.

Эланор была права, решает Густав, сказав как-то, что он абсолютный эгоист и принесет в жертву все — включая и себя самого, — лишь бы писать картины и дальше. Она была бесконечно права, но и сама она тоже всегда искала следующего вызова, следующего препятствия, чтобы их преодолеть. Конечно, им следовало бы лучше использовать время, которое они провели вместе, но, как признал призрак Эланор в кафе Ван Гога, когда она наконец пришла сказать последнее «прости», прошлого уже нельзя повторить.

— Моз, — прошептала она, когда девушка перестала танцевать. — По-моему, она — самая красивая женщина, какую я когда-либо видела.

Густав отступил от холста и начал его рассматривать — сначала прищурив глаза, чтобы ограничиться только фигурой, а затем и более оценивающим взглядом. Да, сказал он себе, это — настоящее. Стоящее любых мук.

— Не такая красивая, как ты, — попробовал возразить я, беря ее за руку.

Затем — хотя оставалось сделать еще многое, и краски еще не просохли, и он знал, что холсту надо дать отдохнуть — он закрутил кисть в самом черном бугре на палитре, и наляпал вверху слово NEVERMORE, и отступил на шаг, обдумывая новое полотно.

Она нахмурилась и раздраженно покачала головой.



— Не говори глупостей, — заявила она. — Я же правда так думаю.


Перевела с английского Ирина ГУРОВА


Женщины! Иногда им не угодишь. Я хотел идти дальше, начиналось шоу уродов, и зазывала расписывал чудесного Адольфа, Человека-Торса, — но Эффи все смотрела на цыганку. Она пошла к выцветшему голубому с золотом навесу на обочине, зазывала объявлял, что «Шехерезада, Принцесса Таинственного Востока» будет предсказывать судьбу при помощи «магических карт Таро и хрустального шара». Я увидел, как загорелись глаза Эффи, и подчинился неизбежному. Через силу улыбнувшись, я сказал:

— Наверное, хочешь узнать свою судьбу?

Она кивнула, ее лицо оживилось в предвкушении.

— Как ты думаешь, она настоящая принцесса?

— Почти наверняка, — очень серьезно ответил я, и Эффи восторженно вздохнула. — Должно быть, ее прокляла злая ведьма, и теперь она должна жить в нищете, — продолжал я. — Она потеряла память и скрывает свои магические способности, притворяясь ярмарочной шарлатанкой. Но по ночам она превращается в серебряную лебедь и во сне летает туда, где никто, кроме нее, никогда не бывал.

— Да ты надо мной смеешься, — запротестовала она.

— Вовсе нет.

Но Эффи было не до того.

Брайан Плант

— А знаешь, мне никогда не гадали. Генри говорит, это все прикрытие для черной магии. Он говорит, что в Средние века за такое вешали и правильно делали.



«ТОЛЬКО ЧЕЛОВЕК»

— Ханжа твой Генри, — фыркнул я.



— Да мне все равно, что он говорит, — решительно заявила Эффи. — Подождешь меня здесь? Я ненадолго.

Кровь



Лишь бы дама была довольна. Я уселся на пенек и стал ждать.

– Братец весь покрыт ее кровью, – заявил майор Арефьев, прибывший на место убийства вместе с оперативниками и криминалистами. – Три свидетеля – вы и старуха – своими глазами видели в его руке топор. Он принадлежит Медозовым. Топором Марат рубил дрова – у них в доме печное отопление. Он показывал вам отрубленную голову сестры, словно трофей. Каких доказательств его вины в убийстве вам еще нужно?

Раунд 1

Он обращался к Кате и Гектору. Оперативная группа проводила тщательный осмотр участка и дома Медозовых, и он продолжался очень долго. Давно стемнело – полицейские машины светили фарами через распахнутые ворота на участок. К этому моменту бабку Гарифы увезли на «Скорой» в кашинскую больницу. Оставлять в доме ее было немыслимо. Марата дотошно допрашивали сотрудники чуриловской полиции, но толку не добились – он бубнил как заведенный то, что лепетал Гектору.

Все участники игровых шоу — идиоты. Поэтому я признаю лишь одно из них — «Только человек». Нет, погодите, не так выразился. Я имел в виду, что все остальные участники игровых шоу — идиоты. Но не я. Я всегда обращаю внимание своей жены Морин на то, как глупо выглядят соревнующиеся. Насколько лучше сыграл бы я, доведись мне попасть в та-. кое шоу! Как-то ночью, когда мы смотрели головизор, она подначила меня попробовать, и я попался на удочку. Самая упорная борьба обычно разворачивается за право попасть в одну из главных игр, но я легко прошел все их интерактивные тесты, потом еще пару туров, и вот — прошу любить и жаловать!

Криминалисты осмотрели садовую дорожку, траву, гравий, на котором стояла машина Гарифы, но кроме следа волочения тела на траве и лужи крови на дорожке ничего не нашли. Судмедэксперт определил по состоянию трупа давность смерти в час-полтора на момент обнаружения. Убийство Гарифы произошло незадолго до того, как Катя и Гектор появились на улице Октябрьской.

Звучит знакомая музыкальная тема, и на огромной видеостене, разделенной на экраны, возникает картинка, позволяющая мне впервые увидеть своих шестерых соперников. Мне присвоен номер 5, так что мое лицо появляется на нижнем левом экране. А зовут меня Пол Крек.

Режиссер — участникам игры: Все готово. Десять секунд до эфира.

– Она приехала домой к своим, сама открыла ворота, загнала машину под навес. Ее бабка отсутствовала, ее ненормальный брат рубил дрова топором, – заявил майор Арефьев. – Он напал на сестру…

На информационном экране, вмонтированном в стол, за которым сижу я, появляется сообщение. Когда смотришь игру по головизору, эти экраны не видны, но игроки могут посылать друг другу сообщения. Я нервничаю и ерзаю на месте, пока играет музыка. Руки похолодели и увлажнились.

Верховная жрица[20]

– Ее мог убить не брат, – заявил Гектор. – Когда она загнала машину на участок, ворота оставались незапертыми. Убийца свободно зашел. Дома в это время отсутствовала не только старуха, но и Марат. Убийца оказался один на один с Гарифой, он выбрал момент.

— Добро пожаловать на игру «Только человек»! — объявляет ведущий Ньюмен с семигранного центрального экрана в середине стены. Ньюмен — робот, и это видно с первого взгляда. Я знавал роботов так ловко собранных, что приходилось хорошенько присматриваться, прежде чем отличить их от человека. Но ведущий специально выглядит ненатурально — вероятно, чтобы подчеркнуть человечность участников. Он глядит вверх, вниз, налево, направо, словно может узреть каждого из участников на отдельных экранах, окруживших его собственный. На головизоре смотрится неплохо, но если задуматься, все это ужасная глупость.

14

Звуконепроницаемые кабинки, в которых мы находимся, вовсе не расположены по семи углам, как это видят зрители на экране. Семь дверей, за которыми мы сидим, тянутся вдоль длинного коридора вещательной студии. Я, соответственно, обосновался в пятой кабинке. Понятия не имею, где держат Ньюмена.

Насчет старухи установили все быстро – путаясь и рыдая, она поведала, что в пятом часу отправилась за сахарным песком в палатку на улице Садовой. В свои восемьдесят пять она еще сама регулярно ходила в магазин, не надеясь на внуков. У палатки встретила подруг-старух, и они до сумерек просидели со своими сумками-колясками, набитыми гречкой и сахарным песком, на завалинке у палатки, обсуждая новости и болезни. Момент ее возвращения домой Катя и Гектор видели лично.

В шатре было жарко; освещался он лишь небольшой красной лампой на столе. Цыганка сидела на табурете, тасуя колоду карт. Когда я вошла, цыганка улыбнулась и жестом пригласила меня присесть. Я на миг отпрянула — удивилась, что это не та женщина, которая танцевала. Эта была старше, голова повязана шарфом, черные глаза густо подведены. Я озадаченно уставилась на предмет, накрытый темной тканью, что лежал на столе. Поймав мой взгляд, немолодая «Шехерезада» указала на предмет сильной, все еще прекрасной рукой.

Одна из кабинок пуста: роль недостающего участника играет Модель Человека, трехмерное чудо компьютерной графики.

А с Маратом сохранялась полная неопределенность – он твердил, что «пошел гулять на пруд», а раньше действительно колол для печки дрова топором и перекапывал грядки. Свою работу грузчиком в магазине сестры он пропустил, потому что она так велела. Дальше его показания были следующими: нашел сестру «спящей в траве, и у нее отвалилась голова». Насчет вопроса про орудие убийства – как топор оказался в его руках – ненормальный вообще ничего вразумительного не отвечал, корчил гримасы, даже порой хихикал. Его реакция на произошедшее пугала.

— Хрустальный шар, — объяснила она. Голос был ровный и приятный, но с акцентом. — Если не накрывать, он теряет силу. Снимите колоду, пожалуйста.

В этом-то вся загвоздка, то есть смысл шоу. Участникам игры «Только человек» следует определить эту самую Модель. Джекпот — шесть миллионов ньюдолларов — делится между выигравшими. Если Модель найдена в первом же раунде, деньги получают все шесть игроков поровну, но такого еще никогда не случалось. Модель Человека достаточно убедительна, чтобы протянуть до последних раундов, и получается так, что до сих пор только немногим игрокам удавалось заполучить какие-то суммы. Но, как я уже сказал, большинство участников подобных игр просто идиоты, так что, по сравнению с ними, мои шансы намного выше.

Пруд – заросшая ряской и тиной лужа – находился на окраине частного сектора. Традиционный деревенский «пожарный водоем», от дома Медозовых до него – примерно полкилометра.

— Вы все знаете правила, — объявляет Ньюмен, — так что играем!

— Я… А где девушка, которая танцевала? — нерешительно спросила я. — Я думала, это она будет предсказывать судьбу.

– Тело отправим в областное бюро судмедэкспертиз, потому что случай беспрецедентный, обезглавливание, – сообщил судмедэксперт. – Я считаю, ей голову отрубили уже мертвой, однако… У нее рана сбоку почти у виска. Закрытая черепно-мозговая травма. Думаю, что от обуха топора. Ее оглушили сначала, а голову отчленили, когда она упала – причем тело перетащили на садовую дорожку, на более твердую поверхность, где удобнее рубить. На лезвии топора кровь и темные волосы. Экспертизу, конечно, проведем, но и так ясно, что волосы и кровь – потерпевшей.

Игрок 3 — остальным: Привет всем. Удачи вам.

— Моя дочь, — коротко сказала она. — Мы с ней вместе работаем. Пожалуйста, снимите карты.

– Ее мог убить и не брат, – настойчиво повторил Гектор майору Арефьеву. – Мы ей звонили примерно за час с четвертью до убийства с дороги, она подъезжала к дому и сообщила, что ее подрезали. Какая-то машина. Кто-то преследовал ее, возможно, пытался даже устроить аварию. Надо проверить что за тачка.

Она протянула мне колоду, и я задержала ее в руках. Карты были тяжелые, на вид очень старые и лоснились не от грязи, но от бесчисленных почтительных прикосновений. Я вернула их неохотно — хотела рассмотреть поближе. Цыганка стала спиралью раскладывать карты по столу.

Обращение третьего Игрока поражает меня своей неискренностью. Все мы здесь, чтобы выиграть денежки, и, следовательно, невольно становимся не приятелями, а конкурентами.

Я смотрю на крайнюю правую картинку. Игрок под номером 3 оказывается разбитной блондинкой лет двадцати пяти. На мой взгляд, она переборщила с косметикой, а ее блузка выглядит довольно дешево. Мысленно отмечаю, что она вполне может оказаться Моделью Человека.

— Отшельник, — начала Шехерезада. — И десятка жезлов. Подавление. Этот человек говорит о добродетели, но у него есть постыдный секрет. Семерка кубков — распущенность. И девятка мечей — жестокость и убийство. Теперь Влюбленные — но тут сверху валет монет. Он принесет тебе радость и горе, потому что в руках у него двойка кубков и Башня. А кто у нас на Колеснице? Верховная Жрица, она опирается на десятку мечей, что предрекает гибель, и туз кубков — большую удачу. Ты станешь доверять ей, и она спасет тебя, но чаша, которую она предложит, полна горечи. Ее колесницей правят валет и Шут, а под колесами — туз жезлов и Повешенный. В руках она несет Справедливость и двойку кубков, что предвещает Любовь, однако внутри кубков — Перемены и Смерть. — Она замолчала, словно забыв о моем присутствии, и тихо заговорила сама с собой по-цыгански.

– Я проверю, – почти грозно пообещал майор Арефьев. – Я все проверю, коллега. Каждый факт, каждую улику. С тех пор как вы вдвоем появились в Чурилове и подняли со дна старое, в общем-то, раскрытое дело, у нас здесь снова слухи клубятся. И я буду проверять все, чтобы меня никто не упрекнул, как упрекали тогда моих предшественников. Машина ее подрезала? Отыщем, найдем. Только я хочу сказать вам, Гектор Игоревич, ее братец с детства состоял на учете в психдиспансере, это все в городе знали. Ему двадцать один год. Дважды на него нам поступали жалобы от граждан, от женщин за неподобающее поведение в публичном месте. Он постоянно мастурбировал на баб. – Майор Арефьев понизил голос. – Весной в торговом центре вообще произошел инцидент с рукоприкладством – супружеская пара из Тулы посетила магазин Гарифы. И Марат начал мастурбировать при них, супруг полез в драку, он разбил Марату нос. Наши, чуриловские, так остро не реагировали, они жалели его – все знали его историю, его болезнь, поэтому и мы, полиция, закрывали глаза. А что сделаешь? В психбольнице он часто лежал, но затем его выписывали, и он возвращался домой. Гарифа с ним намучилась. Но она же, пардон, тоже баба, он в своем безумии уже и на сестру мог покуситься. Полез к ней, а когда она его отвергла, ударил топором.

Игрок 7 — остальным: Присоединяюсь.

– Никаких признаков борьбы или изнасилования нет, – отрезал Гектор. – На нее совершили нападение, когда она вышла из машины и еще не успела закрыть ворота.

— А дальше что-нибудь есть? — спросила я через некоторое время, увидев, что она глубоко задумалась.

Седьмой Игрок (верхний левый угол экрана) — молодой человек лет двадцати, не более. Щеки и лоб намеренно выделены и подчеркнуты набирающими все большую популярность подкожными имплантатами. Лично я считаю подобные штучки нелепым сумасбродством, а эти ребятишки, став постарше, еще пожалеют, когда придется удалять имплантаты хирургическим путем и под наркозом, но эти юнцы всегда найдут способ утвердить собственную независимость и шокировать старших. Сомневаюсь, что подобный нонконформист может оказаться Моделью Человека, хотя, с другой стороны, компьютер, вопреки обычной стратегии и, кстати, далеко не впервые, вполне способен создать персонаж настолько необычный, что никто не заподозрит в нем Модель Человека.

– Полковник, Гарифа могла просто затрещину Марату влепить – она его по морде хлестала прилюдно, отучала от мастурбации. Он терпел до поры до времени, до нынешнего вечера, а затем ответил ей – ударом топора.

Замявшись, Шехерезада кивнула. Она как-то странно посмотрела на меня, затем подошла, быстро поцеловала в лоб и сделала какой-то знак тремя пальцами левой руки.

Катя вспомнила, как Гарифа на их глазах дала пощечину брату в магазине. Что ж… У майора Арефьева свои аргументы. Он уже определился с виновным в убийстве бывшей одноклассницы. А у них с Гектором свой взгляд. Катя не вмешивалась в их спор. Она еще не оправилась от шока, ее всю трясло. Лучше пока помолчать.

— Раунд первый, — продолжает Ньюмен. — Если бы деньги для вас не имели значения, какую планету или место обитания хотели бы вы посетить и почему?

— У тебя необычная, магическая судьба, та dordi, — сказала она. — Лучше сама посмотри. — Она аккуратно сняла покров с хрустального шара и пододвинула его ко мне.

Подметила и нечто иное: Гектор не спешил выкладывать майору Арефьеву новость о словах Гарифы – что она о чем-то вспомнила в связи с давним убийством. И не спрашивал его о несостоявшемся женихе Алике – Алексее Ладовском. Видимо, Гектор не может простить ему, что он моментально слил кашинским коллегам информацию об их приезде в Чурилов. И то, что Арефьев выяснял тайком, кто вообще такой полковник Гектор Игоревич Борщов, какие у него полномочия копаться в прошлом города Чурилова.

На экране видно, как он поднимает глаза и добавляет:

На миг я перестала понимать, где нахожусь. Свет причудливо играл в хрустале, и мне казалось, будто я покинула тело и смотрю откуда-то сверху на знакомую сцену, персонажи которой будто сошли с карт Таро: девушка сидит за столом, цыганка смотрит на разложенные перед ней карты. Внезапно голова стала легкой-легкой, почти закружилась, меня разбирал беспричинный смех, но в тоже время я смутно тревожилась, словно боролась с утраченными воспоминаниями.

— Игрок под номером один, начинайте.

Словно подтверждая ее мысли, Арефьев довольно резко заявил, что им – ей как представителю пресс-службы и ее «спутнику» (он намеренно определил статус Гектора именно так – неопределенно) больше нечего делать на месте происшествия. Отправляйтесь в УВД – позже вас допросит следователь, а пока оба напишете объяснения как свидетели произошедшего. И радуйтесь, что на месте убийства оказался третий очевидец – старуха Медозова, подтвердившая, что вы появились у дома одновременно с ней, а то бы и вас затаскали… Расследование дело кропотливое, полное бюрократии, вам ли, коллеги, не знать.

«Когда нам вновь сойтись втроем?»[21] — спросила я себя и безудержно расхохоталась, будто вспомнила отчаянно смешную шутку.

На экране, прямо над ведущим, женщина лет тридцати. У бедняжки вид оленя, застигнутого светом прожекторов. Я тоже не в себе, и поэтому рад, что не приходится отвечать прямо сейчас. Однако, глядя на свое экранное изображение, я считаю, что выгляжу не так уж плохо. Может, это тоже не годится. Раз уж я нервничаю, то должен выглядеть испуганным. Еще не хватало, чтобы люди сочли меня Моделью Человека.

В Чуриловском УВД бушевал ночной аврал. Никто не спал, все сотрудники явились по тревоге. Катя отметила, что их заявление насчет неизвестной машины, подрезавшей Гарифу, не пропало даром – дежурная часть занималась рассылкой ориентировки всем постам ППС и ГИБДД о транспорте в районе частного сектора возле улицы Октябрьской и на всем пути от торгового центра. Увы, дорожных камер в Чурилове и на окрестных дорогах не водилось.

И вдруг меня захлестнуло отчаяние, столь же внезапное, как и веселье, слезы подступили к глазам, изображение в шаре расплывалось. Я испугалась, растерялась, но не могла вспомнить, что меня напугало, и, дрожа, смотрела на затуманенную поверхность шара.

— Э-э-э… как насчет Средиземья? — блеет Игрок номер один. — Из книг о «Властелине Колец». Да, я знаю, что это не настоящий мир, но вы не сказали, что место должно существовать на самом деле, верно? Ужасно любила эти книги, когда была маленькой, и часто воображала себя хоббитом: это тамошние обитатели. Речь идет о волшебной стране, а по моему мнению, нам всем не помешала бы чуточка волшебства.

Катю и Гектора отправили в свободный кабинет писать объяснения. Едва закрылась дверь комнаты, Гектор сразу спросил:

Шехерезада вполголоса напевала что-то нежное:

Игрок 7 — игрокам 2, 3, 4, 5 и 6: Иисусе, сама-mo она настоящая?

– Катя, ты как?

– Ничего. Отхожу потихоньку. – Катя глянула в окно: ночь опустилась на Чурилов. До очередного момента инъекций осталось совсем мало времени.



Aux marches du palais…
Aux marches du palais…
\'У a une si belle fille, Ionlà…
\'У a une si belle fille…[22]



— Средиземье? — переспрашивает Ньюмен, снова поднимая к небу свои механические глаза и кривя рот, будто уловил что-то жутко вонючее. — Прекрасно. Игрок под номером два, можете предложить что-нибудь интересненькое?

Гектор был предельно сосредоточен, серьезен, собран. Однако вид его Катю снова встревожил – лицо серое, на скулах пятна румянца, испарина на лбу.

Я старалась удержаться в теле, не упасть в хрустальный шар, но притяжение было слишком сильным. Я не чувствовала ни рук, ни ног, не видела ничего, кроме мутной поверхности, но вот туман начал рассеиваться. Шехерезада пела, то громче, то тише, протяжный мотив всего из трех нот. Ритм завораживал, и я ощутила, как легко покидаю тело, восприятие исказилось, все кружилось и вертелось. Подчиняясь звуку, я выплыла сквозь темноту из шатра и воздушным шариком стала подниматься в небо.

Второй Игрок — пожилой тип, на вид лет шестидесяти. У него было немного больше времени на подготовку, поэтому выглядит он куда увереннее.

– Гек, у тебя температура?

Издалека я слышала голос Шехерезады, она нежно приговаривала:

А вот что скажу я, когда придет моя очередь? Вроде бы Тайвола — планета ничего. Там много воды и не приходится носить специальные дыхательные аппараты. Назову-ка я, пожалуй, Тайволу.

– Кажется, есть немного, но не так, как вчера, терпимо. И сейчас это не важно, Катя. Я должен теперь сам во всем до конца разобраться, раз такие дела пошли… Обезглавливание. – Гектор стиснул зубы. – Из-под земли достану ублюдка, кто такое творит… и раньше творил здесь и в Кашине.

— Шш, шшш… все хорошо. Видишь шарики? Смотри на шарики.

— Я бы хотел отправиться на Тайволу, — отвечает Игрок номер два. Черт возьми! — Там полно красивых пляжей, а воздух, говорят, так просто сладкий. Я как-то читал, что самые большие животные, которые там водятся — не крупнее щенят, и их даже позволяют гладить, при условии, что они вас не испугаются. Думаю, что после Земли Тайвола стоит на втором месте во Вселенной.

– Они ищут машину, Гек. Хотя майор уверен, что Гарифу убил брат. И если бы не все остальные факты, то и я бы, наверное, так решила. Мы же их видели с тобой в магазине.

Откуда она знает, о чем я думаю, смутно удивилась я, а потом с наивным детским восторгом вспомнила: она ведь Шехерезада, Принцесса таинственного Востока. Я хихикнула.

– Парень ее не убивал. Пусть он больной, но он говорит правду. Когда он ее обнаружил, она уже была обезглавлена. И топор валялся у тела. Он его поднял и ее голову за волосы… До смерти этого зрелища не забудешь, но… Пусть он псих, безумец, но не он ее прикончил. Я уверен.

Игрок 7 — игрокам 1, 3, 4, 5 и 6: До чего же слабо!

— Спи, маленькая, — шептала она. — Сегодня твой день рожденья, и будут шарики, я обещаю. Ты их видишь?

Гектор достал мобильный и позвонил кому-то в столь поздний час – гудки, гудки, наконец ответил неприветливый голос.

Я пробегаю пальцами по клавиатуре:

Они плавали вокруг меня, разноцветные, сверкающие на солнце. Я кивнула. Из дальнего далека я услышала свой сонный ответ.

– Ресепшен дома отдыха? – Он не включал громкую связь, не желал, чтобы его переговоры слышали полицейские в коридоре. – Ресторан ваш работает? Он же круглосуточный. Быстро меня на ресторан переключите. Пррраво-хранительные органы, в момент, я сказал, не пререкаться. Дело уголовное. – Он ждал несколько секунд. – Так, ресторан? Полковник Борщов, я был у вас сегодня вместе с Родионом Пяткиным, вашим будущим владельцем. Без запинки отвечай мне – когда он покинул ресторан? Когда уехал? Днем? Во сколько? После обеда? Спасибо. Гуляйте, наслаждайтесь дальше жизнью.

Игроку 7: Заткнись!

Я видела шатер внизу, Моза на пеньке, слышала крики коробейников, расхваливающих свой товар: «Горячие имбирные пряники!», «Ленты и банты!», «Лакричные палочки!». Аромат свежих пирогов смешивался с запахом сахарной ваты и животных. Я бесцельно парила, как сказочный летучий корабль, и вдруг почувствовала, что меня мягко тянет к алому шатру. Над входом растянули транспарант с надписью «С ДНЕМ РОЖДЕНЬЯ, МАРТА!», украшенный воздушными шарами, и мне показалось, что изнутри я слышу музыку, шарманку или, может, заводную игрушку. Я медленно спускалась.

Он дал отбой.

Почти немедленно приходит сообщение от режиссера:

Коснувшись земли, я обнаружила, что солнце скрылось. Стало холодно, яркий транспарант испарился, а на его месте висело маленькое потрепанное объявление, гласившее:

Игрокам 5, 7: Посылка сообщений дозволяется правилами.


Галерея гротеска!
Удивительная коллекция восковых фигур убийц, монстров и ошибок природы


– Пяткин уехал из Кашинского дома отдыха почти сразу после нас. А нам подкинул свидетеля Урбанова, направив нас на след призрачного алиби его дружка Воскресенского. Услал нас в Олимпийскую-Брехаловку, подальше от Чурилова. – Он уже набирал новый номер. – Алло, приемный покой? Правоохранительные органы вас снова беспокоят. Полковник Борщов. А, добрый вечер, доктор. Вы снова на дежурстве сегодня? На хозяйстве? – Катя поняла, что Гектор позвонил в больницу Кашина и разговаривает с тем самым молодым доктором, сменщиком Ларисы Филатовой. – А коллега ваша что же, доктор Филатова? Вроде ее очередь работать? Нет? Дежурством поменялась на сегодня и завтра? Приболела? А, понятно, спасибо. Нет, у меня к ней пара вопросов в связи с пациентом, Зарецким. Выписали сегодня утром? Он мне говорил. Как вы сами оцениваете то, что с ним произошло? Редкий случай? Отмененная амнезия? Интересно, как вы его феномен обозначили. Метафора? Подходящая весьма. Спасибо, спокойной ночи.

— Да, Тайвола, — соглашается Ньюмен, — драгоценный камень рукава созвездия Киль в Млечном пути. Правда, вы немного староваты для подобного путешествия, Игрок номер два, но нам всем не запрещено надеяться, не так ли? Игрок номер три, ваш черед. Куда бы вы хотели отправиться?

– Слышала, Катя? Лариса Филатова на сегодня и завтра поменялась дежурством. – Он убрал мобильный в карман. – Свободна она была сегодня как ветер. Иди куда хочешь… Делай что задумала.

Ноги вели меня ко входу в шатер, веселье стремительно улетучивалось. Я замерзла, вялый, болезненный озноб прервал мои восторженные мечты о полете и бросил на землю, в темноту. На моих глазах полог шатра сам собой поднялся; я не в силах была побороть зловещего притяжения. Я чуяла душный смрад гнилой соломы, слишком долго не видевшей солнца, зловоние старой заплесневелой одежды и резкий запах воска. Я вошла и, когда глаза привыкли к темноте, увидела, что кроме меня там никого нет; вдоль стен шатра, который оказался куда просторнее, чем я думала, за деревянными ограждениями располагались экспонаты в натуральную величину. Я не могла понять, что же меня так напугало сначала. Фигуры были из воска, их члены скреплялись с помощью конского волоса и китового уса, а одежда была приклеена к телам. Вместо крови — красная краска, и даже виселица в известной сцене повешения никогда не использовалась для реальной казни. Но я вдруг поверила, что все это настоящее, что Бёрк и Хэйр[23] в углу ждут именно меня, жадно глазея из-под тонких восковых масок…

Катя молчала.

Игрок 1 — всем: Простите, я столько глупостей наговорила. Никак не могла придумать, что сказать. Я не Модель Человека.

– И есть еще третий фигурант у нас. Пока еще человек-невидимка. Жених Гарифы Алик, которого она выгораживала. Алексей Ладовский, по которому мне пока никаких сведений и не прислали. – Гектор вытер испарину со лба. И снял пиджак. Ему снова было жарко. У него поднималась температура.

Я шагнула назад, коря себя за детский беспричинный ужас, и громко вскрикнула, наткнувшись на экспонат за спиной. Даже в этом бестелесном состоянии я вздрогнула, коснувшись деревянного заграждения, и резко обернулась. Экспозицию окружала ограда из досок и проволоки; на прибитой к дереву табличке я прочла:

Игрок 7 — остальным: Можно подумать, она бы призналась, даже будь все наоборот.

Он придвинул к себе лист бумаги, собираясь писать объяснение.

Я — всем: Это просто нервы.


ОТШЕЛЬНИК
Пожалуйста, не трогайте экспонаты


– Катенька, ты профи, журналист, сочини нейтрально, без подробностей. А я у тебя потом спишу, как двоечник у отличницы. – Он улыбнулся Кате мягко, ободряюще. Но она видела: ему снова худо, а он полностью игнорирует и свое состояние, и свой жар.

Третий Игрок — та самая разбитная блондинка, желавшая нам удачи. Не она ли Модель Человека?

Я подошла ближе, щурясь от неровного света, и увидела, что это крохотная спаленка, как будто детская: узкая кровать, накрытая лоскутным одеялом, маленький табурет, прикроватная тумбочка, несколько цветных эстампов — у меня в детстве были такие же. На тумбочке стеклянная ваза с ноготками, а около кровати — множество завернутых подарков. У открытого окна на сквозняке колыхались воздушные шарики.

Она быстро написала объяснительную. Гектор начал чисто по-школьному списывать под копирку. И в этот момент у Кати просигналил будильник в мобильном. Время инъекций!

— Я люблю лыжный спорт, и сама завзятая лыжница, — начинает она, — так что неплохо было бы побывать на Европе. Все эти массы льда на снимках: ужасно впечатляет! А снежные вершины выглядят даже уютными. Так и представляю, что качусь с этих длинных, замерзших склонов. Я и вправду обожаю холод.

Она схватила шопер с коробками лекарств, не оставила его в «Гелендвагене» на полицейской стоянке.

Но почему мне показалось, что там темно? Свет лился из окна на голые половицы — вечерний свет, озаряющий яркую комнатку теплым розовым сиянием. У кровати сидел мужчина, конечно же, чтобы пожелать спокойной ночи своей дочурке в ночной рубашке, сжимающей в руке плюшевую игрушку. На вид ей лет десять, длинные черные очень прямые волосы обрамляли ее серьезное заостренное личико. Лица мужчины не видно — он сидел спиной; но его коренастая фигура, квадратная челюсть и скованная поза казались смутно знакомыми. Я с любопытством придвинулась, озадаченная тем, что эту уютную домашнюю сцену показывают в Галерее гротеска.

— Бьюсь об заклад, так оно и есть, — вставляет Ньюмен. — Сейчас на Европе двести шестьдесят градусов ниже нуля!

– Гек, пора. Пойдем. Здесь нельзя. Камера на потолке.

Игрок 7 — Игроку 5: Ну и чушь!

Когда я сделала шаг, голова девочки дернулась в мою сторону, и я отпрыгнула, подавив крик. Девочка снова застыла, ее глаза остановились на мне и смотрели пристально — я с трудом верила, что это всего лишь кукла из воска и конского волоса. Неохотно я снова шагнула вперед, ругая себя за то, что испугалась какого-то механизма. В Лондонском музее восковых фигур были похожие устройства, приводимые в действие, когда кто-то наступал на пластину в полу: посетители проходили мимо, и экспонаты начинали двигаться. Я стала разглядывать пол в поисках секретной пластины.

Они вышли в коридор, и Гектор тихо спросил:

Я — Игроку 7: Согласен.

– А куда мы?

Вот! Когда я встала на определенное место, она снова задвигалась, повернула голову в сторону мужчины плавным, мягким движением, которое едва ли могло быть механическим. Волосы упали ей на лицо, и она нервно откинула их назад, а другой рукой вцепилась в плотную хлопковую ткань сорочки. Я вдруг поверила, что, несмотря на обманчивое название «экспонат», это живые актеры, разыгрывающие для меня какую-то жуткую шараду, и внезапно рассердилась на свою нервозность — но в то же время страшное чувство предопределенности овладело мной. Я знала, что сейчас увижу, словно это мои собственные воспоминания. Беспокойство росло; я коснулась проволоки, отделявшей меня от комнатки, и настойчиво позвала девочку: — Малышка!

— Игрок номер четыре, ваши пожелания, — провозглашает Ньюмен.

– В конце коридора туалет для персонала. В нем точно камер внутри нет. Я там сделаю тебе уколы, – объяснила Катя.

Гектор остановился.

Я понимаю, что следующая очередь — моя. Что же мне сказать?

Ребенок не отреагировал, но осторожно двинулся к кровати. Я позвала громче:

– Катя, в коридоре тоже везде камеры. Выход на дежурку. Они моментально засекут на мониторе, что мы зашли с тобой в туалет вдвоем. Нет, я не могу… я не допущу! Они сразу подумают… менты ж, мужики… начнут болтать невесть что о тебе.

Глядя на экран, я вижу, что мои волосы взъерошены, и с небрежным видом пытаюсь пригладить их потной рукой.

— Малышка! Иди сюда! — Я услышала, как в моем голосе зазвенела истерика, но ведь девочка могла быть механической куклой. Я попробовала позвать еще раз, а потом зашла за ограждение. Неожиданно закружилась голова; падая, я протянула руки к детской фигурке, словно моля о помощи…

– Плевать на них! Гек, тебе надо немедленно делать уколы.

Игрок номер четыре — мрачного вида женщина лет сорока, с короткой стрижкой, в мужского покроя блузе и почти без макияжа. Даже я не смог отделаться от гримеров: мою покрытую потом физиономию напудрили, дабы не так блестела. А вот четвертый Игрок, должно быть, отказалась от услуг гримеров. Ничего не скажешь, она далеко не самая женственная из дам.

Мне было десять лет, снова десять, и, как всегда по воскресеньям, я пришла повидаться с мамой. Я любила маму, и мне было жаль, что нельзя проводить с ней каждый день, но я знала, что это невозможно: маме нужно работать, и она не хотела, чтобы я мешала. Интересно, кем она работает? Мне нравился мамин дом, такой роскошный, и везде красивые вещи: индийские статуэтки слонов и египетские гардины, и персидские ковры, как в «Тысяче и одной ночи». Когда я вырасту, я, может быть, смогу переехать сюда и все время жить с мамой, а не с тетей Эммой — только тетя Эмма была вовсе не моей тетей, она была школьной учительницей, и она недолюбливала маму. Не то чтобы она что-то такое говорила, но я видела, с какой странной гримасой она обычно произносила «твоя бедная мать» — словно только что проглотила рыбий жир. Мама никогда не поила меня рыбьим жиром. Наоборот, она всегда разрешала мне обедать с ней, а не в детской с малышами, и на столе были пирожные и варенье, а иногда красное вино, разбавленное водой.

– Давай лучше в тачке, выйдем на стоянку. Ширнусь там.

— Артанзия, — отвечает она. — Суровый, неисследованный мир на самой границе Вселенной. В таком месте человек может сам устанавливать любые правила. А я люблю жить по собственным законам.

– На стоянке сейчас полно полицейских машин, – возразила Катя. – Всех подняли. Они нас увидят во внедорожнике. Решат еще, что ты наркоман. Идем со мной. Не пререкаться. Нам нет дела ни до кого. У нас график.

— Так значит, теперь мы на самой границе, вот как? — осведомляется Ньюмен.

Порой красивые девушки, которые жили вместе с мамой, приходили вниз и разговаривали со мной. Мне это нравилось, они были такие добрые, угощали меня имбирными пряниками и конфетами, а еще они носили самые красивые в мире платья и украшения. Тетя Эмма не должна была знать об этом; много лет назад, когда я была совсем маленькой, я о чем-то проговорилась, и она ужасно рассердилась и сказала: «У этой женщины, видно, совсем нет стыда, раз она позволяет ребенку бывать в таком месте и общаться с этими потерянными созданиями!» Я попыталась сказать, что они вовсе не потеряны, у них каждый день много гостей, но она была очень зла и не слушала, поэтому теперь я вообще ничего не рассказываю. Так безопасней.

И она подтолкнула его – смелее вперед по коридору в служебный туалет. Гектор глянул вверх на камеры под потолком. И взял Катю за руку. Она сама крепко сжала его кисть. Рука горячая… жар…

Игрок 7 — остальным: Ньюмен — зануда.

Но сегодня мама сказала, что мне нужно пораньше лечь спать: она ждала гостей. Я не против. Иногда я делаю вид, что иду спать, а потом, когда мама думает, что я в постели, прокрадываюсь вниз и смотрю на красивых леди и гостей сквозь перила. Я веду себя очень тихо, и никто меня никогда не замечает. Ну, почти никогда. До сегодняшнего вечера.

В тесном служебном туалете Гектор запер дверь на задвижку. Катя вымыла руки с мылом, разложила на антибактериальной салфетке ампулы и шприцы. Она сейчас тоже была предельно сосредоточенна, однако странное чувство преследовало ее – голова Медузы горгоны в ореоле змей-волос словно наблюдала за ней… Откуда?

Я — всем: Присоединяюсь.

Катя глянула в зеркало над раковиной – никакой Медузы… Позади нее стоит Гектор, словно закрывает ее собой.

— Игрок номер пять, куда мы пошлем вас? — интересуется Ньюмен.

Вообще он был очень добрый, тот джентльмен — пообещал, что не расскажет маме. Он даже и не знал, что у мамы есть дочка, и, кажется, удивился, но был очень добр. Он сказал, что мне очень идет эта ночная рубашка и если я буду хорошей девочкой, он придет уложить меня в постель и расскажет сказку.

Гектор расстегнул рубашку, оголяя живот.

— На Луну. Знаю, там пустынно и уныло, но меня привлекает то обстоятельство, что подняв глаза к небу, можно всегда увидеть Землю. Вряд ли вы будете уютно себя чувствовать в мире, где нужен телескоп, чтобы увидеть родной дом. Наверное, я не слишком заядлый путешественник.

Но теперь я не так уверена. У него странный вид, и он так пристально смотрит на меня — зря я пригласила его сюда. Он меня пугает. Я спросила: «Ты расскажешь мне сказку?», но он, кажется, не слушает. Он просто смотрит на меня очень странно. Мне вдруг захотелось, чтобы здесь была мама. Но если я позову ее, она узнает, что я выходила из комнаты… Он подходит ко мне, протягивая руки — может, он просто поцелует меня на ночь и уйдет?