Марк берет меня за руку и поглаживает тыльную часть моей ладони другой рукой.

– Мам, Лаура устала. Думаю, лучше оставить вопросы на потом.

– Я не устала, – убеждаю я Марка. – Я вспомнила, когда увидела фото. Как только увидела лицо Лоркана, – говорю я.

Патрисия неожиданно заключает меня в объятия, и мой позвоночник протестующе хрустит.

– О, как замечательно! Я так рада, что вы выбрали имя. Лорна – замечательное имя, – говорит Патрисия, не выпуская меня из объятий.

Марк смотрит на мать, прищурившись. Он отчаянно хочет, чтобы она заткнулась, но ее уже не остановить.

– Вы были на могиле? – спрашивает она, наконец выпуская меня из объятий, чтобы высморкаться в изысканный расшитый платок.

Марк вскакивает, всплескивает руками и скрещивает их, кладя одну поверх другой.

– Нет-нет! Сегодня счастливый день. Теперь Лаура дома, и мы не хотим провести вечер, обсуждая то, что нас всех только расстроит.

– Все в порядке, Марк, – говорю я, шмыгая носом. – Я хочу поговорить об этом. Это поможет мне справиться.

Марк нехотя садится обратно. Он чувствует себя решительно некомфортно. То, что я смирилась с этим, не значит, что он тоже смирился. Может быть, я его расстраиваю?

Патрисия продолжает болтать, и мои веки наливаются тяжестью, пока я пытаюсь не уснуть. Я не прислушиваюсь к тому, что она говорит, но получаю удовольствие от ее общества. Сейчас для меня нет ничего важнее времени, проведенного с семьей, какой бы нудной ни была беседа.

Николь с дребезжащим звуком возвращается в комнату, неся большой серебряный поднос, о существовании которого в нашем доме я не знала, с четырьмя чашками, молоком, сахаром и даже аппетитным печеньем с шоколадной крошкой.

Она скидывает несколько журналов со столика и позволяет им упасть на пол, а затем ставит на него тяжелый поднос.

– Будешь печенье, Лаура? – робко предлагает она.

– Да, пожалуйста, – говорю я, протягивая руку, чтобы взять его.

Я гляжу на Марка: он наверняка одобрит мои усилия вести себя вежливо. Я права. Он нежно улыбается мне глазами.

Я вгрызаюсь в печенье, с радостью скармливая своему урчащему желудку хоть что-то.

– Фу, бе! – говорю я, сплевывая расслаивающееся печенье, по вкусу напоминающее мыло, в бумажную салфетку, которую беру с подноса. – Где ты его взяла? Кажется, оно зачерствело.

– Я его сама испекла, – с запинкой произносит Николь.

Мое лицо вспыхивает ярко-красным. Надеюсь, она не думает, что я специально ей нагрубила. Она шумно опускает свою чашку на журнальный столик. Чай немного расплескивается, оставляя после себя на сосновом столике коричнево-желтый кружочек. Николь встает и уходит на кухню. Марк бежит за ней, и Патрисия вскоре следует за ними.

Жаркая беседа, доносящаяся оттуда, доходит до гостиной, где, разглядывая потолок, сижу я. Я не могу разобрать приглушенных звуков, но представляю, что Патрисия и Николь дают Марку нагоняй. Меня переполняет искушение прижаться ухом к кухонной двери, но я решаю этого не делать. Патрисия все еще моя свекровь. Мне и так тяжело даются семейные ужины у них дома, которые проходят раз в месяц: пятьсот различных столовых приборов, которыми я не знаю, как пользоваться, закуски, названий которых я не знаю, и Патрисия, наблюдающая за мной своими глазами-бусинками, пока я пытаюсь проглотить то, что, как я часто подозреваю, приготовлено из скисшего молока. Если я услышу, как Патрисия произносит нечто жестокое, то, что невозможно забыть, я уже не смогу сесть вместе с ней за один стол.

Вместо этого я решаю пробраться в детскую и посмотреть, как там мои спящие ангелочки. Я уже почти поднялась наверх, как Марк выбегает в коридор и зовет меня. Его мать и Николь раздраженно идут следом.

– Что ты делаешь? – кричит он. – Ты в порядке?

– Ш-ш, – говорю я, прикладывая указательный палец к губам. – Ты их разбудишь.

– Разбужу кого? – спрашивает Марк, игнорируя мою просьбу вести себя потише.

– Детей, дурачок. Кого же еще?

Патрисия прикрывает рот рукой и отшатывается назад, чуть было не падая на Николь.

– Я думала, ты ей рассказал, – зло произносит она, в упор глядя на Марка. – Ты сказал, теперь все в порядке. Ты клялся, Марк. Ничего не изменилось, да?!

Марк бледнеет и замолкает.

– Да?! – кричит Патрисия.

Николь крепко обнимает Патрисию и нежно поглаживает ее по волосам, чтобы та успокоилась. Это все уже слишком, настолько, что мне хочется кого-нибудь ударить.

– Пожалуйста, может кто-нибудь объяснить мне, что происходит? – говорю я более чем раздраженно.

Марк переводит взгляд с Николь на свою мать, а затем на меня. Он открывает рот, и я замолкаю в ожидании того, что, полагаю, он даст мне ответ, но он снова закрывает рот.

Наконец Николь говорит:

– Их здесь нет.

Она отступает на кухню и тянет за собой Патрисию. Как будто она ожидает, что я отреагирую каким-нибудь ужасным образом, и готовится защищаться.

– Если их здесь нет, тогда где они? – отрезаю я.

Всех снова охватывает раздражающая тишина, и я замечаю, что, кажется, они все непроизвольно затаили дыхание.

– Где, черт возьми, мои дети?! – реву я так громко, что у меня тут же начинает болеть голова.

– Они у меня дома, – отвечает Патрисия, передавая Марку платок, чтобы он вытер слезы, выступившие у него на глазах.

У Марка начинается небольшой нервный тик, и он раскачивается вперед-назад на одном месте. Если моргну, то упущу его, но я вижу достаточно, чтобы понять, что Марк не справляется. И я знаю, что Патрисия тоже это видит.

– Я подумала, что тебе нужно будет отдохнуть после долгой дороги, поэтому предложила, чтобы они сегодня переночевали у меня. Хорошо? – говорит Патрисия.

Мне хочется закричать, что, разумеется, здесь нет ничего хорошего. Мне хочется сказать этой сующей нос не в свое дело старухе, что это идиотская идея. Я скучаю по детям сильнее, чем могу выдержать, и еще один день, проведенный в ожидании встречи с ними, для меня подобен целой жизни. Но я ничего не говорю. Что бы я сейчас ни сказала, это может подтолкнуть Марка к переломному моменту.

– Что ж, мне лучше уйти, – нервно произносит Патрисия, протягивая руку к входной двери.

Наверняка она чувствует, какие волны я посылаю в ее сторону, и я не виню ее в том, что она хочет уйти.

– Я отвезу тебя домой, – предлагает Марк.

У Николь начинает дрожать нижняя губа. Я знаю, что мы никогда не станем настолько близкими подругами, чтобы попивать вечерний чай, обсуждая последний скандал из жизни звезд, но, честно говоря, я и не думала, что так сильно ее пугаю. Кажется, она почти боится меня.

– Марк, я тоже поеду, – говорит Николь, хватая Марка за руку и молча умоляя его взглядом.

– Ты не против, мам? – нежно спрашивает Марк.

– Почему бы вам обеим не поехать? – предлагаю я. – Я вполне справлюсь сама. Думаю, я просто сразу лягу спать. Вы правы, Патрисия. Я и впрямь измотана.

Я спускаюсь с нижней ступени лестницы, на которую так долго забиралась, и наклоняюсь, чтобы поцеловать Марка.

Николь слегка содрогается, когда я встаю рядом с ней, и эта ее реакция меня бесит. Николь бормочет бессвязные слова прощания и закидывает на плечо сумочку, чуть не выбив мне передние зубы. Я замечаю видавший виды брелок, прицепленный к молнии. Это серебряный полумесяц с милым смайликом, нарисованным краской. Ручная работа. Это выдает тот факт, что он больше похож на мятый серебристый банан, чем на полумесяц. Должно быть, он всегда был у Николь, но раньше я его никогда не замечала. Он привлекает мое внимание сейчас лишь потому, что очень напоминает мне солнце, к которому так очаровательно привязан Найджел. На этом брелоке та же кривая ярко-красная улыбка. Интересно, у Найджела бы случился нервный срыв, узнай он, что в итоге это оказалось не с любовью выполненной вручную работой, а, скорее, акцией два по цене одного на ближайшем блошином рынке?

Глава тридцать шестая

– Пока! – говорю я, стоя на крыльце и махая рукой нашей машине, отъезжающей с подъездной дорожки.

Смешно, что Марк так не хотел оставлять меня одну. Но я не могла дождаться, когда это случится. Мне много чего нужно разнюхать. И хотя я вернулась к себе домой, все настолько изменилось с тех пор, как я была здесь в последний раз, что мне придется исследовать каждый уголок. У меня странное чувство, что нужно что-то найти, хотя я понятия не имею, что именно.

Тот дом, что я помню, обнажен до скелета. Шоколадных отпечатков, которыми были отмечены нижние части дверей, больше не видно. Нет и каракулей, написанных яркими фломастерами, которые покрывали стены снизу доверху. Все выглядит так, будто Николь вызывала дезинсекторов. Уборщики продезинфицировали дом, избавив его от признаков того, что дети когда-то освещали его своим беспечным смехом и озорными играми. Меня и впрямь злит то, что Марк позволил начисто стереть историю нашей семьи с доски.

Сперва я решаю исследовать игровую комнату. Ледяная боль течет по моим венам прямо в сердце, когда я заглядываю в нее через дверной проем. Комнату полностью переделали. На меня смотрит большая, внушительная столовая. Место большой пластиковой железной дороги, стоявшей в центре, занимает обеденный стол из массива дуба. Разноцветные полки отсутствуют, а в задней части комнаты возвышается встроенная стенка с ароматическими свечами и блестящими рамками для фотографий. Это прекрасная комната. Уютная и стильная, но все это неправильно. Ее не должно быть в моем доме. Где же раскиданные игрушки и крошки от печенья, которыми обычно усыпан пол?

На меня нахлынули воспоминания о дне похорон. Больше изображения не прячутся за туманом. Ничто не защищает меня от боли. Я ясно все помню, но как бы я хотела не помнить этого.




Дальние родственники жмут мне руку и целуют в щеку. До меня доносится грубый аромат дешевого ладана. Он заполняет всю комнату. Тонкие белые свечи горят на небольшом столике, прячущемся в углу. Там же фотография Лоркана в красивой серебристой рамке. На снимке ему всего несколько дней от роду, и мне интересно, почему мы выбрали это фото вместо более нового. Я помню, как приятно было держать его крошечное тельце на руках, когда он был маленьким. Я жажду дотронуться до его мягкой сморщенной ручки или получить еще один шанс вдохнуть отчетливый запах его кожи, когда он только родился. Я так сильно по нему скучаю, что мне кажется, будто горе задушит меня. Я бы не стала бороться, если бы это случилось: я бы даже не захотела.



Я содрогаюсь, когда в меня впивается грубое жало одиночества. Я вижу, что в доме полно людей: одни общаются и смеются… другие молча обнимаются… а третьи, как и я, чувствуют себя потерянными. Большинство людей мне знакомы. Мои родители утешают друг друга в углу. Сестра пытается занять себя тем, что нарезает яблочный тарт и предлагает всем, кто оказывается достаточно смел, чтобы установить зрительный контакт. Одни люди говорят мне, что сожалеют о моем горе и будут за меня молиться. Другие же полностью меня избегают, потому что не знают, что сказать. Всем больно, но никому не больно так, как мне. Вспоминать об этом – ад.


Я перехожу из одной пустой комнаты в другую. В доме так тихо. Мне претит здесь находиться. Я хочу вернуться в Нью-Йорк. Там все лучше. Там нет моих демонов. Я негодую, что Марк заставил меня вернуться домой, чтобы столкнуться с этим. Это даже больше не дом. Теперь это всего лишь здание, которое угнетает меня, дразня мыслями о том, как бы все могло быть. Я нахожу ключи от задней двери и бегу к ней. Мне становится все тяжелее и тяжелее дышать, и я вынуждена выйти из дома. Мне нужен глоток свежего воздуха, а иначе я, похоже, взорвусь. Я вырываюсь на улицу и делаю глубокий вдох.

С каждым шагом на меня обрушивается ливень воспоминаний. Это опасно граничит с перегрузкой мозга. Я опускаю голову и закрываю лицо руками, пока образы прошлого маршируют у меня в голове.

Я помню, что стояла на террасе в одиночестве.


Идет дождь, но я не замечаю, что моя одежда промокла от холодной влаги и я дрожу из-за этого. Я стою спиной к Марку, но чувствую его присутствие. Он плачет. Он протягивает ко мне руку, но я отшатываюсь. Он пытается обнять меня, но я отталкиваю его так грубо, что спотыкаюсь и раню ладонь о ржавую боковую калитку, за которую цепляюсь в попытке сохранить равновесие.



– Это все твоя вина! – кричу я. – Я тебя ненавижу!



– Никто в этом не виноват, – грустно возражает Марк.



– Я ненавижу тебя, – снова и снова кричу я. – Я говорила тебе, что не хочу детей. Я говорила тебе.



Марк непонимающе смотрит на меня. Он и так уже очень страдает, а моя истерика еще больше мешает ему справляться.



– Но ты хотела стать матерью, – говорит Марк.



– Хотела, очень хотела. Но теперь нашего ребенка нет, и мне хочется умереть. Если бы я не забеременела от тебя, ребенок бы никогда не родился и никогда бы не умер. Мне бы никогда не было так больно. Я ненавижу тебя за это. Я никогда тебя не прощу.



Я сжимаю ноющую ладонь в кулак и гляжу, как кровь стекает вдоль костяшек. У меня в ушах снова и снова звенят слова Марка. Я в этом не виновата! В чем я не виновата? Марк пытается подойти ко мне, но я пячусь от него. В его глазах застыла такая сильная боль.


* * *

Я хочу, чтобы поток воспоминаний прекратился. Они слишком живые и ужасные, но у меня кружится голова, и я не могу их остановить. Они продолжают впиваться как сотни булавок, атакующих мои яркие воздушные шары. Я выдвигаю стул из-за обеденного стола в столовой и сажусь. Складываю руки и кладу на них голову.

Это я оттолкнула Марка. Это я вела себя холодно и была сама не своя. Я удивлена, что он вообще все еще меня любит. Я разрушила наш брак, потому что виню его в чем-то, над чем он не властен. Но теперь я знаю, какие ошибки совершила. Я их больше не повторю. Я могу все исправить, и все будет в порядке.

О боже, боже! Спинка моего стула с шумом раскалывается, падая на пол. У меня не получается подняться по лестнице достаточно быстро. Я бросаюсь в комнату для гостей и лихорадочно вытаскиваю все из шкафа. На меня падают черные мешки с новогодними украшениями, старый связанный вручную кардиган и пододеяльник. Я откидываю тяжелую кучу в сторону и неотрывно гляжу на маленькую белую коробку, запечатанную какой-то пожелтевшей изолентой. Темно-синие ручки видали виды и вот-вот отвалятся, но для меня бесценный маленький ларец прекрасен. Я сажусь на пол, скрестив ноги, мои пальцы дрожат, когда я тяну за края ленты. Я поднимаю крышку и охаю, обнаружив находящиеся внутри сокровища.

Сперва мои глаза сияют, когда я неотрывно смотрю на аккуратные розовые детские пинетки и крошечное боди для младенца, которое едва ли налезет на куклу. На меня также смотрит маленький белый больничный браслет. Я пытаюсь надеть браслет на указательный и средний пальцы, но он слишком мал, чтобы налезть. Я помню, как гладила маленькую ручку моего новорожденного ребенка, а браслетик крутился на самой крошечной, самой хрупкой ручке, которую я когда-либо видела.

В одной из пинеток лежит записка, и я вытаскиваю и читаю ее вслух.




«Дорогая малышка!



С 21-м днем рождения тебя, моя принцесса.



Когда я пишу тебе это письмо, бумага лежит на моем огромном животе, в котором ты пинаешь балду. Ты должна родиться меньше чем через неделю, и мы с папочкой ждем не дождемся, чтобы увидеть тебя. Я не могу дождаться того момента, когда возьму тебя на руки, поцелую в маленький лобик и расскажу, как сильно я тебя люблю. Не могу дождаться того момента, когда стану мамой. Твоей мамой.



Надеюсь, я была к тебе щедра все это время и в свой двадцать один год ты любишь меня так же сильно, как я полюбила тебя еще прежде, чем ты родилась. Надеюсь, мы не просто семья, но еще и подруги, и надеюсь, что каждый день за последний двадцать один год я давала тебе понять, насколько ты особенная.



Мне нелегко далось решение бросить карьеру в Нью-Йорке и вернуться в Ирландию. Я когда-нибудь тебе об этом рассказывала? Но день за днем, чувствуя, как ты растешь внутри меня, я так благодарна за то, что приняла решение стать матерью.



Сегодня ровно месяц до дня свадьбы Эйвы и Адама, и, если ты не поторопишься появиться на свет, я буду самой глубоко беременной в мире подружкой невесты.



Надеюсь, вы с Бобби выросли добрыми друзьями. Как и мы с Эйвой. Адам как-то сказал мне, что семья не просто у него в сердце, семья и есть его сердце. Тогда я этого не поняла, но понимаю сейчас. Ты мое сердце, малышка. Ты еще даже не родилась, но ты уже центр мира для нас с твоим папой.



Мы тебя так любим, принцесса.



Целую. Мама»




Я аккуратно сворачиваю листочек и кладу его обратно в пинетку. В коробке есть что-то еще – сложенная странич-ка из газеты. Я не помню, чтобы клала ее туда. Края странички неровные, и кажется, что статью вырвали из странички побольше. Я аккуратно разворачиваю ее, и мне трудно сфокусировать взгляд, когда я читаю черно-белые печатные буквы.




Пятилетний мальчик Лоркан Кавана скончался сегодня после автомобильной аварии, которая произошла в прошлую среду на трассе M50 в северном направлении. Лоркан, ученик начальной школы святого Иоанна в Лукане, графство Дублин, после происшествия находился на системе искусственного жизнеобеспечения.



Число жертв в результате столкновения двух машин составило четыре человека.



Водитель, близкая подруга семьи мальчика, погибла на месте аварии. Ее трехлетний сын также позже скончался в детской больнице Всех Святых. На момент столкновения беременную на позднем сроке водителя другой машины, как сообщается, выписали на днях из больницы. Ее малышка не выжила в результате полученных травм.



Полиция продолжает расследовать, что же послужило причиной аварии на печально известном опасном участке дороги. Мать Лоркана, с которой мы пообщались за стенами больницы, попросила отнестись с уважением к частной жизни семьи в такой трагический момент.




У меня изо рта вырывается короткий резкий крик, такой громкий, что начинает звенеть в ушах. Я комкаю бумагу и бросаю в угол. Я думаю о том, чтобы притянуть колени к груди и начать раскачиваться вперед-назад на месте. Но что хорошего мне это даст? Вместо этого я беру телефон и нажимаю быстрый набор.

Раздаются два гудка, прежде чем я кладу трубку. Я забыла о разнице во времени. В Нью-Йорке сейчас середина ночи. Мне отчаянно нужно услышать голос Эйвы, но придется подождать.

Когда я встаю, мой рот наполняется рвотными массами. Голову трясет из стороны в сторону так сильно, что я теряю равновесие и оцарапываю плечо об угол радиатора. Я благодарна за боль, которую это мне причиняет. Она отвлекает мой разум от статьи, но всего лишь на секунду. В этом листочке бумаги есть что-то знакомое, что-то, что знает мое тело, но не знает голова. Мою кожу пронзает острое покалывающее ощущение.

– Это просто шутка! – кричу я вслух, хотя знаю, что никто не может меня услышать. Мне нужен шум, хоть какой-то шум. Эта тишина невыносима.

Меня начинает трясти еще сильнее. Я падаю на пол. Глаза закрыты, но я не могу избежать слов, из которых складывается жестокая альтернативная реальность. Падай в обморок, черт возьми, говорю я себе. Это не срабатывает. Падай в обморок, тупая стерва… просто падай в обморок. Мои глаза остаются закрыты, а я остаюсь в сознании.

Я поспешно бросаюсь в угол за статьей и перечитываю ее снова, снова и снова. Я ненавижу себя за то, что читаю ее. Я ненавижу свои глаза за то, что они видят эти слова, и больше всего я ненавижу свой мозг за то, что он верит им. Я еще раз тянусь за телефоном и несколько раз роняю его. Проблема больше не в разнице во времени. Мне трудно справиться со своими дрожащими пальцами, но через бесчисленное количество попыток все же удается набрать правильный номер.

– Алло, – отвечает заспанный голос.

– Это я. Я знаю правду.

Я вешаю трубку и заталкиваю статью себе в карман.

Глава тридцать седьмая

Входная дверь хлопает, оповещая о том, что Марк дома. Я тру глаза: должно быть, я уснула. Ноги умоляют меня стоять на месте, делая все от них зависящее и пригвождая к земле. Я взяла под контроль свой разум, так что тело вынуждено со мной сотрудничать. Я держусь за перила и сбегаю, перепрыгивая через две-три ступеньки. Я так сильно дрожу, что чувствую, как пульсируют позвонки у меня в спине.

Я пытаюсь добраться до столовой раньше Марка, но не успеваю. Он стоит и ждет меня. Картонные коробки вскрыты, на полу повсюду валяется всякий хлам, словно кусочки пазла, составляющего нашу жизнь. У него в руках серебристая рамка с фотографией.

– Это ищешь? – спрашивает он, как бы невзначай помахивая рамкой.

Я не знаю, как реагировать.

– Мне позвонил Найджел, – говорит Марк, между его нахмуренных бровей проскальзывает напряжение. – Ты знаешь?

Я киваю.

– Эйва? – спрашивает он.

Я снова киваю.

– Давно? – Марк вытирает глаза. – То есть с каких пор? Нет, то есть…

– Все в порядке, – говорю я и беру его за руку.

Марк плачет. И я тоже. Он роняет рамку на пол. Она приземляется лицом вниз, пряча фотографию, которая в нее вставлена. Марк обхватывает меня руками, и я в ответ так крепко обнимаю его, что у меня хрустят костяшки пальцев. Обнимаясь, мы соскальзываем на пол. Мы долго сидим вместе, утешая друг друга.

Проходят часы, и мы то проваливаемся в сон, то просыпаемся. Ни один из нас не хочет разрывать объятий и быть тем, кто предложит пойти в постель. Но начинает сильно холодать, ведь мир за оконной рамой атакует ледяной утренний туман, и нам обоим становится некомфортно. Марк встает первым и протягивает руку, чтобы поднять меня на ноги.

– Подожди, – предлагаю я и тянусь за перекошенной рамкой.

– Нет, Лаура. Не надо, – говорит Марк и тянет меня за рукав, как дитя. – Не сегодня, прошу тебя.

В его сердце живет боль, это слышно в каждом звуке его голоса. В его позе проступают тревога и паника. Я не могу понять, чего он боится теперь, ведь мне уже известны все тайны прошлого – теперь нечего бояться.

Я поднимаю фото, и страх на его лице превращается в печаль. Я копаюсь с задней частью рамки – стекло роняет снимок мне в руки. Смотреть на прекрасную счастливую семью кажется странно сюрреалистично. С фотографии мне лучезарно улыбаются лица. Я тут же узнаю снимок. Он ужасно похож на фото, которое Найджел показал мне в Нью-Йорке. Николь стоит, обняв красивого темноволосого мальчугана. Я сижу рядом с ней, щеголяя огромным беременным животом, а Марк стоит за мной, положив руку мне на плечо. Но квартира Найджела на фоне этой блаженной домашней сцены сильно отличается. За нашими спинами не поблескивает гранит, а кухонные шкафы, скорее, выполнены из дешевой МДФ, нежели из древесного массива. И все выглядит гораздо уютнее холостяцкой берлоги Найджела. Все выглядит так, как будто здесь живет настоящая семья. Интересно, чей это дом.

– Мне так жаль, – плачу я. – Я монстр. Все это произошло потому, что я хотела уложить свои дурацкие волосы. Мне не следовало просить Эйву забрать Лоркана из школы.

Марк трясет головой. Месяцы напряжения с силой вырываются из его измученного тела, словно крышка, подпрыгивающая на сковороде, полной готовящегося попкорна.

– Я скучаю по ним, – тихо произносит Марк.

– Я тоже, – хнычу я. Из моего тела извергается столько бурных слез, что почти невозможно вдохнуть достаточно кислорода, чтобы оставаться в сознании.

Я провожу пальцами по фотографии, от которой не могу отвести взгляда. Она оказалась словно картой, ведущей меня из комфортного глубокого отрицания в мучительную реальность, которую я должна принять.

– Ее сделали на Хэллоуин. Всего за пару недель до аварии. Я поставил ее в рамку, потому что это была последняя фотография, где дети вместе, – грустно объясняет Марк.

Я соглашаюсь, как будто в сотый раз слышу, как Марк говорит это. Я не испытываю шока, и мне не нужно время, чтобы это осознать.

Я заново переживаю ужасные воспоминания, и, несмотря на то что мне больно, я чувствую себя свободной оттого, что наконец пришла к общему знаменателю со своим мужем. Но некоторые факты не совсем сходятся, и я чувствую, как из моего живота рвутся наружу пузырьки. Я не знаю, сколько еще разум позволит мне узнать.

Я вытаскиваю из кармана смятую статью и протягиваю ее Марку. Мои глаза молча молят об объяснении, в которое мне может быть трудно поверить.

Ему даже не нужно читать то, что там напечатано. Кажется, он знает все слова наизусть.

– Это правда, Лаура, – шепчет он. – Ты это хочешь спросить, не так ли? Что ж, ответ «да». Да, ты потеряла больше, чем может выпасть на долю одного человека.

– Ты уверен? – плачу я.

Марк не находит слов. Он просто медленно кивает в ответ.

Я закрываю уши руками.

– Я не верю тебе, – кричу я, вставая и загребая горсть мелких фарфоровых статуэток с полок и швыряя их в противоположную стену.

Марк лезет в свой бумажник и достает другое фото.

– Какого черта? – спрашиваю я, хватая снимок, пока он не бросил его.

Я изучаю фотографию. Это, определенно, та же самая фотография, которую я детально рассмотрела в Нью-Йорке. Слезы застыли на тех же рваных краях, и их склеивает та же тонкая липкая лента, но снимок изменился. На нем точная копия фото в рамке.

– Ты видишь лишь то, что хочешь видеть, – говорит Марк.

– Нет, – резко трясу головой я. – Я не хочу этого видеть.

Я хватаю обе фотографии и швыряю их на пол. Они приземляются лицом вверх и дразнят меня.

– Я знаю, что не хочешь, но тебе это необходимо, – не менее резко огрызается Марк.

Он медленно опускается на пол. Пошатываясь, садится на ягодицы и проводит пальцем по лицам на фотографии. Он не смотрит, гляжу ли я. Мне хочется проигнорировать его драматичную позу, но мои глаза следят за его указательным пальцем.

– Это Николь и Лоркан. Ты, это очевидно! Вот я, стою позади тебя, а это наша малышка у тебя в животике. Смотри.

Он поднимает фотографии, смахивает с них пыль и насильно держит их у меня перед лицом. На его лице вылеплено странное пугающее выражение, которого я не узнаю. Ему необходимо все мне объяснить. Если я откажу ему в этой возможности, то судя по его взгляду, он не выдержит.

Раздавшийся звонок в дверь застает нас врасплох. Марк ловит мою руку. Я отдергиваю ее, но его хватка усиливается.

– Ты делаешь мне больно! – кричу я, но он меня не отпускает.

Он не выпускает меня из виду. Если я боюсь того, что могу сделать, то можно только предполагать, как напуган он. Я закрываю глаза, когда открывается дверь. Я знаю, кого ждать, но я не готова. Никогда не буду готова.

На пороге ждет Николь. Рядом с ней стоит Найджел. Оба ждут, чтобы их пригласили внутрь.

– Спасибо, что позвонила, – улыбается Найджел и тянется, чтобы поцеловать меня в щеку.

– Ты приехал? – говорю я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Я не хочу, чтобы он выдавал мои чувства.

– Разумеется, – отвечает он. – Как только я узнал, что ты и впрямь вернула себе память, то сел в следующий же самолет. Я так долго ждал. У меня столько вопросов, на которые можешь ответить только ты.

Николь кажется такой слабой, что я за нее почти переживаю. Она отчаянно хочет услышать, что я скажу, но, кажется, сбита с толку не меньше меня.

– Можно посмотреть их? – спрашиваю я.

– Разумеется, – говорит Найджел. Он протягивает ключи и держит их возле сумки Николь. Брелоки идеально в своей неидеальности подходят друг другу. И Найджел, и Николь улыбаются, стоя плечом к плечу и держась за руки.

– Я знаю, ты меня ненавидишь, – говорю я, поворачиваясь к Николь. – Я не упрекаю тебя, это все моя вина.

Николь молчит.

– Никто тебя не ненавидит, – убеждает меня Найджел. – Это был несчастный случай. Ты не убивала его – никто не убивал. Прекрати себя ненавидеть.

Я тяжело вздыхаю. Добрые слова Найджела не облегчают мою вину.

– Может, я и не приставила пистолет к его голове, но я ответственна за его смерть. Я убийца.

Николь без предупреждения бросается вперед и обнимает меня так крепко, что кажется, будто моя голова вот-вот распухнет от давления.

– Не говори так. Прошу, не надо. Ты хороший человек, Лаура.

– Она будет в порядке? – спрашивает Найджел, твердо кладя руку на плечо Марку.

Марк пожимает плечами.

Я несусь на кухню и кивком головы приглашаю остальных присоединиться ко мне. Я ставлю чайник, швыряю на стол молоко и сахар и зарываюсь в кухонные шкафы в поисках упаковки печенья.

Марк смотрит на угощение, расставленное на столе. Сейчас шесть тридцать утра. Никто не голоден, никого не мучает жажда. Но мне необходимо занять себя чем-то – это так очевидно, что Марк улыбается мне. Он клюет шоколадное печенье и кладет в чай несколько ложек сахара с горкой. Найджел и Николь повторяют за ним, но никто ничего не говорит.

Молчание продолжается, пока всем не становится еще более неуютно, если это вообще возможно. Я больше не могу сдерживаться.

Спутанные мысли брызжут у меня изо рта без какой-либо логической последовательности, но никто не прерывает меня и не сомневается в моей неуверенной речи. Вместо этого они внимательно прислушиваются к каждому бессвязному слову, пытаясь сложить историю воедино, насколько это возможно.

– Эйва написала мне, что Лоркан ждет не дождется нашего похода в парк и что мы встретимся под большой ивой у пруда. Я опаздывала и торопилась. Я оглянулась посмотреть на большого блестящего красного воздушного змея, которого купила чуть раньше. Спереди на нем был Микки Маус, и я не могла дождаться, когда увижу, как озарится лицо Лоркана, когда он увидит его. Вы и сами знаете, как он любит… любил, – поправляюсь я, – Микки Мауса.

Николь улыбается и кивает. Слезы смыли с ее лица почти весь макияж.

– Я помню, что солнце светило на светофор. Я не видела, какой свет включился. Трафика не было, а я так торопилась, что решила рискнуть.

Я смотрю на Марка, Николь и Найджела. Я хочу, чтобы хоть один из них накричал на меня. Выкрикнул бы, как сильно меня ненавидит. Сказал бы что-нибудь, хоть что-то. Но они не шевелятся. Они отводят взгляды так мимолетно, что за это время едва ли успеешь моргнуть.

– Я не видела ее. Клянусь. Все дело в солнце, оно ослепило меня. А машина Эйвы была серой, и она слилась с дорогой. Я попыталась затормозить. Правда попыталась. Я со всех сил ударила по тормозам, но машина продолжила ехать. Я неслась слишком быстро. Просто, черт возьми, слишком быстро. Это все моя вина!

Я много извиняюсь, иногда даже перед самой собой, за всю ту боль, что причинила всем. Я часто повторяюсь и, наконец, когда оказываюсь слишком измотана, чтобы говорить дальше, начинаю плакать.

Воздух наполняется громкими душераздирающими воплями. Но это звук не только моих слез. Николь тихонько хнычет в мокрый платок. Марк резко кашляет в попытке скрыть свою боль. Реакция Найджела отличается. Он молча сидит, его лицо бесстрастно, свободно от каких-либо эмоций. Но его глаза блестят, а по розовым щекам тихо и незаметно стекают слезы каждый раз, когда он моргает. Он не поднимает руку, чтобы их вытереть, и не берет платок, который протягивает Николь. Он напоминает статую. Вскоре я понимаю, что он не может пошевелиться. Он заперт внутри своего сурового облика, а горькая боль невидимо атакует его изнутри. Николь наклоняется вперед и протягивает Найджелу руку. Он крепко в нее вцепляется. Такой небольшой жест, но его оказывается достаточно, чтобы Найджел наконец отпустил часть своей боли и расплакался.

– Значит, вы двое снова вместе? – спрашиваю я невпопад.

Николь быстро разжимает хватку и позволяет кисти Найджела безвольно повиснуть вдоль тела.

– Не смотри на меня так шокированно. Ты думала, я не вспомню, что ты замужем за моим большим, сильным деверем? – я игриво трогаю бицепсы Найджела в надежде, что все рассмеются.

Найджел робко хихикает, но Николь все еще очень серьезна.

– Все не так просто, Лаура. Хотелось бы мне, чтобы это было так, – произносит она.

Мои щеки розовеют.

– Простите, я не должна была ничего говорить.

– Все в порядке, – говорит Николь.

– Прекратите меня прощать, – кричу я, когда досада внутри меня достигает пика. – Я превратила вашу жизнь в ад на земле. Не могу представить, как тяжело, должно быть, вам было потерять все, что у вас было. Я каждый день благодарю бога за своих детей. Без них я бы ни за что не сумела пройти через это.

Найджел вскакивает со стула. На его лице вспыхивает ярость, словно злобный изголодавшийся зверь на охоте. Он берет стол за угол и переворачивает его, прежде чем схватить стул, который упал позади него, и несколько раз со всей силы ударить им о пол.

– Я думал, ты вспомнила! – кричит он. – Я думал, ты, черт возьми, вспомнила.

Он пугает меня. Марк и Николь, кажется, обеспокоены, но не напуганы. Они знают Найджела лучше меня – может, они уже видели, как он впадал в ярость раньше.

– Я вспомнила, – с запинкой произношу я, молча умоляя Марка, чтобы он меня спас, но он этого не делает. Он остается сидеть, спрятав лицо в ладонях.

– Нет, черт побери, не вспомнила, – орет Найджел даже громче, чем до этого.

– Найджел, прошу, не надо, – умоляет Николь.

Я понимаю, что он меня ударит. Он так зол, что может даже убить меня. А я не могу дать ему отпор, я этого не заслуживаю. Если он сошел с ума, то только потому, что я довела его до этого.

– Сейчас неподходящий момент, – добавляет Николь.

– Момент всегда неподходящий. Подходящий момент никогда не настанет. Вы все ходите на цыпочках вокруг правды, как будто это пыль, которую можно замести под ковер. Я больше не могу с этим мириться, – в голосе Найджела слышится странное отчаяние, и он вдруг начинает пугать меня совершенно по иной причине.

Он знает что-то, чего не знаю я. Все еще остались аспекты этого кошмара, которые они скрывают от меня. Факты, которые я скрываю сама от себя.

– Пусть этот момент настанет сейчас, – дрожащим голосом предлагаю я.

– Сядь, – командует Найджел.

Я делаю, как он просит.

– Ты действительно хочешь это услышать? Потому что, поверь, я хочу рассказать тебе правду.

Моя голова так быстро трясется вверх-вниз, что трудно сказать, киваю я или дрожу.

– Хорошо, – говорит Найджел, и гнев пропадает с его лица. Он кладет ладони на стол рядом со мной и переносит весь вес тела в руки.

– Нашему сыну Лоркану было пять, когда он погиб.

– Вашему сыну? – с запинкой произношу я.

– Заткнись, черт побери, и дай мне сказать, – командует Найджел.

Я не спорю.

– И не проходит ни дня без того, чтобы я не скучал по нему. Я никогда не смогу увидеть, как он растет. Я знаю, что ты не виновата, но я ненавижу тебя за то, что ты забрала его у меня.

– Ваш сын? – снова произношу я. Я не слышала ничего, после того как он сказал слово «сын».

– Что? Ты думала, он твой? – саркастично отзывается Найджел.

Я молчу и не шевелюсь.

– О боже, ты и впрямь так думала, – говорит Николь, выступая вперед и прикрыв рот ладонью. – Ты правда думала, что он твой сын, да?

Я все еще не отвечаю. Они переворачивают все с ног на голову, и я не знаю, что и думать.

– Я забеременела всего через пару лет после того, как мы выпустились из колледжа, Лаура. Ты не помнишь? Ты была первой, кому я сообщила, – теперь Николь говорит тихо, почти шепотом. – Ты знала Лоркана еще до того, как он родился.

Я не шевелюсь. Даже не моргаю. Я не позволю им понять, что они могут до меня добраться. Они путают мои мысли. Для них это так просто. Даже весело.

– Но ты разболтала новости моему брату, – Найджел указывает на Марка, как будто я не знаю, кто мой муж. Это меня бесит. – И как говорится, моя жизнь уже не была прежней.

– Конечно, я помню, – с досадой огрызаюсь я.

Это не ложь, чтобы ублажить их. Я помню, как маленький мальчуган крепко обнимал меня со словами, что я лучшая тетя на всем белом свете. Я помню, что у него были яркие глаза его матери и очаровательный характер отца.

«Ты хорошо пахнешь», – говорил он мне каждый день. Я пять лет не меняла парфюм, чтобы не перестать слышать эти приятные слова. Мне жутко хотелось бы, чтобы он сказал их сейчас. Я ужасно по нему скучаю, как я вообще могла об этом забыть? Вина и боль от разбитого сердца душат меня. Я с трудом дышу. Взгляды Найджела и Николь прожигают меня насквозь.

– Черт возьми, конечно, я помню, – мои руки поднимаются к голове и изо всех сил трут ее.

– Ты знаешь, что Лоркан наш сын, – Найджел указывает на Николь. – Наш сын.

– Да, – огрызаюсь я.

– Потому что никто никогда не смог бы забыть собственного ребенка, Лаура, не так ли? Никто не смог бы забыть.

– Все, хватит, – зло говорит Марк. Это первые слова, которые он произнес за последние несколько часов. – Ей не нужно этого слышать.

– Нет, нужно, – я ценю, что Марк пытается меня защитить, но уже слишком поздно. – Прошу, Найджел… продолжай.

Найджел кашляет и прочищает горло.

– Мы с Николь так сильно любили его. Он был для нас целым миром. Когда он погиб, мы поняли, что он – единственное, что нас связывало. Я потерял свою жену через три месяца после того как потерял сына. К тому времени как я отрастил яйца, чтобы умолять ее принять меня обратно, она уже полюбила другого. Она счастлива, и я не собираюсь все портить.

При этих словах Найджел смотрит на Марка. Я не упускаю намек.

– Мне жаль, – говорю я, разочарованная тем, как жалко прозвучали эти слова. Хотела бы я иметь лучший способ выразить свои искренние сожаления.

Найджел пожимает плечами:

– Я подумывал о том, чтобы окружить себя крошечным пузырем из лжи, как ты, но я не так убедителен, как ты, – говорит он, злость уходит из его голоса, и на ее место приходит печаль.

– Найджел, она уже извинилась. Она больше ничего не может поделать. Она не лгунья, – говорит Марк.

– Не лгунья? – передразнивает его Найджел. – Она рассказывает всем вокруг о том, как сильно любит двоих детей, которых не существует. По моим понятиям это, черт побери, ложь!

Я кричу, не замолкая. Даже когда Марк накрывает мой рот рукой и снова и снова шепчет мне на ухо: «Ш-ш-ш!» Внезапно в моей голове складываются все кусочки пазла. Я смогла увидеть целостную картину, и это оказалась искусная ложь.

Это по-настоящему продуманная афера. Нужно отдать им должное. На какой-то миг им почти удалось убедить меня, что я схожу с ума. Они хорошо подготовились. Они знали, что сказать и как это сказать. Я глупая идиотка, раз поверила им.

Может, я и наивная и повелась на кучу дерьма, которое они мне скормили, но как они вообще могли подумать, что смогут убедить меня забыть о своих детях? Ни одна таблетка в мире не сможет стереть из моей памяти их драгоценные личики. Если бы я так сильно не боялась их следующего хода, я бы рассмеялась им в лицо, потешаясь над их глупой попыткой.

– Где мои дети? – кричу я, даже несмотря на то, что мой голос звучит приглушенно сквозь пальцы Марка. Я внезапно жутко испугалась за их безопасность. – Я хочу видеть их сейчас же.

– Нет никаких детей, – Марк с трудом произносит слова, так сильно он плачет.

– Можешь уже прекратить разыгрывать спектакль. Я разгадала твой дерьмовый план. Это не сработает.

– Нет никаких детей, Лаура, – повторяет Марк, как будто я приму такой ответ, услышав его во второй раз.

– Забирай свою шлюху, – кричу я, указывая на Николь, завывания которой меня раздражают. – Но ты не можешь забрать моих детей. ВЕРНИ МНЕ МОИХ МАЛЫШЕЙ.

– Мы потеряли свою малышку, Лаура. Врачи сделали все, что было в их силах, но не смогли остановить кровотечение. Ремень безопасности нанес слишком большие повреждения. Им пришлось провести экстренную гистерэктомию. Мы больше не можем иметь детей, – резко замолкает Марк. Как будто он знает, что, просто произнеся это вслух, он вбивает кол мне в сердце.

Я бросаюсь к подоконнику в поисках своего телефона. Марк хватает меня за талию и оттаскивает назад. Я роняю телефон. Я громко взвываю, падая на пол, чтобы поднять его, и так крепко вцепляясь в него, что у меня белеют костяшки пальцев.

– Что ты делаешь? – дрожа спрашивает Марк.

Его нервозность вселяет в меня покой. Похоже, все это слишком на него давит. Надеюсь, Марк посыплется и их план раскроется.

– Звоню, а ты как думаешь? – огрызаюсь я.

– Кому ты звонишь?