– Через месяц в санаторий, – дребезжащим голосом сказал Каблуков, когда Севостьянов зашел его навестить. – Будут ставить меня на ноги в буквальном, хе-хе, смысле! Не надо, не надо сочувствия! Верю, что объединенные усилия врачей и пациента сотворят чудеса.

На следующий день после этого разговора Севостьянов возвращался из магазина и услышал пронзительный визг. Кричали у Каблуковых. Прибежав, он не нашел никого ни дома, ни в саду. Выскочил за калитку и увидел душераздирающую картину.

Овраг, рассекший деревню, огибал участок Каблуковых, постепенно теряя глубину и истончаясь, будто змеиный хвост. Задняя калитка выходила на край оврага. Жена Каблукова боялась, что однажды их сад сползет вниз, и сажала можжевельники, чтобы укрепить склон.

На дне оврага лежал неподвижно Каблуков. Чуть поодаль валялась перевернувшаяся коляска. Ирина, рыдая, трясла мужа за плечо.

Севостьянов сбежал по тропе, во весь голос призывая помощь. Сперва он испугался, что сосед свернул шею. Но Каблуков был жив. Он слабо стонал, когда Севостьянов поднял его и потащил наверх.

Придя в себя, Каблуков рассказал, что произошло. Он задремал в своей коляске, забыв заблокировать колеса. Уклон был почти незаметен, однако его хватило, чтобы коляска тронулась.

На краю оврага Каблуков очнулся, но было поздно: он понесся вниз, как на санках. На очередном ухабе его выкинуло из кресла.

– Легко отделался, – сказал вечером Севостьянов жене. – Сломал пару ребер и мизинец на левой руке. Ну, синяки, конечно. И перепугался до смерти. Храбрится наш ученый, но челюсть у него тряслась – аж зубы стучали, как стаканы в поезде.

Что-то не давало покоя Севостьянову в истории, рассказанной несчастным Каблуковым. После ужина он вернулся в его сад и остановился, немного не доходя до калитки.

«Забыл заблокировать колеса? Вот уж сомнительно. Коляска двинулась бы, Каблуков не мог этого не заметить».

Он скорее поверил бы, что изведенная придирками жена в сердцах толкнула коляску. Но Ирина была у соседки. Она подняла крик, когда вернулась и не обнаружила мужа на месте.

Севостьянов пошел домой. По дороге вспомнил, что хотел забрать дрель, которую Юрий одолжил неделю назад, и свернул к Забелиным.

Ему открыла Тамара.

Севостьянов поразился ее облику. Она выглядела как невеста в шаге от алтаря: разрумянившаяся, с сияющим взглядом.

– А, Василий! Здравствуй-здравствуй! Чем порадуешь?

Севостьянов хотел напомнить про дрель, но вместо этого сказал другое:

– Про Каблукова слышали?

– Ох, да! Не везет ему, бедняге! – Тамара скривила рот, удрученно покачала головой. – Ничего, в санатории его подлечат.

Севостьянов сделал шаг назад.

– Ты чего? – удивилась Тамара. – Забыл, зачем пришел?

Он не сводил с нее глаз. Эта детская радость, этот нежный румянец…

«Дождалась, когда Ирина уйдет. Подкралась к коляске. Каблуков спал. Сняла коляску с тормоза и чуть-чуть подтолкнула. Больше ей ничего не нужно было делать».

– Да что с тобой? – Тамара начала сердиться. – Или пьяный?

Севостьянову стоило промолчать, но он вместо этого сказал:

– Ты ведь за ручки взяла коляску, да? Значит, там остались твои отпечатки. Тогда тебя, Тамара, будут судить. Ты могла убить человека.

Она поменялась в лице. В глазах мелькнуло сомнение: Тамара вспоминала, бралась ли за ручки.

Это длилось не дольше двух секунд. Но за это время Севостьянов окончательно убедился, что его догадка верна.

Сомнение сменилось торжеством. И ему он тоже мгновенно нашел объяснение: нет, не бралась она за ручки, толкнула в спинку.

– Злые шутки у тебя, Василий, – упрекнула Тамара. – И сам ты злой!

– Из-за кошки… – медленно проговорил Севостьянов, вглядываясь в нее с любопытством и отвращением. – Из-за грядок своих… едва человека не угробила.

Тамара сморщила нос.

– Если бы хотела угробить, то не из-за грядок, – спокойно возразила она. – А потому что унизил он меня. Говорил как с дешевкой. Умный такой, безнаказанный. А боженька возьми да накажи его!

«Да ведь она совершенно безжалостная баба, – осознал Севостьянов. – Я, дурак, все приписывал ей прагматизм… А у нее просто ни сердца, ни совести. Натура такая: глухая и черная».

– Ты спихнула Каблукова в овраг, – повторил он.

Тамара поморщилась и махнула рукой:

– Иди, проспись! Не вздумай дома трепаться. Побереги жену.

Севостьянов отчетливо расслышал в ее голосе угрозу.



Когда Егор появился на пороге, Севостьянов охнул про себя. Только этого не хватало! У него налаженное дело, самогонный аппарат в сарае, кладовка заставлена бутылками… Придут искать пацана – весь бизнес накроется.

Он велел Егору сидеть тихо и не высовываться. Но тот, едва оклемавшись, смылся по своим делам. Севостьянов для себя решил так: убежище предоставит, накормить – накормит. На этом все. Он не подписывался нянчить чужих детей.

Но за пару дней – смешно сказать! – он как-то привык к мальчугану. Тот вел себя деликатно. Кидался помогать во всех делах. Утром одевался тихо-тихо, чтобы не разбудить хозяина. Не гремел посудой, не хлопал дверцей холодильника. В воскресенье Севостьянов проснулся рано и сквозь прищуренные веки наблюдал, как пацан ходит по дому – на цыпочках, осторожно, чтобы ни одна половица не скрипнула. Очень его это тронуло.

А главное, парнишка выглядел до того несчастным, что сжималось сердце. Вроде бы и бойкий, и деятельный, а взгляд потерянный, как у бездомного щенка. Севостьянова тянуло погладить его по голове, буркнуть что-нибудь утешительное вроде «Ничего, Егор, прорвемся». Да только куда они прорвутся? Незачем обманывать парня.

На папашу, который ищет блудного сынка, Севостьянову было наплевать. А Тамаре даже приятно подложить свинью.

Будь жива Нина, он бы, конечно, сразу позвонил ей. Но Нина умерла. А ради этих двоих он пальцем не шевельнет. Не просто так пацан свалил из дома.

Тамара еще и головореза какого-то наняла! Ух и рожа! Кожанка на груди не сходится, трещит по швам. Севостьянов как увидел его, решил было, что ему конец. Придушит как птенца. Вроде как лишнего свидетеля… И пока разговаривали, старался не поглядывать в ту сторону, откуда должен был прийти Егор.

Но головорез разговаривал уважительно, а когда Севостьянов с перепугу его осадил, даже перешел на «вы».

«Вернется Егор – поговорю с ним начистоту».

Севостьянов почувствовал, что нужно выпить. Немного, чисто для храбрости: выбить страх от встречи с частным сыщиком.



. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .



Мордовин увидел объявление об исчезновении мальчика-подростка случайно. Он зашел на «Одноклассники», и в глаза ему бросился чей-то перепост: «Пропал ребенок!» Некоторое время Мордовин неприязненно рассматривал фотографию. Видал он того ребенка! Здоровенный лось, хамло каких поискать.

Нынешние подростки все такие. Посмотришь на них – по каждому плачет тюрьма. Одеты по-уродски. Волосы крашеные. Матерятся, орут…

В объявлении написано «Егор Забелин». А пацан соврал, что он – Леня… Лживый сукин сын. Весь в отца. Морда – вылитый Юрка!

Может, все-таки позвонить Забелину-старшему? Рассказать, что его сынок побывал здесь. А если не самому Забелину, то в полицию или волонтерам – номер есть в объявлении…

Но нелепое вранье Егора не давало Мордовину покоя. Подросток, который в глаза бесстыдно лжет взрослому, – прожженный тип. К тому же пацан наверняка собирался его шантажировать…

Мордовин поморщился, вытащил телефон и позвонил Колодаеву.

– Рома! Как я рад тебя слышать! Приятно, что ты не забываешь старого друга. Прости, я немного приболел, перезвоню тебе чуть позже, с твоего позволения…

– Заглохни со своими позволениями, – оборвал его Мордовин. – Парень к тебе приходил?

– К-к-какой п-парень?

Мордовин усмехнулся.

– Забелинский. Когда он у тебя был?

Трубка безмолвствовала.

– Выкладывай, – жестко приказал Мордовин.

Колодаев начал блеять и изворачиваться. В конце концов признался, что сунул Егору денег, и Мордовин удовлетворенно кивнул: так он и думал.

– Много ты ему дал?

– Тридцать тысяч… Все, что у меня имелось на тот момент, я не держу большие суммы дома наличными, это чрезвычайно опасно… В соседнем поселке в прошлом году ограбили целую семью…

– Заткнись. – Меньше всего Мордовина интересовали страхи Колодаева. – Пацан убег из дома и до сих пор не вернулся. Полиция может прийти ко мне и к тебе.

– Я ни при чем! – взвился Колодаев. – Я буду все отрицать, эта глупая история не имеет ко мне никакого отношения!

– Ты идиот, что ли? Если соседи расскажут, что видели парня возле твоего дома, менты возьмут тебя за яйца.

– Не смей говорить со мной в таком тоне!..

Мордовин скрипнул зубами.

– Паша, – как можно мягче сказал он. – Не вздумай врать, что не видел мальчишку. Скажи: был, расспрашивал про погибшую мать. Тебе нечего было ему ответить. Он ушел.

Из трубки донеслось сопение.

– Выходит, он и у тебя побывал. – Колодаев перестал заикаться, и Мордовину это не понравилось. – Что ты ему рассказал?

Не поддающийся лечению кариес Диншавджи успешно противостоял всем медикаментам, назначавшимся многочисленными врачами. Но безраздельно веривший в чудодейственные способности Мадхиваллы-Костоправа Густад уговаривал Диншавджи проконсультироваться у него. Проблемы ротовой полости, десен и зубов, в конце концов, тесно связаны с костями.

– Я ему ничего не рассказывал. За кого ты меня принимаешь!

Мордовин вспомнил, как пацан крутился в гараже вокруг «Кадиллака», и поморщился.

– Не бери в голову, яар. Главная моя костная проблема находится не во рту, а гораздо ниже, между ног. С моим домашним стервятником эта кость лишена тренировки. Увядает уже много лет. Твой Костоправ может это вылечить?

– Скажи правду, Рома. Ты нас выдал, да?

– Что ты несешь, дурак!

Все же в конце концов он сходил к Мадхивалле, заплатил за визит. Тот прописал ему смолистую секрецию какого-то дерева, которую Диншавджи должен был жевать трижды в день. Через неделю результат стал очевиден. Клиенты в банке больше не отшатывались от стойки в ожидании денег. Но однажды Диншавджи, с рвением жуя смолу, растянул лицевую мышцу. Боль была настолько жестокой, что ему пришлось на две недели ограничить себя жидкой пищей, а после того, как боль прошла, он отказался возобновлять «смоляное» лечение. Воспоминание о перенесенных мучениях пугало его куда больше кариесного рта. Так что его друзья и коллеги научились приспосабливаться к приливам и отливам дурного запаха, непредсказуемым, как колесо рулетки.

Проблема дурного запаха больше не смущала самого Диншавджи, его заботило только неудобство, которое он создает для окружающих.

– Учти, я не стану выгораживать тебя и Забелина! На скамье подсудимых вы будете сидеть рядом со мной!

– А можно поинтересоваться, где твоя жена?

«Пристрелить его, что ли», – неожиданно подумал Мордовин.

– Заканчивает приготовления на кухне.

– Ой-ой, значит, я рано пришел.

– Я оставил письмо у нотариуса с указанием вскрыть после моей смерти, – испуганно сказал Колодаев, словно прочтя его мысли. – В нем изложены все подробности событий пятнадцатого октября две тысячи девятого года…

– Нет-нет, ты как раз вовремя, – заверил его Густад.

– Врешь. Ничего ты не писал. Пожилился бы платить нотариусу. Что я, не знаю тебя, что ли…

Когда вошла Дильнаваз, Диншавджи галантно поклонился. Крошечные капельки пота блестели на его склонившейся лысой макушке. Рисунок волосяного покрова на его голове ограничивался областью над ушами и на затылке. Длинные пучки волос колосились также в ушах и в темных широких пещерах его внушительных ноздрей, откуда беззастенчиво вырывались наружу, также желая быть замеченными в общей массе.

– А вот и написал, вот и написал! – плаксиво закричал Колодаев.

Протянув руку, он сказал:

– Вбей в свою тупую башку: Егор Забелин был у тебя, расспрашивал о матери. О его исчезновении ты ничего не знаешь. Отцу его не звонил, потому что последние десять лет вы не разговариваете из-за пьяной ссоры. Ты все запомнил, Паша?

– Для меня большая честь быть приглашенным к вам на ужин.

Он нажал отбой, не дожидаясь ответа.

Дильнаваз одарила его в ответ самой неприметной из своих улыбок. Он снова повернулся к Густаду.



– Кажется, последний раз я был здесь семь или восемь лет назад. Когда ты лежал в постели после несчастного случая.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Девять.



– Густад говорил мне, что вы болели. Как вы чувствуете себя сейчас? – вежливо осведомилась Дильнаваз.

Все надежды на Севостьянова оказались тщетны. Егор понял это, как только взглянул на старика. Тот едва стоял на ногах. Заметив выражение его лица, Севостьянов подмигнул:

– Абсолютно замечательно, все в порядке. Взгляните на мой яркий румянец. – Диншавджи ущипнул себя за восковые щеки, как щиплют ребенка. На тонкой коже надолго остались следы от пальцев.

– Чаало![49] Пора выпить, – сказал Густад. – Что тебе налить, Диншавджи?

– Было что отметить! Давай-ка тащи нам закуску…

– Мне стакан холодной воды, бас[50].

– Я пить не буду, – испуганно сказал Егор.

– Нет-нет, я имею в виду настоящие напитки. Не спорь. Есть «Золотой орел» и ром.

Старик захохотал в голос:

– Ладно, раз ты настаиваешь, пусть будет «Золотой орел».

Пока Густад разливал пиво, Дильнаваз скрылась на кухне. Они уселись с бокалами в руках.

– Тебе никто и не предлагает! Когда бриться начнешь, тогда посмотрим.

– Будем здоровы!

Севостьянов стоял в проеме сарая, придерживаясь за дверной косяк. Но речь у него была связная и четкая, и Егор подумал, что, может, старикан не так пьян, как кажется.

– Ах-х-х! – блаженно выдохнул Диншавджи, сделав большой глоток. – Как приятно. Гораздо приятней, чем навещать тебя лежащего в кровати со сломанной ногой. Помнишь, как я приходил к тебе каждое воскресенье? Чтобы докладывать бюллетень банковских событий и держать в курсе дел?

– Откуда закуску нести? Из холодильника?

– Я всегда говорил, что тебе надо было стать репортером, а не банковским кассиром.

– Из холодильника я и сам могу! В погреб слазь. Пару банок вытащи.

– Какие были деньки, яар! Как было здорово. – Диншавджи вытер пену в уголках губ. – Парсы тогда были королями банковского дела. Нас уважали. А теперь вся атмосфера испортилась. С тех самых пор, как Индира национализировала банки[51].

Густад чокнулся с Диншавджи.

– С чем?

– Национализация нигде в мире не работает. Но разве идиотов убедишь?

– Какие на тебя смотрят, те и тащи.

– Поверь мне, – сказал Диншавджи, – она женщина хитрая и практичная, это тактика привлечения голосов. Чтобы показать бедным, что она на их стороне. От этих саали[52] ничего хорошего не жди. Помнишь, когда ее папочка был премьер-министром и сделал ее президентом партии Индийского национального конгресса? Она тут же принялась поддерживать требования об отделении Махараштры[53]. Сколько крови тогда пролилось, какие бесчинства она спровоцировала. А теперь у нас эта проклятая Шив Сена[54], которая желает превратить всех нас в граждан второго сорта. Не забывай, все это начала она, тем, что поддерживала негодяев-расистов.

В погреб Егор уже спускался прежде. Нужно завернуть за угол дома, где из кустов крапивы торчит маленькая кирпичная постройка, которую Севостьянов называет ледником, толкнуть металлическую дверцу, включить лампочку под потолком, размотать шнур, поднять тяжеленную крышку погреба в полу, спустить вниз на шнуре другую лампочку и самому осторожно слезть по крутой лестнице. Внизу промозгло и пахнет как в могиле. Зато на стеллажах выстроились банки с солеными помидорами, огурцами, грибами и даже с вишней в сладком сиропе. Вишня трехлитровая, здоровенная. Егор как раз такую вытаскивал в воскресенье по просьбе старика.

Диншавджи промокнул лоб и разложил носовой платок на колене. Густад встал, чтобы включить потолочный вентилятор.

Он толкнул дверцу, нащупал на стене выключатель. С усилием потянул крышку погреба и оставил открытой. Снял смотанный провод с гвоздя и принялся медленно, чтобы не разбить лампочку, опускать ее вниз, как крючок с наживкой в черную прорубь.

– Когда происходили те беспорядки, я лежал, обложенный Мадхивалловыми мешками с песком.

Его снова обожгло страхом. Наверное, от темноты под ногами, которую тусклый свет лампочки проталкивал вглубь, словно утрамбовывал, и на самом дне погреба темнота собиралась в плотную черную массу.

– Это точно, тебе не довелось увидеть тогдашние многочисленные шествия у фонтана «Флора»[55]. Тогда там каждый день происходили стычки, и каждый день – то одна морча[56], то другая. – Он быстро глотнул пива. – Мы в банке думали, что нам конец, когда эти гундас[57] побили нам все окна и даже толстое стекло на главном входе. Накрылись наши премиальные, подумал я тогда. Они орали: «Парсы, вороноеды, мы вам покажем, кто тут хозяин!» И знаешь, что сделал Сыч из отдела бухгалтерского учета?



Сыч был вечно печальным, даже мрачным пожилым служащим по имени Ратанса. Прозвище пристало к нему после того, как некий молодой парень, работавший у них временно, на полставки, и которому нечего было терять, нагло спросил его, чего это он ходит, надувшись как сыч. С тех пор за глаза его называли Сычом или, проявляя вежливость, Ратансой-сычом.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Догадайся, яар, что, по-твоему, он сделал?



– Сдался?

– Прежде всего Сыч велел всем не паниковать – это же, мол, всего лишь несколько гундас. Но когда ситуация стала накаляться, покрыл голову белым носовым платком и принялся читать молитвы кушти. Громко, как дустурджи[58] в храме огня. Потом его все время дразнили: говорили, что ему нужно переходить на постоянную работу в храм, там и денег намного больше заработаешь.

Вода зашумела в стояке, и Тамара насторожилась. Всю жизнь прожив в этом доме, она знала голоса всех труб. Шумело в нижней квартире, наискосок.

Диншавджи снова промокнул лоб и стал обмахиваться платком. Густад засмеялся и тоже вытер пот под воротником рубашки.

Юра на работе. Ленька в школе до четырех: у него уроки и художественная студия. Вернись он раньше, позвонил бы бабушке.

– Нет, яар, мы тогда в самом деле думали, что нам конец. Благослови Бог тех двух патанов[59], которые дежурили в своих чоуки[60] у входа в банк. А я-то всегда думал, что они стоят там для декорации в своих полицейских мундирах, тюрбанах и с блестящими винтовками.

– Солидные ребята, – сказал Густад. – А как шикарно они отдают честь, когда мимо проезжает какая-нибудь большая шишка!

Она оделась, спустилась на один пролет и встала перед квартирой. Открыть своим ключом?.. Или сразу в полицию звонить?

– Да, но именно благодаря этим патанам с их винтовками все те Сакарамы, Даттарамы и Тукарамы[61] просто стояли перед зданием и голосили, как торговки рыбой. Если они начинали приближаться, один из патанов решительно топал ногой, и они тут же давали задний ход.

Ногой двенадцатого размера в мальчиковой туфле фирмы «Батя» Диншавджи топнул так, что пивные бутылки задрожали на столе. Для мужчины невысокого роста ноги у него были огромные.

За дверью послышались шаги. Тамара отпрянула, взбежала на свой этаж, притаилась. Из квартиры кто-то вышел. Она перегнулась через перила и увидела, как по лестнице тяжело, по-стариковски ступая, спускается Егор. Тамара чуть не окликнула его. На спине у него висел странный темно-зеленый ящик, в руке болтался туго набитый пакет. Она прикусила язык.

– Бум! – и все, вся эта маратхская свора разбежалась как тараканы. – Он медленно сделал большой глоток и поставил бокал. – Наше счастье, что, когда эти проклятые тараканы снова осмелели, уже прибыла полиция. Ну и денек был, яар!

Идет как ни в чем не бывало! Как будто не его с полицией ищут!

Диншавджи снова вытер лоб, аккуратно сложил платок, убрал его в карман, довольствуясь теперь потолочным вентилятором, и спросил:

– Можно задать тебе вопрос?

Тамара высунулась в окно. Егор шагал по направлению к остановке. Шея обмотана броским красно-белым шарфом. Где-то она уже видела этот шарф…

– Разумеется.

– Зачем у тебя все окна закрыты затемненной бумагой?

Проработав много лет на рынке, Тамара всю жизнь имела дело с вещами. Она могла узнать пальто, которое продала покупательнице много лет назад. А шарф был выразительный, явно не фабричной, а ручной вязки…

– Помнишь войну с Китаем? – начал Густад, но продолжить ему не пришлось, потому что в этот момент двое мальчиков и Рошан вошли в комнату и почтительно поприветствовали Диншавджи:

В памяти ожили соседи по даче: старый алкаш и его жена. Ходить в последний год ей было тяжело, вот она и вязала целыми днями. Из-под ее пальцев выходило разнообразное уродство, вроде того шарфа, что на Егоре. Ничего из этих вещей после смерти жены алкаш не носил. По правде говоря, Тамара думала, что он их давным-давно сжег.

– Здравствуйте, сахиб-джи[62].

Она зашла в квартиру сына и проверила, не оставил ли Егор каких-нибудь следов.

– Привет, привет, привет! – ответил гость, явно радуясь встрече с детьми. – Господи, как они выросли! Артэ[63], Рошан, когда я видел тебя в последний раз, ты была вот такусенькая, – вытянув руку, он показал расстояние между большим пальцем и мизинцем. – Трудно поверить. С днем рождения, именинница! И мои поздравления Сохрабу, гению ИТИ!

Следы нашлись: пятитысячная купюра, свернутая в трубочку. Тамара вытащила ее из лапы пластикового уродца, расправила и сунула в карман.

Проигнорировав поздравление, Сохраб глянул на отца.

Откуда Егор взял деньги? Севостьянов мог подкинуть пару стольников, не больше. «Обнаружил Юркин тайник», – мелькнуло у нее в голове. Это все объясняло.

– Ты уже на весь мир об этом раструбил?

– Веди себя прилично, – шепотом сказал Густад, стоя лицом к буфету и открывая новую бутылку пива. Голос его, конечно, был отчетливо слышен, но, отвернувшись, можно было сделать вид, что это не так.

Тамара поднялась в свою квартиру. В спальне присела перед одной из розеток, поддела ее отверткой и вытащила. Открылась нора. В ней, обернутые полиэтиленом, лежали деньги.

Сохраб не сдавался.

– Ты хвастаешь перед всеми этим ИТИ так, будто сам собираешься там учиться. А меня это не интересует, я тебе уже сказал.

Она пыталась подсчитать их, но сбилась. И сын отсюда брал, и она сама… Выходит, и Егор добрался… Вот хорек!

– Кончай эти идиотские разговоры. Бог знает, что с тобой случилось в последние дни.

«А если нашел деньги, вдруг сумеет разузнать, откуда они?» Тамара похолодела. Поедет, например, к кому-нибудь из бывших Юриных дружков, а они ему все расскажут по глупости… «Он ведь тогда и Юру сможет шантажировать, – думала она. – Или даже без всякого шантажа заложит, просто от злобы. Юра его наказывал, иногда и подзатыльники отвешивал. Егор ведь не понимает, что все это для его же пользы. Найдет тех людей и все им выложит, чтобы отомстить отцу».

Диншавджи, почувствовав, что надо сменить тему, попытался это сделать.

Обосновался он у Севостьянова, это ясно. Тамара надеялась, что тот давно помер… Ан нет, жив старый хрыч. Чужих детишек к себе переманивает.

Внезапно Тамаре открылось, зачем Егор оставил деньги. Словно ангел спустился с небес и нашептал: «Он брата с собой хочет увести».

– Густад, по-моему, твой Дариуш меня дурачит – говорит, что может сделать пятьдесят отжиманий и пятьдесят приседаний.

Рошан тоже внесла свою лепту:

Деньги – чтобы Ленечка вызвал такси. Егор наверняка где-нибудь и адрес оставил… Или Севостьянов отправит сообщение на Ленин телефон – чего проще!

– Папа, спой песенку про девочку-ослика! В честь моего дня рождения, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

Тамара вернулась к себе, быстро собралась. Одежду выбрала неброскую, темную. Ключи от дачи долго искала, все перерыла, пока вспомнила, где они. И пошла на остановку вслед за Егором.

Сохраб перебил ее:

– Если никто не претендует, я выпью рома.

На автобусе до станции, потом на электричке, а там и пешком пройтись можно. На платформе она едва не налетела на внука. В последний момент нырнула вправо, спряталась за каким-то жирным мужиком – дай бог тебе здоровья, мил человек, кушай побольше! – и укрылась за рекламным стендом.

Густад после неловкой паузы ответил:

Егор бабушку не заметил. Ему на окружающих всегда было наплевать, что в детстве, что сейчас.

– Ты уверен? Раньше тебе ром никогда не нравился.

Тамара скользнула в соседний вагон. В ней зрела тяжелая ярость.

– Ну и что?

Густад тяжело вздохнул, сокрушенно развел руками и обернулся к Диншавджи и Дариушу.

Вот, значит, как… Сначала отца едва до инфаркта не довел. Теперь хочет брата сманить, как лучшего телка со двора. Цыган, уводивших коней, били смертным боем. И правильно! А если дитя хотят украсть – какое наказание будет справедливым?

– Это правда, пятьдесят отжиманий и пятьдесят приседаний каждое утро. И он наращивает нагрузку, пока не дойдет до сотни – как я.

– Сотни?! – Диншавджи театрально откинулся на спинку стула.

Она ехала, вцепившись в поручень. Казалось, чуть сильнее сожмет – поручень переломится.

– Папа, песенку про девочку-ослика, – напомнила Рошан.

– Позже, позже, – сказал ей Густад и снова обратился к гостю: – Не сомневайся: до того несчастного случая я делал сто отжиманий и сто приседаний каждое утро, как научил меня мой дед, когда я был еще мальчиком.

Для того ли она Ленечку растила, обихаживала? Для того ли педагога искала по музыке, во время занятия подслушивала из-за двери, не обижают ли ее мальчика? А как подарки ему на Новый год выбирала! Все магазины в районе обегала, чтобы найти лучшую бумагу для его набросков. Рисуй, Ленечка! Все для тебя, наша радость!

Дед Густада, мебельщик, был крепким мужчиной, ростом за шесть футов, с невероятной силой в руках и мощными плечами. Отчасти эту его силу унаследовал внук. Обсуждая воспитание и будущее Густада со своим сыном, дед часто говорил: «Ты со своими книгами и книжным магазином развиваешь его ум. Я в это не вмешиваюсь. Но я позабочусь о его теле». По утрам, когда маленький Густад сонно тер глаза, не желая выполнять никаких упражнений, дедушка воодушевлял его рассказами о достижениях борцов и силачей, делавших по тысяче отжиманий каждое утро: о Рустоме Пахельване, который, лежа на спине, мог выдержать вес переезжавшего его грузовика, или Джоравере Джае, который мог держать на спине платформу с симфоническим оркестром на протяжении исполнения всей Пятой симфонии Бетховена. Время от времени дедушка водил его на борцовские матчи, чтобы он мог своими глазами увидеть таких титанов, как Дара Сингх, Грозный Турк, Кинг-Конг, Сын Конга и Мародер в маске.

Вспомнилась утренняя сарделька, уютно свернувшаяся в ланч-боксе на капустном листе. А в соседнем отделении – морковка. Называется – «мини». Раньше юбки были мини, теперь вот еда. Странно как-то. И пакетик стоит как два килограмма обычной. Но раз Ленечка любит…

Бабушка Густада, тоже горячая поклонница борьбы, ходила вместе с ними. Она была экспертом не только по части кур и мясников, но и потогонных видов спорта. Зная героев ринга так же хорошо, как специи в своей кухне, она без труда разбиралась во всевозможных захватах и бросках, выполнявшихся борцами: знала бросок прогибом с захватом руки двумя руками, обхват туловища ногами, «мельницу», многое другое, предугадывала падения, рывки и подсечки лучше, чем Густад с дедушкой, и очень часто выигрывала у них пари на победителя.

Какой-то мужичонка притерся к ней – похоже, собирался обшарить карманы. Тамара так глянула, что воришку словно ветром сдуло.

Если дедушка был сильным мужчиной, то бабушка была по-своему сильной женщиной. Без ее познаний в области борьбы, говорила она Густаду со смехом, не было бы и семьи Ноблов такой, какая она есть. Потому что дедушка, робкий и неуверенный в определенных делах, какими зачастую бывают мужчины его габаритов и силы, никак не решался задать ей важнейший вопрос. Пока однажды, когда он по обыкновению завязывался узлами, заикался и что-то бормотал, она не решила взять инициативу в свои руки: молниеносным полунельсоном она поставила его на колени, чтобы он сделал ей наконец предложение.

Дедушка эту историю отрицал, но она смеялась и говорила: то, что началось как робкое и осторожное ухаживание, закончилось как волнующий борцовский поединок.

«Дурное семя, дурное семя», – твердила она про себя. Жена Юры – редкая дрянь; отчего же Егору вырасти другим? Из-за него в их доме полиция, из-за него все косятся на них. Соболезнования выражают, ишь! А у самих в глазах любопытство плещется, и все их убогие мыслишки видны как на ладони: «А может, это вы мальчонку уморили?»

– Да, сэр, – повторил Густад, – сто отжиманий и приседаний каждое утро. Самое лучшее упражнение. Я сказал Дариушу: руку даю на отсечение, что твои бицепсы будут прибавлять один дюйм каждые полгода. Такую же гарантию я могу дать и тебе, Диншавджи.

– О, нет-нет, благодарю. В моем возрасте только один мускул должен быть сильным. – Дариуш понимающе засмеялся, а Диншавджи укоризненно сказал: – Ах ты проказник! Я имел в виду мой мозг! – Протянув руку, он, как бы с опаской, потрогал правый бицепс Дариуша. – О господи! Какой твердый! Ну-ка, ну-ка покажи.

А Егор ведь знал, что так будет. Знал – и радовался! Пусть отцу с бабушкой побольше достанется, пусть их полощут на всех углах!

Дариуш скромно качнул головой и подтянул короткий рукав до самого плеча.

Тамара не выдержала, пошла по вагону. Она была уверена, что Егор едет до Красных Холмов. Но вдруг он выскочил на какой-нибудь станции?

– Давай, давай, не робей, – подбодрил его Густад. – Хочешь, я сначала покажу свой?

Он закатал рукав и, согнув руку, застыл в классической позе: кулак ко лбу.

Внук сидел у окна, спиной к проходу. Тамара застыла:

Диншавджи зааплодировал.

– Дурное семя…

На нее опасливо покосилась стоящая рядом женщина, и Тамара поняла, что говорит вслух.

– Ну, ни дать ни взять ствол мангового дерева! Браво, браво! Теперь твоя очередь, мистер культурист. Давай-давай!

Она никому не сказала правды про Нину. Да о ней никто и не спрашивал, кроме последнего волонтера. Тот оказался внимательный, ловил каждое слово. Тамара заболтала его, отвлекла своими перцами, воспоминаниями, жалобами… Самое главное, конечно, утаила. Никто не узнает ее тайну, кроме Веры. Вера – своя, родная. Она не выдаст.

Дариуш изображал скуку от всей этой суеты вокруг бицепсов, но втайне был чрезвычайно доволен. Культуризм являлся его последним увлечением, притом пока единственным успешным. До этого очарованность живыми существами неоднократно приводила его в зоомагазин на рынке Кроуфорд. Начал он с рыбок. Но однажды вечером, всего через две недели после того, как они появились в доме, все его гуппи, черные моллинезии, морские ангелы, неоновые тетры и целующиеся гурами сдохли, как будто кто-то наложил на них заклятье, в результате которого они, извиваясь, стали выпрыгивать из воды и биться изнутри о стекло аквариума – вроде хвоста той ящерицы, которая сидела на столе у мисс Кутпитьи.

Тамара смотрела на Егора и видела, что каждая его черточка кричит об испорченности. Шея – короткая, бычья. У Ленечки шейка – точно стебелек, жилки голубые сквозь кожу просвечивают. Голова у Егора обрита, как у беспризорника. Тамара его спрашивала: зачем волосы отрезал? «Чтобы вши не заводились!» – и хохочет, зубы скалит бабушке в лицо.

В течение следующих четырех лет за рыбками следовали зяблики, воробьи, белка, попугайчики-неразлучники и непальский попугай; всех их поражали разные болезни – от простуды до загадочных наростов в зобу, из-за которых они не могли есть и умирали от голода. При каждой утрате Дариуш горько рыдал и хоронил своих скончавшихся друзей во дворе под папиным розовым кустом. Много часов он провел в размышлениях о том, разумно ли привязываться к живым существам, раз все они неизбежно умирают. Было что-то заведомо неблагодарное в таких взаимоотношениях, недостаток хорошего вкуса у того – кто бы это ни был, – кто нес ответственность за такой напрасный, расточительный конец: красивые, яркие существа, полные жизни и радости, покоились во дворе под унылой землей. Какой в этом смысл?

Уши не оттопыренные, как у всех детей, а плотно прижаты к черепу. И форма уродливая, смотреть противно.

Раз за разом внешний мир оказывался к нему безжалостным. И он решил: глупо и дальше вкладывать время и силы в этот мир, обращу все внимание на себя. Собственное физическое развитие стало его увлечением. Однако вскоре после того, как он начал делать упражнения, тяжелая пневмония приковала его к постели. Мисс Кутпитья сообщила Дильнаваз, что она не удивлена. Невинные рыбки и птички, которых он не уберег, без сомнения, прокляли его с последним вздохом, и вот – результат налицо.

А хуже всего у Егора руки. Как у маленького мужичка. Ладони крупные, квадратные, а пальцы – коротыши, будто ножом нарубленные. И ногти под корень съедены.

Она учила Дильнаваз, как умиротворить эти крохотные существа, чтобы их дух успокоился. Дильнаваз добродушно слушала, в одно ухо впуская, из другого выпуская ее наставления, пока однажды сама мисс Кутпитья не явилась совершенно неожиданно, со всеми необходимыми ингредиентами, чтобы провести обряд умиротворения. Больному предписывалось вдыхать дым от трав, которые она сжигала на раскаленных углях.



То ли рыбки и птички решили простить Дариуша, то ли лекарства доктора Пеймастера победили болезнь – неизвестно. Но Дариуш возобновил программу своих упражнений и был щедро вознагражден ростом мускулов, к вящей радости его отца и его собственному облегчению от сознания того, что наконец-то он в чем-то преуспел.

От станции до Красных Холмов Егор шел пешком. Тамара дождалась автобуса. Первый пропустила: вдруг водитель из жалости решит подобрать подростка, бредущего по обочине. Автобус – не электричка, в соседнем вагоне не спрячешься.

– Ну, ну, давай! Покажи! – продолжал упорствовать Диншавджи.

– Смелее! – поддержал его Густад, и Дариуш продемонстрировал свои бицепсы.

Как и Егор, она обогнула деревню и вышла на край оврага. На склонах еще кое-где зеленела трава, но дикий шиповник совсем облетел, только плоды краснели под солнцем. «Нарядно!» Надо бы набрать и заваривать для Ленечки витаминный чай. Но это все потом, потом…

Диншавджи изобразил изумление и отпрянул как бы в страхе, прикрыв грудь руками.

– Ого! Вы только посмотрите на эту силищу! Держись от него подальше, папочка. Если по ошибке удар достанется мне, я буду полностью разбит и раздавлен.

На Тамарином участке яблоня легла на забор, оперлась всем телом, будто старуха на клюку. Из сада несло подгнившими яблоками.

– Папа, ну пожалуйста! – взмолилась Рошан. – Песенку про девочку-ослика!

Тамара не стала отпирать дом. Сумку поставила на крыльцо и, осторожно ступая по высокой сырой траве, подошла к избе Севостьянова. Пахло печным дымом, какой-то простой стряпней – вареной картошкой, а может, супом… «Хозяйничает Василий. Ждет гостей».

На сей раз Диншавджи присоединился к просьбе. Красивый баритон Густада был ему хорошо знаком. Иногда они с друзьями устраивали песенные посиделки в банковской столовой во время обеденного перерыва.

– Ладно, – согласился Густад. – Настало время для «Ослиной серенады». Давайте споем.

Как хорошо, что ей удалось разгадать их план! Обмануть ее хотели. Сначала Юра потерял жену, потом Егора и вот-вот потеряет Леньку… После такого и руки можно на себя наложить.

Он прочистил горло, сделал глубокий вдох и начал:

Выходит, Севостьянов и Егор задумали сжить со свету ее единственного сына.

Песня звонко по округе разливается опять,Но прекрасной сеньорите на нее, видать, плевать.Коли так, пожалуй, надоДля ослицы серенадуПерепеть средь бела дня.Только вот боюсь я, грешный,Не сочтут ли сумасшедшимВ этом случае меня…

Тамара сняла с шеи платок и повязала на голову. Узелок под подбородком, волосы спрятать… Будет лучше, если от нее не останется никаких следов, даже упавшего волоска.

Когда он дошел до куплета, начинавшегося с «Амиго мио, не прекрасен ли ослицы этой крик?», все присоединились к нему и пели вместе с ним, пока он не заголосил: «Иа-иа-иааааа», где последнюю ноту надо было тянуть так долго, что никому, кроме него, не хватило дыхания. Рошан расхохоталась, а Густад, уже один, закончил: «Ты – мояяяя единственнаяяяяя! Олé!»

– Еще! Еще! – просил Диншавджи. Все захлопали, включая Дильнаваз, которая незаметно вошла и встала возле буфета послушать. Она любила, когда Густад пел. Улыбнувшись ему, она вернулась в кухню.

Толкнула калитку, вошла. Из-за дома доносилось хриплое:

Диншавджи обратился к Рошан:

– На речке, на речке, на то-ом бережочке! Мыла Маруу-усенька…

– А теперь – снова время для мускулов. Как сегодня твои мускулы? Давай-ка посмотрим.

Девочка подняла и согнула руку, подражая отцу и Дариушу, а потом, шутя, ткнула Диншавджи в плечо.

Тамара, не скрываясь, подошла к сараю, остановилась возле настежь открытой двери, припертой поленом.

– Ох, осторожней! Осторожней! – застонал тот. – Так недолго и дух испустить. – Протянув руку, как будто хотел пощупать ее мускулы, он принялся ее щекотать. – О-хо-хо! Вот это мускулы! Тили-тили-тили! А вот еще один мускул. И еще один. Тили-тили-тили!

Рошан едва дышала от смеха, катаясь по дивану.

Сосед сильно постарел. Обрюзг, бороду отпустил. Он горланил песню, держа в руке стакан с мутным пойлом. Про Севостьянова ходили слухи, что он толкает самогон, но прищучить его никому не удалось. Значит, не врали.

Дильнаваз, вышедшая из кухни, укоризненно посмотрела на Диншавджи и объявила, что ужин на столе.

– Егорка! Ты чего там застрял! – рявкнул Севостьянов, повернув почему-то голову к дальней стене. – Неси помидоры!

II

Он обернулся и увидел Тамару. Глаза его удивленно расширились.

Курицу благополучно разделили на одиннадцать кусков. Отсутствие мисс Кутпитьи и жены Диншавджи можно считать удачей, решила Дильнаваз. Даже если Диншавджи сразу возьмет два куска, что-то останется на блюде к концу ужина. Вежливым жестом она предложила ему угощаться.

Узнавание мелькнуло во взгляде. А затем – страх.

– Сначала дамы! Сначала дамы! – сказал Диншавджи, и Дариуш эхом повторил это за ним. – Проказник! – притворно пожурил его Диншавджи, хитро подмигнув. – Притормози с пивом, оно быстро ударяет в голову! – Между мужчинами было полное взаимопонимание, и Густада это радовало. Он посмотрел на Сохраба. Такой своенравный мальчик – был бы он хоть немного более дружелюбным, как Дариуш.

Этот страх как будто подтолкнул Тамару. Она наклонилась, выдернула полено, подошла к Севостьянову, не торопясь, почти с ленцой, и ударила со всего размаха.

Коричневый соус, в котором плавала курица, был, как и предсказывал Густад, бесподобен.

Старик пытался закрыться рукой. Но он был слишком пьян, движения его были замедленны, и ладонь оказалась напротив глаз, словно он не желал видеть, что сделает с ним Тамара. Полено врезалось в его лоб. Севостьянов, не издав ни звука, неуклюже повалился на стол. Тамара перехватила его, подтащила к стене. Закрыла дверь и пошла искать Егора.

– Аромат такой чудесный, что может и мертвеца на Башне Безмолвия заставить подняться с одра, чтобы насладиться им, – похвалил Диншавджи, но Дильнаваз посмотрела на него неприязненно. Неужели у этого человека нет никакого понятия о приличиях – разве за столом, тем более в день рождения, такое говорят?

Кроме курицы она подала овощное рагу из моркови, бобов, картофеля и ямса, щедро приправленное кориандром, тмином, имбирем, чесноком, куркумой и целыми зелеными перчиками чили, а также рис с зубчиками чеснока и коричными палочками: этот ароматный рис Дильнаваз ради особого случая достала у подпольного торговца, выменяв дневную порцию пузатого безвкусного риса, полученного в пайкé, на четыре чашки тонкого продолговатого восхитительного басмати.

Как только она услышала про помидоры, сразу догадалась, где мальчик. Тамара обогнула сарай, подошла к открытому леднику. Егор стоял к ней спиной и спускал в погреб тусклую лампочку.

Начали с рагу. По негласному уговору всех присутствовавших курица должна была стать кульминацией застолья.

Пора защитить Юру и Ленечку. Да и себя! Куда она без любимого внука? А Егору все равно хорошей судьбы не будет, пропащий он парень.

– Видишь эту курицу, которая терпеливо нас дожидается? – обратился к гостю Густад. – Еще сегодня утром она была отнюдь не так терпелива. Такой переполох тут устроила! Вырвалась из кухни во двор, и гоасвалла[64]…

– Ты хочешь сказать, что принес ее с рынка живой?