— Жив? — прозвучал незнакомый голос.
— Да, вроде…
— Не узнаешь? Вчерашний твой собутыльник… Ну? Напрягись, напрягись немного!
— Елки–палки! — заорал Евлентьев, узнав Самохина. — А я не врубился, представляешь!
— Встречаемся через пятнадцать минут. Станция метро «Белорусская» — радиальная. Рядом табло пригородных поездов. Вот у этого табло.
Пятнадцати минут тебе хватит, чтобы дойти пешком. Вопросы? Возражения?
— Да вроде того, что… — начал было Евлентьев, пытаясь сообразить, что ему ответить, но Самохин прервал его.
— Вот и отлично, — сказал он, и из трубки тут же послышались частые гудки.
— Ни фига себе, — пробормотал Евлентьев, опуская трубку. — Через пятнадцать минут на Белорусском вокзале…
— Самохин? — спросила Анастасия.
— Он самый.
— Пойдешь?
— Конечно.
— Ну–ну… Ни пуха ни пера.
— К черту! — сказал Евлентьев и вышел. Пытаясь закрыть за собой дверь, он увидел, что ее придерживает Анастасия. Едва ли не впервые за последние дни она смотрела на него серьезно, даже встревоженно. — Ты что–то хочешь сказать? — спросил он.
— Да… Будь осторожен.
— Ты, наверное, что–то предчувствуешь? — усмехнулся он. Евлентьев с радостью отнесся к звонку Самохина, он позволял ему легко, без объяснений выйти из дома. Настроение Анастасии он не принял и о предчувствии спросил только для того, чтобы уйти легко и быстро.
— Тревога, Виталик… Не знаю откуда, но во мне тревога.
— Опять приметы?
— Да, Виталик, да.
— Какие?
— Дурные. Вчера, когда ты с Самохиным гудел, в окно птица залетела…
— Да, это серьезно, — кивнул Евлентьев. — А что потом сталось с птичкой?
— Ты не будешь столько пить?
— Не смогу, Анастасия!
— Сможешь… Но не надо этого делать… Оставь мне телефон Самохина.
— Он просил никому не давать.
— Правильно, не надо никому сообщать его номер, — Анастасия взяла с телефонной полки карандаш, сдвинула в сторону плащ на вешалке и, выбрав на обоях свободный пятачок, обернулась к Евлентьеву. — Это телефон для чрезвычайных случаев… Я не буду звонить каждый раз, когда ты задержишься на час, на два, на три… Понял? Я позвоню, когда тебя не будет сутки, двое, трое…
— Думаешь, такое возможно?
— Да. Казнясь, что–то преодолевая в себе, Евлентьев все–таки продиктовал номер телефона Самохина, не смог отказать. Он уже хотел было сбежать по ступенькам, но Анастасия опять остановила его.
— Подожди, — сказала она и прошла куда–то в глубь квартиры. Вернулась через минуту и, опасливо осмотрев площадку, убедившись, что никого, кроме них нет, протянула Евлентьеву что–то небольшое, зажатое в худенький кулачок.
— Что это?
— Баллончик.
— Зачем?
— На всякий случай. Для поддержки штанов.
— Откуда он у тебя?
— Хороший человек подарил. Он любит меня, дуру, заботится обо мне и делает все, чтобы меня никто не обидел. А я люблю тебя, дурака, и делаю все, чтобы тебя, дурака, никто не обидел.
— Ценю.
— Только это… Осторожней с ним… Это очень сильный газ.
— Нервно–паралитический? — страшным шепотом спросил Евлентьев.
— Он самый, — и Анастасия захлопнула дверь. Евлентьев постоял, повертел в руках небольшой черный баллончик, украшенный замысловатыми желтыми разводами, и, поколебавшись, сунул его в карман куртки. Примерился к нему там, в кармане.
Баллончик плотно улегся в ладони так, что прямо под большим пальцем оказалась широкая вмятина кнопки, покрытая мелкой насечкой. Зажав баллончик в кулаке, Евлентьев повертел им перед глазами, посмотрел на себя как бы со стороны и убедился, что вещицу Анастасия дала совсем неплохую.
Евлентьев узнал Самохина далеко не сразу. Тот пришел в какой–то неприметной серой куртке, в синих джинсах, на голове, естественно, была вязаная шапочка. Он стоял у табло расписания поездов, которые отправлялись в сторону Голицына и Можайска или же приходили с той стороны. Руки в карманах, поднятый воротник, замызганные туфли… Нет, ничто в нем не напоминало того крутого парня, с которым он встречался всего сутки назад. Евлентьев какое–то время топтался в стороне, присматриваясь. Настороженность Анастасии передалась ему, и он словно пытался увидеть то, что невозможно было заметить, стоя лицом к лицу.
— Привет, — сказал Евлентьев, пристраиваясь сбоку.
— А, это ты, — не оборачиваясь, произнес Самохин. — Как здоровье?
— Уже лучше. А ты? — Я еще два дня буду терпеть, маяться и проклинать себя за дурость. Три ночи мне нужно отоспать, чтобы окончательно в себя прийти. Прошла только одна…
Пошли прогуляемся.
И Самохин, так и не взглянув на Евлентьева, направился в переход под мостом. Выйдя с противоположной стороны, они свернули влево, по ступенькам поднялись на мост, потом спустились уже к Ленинградскому проспекту. Подойдя к часовому заводу, повернули направо и оказались на совершенно пустой улочке, которая вела к издательству «Правда». Самохин зябко поднял плечи. Лицо его, такое румяное вчера, было небритым, бледным, почти зеленоватым.
— Значит, так, Виталик… Я сегодня плохой, придется тебе немного выручить меня… Ничего сложного, небольшая поездка.
— Куда?
— В Одинцово.
— О, так это совсем рядом, — у Евлентьева с души отлегло, он опасался, что придется нечто грраздо хлопотнее.
Холодный весенний ветер дул прямо в лицо, и оба шли, наклонившись вперед, ссутулившись, сунув руки в карманы.
— Да, полчаса на электричке, — подтвердил Самохин.
— А что там?
— Пара пустяков… Значит, так… Ты выходишь из первого вагона, садишься на автобус номер два и едешь до магазина «Маринка». Остановка так и называется, «Магазин «Маринка». Это будет улица Парковая. Тебе нужен дом четырнадцатый…
— Подожди, запишу, — Евлентьев сунул было руку в карман, но Самохин остановил его. — Не надо… Запоминай.
— Слушай, я чувствую себя Штирлицем! — хохотнул Евлентьев.
— Чувствуй себя кем угодно… Это твое дело, — проговорил Самохин, и Евлентьев явственно уловил в его голосе отчужденность. Жестковато ответил Самохин. Он, видимо, сам понял, что слегка перегнул, и, как бы извиняясь, толкнул Евлентьева плечом. — Ты не имей на меня зуб, ладно? Я сегодня плохой, поэтому могу говорить только о деле, да и то с трудом.
— Понял, — ответил Евлентьев с преувеличенной исполнительностью.
— Так вот… Улица Парковая, дом четырнадцать, квартира двадцать восьмая…
— Кого найти?
— Никого не надо искать.
— Взорвать квартиру и уйти? — Евлентьев никак не мог проникнуться серьезностью Самохина.
— Слушай, Виталик… Значит, так… Кончай хохмить. — Самохин остановился, исподлобья посмотрел на приятеля. — Понял?
— Так точно!
— Вот и хорошо… Пошли назад. Электричка на Одинцово через десять минут.
Найдешь почтовый ящик двадцать восьмой квартиры и сунешь вот этот пакет, — Самохин вынул из внутреннего кармана куртки плотный узкий конверт, напоминающий свернутую в несколько раз газету. — Сунь в карман подальше.
— И все?
— Да, это все. Пока. Задерживаться в подъезде не надо, сразу на станцию и в обратную дорогу. Не вздумай по дороге продавать что–нибудь. У тебя хороший еид, — Самохин окинул взглядом Евлентьева. — Вроде ты есть, вроде тебя нет… Никто не запомнит, не уличит, не опознает.
— А почему это хорошо? Меня что–то подстерегает?
— Видишь ли… Есть вещи, которые надо делать так, чтобы этого никто не видел.
— А если пакет кто–нибудь похитит из ящика? Сейчас это на каждом шагу…
Газеты тащат, письма, рекламные плакатики… Мышей дохлых в ящики подбрасывают, кошачьи какашки…
Теперь Самохин и Евлентьев возвращались другим переходом, который вывел их прямо к шестой платформе, к стоящей с распахнутыми дверями электричке.
— Это твоя, — сказал Самохин. — У тебя есть три минуты, чтобы пройти к первому вагону.
— Вижу, — шутить Евлентьеву расхотелось, он понял, что ответной шутки от Самохина не услышит. Теперь ветер дул им в спину, и они смогли наконец распрямиться.
— Будь здоров, — сказал Самохин, протягивая сухую ладонь. — Вечером звякну.
Похлопав Евлентьева по руке, он повернулся и вошел в здание. Полуподвальный проход выходил прямо на площадь Белорусского вокзала. «Видимо, на стоянке Самохина поджидал «Мерседес», — подумал Евлентьев и, не медля, зашагал к красному светофору, который горел у самого начала платформы, отражаясь в мокрых зеленых вагонах. Уже горел свет, сквозь открытые двери слышался сипловатый, невнятный голос диктора. Суматошно вбегали запоздавшие пассажиры, стараясь успеть захватить место у окна, вжаться в угол и подремать, пока состав будет тащиться до нужной станции.
Привычная картина…
В Одинцове электричка почти опустела, дальше, до Голицына, она пойдет налегке, гулкая и просторная. Евлентьев вышел на площадь, зябко поежился, все–таки рановато он перешел на облегченную одежду, свитер ему бы не помешал.
Прождав автобус минут пятнадцать, он отправился пешком. Все, кого он останавливал, прекрасно знали, где магазин «Маринка», и Евлентьев, шагая через дворы, срезая дорогу на перекрестках, минут за пятнадцать вышел на Парковую.
Дальше можно было уже не спрашивать дорогу — номера на домах были написаны масляной краской и потому неплохо сохранились, их не разбили, не содрали, не уничтожили.
Четырнадцатый дом действительно был недалеко.
Евлентьев свернул на асфальтированную разбитую дорожку. Вначале прошел мимо всего дома, не задерживаясь, хотя двадцать восьмая квартира явно была во втором подъезде. Что–то заставило его насторожиться. То ли припомнились предостерегающие слова Анастасии, то ли странное поведение Самохина, да и само задание было какое–то диковатое по нынешним временам. Что могло быть в длинном, узком пакете? Деньги? Вряд ли, не те размеры пакета. Документы? Да, скорее всего. Но что стоило тому же Самохину проскочить в своем «Мерседесе» эти двадцать километров? А если у него дача в Жаворонках, как он сказал, то тут вообще по дороге…
Не заметив возле дома ничего подозрительного, Евлентьев решительно шагнул во второй подъезд. Едва поднявшись на несколько ступенек, он увидел приколоченные к стене почтовые ящики. Конечно же, все они были пустыми, прошли времена, когда люди выписывали газеты, журналы, когда писали и получали письма, да и от телеграмм ныне многие отказались полностью. Разве что печальная весть придет, не терпящая отлагательства. А радостная… Нет, радостями перестали делиться в новые счастливые демократические времена. Если что и могло оказаться в почтовом ящике, то какой–нибудь рекламный листок, расхваливающий залежалый товар, угроза из налогового управления, детская или взрослая шалость.
Почти все ящики были раскрыты, дверцы болтались на искореженных петлях и только кое–где еще оставались целыми — значит, в этих квартирах еще на что–то надеялись, еще теплилась там какая–то жизнь. Ящик под номером двадцать восемь тоже был в порядке. Исцарапанный, видимо, несколько раз горевший, не раз взломанный, но замочек на нем был новенький, поставленный, похоже, недавно. А, впрочем, скорее всего его просто меняли каждый месяц, если не чаще.
Евлентьев поднялся на один лестничный пролет и сразу почувствовал беспокойство. На площадке стояли несколько парней, молча стояли. Если бы это были жильцы, то они бы покуривали, перебрасывались словечками, были в шлепанцах и в штанах на резинках… Если бы забрели старшеклассники из ближайшей школы, то наверняка хохотали бы хрипло и надсадно, стараясь перекричать друг друга, перекурить, перематерить. Просыпающиеся половые устремления требовали ежеминутного самоутверждения, утверждались опять же хохотом, куревом, матом.
А эти молчали, будто поджидали кого–то, может быть, Евлентьева и поджидали?
Когда он проходил, никто не посторонился, даже не повернулся, чтобы пропустить его. Ни один из парней не обернулся, чтобы узнать, кто идет. И хотя площадка была достаточно большая, протиснулся Евлентьев с трудом. Подойдя к ящику и вынув из кармана пакет, он остро ощутил внимание к себе. Повернув голову, увидел, что все четверо смотрят на него. Не было в их лицах угрозы, не было и усмешки, они просто смотрели на него, бездумно и равнодушно. Именно таких вот взглядов и нужно опасаться больше всего, потому что за бездумностью может стоять все что угодно — от обшаривания карманов до ножа в спину.
— Это он, — донеслись до Евлентьева негромко произнесенные слова.
— Да, похоже…
Заталкивая пакет в щель ящика, Евлентьев почувствовал, как дрогнули его пальцы, повлажнела ладонь. Прислушался — никто не спускался сверху, не поднимался снизу. Сквозь мутные, надколотые стекла окна, расположенного между этажами, он не увидел ни одного прохожего. И только сейчас вспомнил, что, добираясь сюда между домами, прохожих видел очень редко, не всегда даже удавалось уточнить дорогу, не у кого было спросить.
Затолкав наконец пакет в узкую щель ящика, он опустил сверху крышку, не столько из аккуратности, сколько желая затянуть время, но понимал, что никуда ему не деться, выходить из дома придется. И он, стараясь сохранить на лице выражение спокойное и беспечное, шагнул вниз. «Авось пронесет», — успел подумать.
Евлентьев уже ступил ногой на площадку, уже хотел было повернуть на следующий пролет лестницы, но почувствовал, что не сможет этого сделать — он просто уперся в грудь длинного парня.
— Торопишься? — спросил он.
— Не то чтобы очень… Но надо идти.
— И словечка не обронишь? — Парень явно навязывался на ссору. — И сигареткой не угостишь?
— Не курю. У меня другие недостатки.
— Поддать любишь? — раздался насмешливый голос сзади.
— С хорошими ребятами почему и не поддать, — усмехнулся Евлентьев, пытаясь смягчить разговор, подавить в себе чувство опасливости, которое овладевало им все сильнее. Неожиданно он обнаружил, что стоит в плотном кольце, что двое крепко держат его за руки, один оказался за спиной, а самый длинный, ткнув кулаком в солнечное сплетение, ощупывает карманы.
Евлентьев рванулся, присел, чтобы сбросить с себя парней, повисших на руках, но тут же получил сильный удар в лицо. Следующий удар пришелся в челюсть, потом под глаз. Сознание дрогнуло, поплыло, скорее всего от удара в челюсть.
Евлентьев понял, что его попросту избивают, причем все четверо. Длинный уже не шарил в карманах, видимо, убедившись, что там ничего не найдет. Руки Евлентьева оказались свободны, и он, изо всех сил ухватившись за перила, попытался вырваться из кольца. Это ему удалось, он сбежал на несколько ступенек вниз, но там его настиг Длинный.
Потом уже, вспоминая подробности этой схватки, Евлентьев так и не смог четко определить, когда же у него в руке оказался газовый баллончик. Скорее всего это случилось, когда длинный уже на нижней площадке нанес очередной удар по голове — у него в руке оказалась какая–то железка. И тогда Евлентьев, не колеблясь, брызнул ему в лицо струей газа. Длинный замер на какое–то время, потом вдруг заорал, широко открыв рот, и Евлентьев направил струю прямо в этот рот и нажимал, нажимал кнопку баллончика в нескольких сантиметрах от истошно орущего рта. К ним на площадку сбежали оставшиеся трое, и Евлентьев, оставив длинного, успел все–таки брызнуть в направлении каждого из них. Парни отшатнулись, прижали руки к глазам, и тогда Евлентьев, не теряя ни секунды, бросился вниз, в дверь, на улицу.
Оглянувшись через некоторое время, он убедился, что за ним никто не гонится, и перешел на шаг. Пересек один двор, углубился во второй, в третий. Уже стемнело, и найти его после всех метаний уже вряд ли было возможно.
Идти на станцию побоялся — его могли ждать на платформе. Во всяком случае, если парни бросились преследовать его, то прежде всего они подумали бы о станции. И Евлентьев, выскочив на Можайское шоссе, принялся останавливать машины, идущие в сторону Москвы-. Но все проносились мимо, те, кто промышлял извозом, уже разъехались.
Наконец остановился потрепанный «жигуленок».
— В Москву поедем? — спросил Евлентьев, распахивая переднюю дверцу.
Водитель оказался пожилым, распаренным от жары толстяком.
— Платить будешь — поедем…
Не уточняя, сколько надо платить, куда ехать, Евлентьев упал на сиденье рядом с водителем и захлопнул дверцу.
— Не догнали? — спросил толстяк, трогая машину.
— С чего это ты взял?! — отшатнулся Евлентьев.
— Какой–то ты запыханный, какой–то ты… Чуток перепуганный. Или я ошибся?
— Ошибся, батя, крупно ошибся.
— Виноват, — благодушно согласился водитель; — Куда едем?
— К Белорусскому вокзалу, — брякнул Евлентьев и тут же пожалел. — Хотя нет, к Киевскому… Чего это я… Конечно, к Киевскому.
— За полсотни довезу. Пойдет?
— Куда деваться…
— А к Белорусскому доберешься на метро.
— Да не надо мне к Белорусскому! С чего ты взял?! Не надо так не надо, — пожал полными плечами водитель. — Мое дело баранку крутить.
— Вот и крути!
— Слушаюсь, начальник! — весело сказал водитель. — А за грубость десяточку накинешь… Лады?
— Не обижайся, батя, — Евлентьев похлопал толстяка по массивной коленке.
К Белорусскому вокзалу Евлентьев добрался, как советовал водитель, на метро. Получилось даже быстрее. К тому же его охватило какое–то странное чувство — хотелось все время путать следы, сбивать с толку преследователей, которые, возможно, все еще идут за ним, чтобы узнать, где он живет, и расправиться при удобном случае. Поэтому Евлентьев даже проскочил одну остановку, вышел на «Новослободской» и тут же, перебежав на другую сторону платформы, успел впрыгнуть в двери поезда, идущего в противоположном направлении. И только после этого вышел на «Белорусской».
Киоски еще работали, и Евлентьев, не скупясь, купил за тридцать пять тысяч рублей бутылку «Смирновской», настоящей, российской «Смирновской», а не какой–то заокеанской подделки. Слишком много на него сегодня навалилось событий, чтобы вот так просто спустить их, не осмыслив, не освятив стопкой–второй.
Когда он вошел в дверь рядом с булочной, Варламов, едва увидев его, тут же заорал радостно, бросился ставить чайник, смахивать со стола кисти, краски, крошки. Видимо, тяжело давалась ему рабочая усидчивость, и он искренне радовался каждому поводу отложить кисти, перевести дух.
А Евлентьев молча поставил бутылку на стол, молча разделся, бросив куртку на ворох бумажных рулонов, подшивок довоенных журналов, на обломки старых роялей, буфетов, кушеток, которые Варламов подбирал, обходя время от времени ближайшие свалки.
— Ты как? — спросил Варламов, пылая щечками. — Чайку маханешь? Махани чайку–то, махани!
— Да махану, — Евлентьев тяжело опустился на диван, тоже когда–то подобранный во дворе этого громадного дома. — И не только чайку.
— А, понял… Перебиты, поломаны крылья, нет в моторах былого огня… Так?
— Примерно, — вяло улыбнулся Евлентьев. — Что Зоя?
— О! — вскричал Варламов. — Ты не представляешь! Оказывается, у нее и раньше были контакты с инопланетянами! Более того, они у нее постоянны! Чем–то она приглянулась высшему разуму!
— Не может быть! — вымученно удивился Евлентьев.
— Точно! Обещала даже познакомить с одним, очень приличным инопланетянином.
— За чем же дело стало?
— Мы сказали, чтобы этот ее инопланетянин без бутылки не приходил.
— А он надеялся на это?
— Именно! — гневно закричал Варламов и тут же благоговейно смолк, увидев, что Евлентьев уже с хрустом свинчивает крышку и разливает водку в те самые стаканы, из которых он собирался пить чай.
— Будем живы, Юра, — устало проговорил Евлентьев.
Полстакана водки он выпил залпом, даже больше, чем полстакана, гораздо больше. Занюхал корочкой черного хлеба, посидел нахохлившись и наконец распрямился, улыбнулся.
— Кажется, выжил, — произнес неуверенно.
— А мог и не выжить?
Запросто мог, — бросив взгляд на бутылку, Евлентьев убедился, что в ней еще больше половины, и на душе у него совсем потеплело.
За окнами полыхали ночными фарами банковские броневики, расхаживали люди с короткими автоматами пугливо пробегали прохожие, кралась неслышной тенью вдоль заборов Зоя, ощутив вдруг непреодолимый мистический зов, неожиданно осознав, что ей срочно надо мчаться в мастерскую Варламова, иначе она может опоздать… Шла обычная жизнь на улице Правды.
Когда Евлентьев вернулся домой, Анастасия сидела перед телевизором, забравшись в кресло с ногами. Свет в комнате был погашен, и по лицу ее проносились разноцветные сполохи ночной передачи. Настырные голоса убеждали что–то есть, что–то пить, беспрестанно что–то такое необходимое для жизни жевать. Какие–то ублюдочно–сытые мужики с заморской внешностью действительно что–то жевали, жевали, жевали, показывая, как они счастливы в этом своем бесконечном жевании. Наступили новые времена, Запад щедро делился с Россией своими открытиями и достижениями.
В сумеречном полумраке Евлентьев увидел накрытый стол. Возле тарелок были разложены вилки, ножи, в центре стола мерцала бутылка, посверкивали гранями хрустальные стаканы. Евлентьев включил свет и увидел, что стол к тому же еще и накрыт льняной скатертью.
— Каково? — с улыбкой обернулась к нему Анастасия.
— Ни фига себе! — невольно воскликнул Евлентьев. — По какому поводу?
— Мужик вернулся с ночных похождений, разве этого недостаточно? — Анастасия внимательно присмотрелась к Евлентьеву.
— Да, да, да! — произнес он. — Набили морду. Что и требовалось доказать.
— Совершенно случайно, по–дурацки, но тем не менее… — Он горестно развел руки в стороны.
— Оказывается, небезопасную работу предложил тебе приятель?
— Работа не имеет никакого отношения к моей побитой морде. Обычное хулиганье на лестничной площадке.
— Ты сказал им что–то обидное?
— Закурить не дал.
— Тогда они правильно поступили.
— Я тоже так думаю, — кивнул Евлентьев. — А как все–таки понимать этот стол?
— Гонорар обмываем, Виталик, — улыбнулась Анастасия и спрыгнула с кресла. — Ты получил деньги за работу опасную и рисковую, цел и почти невредим вернулся с задания, я встречаю тебя, полная любви и ласки… Тебе всего этого мало? Это все — не повод?
Прекрасно, прекрасно понимал Евлентьев издевку в словах Анастасии, но была в них и искренность. Она предлагала ему выбрать любой из этих смыслов — можешь обидеться и наорать, а можешь подойти ко мне, обнять, поцеловать куда–нибудь…
Евлентьев раздумчиво покачал головой из стороны в сторону, склоняя ее то к одному плечу, то к другому, подошел и обнял Анастасию, прижал к себе, остро, как никогда, ощутив щуплые плечи, скрытые толстым мохнатым свитером. Нет, не ее хотел он утешить, он сам нуждался в утешении, потому что небольшое происшествие в Одинцове выбило его из колеи. Нечасто ему били морду, он даже не помнил, было ли вообще когда–нибудь подобное в прошлом, а что касается газового баллончика, то он воспользовался им впервые в жизни.
— Да! — воскликнула Анастасия, словно прочитав его мысли. Она подняла голову, и Евлентьев содрогнулся внутренне — слишком уж невеселые глаза были у Анастасии, где–то на самом дне в них таилась боль, может быть, даже обреченность. — Баллончик пригодился?
— Он спас мне жизнь.
— Точно?
— Есть вещи, которыми не шутят, — нарочито сурово произнес Евлентьев и расхохотался. — Ты бы видела их рожи, ты бы видела, как их скрючило, скукуежило и размазало по стенам! Один вообще, по–моему, не разогнулся. Он орал так, что эхо до сих пор гуляет по этажам.
— Ну что ж, — рассудительно заметила Анастасия, — Минздрав не зря предупреждает — курение до добра не доводит.
— А при чем здесь курение?
— Если бы они не курили, то не попросили бы у тебя сигарет, не ввязались бы в драку, не получили бы порцию газа в морду. И ты выглядел бы симпатичнее. Они знали, что ты пришел туда по заданию? — спросила Анастасия нарочито небрежно, и Евлентьев понял, что вопрос этот не так прост, как может показаться.
— Вряд ли… Просто я был чужаком в этом подъезде.
— Не думаю, — Анастасия осторожно провела прохладной ладонью по вспухшей щеке Евлентьева. — Не думаю, — повторила она и отошла к столу. — Видишь ли…
Они не были чужими в этом подъезде. Если собирались там, значит, могут жить в одной из квартир, или пришли к кому–то в гости, или частенько собираются на тех ступеньках… В любом случае их там знают. Если их там знают, значит, они не могут вести себя как в глухой подворотне. Согласен?
— Может быть, ты и права…
— И ты не мог там быть чужим, Виталик… Ты пришел к кому–то, или живешь в этом подъезде, или бываешь по каким–то делам. В подъездах не нападают вот так глупо и злобно… Мне так кажется, — добавила Анастасия, смягчая свои слова.
— Хочешь сказать, что меня там поджидали? — медленно проговорил Евлентьев.
— Как знать, как знать, — пропела Анастасия. Теперь, когда она высказала все, что хотела, ей стало легче, она, похоже, опасалась гневного выплеска Евлентьева.
— Но о том, что я буду в этом доме, в этом подъезде, — проговорил Евлентьев, опускаясь на стул, — знал только один человек… Самохин. И он же меня туда послал… Как это понимать?
— Виталик, я глупая баба… Мне подумалось, я и ляпнула… Обычно в жилых домах не нападают… Разве что насильники в лифтах… А чтобы открыто, без всякой причины, на мужика, который не угостил сигаретой… Не думаю, что это Самохин затеял, ему это не нужно… И потом, если он тебе платит, то зачем тебя же и наказывать? Ты ведь еще не успел перед ним провиниться, а, Виталик?
— Это первое его поручение… И я его выполнил.
— Ладно, будем считать это недоразумением. Чтобы не мерзнуть на ветру, какие–то идиоты забрались в подъезд и дожидались еще одного идиота. И дождались.
Вот и все. Хочешь выпить?
— Да я уже у Варламова побывал…
— Да? — удивилась Анастасия.
— Раны зализывал.
— Или они тебе зализывали? Может, у Зои язычок целебный?
— Ее не было… Она позже пришла, мы с ней уже в дверях столкнулись.
— Ну, нюх у бабы! — восторженно воскликнула Анастасия.
— По нюху она далеко не на первом месте, по нюху у них там другая рекордистка.
Разговор пошел легкий, необязательный, и постепенно отдалялось, тускнело одинцовские происшествие. Утихала боль в скуле, а после двух стопок Евлентьев вообще о ней забыл. Глядя в повеселевшие, хмельные глаза Анастасии, он вдруг твердо и ясно понял, что у них сегодня будет хорошая, долгая ночь и никто им не помешает, никто не ворвется и не испоганит эту ночь ни грубым словом, ни дурацкими увеселениями или неукротимой жаждой пьяного общения.
И в этот момент раздался телефонный звонок.
Аппарат стоял рядом с Евлентьевым, на расстоянии вытянутой руки, но он не торопился брать трубку.
Что–то его останавливало, да и настроение было такое, что каждая помеха казалась излишней, каждый звонок или стук в дверь нес в себе угрозу.
— Брать? — положив руку на трубку, Евлентьев вопросительно посмотрел на Анастасию.
— Придется, — она передернула плечами. — Он же не остановится на этом звонке… Через несколько минут опять будет ломиться.
— Кто он?
— Самохин, — улыбнулась Анастасия. — Ты же ведь знаешь, что нам в это время никто не звонит.
Да, это был Самохин. Голос его казался глухим, но не равнодушным, в словах приятеля звучала неподдельная тревога.
— У тебя все в порядке? — спросил он.
— Вроде, — беззаботно ответил Евлентьев. — Дело сделано.
— Без накладок?
— Смотря что иметь в виду…
— С тобой ничего не случилось? Тебя никто не обидел, не оскорбил, не пытался что–то с тобой сделать?
— Так… — Евлентьев помялся, помолчал. — Легкая потасовка в подъезде и ничего более.
— Значит, это был ты, — проговорил Самохин, и голос его на этот раз показался Евлентьеву каким–то мертвым, не было в нем никакого выражения.
— Какие–нибудь неприятности? — спросил Евлентьев.
— Можно и так сказать.
— А как можно еще сказать?
— Круче, Виталик, можно выразиться гораздо круче.
— Неужто смертоубийство? — усмехнулся Евлентьев, он, кажется, нарочно не хотел проникаться серьезностью разговора.
— Вот тут ты попал в самую точку, — проговорил Самохин. — Ладно, не буду портить настроение на ночь… Встретимся утром. В десять утра, на том же месте.
Годится?
— Вполне.
— Не опаздывай, — и не добавив больше ни слова, Самохин положил трубку.
Евлентьев некоторое время сидел молча с недоуменной гримасой, потом вопросительно посмотрел на Анастасию, словно она могла что–то пояснить.
— Что–то случилось?
— Темнит… Вроде неприятности какие–то… Похоже, он знает, что мне слегка по морде съездили.
— Что и требовалось доказать, — улыбнулась Анастасия.
— Знаешь, я начинаю бояться твоих предостережений. И тебя тоже. Слишком большой процент попаданий.
— Не надо их бояться, и меня бояться не надо… Я же на твоей стороне. А вот помнить мои слова… Не помешает. И меня тоже не забывай.
Анастасия принялась убирать посуду со стола, сваливать ее в мойку, потом затеяла эту посуду мыть. Евлентьев тем временем воевал с диваном — это была его ежевечерняя работа. То ли конструкция оказалась паршивой, то ли годы отразились на характере этого продавленного дивана, но только он ни за что не хотел раскладываться в тот самый момент, когда в нем возникала необходимость, и его приходилось встряхивать, пинать ногами, бить по рычагам, пружинам чугунными гантелями. Дело доходило до того, что Евлентьев, впав в бешенство, попросту приподнимал и снова бросал его на пол, а диван неизменно оставался изогнутым, как человек, которого в самый неожиданный момент настиг радикулит. И когда силы Евдентьева заканчивались и он готов был улечься на полу, что–то внутри дивана щелкало, он распрямлялся, делаясь ровным, гладким и вроде бы даже гостеприимным.
Утром все происходило в обратном порядке — диван не желал складываться и оставался ровным, несмотря на совместные усилия Евлентьева и Анастасии. Он напоминал человека, которого гипнотизер положил на две спинки стула — на одну спинку затылком, на вторую лодыжками. И вот он лежит на потеху всему зрительному залу, неестественно и жутковато…
Справился Евлентьев с диваном, все–таки победил, преодолел склочный его характер и, переведя дух, отправился в ванную. А когда вернулся, свет в комнате был погашен и только ночник у изголовья тускло светился в темноте. Диван был застелен, подушки взбиты и уложены, а Анастасия лежала под одеялом, и ее лицо освещенное ночником, было каким–то встревоженно–значительным — ей с Евлентьевым предстояло совершить нечто важное, необходимое, к чему оба они стремились, но не всегда, не всегда их желания совпадали.
Сегодня совпали, это они почувствовали оба.
— Ну, наконец–то, — прошептала Анастасия и приникла к прохладному после душа Евлентьеву. — Я думала, что ты уже никогда не придешь.
— Пришел и буду приходить впредь.
— Хорошо бы, — проговорила Анастасия чуть слышно.
— Ты сомневаешься?
— В тебе, Виталик, нет… Не сомневаюсь. Но я не уверена, что обстоятельства хорошо к нам относятся.
— Думаешь, они в нас сомневаются? — Евлентьев нашел в темноте небольшую грудь Анастасии, накрыл ладонью твердый сосок.
— Проверяют, — прошептала Анастасия. — Испытывают. — Заведя руку за голову, она выключила ночник. — Лучшая музыка — это тишина… Лучший свет — темнота…
Да?
— Боже, как ты права… — Евлентьев нащупал губами прохладные губы Анастасии.
Едва Евлентьев вышел к назначенному месту у Белорусского вокзала, его окликнул Самохин — он сидел в «жигуленке» как раз напротив табло пригородных поездов.
— Старик! — крикнул кто–то за спиной, и Евлентьев почему–то сразу понял, что обращаются к нему. — Давай сюда, — Самохин распахнул дверцу. Едва Евлентьев сел рядом, машина тут же рванулась с места, сделала круг по привокзальной площади и устремилась мимо цветочного базара в сторону Тишинских переулков.
Попетляв по дворам, Самохин наконец пристроился у ржавых гаражей и остановился.
Заглушив мотор, он некоторое время сидел молча, наблюдая, как жильцы убирают мусор, оставшийся после зимы. Старушки скребли не просохшую еще землю, стараясь собрать в кучу перемерзшие листья, консервные банки, пластмассовые бутылки. Одна из старушек пыталась поджечь эту кучу, подсунув под них сырую газету, но мусор не загорался, и только жиденький дымок поднимался к голым еще деревьям.
Евлентьев молчал, не чувствуя себя вправе заговорить первым, искоса поглядывал на Самохина. Наконец тот повернулся к нему, коснулся его подбородка.
— Ну–ка, покажи, как тебя отделали… Ничего, узнать можно.
— Вчера вечером ты узнал бы меня с трудом.
— Человек, которому ты доставил пакет, позвонил мне и сказал… Все в порядке, дело сделано. Правда, в подъезде произошла стычка, остался труп. Он спросил у меня — не мой ли человек этот труп оставил?
— Не понял? — отшатнулся Евлентьев. — Какой труп? Чей труп?
— У тебя есть газовый баллончик? — спросил Самохин, продолжая наблюдать за старушками, безуспешно пытающимися навести порядок во дворе.
— Есть.
— Вчера он был с тобой?
— Да.
— А ну–ка покажи!
Самохин задавал вопросы так быстро, что Евлентьев едва успевал отвечать.
Невольно включившись в этот быстрый разговор, он механически вынул из кармана баллончик. Самохин бегло осмотрел его и вернул Евлентьеву.
— Все ясно… Нервно–паралитический. Такие баллончики запрещено не только носить при себе, но даже иметь дома под подушкой. Мужик, которого ты опрыскал, умер там же, на ступеньках в гидъезде. Ты еще не выехал из Одинцова, а он уже был мертв.
— Так — протянул Евлентьев. — Это что же получается, что ты убийца, тебя ищет милиция, ищут дружки этого покойника. Получается, что появляться тебе нельзя не только в самом Одинцове, но и в районе Белорусского вокзала, потому что там всегда полно жителей из этого городка. Составлен твой словесный портрет… Рост, внешность, возраст…
— Получается, — продолжал тянуть Евлентьев, пытаясь осознать все, что сказал ему Самохин. — Получается, что…
— Тебе нельзя больше ходить в этой куртке, в этой шапочке… Тебе надо купить темные очки и сходить в парикмахерскую. Иначе дружки этого покойника опознают тебя мгновенно. Дадут показания. И все их слова будут иметь юридическую силу. Ты когда–нибудь привлекался к уголовной ответственности?
— Что?
— Тебя судили? Ты сидел?
— Ты что?!
— Виталик, давай договоримся… Я задаю вопросы, а ты отвечаешь. Ты задаешь — я отвечаю. А лишних слов мы с тобой произносить не будем. Не будем материться, вскрикивать, постанывать, попукивать… Договорились? Единственно, на что хватило Евлентьева, так это на слабый кивок.
— Отлично. Повторяю — ты сидел?
— Нет.
— И не привлекался?
— Нет. А почему обо всем этом ты спрашиваешь?
— В этом подъезде на перилах остались отпечатки твоих пальцев. Помнишь, какие там перила? Железные уголки, покрытые пластмассовой лентой. Вот на этой ленте все и отпечаталось. Хмыри, которые пристали к тебе, оказались не такими уж и дураками — они тут же блокировали лестничный пролет, а когда подъехала милиция, снять отпечатки с этих перил не составляло никакого труда. Теперь тебе нельзя вести себя плохо… Даже если попадешься на карманной краже, даже если украдешь бутылку водки из киоска и тебя задержат… Твои пальчики тут же скажут следователю, кто ты есть на самом деле.
— А кто я есть на самом деле? — спросил Евлентьев, даже не понимая собственного вопроса.
— Убийца, — негромко, без выражения произнес Самохин.
Евлентьев повернулся к нему и только сейчас заметил, что тот вряд ли спал в эту ночь. Щетина на подбородке, мешки под глазами, даже сама кожа лица выглядела усталой. Руки Самохина тяжело лежали на руле, на Евлентьева он почти не смотрел, и казалось, его больше интересовал костер у старушек, который наконец разгорелся, и слабое пламя принялось лизать пластмассовые бутылки из–под воды, из–под водки, из–под каких–то масел.
— А ну–ка дай сюда свое оружие! — сказал Самохин. И, взяв у недоумевающего Евлентьева черный цилиндрик, вышел из машины. Подойдя к костру, он бросил туда баллончик. Взрыв раздался, когда Самохин уже сидел в машине. Старушки вздрогнули, залопотали что–то по–своему, опасливо глядя на разбросанный костерок.
— Зачем? — спросил Евлентьев.
— Улика… Теперь, старик, тебе всю жизнь придется заниматься только одним — уничтожением улик. Ты будешь всю жизнь уничтожать их дома, на улице, в магазинах, постоянно и неустанно, постоянно и неустанно.
— Понял, — кивнул Евлентьев. У него было такое ощущение, будто прямо у ног вдруг неожиданно разверзлась темная пропасть, и он не может сделать назад даже шага, под ним осыпается земля, летят вниз мелкие камешки, а его ботинки уже скользят, скользят вниз.
— Не все ты понял, старик, не все… Я ведь тоже подзалетел.
— А ты почему?
— Я послал человека, а мой человек совершил убийство. Не за тем ли я его и посылал? Что мне отвечать господину, который живет в этом доме? Не думай не отвечай… Эти ребята берут меня за яйца, подвешивают к суку и спрашивают — кто убил? И уточняют, что висеть я буду долго–долго… Что мне им ответить, старик?