Полдень 22 июня я провела на Шестьдесят второй улице, принимая банковские вклады в обществе юного Томаса Харпера, эсквайра, в комнате без окон и вентиляции, принадлежавшей соперничающей с нами фирме. Субъект, делавший вклады – линейный менеджер одного угасающего сталелитейного предприятия, – потел, как прачка, и все время повторял собственные слова, причем зачастую абсолютно бессмысленно. Относительно нормально говорить его могли заставить только те вопросы, которые, так или иначе, касались скорбного положения дел как в его личной жизни, так и повсюду вокруг. А вы знаете, спрашивал он Харпера, что это такое – трудиться в поте лица двадцать лет, мучительно преодолевая подъем на каждую следующую ступеньку карьеры, вставать каждое утро, когда твои дети еще спят, поминутно следить на линии за каждой мелочью, а в один прекрасный день, проснувшись, обнаружить, что все это вдруг исчезло?

– Нет, – отвечал Харпер ровным тоном. – Но не могли бы вы сейчас обратить внимание на события, имевшие место в январе 1937 года?

Когда мы наконец закончили, мне пришлось пойти в Центральный парк и хоть немного глотнуть свежего воздуха. На углу в магазинчике, торгующем всякими вкусностями, я купила себе сэндвич, отыскала симпатичное местечко под большой магнолией и устроилась там, чтобы перекусить в обществе моего старого друга, Чарлза Диккенса.

Сидя там, я все же время от времени отрывалась от повествования о жизни Пипа[93], чтобы понаблюдать за теми прохожими, чьи ожидания, видимо, уже осуществились. Вот тут-то я и увидела Анну Гранден в третий раз. После минутного колебания я сунула книжку в сумку и двинулась следом за ней.



Судя по ее деловитой походке, она не просто гуляла, а имела перед собой вполне конкретную цель. Выйдя из парка на Пятьдесят девятой улице, она пересекла проезжую часть и поднялась на крыльцо отеля «Плаза». Я последовала за ней. Когда одетый в униформу коридорный бросился мне навстречу и придержал дверь-вертушку, мне пришло в голову, что еще одним неписаным правилом вежливости нужно признать вот какое: никогда не преследуйте ваших знакомых, если они входят в местный отель. Хотя разве не могла миссис Гранден просто встретиться здесь с друзьями за бокалом какого-нибудь приятного напитка? В общем, когда дверь повернулась и я оказалась внутри, я решила положиться на научную методику и, про себя пробормотав детскую считалку «Эники, беники…», заняла удобную позицию в тени раскидистой пальмы, росшей в огромном горшке.

Лобби гостиницы напоминало гудящий улей; одни хорошо одетые люди явно только что приехали и стояли рядом со своим багажом, другие направлялись в бар, третьи поднимались к себе в номер, посетив чистильщика обуви или парикмахерскую. Под люстрой, способной посрамить любой оперный театр, некий представительный мужчина с пышными усами, возможно какой-то посол, прокладывал путь для восьмилетней дочери и пары пуделей.

– Извините…

В мое убежище за пальмой заглянул служитель в красной шапочке.

– Вы мисс Контент?

И он протянул мне маленький кремовый конверт – примерно в таких конвертах присылают приглашение на бал или торжественный прием по случаю свадьбы с указанием номера вашего столика. Однако внутри оказалась визитная карточка с очень простой и четкой надписью: АННА ГРАНДЕН. А на обратной стороне размашистым четким почерком сама Анна написала: Зайдите и поздоровайтесь. Номер 1801.

Так, приехали!

Уже направляясь к лифту, я все пыталась понять, когда же она меня засекла: в лобби отеля или еще там, в Центральном парке? Лифтер смотрел на меня внимательно, но с выражением не-торопитесь-пожалуйста-мне-не-к-спеху.

– Восемнадцатый этаж, – попросила я.

– Хорошо.

Лифтер еще не успел закрыть двери, и в кабину ворвалась парочка юных новобрачных, сияющих и розовых. Они явно проводили здесь медовый месяц и, судя по их виду, готовы были потратить все до последнего пенни на обслуживание своего номера. Когда они исчезли в коридоре двенадцатого этажа, я дружески улыбнулась лифтеру и сказала:

– Новобрачные.

– Не совсем, мэм.

– Как это – не совсем?

– Не совсем ново. Не совсем брачные. Осторожней, не споткнитесь.

Номер 1801 был прямо напротив кабины лифта. Я нажала на латунную кнопку звонка, и за дверью сразу послышались шаги, но походка была явно тяжелее, чем у Анны. Дверь открылась, и за ней оказался хрупкий молодой человек, одетый как наследник английского престола. Я неловким движением протянула ему визитную карточку. Он взял ее тонкими пальцами с отличным маникюром.

– Мисс Контент?

Его произношение было столь же безупречным, как и его костюм. Однако фамилию мою он все же произнес неправильно, с ударением на первый слог.

– Моя фамилия Кон-тент, – поправила его я.

– Извините меня, мисс Кон-тент. Проходите, пожалуйста.

И он очень точно указал, куда именно мне следует пройти.

Сделав несколько шагов, я оказалась в прихожей очень светлого, буквально залитого солнцем номера. В одной из стен гостиной, обшитых деревянными панелями, была закрытая дверь, предположительно ведущая в спальню. На переднем плане имелся диван с обивкой в желтых и голубых тонах и два клубных кресла, а между ними столик для коктейлей, что приятно уравновешивало мужской и женский аспекты общего стиля. За диваном и креслами виднелся письменный стол, какие обычно бывают у сотрудников банка; на одном углу стола стояла ваза с лилиями, а на другом – лампа с черным абажуром. Я начинала подозревать, что квартира Тинкера, оформленная с таким же безукоризненным вкусом, – тоже дело рук Анны. Она явно обладала именно тем замечательным сочетанием вкуса, чувства стиля и самоуверенности, которое необходимо, чтобы привить высшему обществу представление о красоте современного дизайна.

Анна стояла возле рабочего стола, смотрела в окно на Центральный парк и разговаривала по телефону.

– Да, да, я прекрасно понимаю, что вы имеете в виду, Дэвид… Не сомневаюсь, вы и подумать не могли, что я воспользуюсь местом в министерстве. Но, как видите, я как раз в полной мере собираюсь им воспользоваться.

Секретарь, не прерывая разговора Анны, протянул ей визитную карточку с написанным ее рукой приглашением, и она тут же обернулась и жестом предложила мне присесть на диван. Когда я садилась, моя сумка слегка приоткрылась, и оттуда с изумлением выглянул Пип.

– Да, совершенно верно… Вот и отлично, Дэвид. Пятого числа в Ньюпорте мы непременно все это обсудим.

Она положила трубку на рычаг, подошла к дивану и села рядом со мной. Она вообще вела себя так, словно я, случайно проходя мимо, решила запросто заглянуть к ней без предварительного звонка и без приглашения.

– Кейти! Как я рада вас видеть!

Она указала на стоявший у нее за спиной телефон.

– Извините, что заставила вас ждать. Дело в том, что я кое-что унаследовала от моего мужа, и это придало мне неожиданный вес в деловых кругах, хотя и совершенно незаслуженно. И это, похоже, раздражает всех, кроме меня.

Она объяснила, что в любой момент ожидает визита одного своего знакомого, но надеется, что, если звезды будут к нам благосклонны, мы еще вполне успеем немного выпить. Она велела своему секретарю Брайсу приготовить мартини, извинилась и прошла в спальню. Брайс открыл дверцы изящного шкафчика из кленового дерева, в котором оказался типичный «бар холостяка», серебряными щипцами достал из ведерка лед и смешал коктейль, помешивая его серебряной ложечкой с длинной ручкой и ни разу не стукнув по стенкам графина. Затем он поставил на столик два бокала и тарелочку с маринованными луковичками и уже собирался наполнить бокалы, когда из спальни появилась Анна и сказала ему:

– Спасибо, Брайс, дальше я сама. На сегодня все.

– Мне закончить письмо полковнику Ратерфорду? – осведомился он.

– Мы поговорим об этом завтра.

– Хорошо, миссис Гранден.

Необычность того, что женщина приказывает мужчине, да еще с такой откровенной властностью, что именно он должен сделать, лишь слегка смягчалась некоторой жеманностью облика Брайса и его повадки. Он с должной учтивостью поклонился Анне, а мне лишь весьма небрежно кивнул.

Снова устроившись на диване, Анна сказала:

– Давайте же выпьем!

Чуть наклонившись вперед и опершись одной рукой о колено, она быстрым и точным движением приподняла графин и наполнила бокалы.

– Лучку? – предложила она.

– Знаете, я предпочитаю оливки.

– Я это запомню.

Она подала мне мартини, а в свой бокал бросила две маринованные луковки. Левую руку она удобно вытянула на спинке дивана. Я подняла бокал и слегка качнула им в ее сторону, как бы чокаясь. Я очень старалась выглядеть непринужденно.

– Поздравляю с победой Пастеризованного.

– Не с чем поздравлять. Я поставила на темную лошадку, как и обещала.

Она улыбнулась, сделала глоток и попросила:

– А теперь поведайте мне, что привело вас в эту часть города днем в среду? По-моему, я правильно запомнила: вы ведь работаете в «Куиггин и Хейл»? Или вы перешли на новое место?

– Нет. Я по-прежнему в «Куиггин».

– Ах вот как, – сказала она с легким оттенком разочарования.

– Я ездила с одним из юристов параллельной с нами фирмы оформлять депозит. Это в нескольких кварталах отсюда.

– Ага, и прежде чем открыть депозит, вы должны были задать несколько вопросов по существу и ваш оппонент должен был на них ответить?

– Совершенно верно.

– Ну, это, по крайней мере, мне представляется довольно забавным.

– На самом деле все зависит от того, какие вопросы задаются.

– И кто их задает, как мне кажется.

Она наклонилась и поставила на стол свой бокал, при этом ее блузка слегка отвисла на груди, где была расстегнута верхняя пуговка, и стало видно, что бюстгальтера она не носит.

– Вы здесь живете? – спросила я.

– Нет, что вы, это просто офис. Мне так гораздо удобнее, чем снимать некое официальное помещение. Здесь я могу и обед попросить принести, и душ принять, и переодеться перед выходом. Да и тем, кто живет за городом, удобнее встречаться со мной здесь.

– Единственный подобный человек, который когда-либо ко мне приходил, – это коммивояжер из компании «Фуллер Браш».

Анна рассмеялась, сделала глоток мартини и спросила:

– А какую-нибудь выгоду он от своей дальней поездки получил?

– Практически никакой.

Поднося бокал к губам, она украдкой, чуть скосив глаза, изучающе на меня поглядывала. Но, поставив бокал на стол, вновь завела светскую беседу:

– Насколько я знаю, Тинкер и Ив сейчас где-то за границей?

– Да, вы правы. По-моему, они собираются еще несколько дней провести в Лондоне, а потом поехать на Ривьеру.

– Ах, Ривьера! Ну что ж, это наверняка будет весьма романтично. Теплое море, аромат лаванды… Но ведь одной романтики мало, не так ли?

– Мне кажется, вы по-прежнему не убеждены в прочности их отношений?

– Ну, это, разумеется, не мое дело. И потом, они оба так и светятся. Когда они входят в комнату, кажется, будто солнце взошло. Они, пожалуй, и мрак Букингемского дворца своим светом развеять способны. Но, честно признаться, мне всегда казалось, что Тинкер выберет себе кого-то более высокого полета. Кого-то, кто действительно сможет бросить ему вызов. В интеллектуальном отношении, разумеется.

– Возможно, в этом отношении Ив как раз и удивит вас.

– Удивит? Что ж, это было бы очень хорошо.

И тут в дверь позвонили.

– Ага, – сказала Анна, – это наверняка он, мой гость.

Я спросила, можно ли мне где-нибудь освежиться, и она показала мне, где находится ванная. Вход туда был из спальни. Спальня была небольшая, но очень красивая; на стенах обои в стиле Уильяма Морриса[94]. Я включила холодную воду и поплескала себе в лицо. На мраморном столике в уголке лежал бюстгальтер Анны, аккуратно свернутый, а на нем, точно корона на подушечке в день коронации, лежало кольцо с изумрудом. Когда я вернулась в гостиную, Анна стояла возле дивана рядом с высоким джентльменом; его волосы с сильной проседью были словно присыпаны золой. Это был Джон Синглтон, бывший сенатор от штата Делавэр.

* * *

У входа в отель швейцар в цилиндре усаживал в такси какую-то франтоватую пару. Когда такси отъехало, он, обернувшись, встретился со мной взглядом, но и не подумал махнуть рукой следующему в очереди такси, лишь вежливо коснулся полей своей шляпы и чуть отступил, давая мне пройти. Видимо, он слишком давно здесь работал, чтобы совершить ошибку, свойственную лишь новичкам.

* * *

Когда я вернулась к себе, то сразу поняла, что сегодня действительно среда, потому что в квартире № 3В стыдливая невеста готовила соус болоньезе, ни во что не ставя рецепт своей матери. Должно быть, в записанном рецепте вместо двух зубчиков оказалось две головки чеснока, и теперь нам до конца недели предстояло носить на своей одежде запахи ее кулинарных ухищрений.

Войдя в квартиру, я ненадолго задержалась у кухонного стола, вывалив на него полученную почту. С первого взгляда моя корреспонденция выглядела столь же убого, как и в другие дни, однако между двумя счетами я обнаружила голубой, как яичко малиновки, конверт, посланный авиапочтой.

Адрес был написан рукой Тинкера.

Порывшись в своих запасах, я отыскала початую бутылку вина и хорошенько хлебнула прямо из горлышка. Вино пощипывало язык, словно воскресное причастие. Я налила себе полный стакан, села за стол и закурила.

Марки на конверте были английские. На одной, пурпурного цвета, была голова какого-то государственного деятеля, а на остальных, синих, – легковые автомобили. Такое ощущение, что во всех странах мира выпускают в основном марки с государственными деятелями и легковыми автомобилями. Интересно, почему никогда не бывает, например, марок с мальчиками-лифтерами или затурканными домохозяйками? Или с изображением лестниц в шестиэтажных домах и прокисшего вина? Я затушила окурок и вскрыла конверт. Письмо было написано на той бумаге, какую обычно предпочитают европейцы.

Бриксхэм, Англия, 17 июня
Дорогая Кейт,
Каждый день с тех пор, как мы отплыли от берегов Америки, кто-то из нас то и дело восклицает: «Как это понравилось бы Кейти!» Сегодня была моя очередь восклицать…


Далее Тинкер в двух словах сообщал о том, что они с Ив решили проехаться на автомобиле по всему побережью от Саутгемптона до Лондона и в итоге остановились в маленьком рыбацком селении. Пока Ив отдыхала в гостинице, Тинкер пошел прогуляться, но, куда бы он ни свернул, всюду ему был виден шпиль старой приходской церкви, самого высокого здания в этом крошечном городке. В итоге, двигаясь как бы по кругу, он перед этой церковью и оказался.

Внутри стены были побелены – как в одной из громадных церквей Новой Англии, – а в первом ряду на скамье сидела вдова какого-то моряка и читала сборник гимнов. В самом же дальнем углу я заметил какого-то лысого мужчину с фигурой борца; рядом с ним стояла корзина, полная ягод, а сам он плакал.
Внезапно дверь распахнулась, и в церковь ворвалась стайка девочек в школьной форме. Они громко разговаривали и смеялись, точно чайки на пляже. Лысый «борец» тут же вскочил и хорошенько их отчитал. Девчонки перекрестились в проходе меж рядами и бросились вон. И как раз в этот момент зазвонили колокола…


Вот уж действительно! Неужели нельзя было рассказать что-нибудь более интересное или приятное о том, как вы там проводите время? Я скатала письмо в тугой шарик и швырнула в мусорную корзину. Потом вытащила из сумки «Большие надежды» и вернулась к главе ХХ.



Мой отец никогда не ныл. Не любил. За все девятнадцать лет, что я провела с ним, он почти ничего не рассказывал о том, как служил в русской армии, как они с матерью пытались свести концы с концами, как она однажды просто взяла и ушла, бросив нас. А уж на здоровье свое он и вовсе никогда не жаловался, даже когда оно начало его подводить.

Но однажды вечером, когда конец его был уже совсем близок, а я сидела рядом и все пыталась развлечь его всякими смешными историями об одном придурке, с которым мне приходилось вместе работать, отец вдруг ни с того ни с сего поделился со мной некими размышлениями, которые показались мне настолько non sequitur[95], словно у него уже начался бред. Он говорил о том, что, какие бы препятствия ни встречались ему в жизни, как бы мучительно или безнадежно ни складывались события, он всегда знал, что прорвется, если будет уверен, что утром, которого будет ждать с нетерпением, непременно получит свою чашку кофе. И лишь десятилетия спустя я поняла, что он тогда дал мне некий важный жизненный совет.



Бескомпромиссность в достижении поставленной цели и поиск вечной истины – все это, безусловно, обладает даже определенной сексуальной привлекательностью, особенно для людей молодых, гордых и благородных; но когда человек теряет способность получать удовольствие от обыденных вещей – от сигареты, выкуренной на крылечке, от имбирного печенья, съеденного во время купания в ванне, – он сам, возможно, подвергает себя ненужной опасности. То, что отец тогда пытался мне объяснить, приблизившись к финальной точке своего жизненного пути, означало, что к подобному риску никогда не следует относиться с чрезмерной легкостью. И, напротив, человеку всегда стоит бороться за получение самых простых радостей и удовольствий, защищая их от показной элегантности и избыточной эрудиции, а также от всевозможных великосветских соблазнов.

Когда я вспоминаю о тех годах, то в ретроспективе понимаю, что моей «заветной утренней чашкой кофе» были книги Чарлза Диккенса. Пожалуй, иной раз и впрямь начинает раздражать приверженность Диккенса ко всем этим отверженным, но отважным и умным детям, и их антиподам-злодеям с остроумно подобранными именами. Но я давно пришла к выводу: какими бы грустными ни были сложившиеся обстоятельства, если меня после прочтения очередной главы романа Диккенса, словно мысль о пропущенной остановке метро, осенит внезапное желание читать дальше, то все в моей жизни, скорее всего, будет очень даже неплохо.



Возможно, впрочем, что я слишком часто читала конкретно эту книгу, а может, просто была раздражена тем, что даже Пип в данный момент оказался на пути в Лондон. В общем, не знаю уж, по какой причине, но я, прочитав всего две страницы, закрыла книгу и легла спать.

Глава одиннадцатая

Ресторан «La Belle Époque»

В пятницу 24-го без четверти шесть все столы в секретарской были уже пусты. Кроме моего. Я как раз заканчивала печатать в трех экземплярах некий встречный иск и собиралась домой, когда краем глаза заметила Шарлотту Сайкс, приближавшуюся ко мне со стороны туалета. Она уже успела надеть туфли на высоком каблуке и блузку мандаринового цвета, которая совершенно дисгармонировала с ее наилучшими намерениями. Обеими руками она прижимала к себе сумочку. Ну, вот оно, с тоской подумала я.

– Кэтрин, ты что это так поздно работаешь?

С тех пор, как я спасла забытую Шарлоттой в метро папку с документами, она то и дело куда-нибудь меня приглашала: то на ланч в кафешке, то на шаббат с ее семьей, то просто покурить на лестничной площадке. Она даже как-то пригласила меня поплавать в одном из гигантских новых общественных бассейнов, построенных Робертом Мозесом[96], где обитатели внешних «боро» могли сколько угодно бултыхаться, как крабы в кастрюле. До сих пор мне удавалось отвертеться от ее приглашений под каким-нибудь заранее заготовленным предлогом, но я не была уверена, как долго еще смогу продержаться.

– Мы с Рози как раз собирались пойти к Браннигану и немножко выпить.

За спиной Шарлотты торчала Рози, занятая изучением собственных ногтей. Она была тщательно одета, и ее шейка была украшена подвеской типа «ах, я забыла застегнуть верхнюю пуговку на блузке!». В целом вид Рози говорил о том, что если ей не удастся романтическим путем проложить себе путь на вершину Эмпайр-стейт-билдинг, то она готова взобраться туда сама, подобно Кинг-Конгу. Впрочем, при сложившихся обстоятельствах ее присутствие можно было даже приветствовать: это делало для меня куда более легкой возможность сбежать сразу же после первого стаканчика и под любым вздорным предлогом. А если учесть мой недавний приступ жалости к себе, то, возможно, более внимательный взгляд изнутри на жизнь Шарлотты Сайкс – это как раз то, что доктор прописал.

– Ладно, – сказала я. – Сейчас. Только вещички соберу.

Я встала, накрыла машинку чехлом, взяла в руки сумочку, и тут с тихим, но отчетливо слышным щелчком зажегся свет над моей литерой «Q».

Выражение лица Шарлотты стало куда более недобрым, чем у меня. Господи, вечером в пятницу, без четверти шесть! – явно подумала она. Ну, что еще ей могло в такое время понадобиться?! Меня-то терзали совсем другие мысли. Дело в том, что в последнее время я с большим трудом заставляла себя вовремя встать с постели, а потому каждые два дня из десяти являлась на работу минут на пять позже положенного.

– Ничего, мы с вами там встретимся, – сказала я Шарлотте.

Я встала, оправила юбку и взяла ручку и блокнот. Когда мисс Маркхэм вызывала девушек к себе, чтобы дать задание или устроить выговор, она ожидала, что все, произнесенное ею, будет непременно записано слово в слово. Когда я к ней вошла, она заканчивала какое-то письмо и, не отрываясь от него, жестом указала мне на стул, а сама продолжала писать. Я села, снова поправила юбку, изобразила на лице глубочайшее внимание и раскрыла блокнот.

Мисс Маркхэм, скорее всего, уже перевалило за пятьдесят, однако ее никак нельзя было назвать такой уж непривлекательной. Она, например, не пользовалась очками для чтения и обладала весьма достойной грудью. Правда, волосы свои она скручивала в тугой пучок, но сразу было видно, что волосы у нее удивительно густые и длинные. Если присмотреться, так она вполне годилась на то, чтобы стать второй женой для любого достойного вдовца, даже для кого-то из главных партнеров фирмы.

Она дописала свое письмо и с явным профессиональным удовлетворением вставила ручку в медную подставку; теперь та торчала оттуда под углом, как копье, попавшее точно в цель. Затем мисс Маркхэм сложила руки на столе и посмотрела прямо на меня.

– Сегодня, Кэтрин, ваш блокнот вам не понадобится.

Я закрыла блокнот и сунула себе под правую ляжку, как нас учила мисс Маркхэм, но сразу подумала: Пожалуй, все еще хуже, чем я рассчитывала.

– Как давно вы у нас работаете?

– Почти четыре года.

– С сентября 1934-го, насколько я помню?

– Да. С 17 сентября. Это был понедельник.

Мисс Маркхэм улыбнулась моему уточнению и сказала:

– Я, собственно, попросила вас зайти, чтобы обсудить с вами, каковы ваши перспективы на будущее. Как вы, возможно, слышали, Памела в конце лета от нас уходит.

– Я ничего об этом не слышала.

– Вы вообще редко сплетничаете с другими девушками, Кэтрин. Я права?

– Я не очень-то люблю сплетни.

– Это делает вам честь. Но вы тем не менее прекрасно со всеми ладите, не так ли?

– У нас не такой уж сложный коллектив. С нашими девушками ладить совсем нетрудно.

Я удостоилась еще одной ее улыбки – на этот раз за правильное употребление частицы «не».

– Как приятно это слышать. Мы действительно стараемся обеспечить среди девушек определенную совместимость. Но вернемся к тому, что Памела собирается уходить. Она… – мисс Маркхэм запнулась и сказала по слогам каким-то очень странным тоном: – Она бе-ре-мен-на!

Возможно, впрочем, ей просто хотелось особо подчеркнуть это важное слово.

Известие о беременности, может, и послужило бы поводом для празднования в густонаселенных кварталах Бед-Стай[97], где выросла Памела, но здесь оно никаких восторгов не вызвало. Я постаралась придать своему лицу выражение глубокого изумления, как если бы только что узнала, что мою коллегу поймали при попытке ограбить кассу. А мисс Маркхэм продолжала:

– Вы свою работу выполняете безупречно. И блестяще владеете правилами английской грамматики. А ваше поведение и форма общения с партнерами могут служить для других примером.

– Благодарю вас.

– Сначала казалось, что ваши навыки в стенографии не так хороши, как в печатании на машинке, но в последнее время вы значительно преуспели и в этом умении.

– Да, я поставила перед собой такую цель.

– И весьма достойно с этим справились! Я также заметила, что ваши знания кредитного и имущественного законодательства приближаются к уровню некоторых наших младших юристов.

– Надеюсь, вы не сочтете меня излишне самонадеянной?

– Ни в коем случае.

– Я поняла, что можно гораздо лучше обслуживать наших клиентов и работать с партнерами фирмы, если понимаешь суть проблемы.

– И вы совершенно правы.

Мисс Маркхэм немного помолчала, потом с особым выражением сказала:

– На мой взгляд, Кэтрин, вы являетесь квинтэссенцией духа фирмы «Куиггин». Я рекомендовала вас повысить и назначить – вместо Памелы – руководителем вашего отдела, то есть старшим клерком.

Это прозвучало как «клэрком».

– Как вам известно, старший клерк – все равно что первая скрипка в оркестре. У вас будет гораздо больше возможностей для, так сказать, сольного исполнения – а точнее, у вас будет соответствующая именно вам доля сольных исполнений. Однако вам придется также служить примером для других. Если я и являюсь дирижером нашего маленького оркестра, я все же не могу постоянно следить за каждой девушкой, и они наверняка будут обращаться за советом именно к вам. Я думаю, нет нужды говорить, что ваше продвижение по службе произойдет одновременно с соответствующим повышением в зарплате, а также, разумеется, с повышением вашей ответственности и профессионального статуса.

Мисс Маркхэм остановилась и вопросительно приподняла брови; это означало, что теперь она готова выслушать мои комментарии. Я, естественно, с профессиональной сдержанностью поблагодарила ее, и она пожала мне руку, а я про себя подумала: Вот она, квинтэссенция духа «Куиггин»! Ведь она беседовала со мной почти по-соседски! И так удивительно приятно!



Выйдя из офиса, я пешком прошла довольно далеко в сторону центра города, чтобы сесть на поезд на остановке «Саут Ферри», но ни в коем случае не проходить мимо окон кафе «Бранниган». С залива наплывала вонь протухших устриц, словно устрицы у побережья Нью-Йорка, зная, что в этом месяце, в названии которого нет буквы «р»[98], никто их есть не собирается, попросту решили покончить с собой и выбросились на берег.



Когда я садилась на поезд, какой-то долговязый дуболом в комбинезоне, перебегая из одного вагона в другой, случайно выбил у меня из рук сумку; а когда я наклонилась, чтобы поднять ее, моя юбка разорвалась по шву. В общем, сойдя на своей станции, я купила пинту ржаного виски и свечку, чтобы потом прилепить пробку.

К счастью, я успела уже выпить полбутылки, с ходу пристроившись к кухонному столу, и не успела снять ни туфли, ни чулки, потому что, когда я встала, чтобы быстренько поджарить себе яичницу, налетела на стол, опрокинула бутылку и удивительно ловко разлила виски по всей кухне. Проклиная Бога так, как это сделал бы мой дядя Роско – в стихах, – я кое-как убрала лужу тряпкой и плюхнулась в отцовское кресло.

Какой день в году у вас самый любимый? Это был один из тех бессмысленных вопросов, которые мы тогда, в январе, задавали друг другу в клубе «21». Самый «снежнейший» – так сказал Тинкер. Любой из тех, который я провела не в Индиане, сказала Ив. А что ответила я? Я назвала день летнего солнцестояния. Двадцать первое июня. Самый долгий день в году.

А что, вполне остроумный ответ. Во всяком случае, так мне показалось тогда. Но, размышляя на холодную голову, я вдруг поняла, что назвать любой день июня, когда тебя спрашивают, какой день в году ты любишь больше всего, – это и определенная смелость, и некий особый шик. Такой ответ предполагает, что твоя личная жизнь наполнена такими потрясающими событиями, а твое владение собой настолько непоколебимо, что единственное, на что ты можешь надеяться, – это чуть больше солнца, чтобы отпраздновать под его лучами свою судьбу. Но, как учат нас греки, существует только одно лекарство от подобной гордыни. Они называют это возмездием. А мы говорим «получить по заслугам», или «попасть пальцем в небо», или «сесть в лужу». Короче говоря, понести заслуженное наказание. И наказание это, как ни странно, приходит вместе с повышением в зарплате, увеличением ответственности и повышением профессионального статуса.



И тут в дверь постучали.

Я и не подумала спросить, кто там, а просто открыла дверь и обнаружила за ней парнишку из «Вестерн Юнион», который принес мне первую в моей жизни телеграмму. Она была отправлена из Лондона:

С днем рождения сестренка точка жаль что не могу быть с тобой точка переверни за нас город вверх тормашками точка увидимся через две недели точка.


Две недели? Если та открытка из Палм-Бич имела какой-то смысл, то я не увижу Тинкера и Ив до Дня благодарения[99].



Я закурила и перечитала телеграмму. В подобном контексте кое-кого вполне могла заинтересовать фраза переверни за нас город вверх тормашками (в телеграмме не указано, за кого именно нужно переворачивать город). Что именно Ив имела в виду? Себя с Тинкером? Или себя и меня? Инстинкт подсказывал мне, что верно последнее. И, возможно, Ив снова что-то задумала.

Я встала и вытащила из-под кровати сундучок дяди Роско. На самом дне под моим свидетельством о рождении, высохшей лапкой кролика и единственной уцелевшей фотографией моей матери лежал тот конверт, который когда-то передал мне мистер Росс. Я высыпала на кровать оставшиеся в конверте десятидолларовые банкноты. Переверни город вверх тормашками – так сказал мой оракул, и я собиралась сделать это прямо на следующий же день.

* * *

На пятом этаже магазина «Бендел» цветов было больше, чем на похоронах.

Я стояла перед стойкой с маленькими черными платьями. Хлопок. Лен. Кружева. С открытой спиной. Без рукавов. Черные… черные… черные…

– Могу я вам чем-то помочь? – спросил кто-то в пятый раз с тех пор, как я вошла в магазин.

Я обернулась и увидела перед собой женщину лет сорока пяти в деловом костюме – жакет и юбка – и в очках, стоявшую на почтительном расстоянии от меня. У нее были чудесные рыжие волосы, стянутые на затылке в конский хвост, что делало ее похожей на старлетку, играющую роль старой девы.

– Нет ли у вас чего-нибудь… поярче? – спросила я, и миссис О’Мара – так звали рыжую даму – проводила меня к мягкому, как подушка, дивану.

Там она принялась задавать мне вопросы насчет моих размеров, моих любимых цветов и списка вещей, которые я хотела бы приобрести. А затем исчезла, но вскоре вернулась, и за ней следовали две помощницы с целой коллекцией самых разнообразных платьев. Миссис О’Мара рассказывала мне о достоинствах каждого, а я с удовольствием пила кофе, поданный в тонкой фарфоровой чашечке. Каждое мое замечание относительно платьев (слишком зеленое, слишком длинное, слишком невыразительное) одна из девушек старательно записывала. В итоге я почувствовала себя кем-то вроде старшего менеджера фирмы «Бендел», утверждавшего весеннюю коллекцию. Но не чувствовалось ни малейшего намека на то, что деньги вскоре перейдут из одних рук в другие. Во всяком случае, уж точно не в мои.

Как профессиональный продавец, знающий себе цену, миссис О’Мара самое лучшее приберегла напоследок; это было белое платье в мелкий синий горошек с короткими рукавами; к нему прилагалась подходящая шляпка из той же ткани.

– Платьице, конечно, весьма забавное, – прокомментировала миссис О’Мара, – но интеллигентно забавное, элегантно забавное.

– А оно не… чересчур деревенское?

– Как раз наоборот! Это платье задумано для города, для прогулок на свежем воздухе. Оно прекрасно подойдет для Рима, Парижа и Милана. Но только не для штата Коннектикут. Деревенским такое платье не нужно. А вот нам подойдет.

Я выдала себя, склонив голову набок.

– А давайте его примерим, – сказала миссис О’Мара.

Платье сидело практически идеально.

– Потрясающе! – искренне восхитилась она.

– Вы так думаете?

– Уверена. К тому же вы сейчас босиком, без туфель, но если и при этом платье выглядит так элегантно, тогда…

Мы с ней стояли рядом, невозмутимо поглядывая в зеркало. Я чуточку повернулась и приподнялась на цыпочки. Подол слегка колыхнулся над коленями. Я попыталась представить себя босой на Испанской лестнице[100], и мне это почти удалось.



– Замечательно! – призналась я. – Но я вот все думаю: насколько же лучше это платье смотрелось бы на вас. Ведь у вас такой чудесный цвет волос.

– Осмелюсь дать вам маленький совет, мисс Контент: точно такой же цвет волос вы с легкостью обретете у нас на втором этаже.

* * *

Через два часа с рыжими, как у ирландки, волосами я вышла из «Бендела» и взяла такси до Вест-Гринвич-Виллидж, где находился ресторан «La Belle Epoque». Еще несколько лет должно было пройти до той поры, когда французские рестораны окажутся на пике моды, но «La Belle Epoque» давно уже стала излюбленным местом для экспатриантов, когда бы они ни вернулись на родину. Это был маленький ресторанчик с обитыми тканью банкетками и развешанными на стенах натюрмортами в духе Шардена[101], на которых были изображены различные предметы сельской кухни.



Спросив мое имя, метрдотель спросил, не желаю ли я, пока буду ждать, выпить бокал шампанского. Было только семь часов, так что занятой оказалась лишь половина столиков.

– Ждать чего? – спросила я.

– Разве у вас здесь не назначена с кем-то встреча?

– Пожалуй, нет. Мне, во всяком случае, об этом ничего не известно.

– Excusez-moi, Mademoiselle[102]. Вот сюда, пожалуйста.

И он стремительно прошел в обеденный зал, на долю секунды задержавшись возле столика, накрытого на двоих, и двинулся дальше. Остановился он возле одной из банкеток, с которой я могла видеть все вокруг. Решив, что устроил меня достаточно удобно, он ненадолго исчез и вскоре появился с обещанным шампанским.

– За то, чтобы выбраться из колеи! – Этот тост я провозгласила для себя самой.

Новые темно-синие туфли были еще немного тесноваты, и я, спрятав ноги под низко свисавшей скатертью, скинула их с ног и с наслаждением размяла пальцы. Затем я вынула из нового синего клатча пачку сигарет, и тут же надо мной склонился невесть откуда взявшийся официант с зажигалкой из нержавеющей стали. Это вполне соответствовало моему настроению, и я неторопливо извлекла сигарету из пачки, а он по-прежнему нависал надо мной, неподвижный как статуя. Лишь когда я затянулась, официант позволил себе выпрямиться, удовлетворенно щелкнул зажигалкой и осведомился:

– Не хотите ли ознакомиться с меню, пока ждете?

– Я никого не жду.

– Pardon, Mademoiselle[103].

Он щелкнул пальцами юнцу, приводившему в порядок соседний столик. Затем снова склонился надо мной и, пристроив меню на согнутую в локте руку, стал указывать мне на названия блюд, сообщая, каковы их достоинства. Все было очень похоже на то представление, которое миссис О’Мара проделала с платьями. Все это лишь придало мне уверенности в себе; раз уж я собралась хорошенько растрясти собственные сбережения, тогда я точно на правильном пути.



Ресторан не спеша оживал. Заняли несколько столиков. Кому-то уже подали коктейли, кое-кто уже закурил. Все здесь делалось спокойно, методично, с полной уверенностью в том, что к девяти часам здесь будет так оживленно, словно это центр вселенной.

Я тоже постепенно приходила в себя. Мне принесли второй бокал шампанского, и я потихоньку пила вино, наслаждалась вкусом канапе. Затем я выкурила еще одну сигарету и заказала вновь подошедшему ко мне официанту бокал белого вина, гратен из спаржи и в качестве entrée[104] фирменное блюдо ресторана – цыпленка-пуссен[105] с начинкой из черных трюфелей.

Когда официант поспешил прочь, я в очередной раз заметила, что пожилая пара, сидевшая напротив, то и дело с одобрительной улыбкой на меня поглядывает. Он был невысоким, коренастым, с изрядно поредевшими волосами и молочно-белыми глазами, которые, казалось, готовы были пустить слезу при малейшем проявлении чувств. На нем был дорогой двубортный костюм и галстук-бабочка. Она – на добрых три дюйма выше мужа ростом – была одета в элегантное летнее платье. Волосы у нее были кудрявые, а улыбка удивительно милая. Мне показалось, что она из тех, кто на переломе века за обедом развлекал приятной беседой епископа, а потом выходил на улицы, чтобы возглавить марш суфражисток. Она подмигнула мне и даже, кажется, слегка помахала рукой; я тоже ей подмигнула и тоже вроде бы помахала в ответ.

Чуть ли не с фанфарами прибыла моя спаржа; ее приготовили прямо при мне на небольшой медной сковороде с подогревом. Побеги были выложены в идеальном порядке – все одинаковой длины, друг рядом с другом. Спаржа была слегка посыпана крошками поджаренного на масле хлеба и сыром фонтина, поджаренным до хрустящей золотисто-коричневой корочки. Метрдотель собственноручно подал мне спаржу с серебряной вилкой и ложкой и сверху слегка посыпал ее тертой цедрой лимона.

– Bon appétit[106].

Да уж, действительно.

Даже если б мой отец сумел заработать миллион долларов, он все равно не стал бы есть в «La Belle Epoque». Он вообще считал рестораны абсолютным выражением богомерзкой бессмысленной траты денег. Из всех роскошеств, которые вы могли приобрести за собственные деньги, ресторан предоставлял меньше всего возможностей продемонстрировать ваше богатство. Меховую шубу, по крайней мере, можно было носить зимой, спасаясь от холода; серебряную ложку можно было расплавить и продать ювелиру. Но бифштекс из вырезки? Режешь его на кусочки, жуешь, глотаешь, вытираешь рот и бросаешь салфетку на тарелку. Вот и все. А эта спаржа? Да мой отец скорее забрал бы двадцатидолларовую банкноту с собой в могилу, чем потратил бы ее на какое-то пижонское кушанье из травы, посыпанной тертым сыром!

Но для меня обед в хорошем ресторане, безусловно, был огромным удовольствием. Самой высшей точкой цивилизации. Для чего же еще нужна цивилизация, если не для того, чтобы продемонстрировать власть интеллекта над тяготами жизни (связанными с необходимостью обеспечить убежище, добыть пропитание и, наконец, просто выжить) и его способность насладиться чем-то изысканным, утонченным (например, поэзией, новой сумочкой и высокой кухней)? Столь далеким от будничной жизни оказывался подобный эксперимент в мире, где все уже прогнило до основания, что человеку для поднятия духа было вполне достаточно такого вот замечательного обеда. Так что если у меня когда и бывало на карточке двадцать свободных долларов, то я тратила их именно на такие вещи – на те несколько часов, которые провела в элегантной, изысканной обстановке, на те мгновения, которые никак нельзя заложить в ломбарде.

Когда официант унес оставшуюся спаржу, я поняла, что пить второй бокал шампанского мне явно не следовало, и решила посетить дамскую комнату, чтобы освежить лоб холодной водой. Отыскав под столом левую туфлю, я сунула в нее ногу, но, сколько ни шарила правой ногой, второй туфельки найти так и не сумела. Я заволновалась и попыталась действовать обеими ногами, но и это беспорядочное исследование пространства под столом результата не дало. Испуганно поглядывая по сторонам, я принялась пальцами правой ноги описывать некие концентрические круги, стараясь дотянуться как можно дальше, но при этом сохранить нормальную позу. Однако у меня по-прежнему ничего не получалось, и я уже начала сползать со стула, когда кто-то спросил:

– Вы мне позволите?

Это был тот пожилой джентльмен в галстуке-бабочке, что сидел за столом напротив.

И, прежде чем я успела что-то ему ответить, он с легкостью присел на корточки и тут же выпрямился, держа на раскрытой ладони мою туфельку. Затем поклонился с церемонностью королевского регента, подающего Золушке хрустальный башмачок, и незаметным движением спрятал туфлю за корзинкой с хлебом. Я моментально убрала ее со стола и бросила на пол.

– Спасибо вам большое! С моей стороны это было ужасно неприлично!

– Вот уж ничуть, – возразил он и, указывая на свой столик, сказал: – Вы уж нас с женой извините, мы, наверное, слишком пристально на вас смотрели, но вы показались нам совершенно очаровательной. И они тоже.

– Кто «они», простите?

– Ваши горошки.

В этот момент принесли мое entrée, и пожилой джентльмен с добрыми слезящимися глазами сразу же ретировался, а я принялась методично кромсать свою добычу. Но, съев всего несколько кусочков, поняла, что одолеть это кушанье я не в силах. Над тарелкой витал пьянящий аромат трюфелей, еще более путая мои мысли и чувства, и я уже была почти уверена, что если проглочу еще хотя бы кусочек этого проклятого цыпленка, то съеденное наверняка вернется обратно. Когда же по моему настоянию половину цыпленка унесли прочь, я по-прежнему не сомневалась, что «возвращения» съеденного мне не избежать.

Я поспешно бросила на стол несколько банкнот и вскочила, не дожидаясь, пока официант отодвинет от меня столик. Разумеется, при этом я опрокинула бокал красного вина, которое вроде бы и не заказывала. Краем глаза я успела заметить, что той пожилой паре принесли суфле, и дама-суфражистка как-то растерянно от него отмахнулась. Возле двери я встретилась глазами с каким-то несчастным кроликом, изображенным на одной из картин. Мне показалось, что он похож на меня: он свисал с крюка, подвешенный за лапки головой вниз.

Выскочив на улицу, я бросилась в ближайший закоулок, прислонилась к кирпичной стене и осторожно вздохнула. Даже в таком состоянии я не могла не оценить поэтическую справедливость происходящего. Если меня сейчас вырвет, мой отец с мрачным удовлетворением посмотрит с небес на месиво из спаржи и трюфелей и скажет: вот она, твоя власть интеллекта над тяготами жизни.

Кто-то положил руку мне на плечо.

– С вами все в порядке, дорогая?

Это была та суфражистка. Ее муж вежливо держался поодаль и с сочувствием наблюдал за нами полными слез глазами.

– По-моему, я несколько переусердствовала, – сказала я.

– Это все их ужасный цыпленок с трюфелями. Они так им гордятся, а мне это кушанье кажется просто отвратительным. Вам не кажется, что было бы лучше, если б вас стошнило? Тогда вперед, дорогая, не стесняйтесь. Если хотите, я могу подержать вашу шляпу.

– Ничего. Спасибо. Мне уже лучше. Сейчас все пройдет.

– Меня зовут Хэппи Доран, а это мой муж Боб.

– Кэтрин Контент.

– Контент! – с удовольствием повторила миссис Доран, словно хорошо знала мою фамилию.

Почувствовав, что все, кажется, обошлось, мистер Доран осмелился приблизиться к нам и спросил:

– Вы часто бываете в «La Belle Epoque»?

Такое ощущение, словно мы все еще были в зале ресторана, а не стояли в каком-то подозрительном закоулке.

– Нет, сегодня впервые.

– Когда вы пришли, мы решили, что вы кого-то ждете, – сказал он. – Если бы мы знали, что вы будете обедать одна, то непременно пригласили бы вас к нам присоединиться.

– Роберт! – одернула его миссис Доран и повернулась ко мне. – Мой муж просто представить себе не может, чтобы молодая женщина предпочла обедать в одиночестве.

– Ну, не всякая молодая женщина, – возразил мистер Доран.

Миссис Доран рассмеялась и сердито на него посмотрела.

– Ты просто ужасен!

Она снова повернулась ко мне и предложила:

– По крайней мере, вы позволите нам отвезти вас домой? Мы живем на углу Восемьдесят пятой и Парк-авеню. А вы?

Я заметила, что ко входу в проулок медленно подъехало нечто, напоминавшее «Роллс-Ройс», и, не задумываясь, сказала:

– Два-одиннадцать-Сентрал-Парк-Уэст.

«Бересфорд».



Через несколько минут я уже сидела на заднем сиденье «Роллс-Ройса» вместе с Доранами и ехала по Восьмой авеню. Мистер Доран настоял на том, чтобы я села между ними, забрал у меня шляпу и аккуратно пристроил ее к себе на колени. Миссис Доран велела водителю включить радио, и мы втроем веселились как в старые добрые времена.

Когда автомобиль остановился возле «Бересфорда», знакомый швейцар Пит поспешил открыть дверцу, но посмотрел на меня несколько смущенно. Впрочем, Дораны ничего не заметили. Далее последовали поцелуи и обещания непременно встретиться снова. Я махала рукой, пока «Роллс-Ройс» не отъехал достаточно далеко. Пит откашлялся и, явно испытывая неловкость, сообщил:

– Мне очень жаль, мисс Контент, но, боюсь, мистер Грей и мисс Росс сейчас в Европе…

– Да, Пит, я знаю.



Когда я наконец погрузилась в поезд, идущий в деловую часть города, он был битком набит людьми всех цветов кожи и в одежде всех существующих фасонов. Челноком снующий между Гринвич-Виллидж и Гарлемом с двумя остановками в театральном районе, этот местный бродвейский поезд в субботу вечером представлял собой чуть ли не образец нью-йоркской демократии. Люди в строгих застегнутых на все пуговицы костюмах стояли вперемежку с пижонами в длинных пиджаках и брюках в обтяжку, а также с теми, кто был вынужден рядиться в обноски.

На станции «Коламбус Сёркл» в вагон влез какой-то долговязый тип в комбинезоне. Неуклюжий, длиннорукий, с давно не бритой физиономией, он был похож на питчера из фарм-лиги[107], для которого удачливые времена остались далеко позади. Лишь через некоторое время я поняла, кого он мне так напоминает: точно такой же деревенского вида парень днем раньше на IRT вышиб у меня из рук сумочку. Вместо того чтобы сесть на свободное место, он остался стоять посреди вагона.

Как только двери закрылись и поезд тронулся, он достал из кармана маленькую желтую книжечку, открыл ее на странице с загнутым уголком и начал громко читать вслух, да таким громоподобным голосом, который своим происхождением был обязан не иначе как Аппалачам. Я как-то не сразу поняла, что читает он из Нагорной Проповеди[108].



И Он, отверзши уста Свои, учил их, говоря: Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся.



Надо отдать этому проповеднику должное – он крепко стоял на ногах и не держался за ременную петлю, а когда вагон качало, лишь крепче сжимал в руках свою азбуку праведника. Казалось, он так и будет читать Евангелие всю дорогу до самой дальней станции ветки, «Бей Ридж» и обратно, и ни разу не покачнется.



Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю… Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем: ибо они бога узрят.



Работу свою он делал так хорошо, что это не могло не вызывать восхищения. Читал ясно и с чувством, чутко уловив поэзию библейской версии короля Якова и выделяя каждое «они» так, словно от этого зависела его жизнь, восхваляя этот главный парадокс христианства – то, что именно слабые и усталые пойдут дальше всех и получат все.

Однако в субботний вечер на местном бродвейском поезде достаточно было посмотреть вокруг, чтобы увидеть, что этот парень не понимает того, о чем проповедует.

* * *

Вскоре после смерти моего отца дядя Роско повел меня обедать в свою любимую закусочную возле морского порта. Будучи портовым грузчиком, он принадлежал к тому типу мужественных трудяг, которые обладают большим сердцем, но довольно неуклюжи в быту; такие люди лучше всего чувствуют себя в открытом море – в том мире, где нет ни женщин, ни детей, ни всевозможных принятых в обществе правил приличия, но много работы и все держится на безмолвном кодексе дружбы. Так что Роско, разумеется, не слишком уверенно чувствовал себя, приглашая только что осиротевшую девятнадцатилетнюю племянницу на обед, и этот обед я, по-моему, не забуду до конца жизни.

Тогда у меня уже были и работа, и жилье – в пансионе у миссис Мартингейл, – так что дяде Роско не нужно было так уж обо мне заботиться. Но ему все же хотелось убедиться, что со мной все в порядке, и выяснить, не нуждаюсь ли я в чем-то. И, выяснив все это, он с удовольствием и в полном молчании принялся кромсать свою свиную отбивную. Только вот отмолчаться я ему не позволила.

Я заставила его заново рассказать кое-какие из хорошо известных мне историй; например, о том, как они с отцом украли у полицейского собаку, а самого заманили на поезд до Сибири; или о том, как они отправились смотреть представление странствующих канатоходцев, потом нашлись милях в двадцати от города, потому что пошли не в том направлении; или о том, как они, в 1895 году прибыв в Нью-Йорк, первым делом решили посмотреть на знаменитый Бруклинский мост. Я, разумеется, сто раз слышала эти истории от отца, но как раз это-то и было самым приятным. Впрочем, под конец дядя рассказал мне кое-что такое, о чем я совсем не знала. И это тоже было связано с первыми днями их пребывания в Америке.

К этому времени русских в Нью-Йорке было уже немало. К «русским», впрочем, относили всех подряд: украинцев и грузин, москвичей, евреев и гоев. Так вот, русских было так много, что в некоторых районах даже вывески на магазинах были на русском языке, а рубль ходил почти столь же широко, как и доллар. На Второй авеню, вспоминал дядя Роско, можно было, например, купить ватрушку, и она была ничуть не хуже той, что продавалась на Невском проспекте. Но через несколько дней после их прибытия отец, заплатив за жилье на месяц вперед, попросил у Роско всю имевшуюся у него русскую наличность, соединил эти деньги со своими и сжег их в суповой кастрюле.

На лице дяди Роско блуждала сентиментальная улыбка, когда он рассказывал о столь экстравагантном поступке моего отца. Хотя, сказал он, если оглянуться назад, вряд ли имело такой уж большой смысл сжигать все русские деньги. Но, на мой взгляд, история была просто чудесная.



Наверное, в то воскресенье я даже слишком много думала об отце и дяде Роско. Я вспоминала, как они, двадцатилетние, приплыли в Нью-Йорк из Санкт-Петербурга на грузовом судне, не зная ни слова по-английски, и первым делом отправились любоваться Бруклинским мостом – самым большим вантовым мостом в мире. И думала я о кротких и милостивых, о блаженных и чистых сердцем.

На следующее утро я проснулась с первыми лучами зари. Приняла душ, оделась, почистила зубы. Пошла в наш офис – в эту квинтэссенцию духа компании «Куиггин и Хейл» – и уволилась.

27 ИЮНЯ

Войдя в квартиру с грубой сумкой в руках – в таких сумках книгоноши обычно доставляют свой товар, – он тихо положил ключ на столик в прихожей. Дверь в дальнем конце коридора, ведущая в спальню, все еще была закрыта, так что он прошел в просторную залитую солнцем гостиную.

На подлокотнике кресла с высокой спинкой висела наполовину прочитанная вчерашняя «Геральд». На кофейном столике стояла большая чаша с фруктами, в которой не хватало одного яблока, и рядом с ней огромный букет цветов. Все было в точности так же, как и прежде, в маленьком номере на втором этаже.