Часть вторая

Толя

Лето 1998, Псковская область

– Откуда, говоришь, пришел? – Наместник монастыря смотрел на меня неприветливо.

– Из рехаба.

– Откуда? – удивился он.

– Из реабилитационного центра, – сказал я. – Тут недалеко. Километров пятнадцать.

– Пешком шел?

– Да.

– А зачем?

– Машина в Псков уехала. Вчера еще. Корма нужны для телят.

– Я не про то. Зачем к нам пришел?

– Трудником хочу быть.

Он тяжело вздохнул, и наперсный крест съехал чуть набок по его круглому животу.

– Морока от вас одна. Шведы-спонсоры бензопилу хорошую подарили, так ваши-то украли ее. Тоже в труд-ники напросились.

– Я не украду.

– Конечно, не украдешь. Ее же до тебя утащили. Справки все есть?

– Да.

– Из наркологического?

– Вот… – Я вынул из кармана куртки главную свою бумагу.

– Ладно, убери, – наместник мотнул большой головой. – Благословение на трудничество кто давал?

– Отец Даниил.

– Часто он к вам туда приезжает?

– Храм достроим, будет чаще.

– Ну хорошо. – Он разгладил бороду у себя на груди и повернулся к приоткрытой двери. – Эй, кто там есть! Сергей!

Из коридора никто не откликнулся.

– Сергей! – громче повторил наместник. – Слышишь меня?

Ответа не было.

– Вот упрямый же, прости Господи… Шнырик!

На пороге возник щуплый тип.

– Покажи новому труднику место, где старые жили.

Щуплый кивнул.

– Как устроишься, – повернулся ко мне наместник, – снова сюда приходи. Послушание твое обсудим. Работы в монастыре непочатый край. Вещи твои где?

– Вот, – я кивнул на пакет из универсама, с которым почти год назад приехал еще из Питера.

– Ну, и с Богом, – сказал игумен.

Вечером после работы я сел на свою новую кровать и открыл «Дневник чувств». За год привык его заполнять каждый день. В рехабе говорили, что это поможет. У торчков, типа, отмирают эмоции. Поэтому надо записывать все подряд и определять свои чувства. А иначе как камень. По барабану все. Кроме одного.

Короче, в графе «События» написал: «По дороге в монастырь увидел мелких пацанов. Они убивали палками змею».

Графу «Что почувствовал?» заполнил не сразу. Хотел написать «ничего», но потом копнул еще раз. Понял, что это была злость.

В графе «Реакция тела» написал «учащенное сердцебиение». Графу «Как я поступил? Что подумал? Что сделал?» пока пропустил. В последней графе под названием «Что мог бы сделать иначе» записал: «Мог пройти мимо».

Закрыв дневник, я склонился к пакету со своими вещами, вынул оттуда мертвую змею и положил ее на подоконник. Пацаны размозжили ей голову в кровавую лепешку, но я видел, что это не уж. Николаевна с детства научила меня отличать ужа от гадюки не только по пятнам на голове. Гадюка была намного красивей. Распрямив змею на всю длину подоконника, я еще немного посмотрел на нее и лег спать.

За день так умотался, что спал без единого сна. Когда утром проснулся, змеи на подоконнике не оказалось.

Искать ее было некогда. В трапезной уже стучали бидонами и кастрюлями. Трудники в монастыре питались отдельно от послушников и монахов, но молитву перед едой нам прочитал один из них. Потом сели и под чтение книги об истории православных монастырей застучали ложками. Миски были железные, народ голодный – перестук стоял как на репетиционной базе. Я думал о том, куда делась моя дохлая гадюка, и старался не попадать в ритм. Но рэпчик в голове складывался сам собой. Чтобы избавиться от него, я пошел на послушание, не доев кашу.

С рэпом я завязал.

– А может, лучше, как вчера? – спросил я послушника. – Мне на огороде привычней.

Мы стояли у груды битых кирпичей, сваленных по краям большой ямы. Яма была заполнена мутной зацветшей водой.

– Отец Михаил сказал – надо закончить часовню.

– А где она?

– Вот, – послушник показал на яму и кирпичи.

– Так ее вроде не начинали.

– Начинали. Но потом бросили.

– А раньше здесь что было?

– Часовня и была. В тридцатые годы снесли по какому-то приказу, а теперь отец Михаил сказал – пора восстанавливать. Храм разрушенным быть не должен. Ни храм, ни отдельные части его.

– Ну хорошо, – кивнул я. – А где остальные?

– Какие остальные?

– Ну, те, с кем я буду послушание тут нести.

– А нет никого. Один будешь.

– В смысле один?

– Один – значит один. Отец Михаил так сказал.

После моего отказа меня определили к немощному монаху. Из кельи своей он уже не выходил, с постели почти не поднимался. На мне был уход – кормление, подмывание, смена подгузников. Ко всему дед еще дрался. Кулаком неожиданно мог заехать в самый неловкий момент. Короче, моего смирения хватило на два часа. После обеда я оказался в бане.

Там заправлял молчаливый трудник, пришедший, как мне шепнули, откуда-то из Сибири. Я должен был наколоть для него дров. Сибиряк, увидев меня, бросил топор и долго смотрел, как я с ним управляюсь. Когда я понес дрова к поленнице, он пошел за мной. Когда я заглянул в баню, он тоже двинулся следом. Не доверял, может быть, не знаю.

В бане рядом с горой веников лежала покоцанная гадюка. Тут же стояло маленькое блюдечко. Я, честно говоря, был не в курсе, что они питаются молоком.

– Это моя змея, – сказал я и показал на гадюку.

Сибиряк взял ее с полка, а потом молча протянул мне. Куда ее положить, я не знал, поэтому затолкал под куртку. Пригрел змею на груди.

Пока шел к монастырской гостинице, думал – укусит или нет, но ей, видимо, было не до меня. Своих проблем хватало с этой разбитой напрочь башкой.

В келье приспособил ее в старую коробку. Обувь до этого в ней была чья-то. А теперь – моя змея.

Потом пришел сибиряк. Ну, то есть как пришел – я не удержался и зачитал рэпчик про разбитую тварь, а дверь открытой была. И пока я в окошко зачитывал про змею, он стоял на пороге. А когда я закончил, он попросил его научить. Напугал меня, черт. Я же не знал, что у меня за спиной кто-то.

А он говорит вдруг:

– Научи меня так.

Я вздрогнул и говорю:

– Ты, мужик, предупреждай в следующий раз.

Он отвечает:

– Я тоже хочу.

– Да не вопрос, – я ему говорю. – Только я с этим завязал как бы.

– Почему?

– Долгая история.

– А ты расскажи.

– Давай не сейчас.

Он спокойно кивнул:

– Хорошо. Значит, не научишь?

– Видимо, нет.

Он повернулся и хотел выйти, но потом вспомнил что-то.

– Ты змею свою не бойся. Она не укусит.

– Откуда знаешь?

– У нее ядовитых зубов нет. Я посмотрел. Досталось ей.

После чего вышел.





Утром сибиряк меня из бани прогнал. Я подумал – это из-за вчерашнего разговора, но он сказал мне, что я дурак.

– Не хочешь учить – не надо, твое дело, я сам научусь. А вот в бане тебе делать нечего.

– Почему?

Он опустил колун на траву и вытер пот со лба.

– Ты про город Калязин слыхал?

– Нет.

– Это на Волге. Раньше большой город был, потом затопили.

– Зачем?

– Плотину построили. Электричество вырабатывать.

– Понятно. И чего?

– Там колокольня на воде осталась. Прямо посреди водохранилища стоит. А храм взорвали. Красивый был.

Я решил пошутить:

– Ты поэтому не хочешь со мной работать? Если что, я ничего не взрывал.

– Да погоди… – Он не улыбнулся. – Под водой еще целая площадь осталась. Народ торговал там. Важня стояла.

– Кто стоял?

– Важня.

– Это чего?

– Место такое с весами. Для всех. Любой зайти может.

– Зачем?

– Ну, там купил если что-то, а сам не уверен – может, обвешали. Приходишь – и взвешиваешь. И все понятно.

Сибиряк замолчал.

Через полминуты где-то я ему говорю:

– Так я не понял – ты почему гонишь-то меня?

Он снова взялся за колун и качнул головой:

– Я тебя не гоню. Просто должно быть такое место, куда приходишь и взвешиваешь то, что тебе отпущено, и то, в чем, может быть, ты сомневаешься. Взвешиваешь и устанавливаешь точный вес того, что у тебя есть. Для этого тебе необходима важня. И это не баня.

– А где моя важня?

Он вздохнул:

– Я ж тебе сказал про разбитый храм. Это как душа в руинах. Обратно все надо строить.

От сибиряка я пошел к наместнику, чтобы он снова благословил на послушание с часовней, но разговор не заладился.

– Ты зачем змею в монастырь принес? – Отец Михаил смотрел строго, и я подумал, что выгонит.

– Ее мальчишки чуть не убили.

– Ты умом слабый?

Я пожал плечами:

– Наверное.

Насчет змеи моей наместнику скорее всего стукнул Шнырик. Только он слышал наш с сибиряком разговор про нее.

– Гадюка эта ребенка укусила, – сказал отец Михаил, и от глубокого вздоха крест его покатился вбок по обширному животу. – Мальчик умер. Сердцем страдал с рождения. Я его и крестил. Сегодня вот отпевать буду. Родители теперь убиваются. А в деревне говорят, что змею кто-то спас.

– Я не знал.

– А что лукавый облик змея принял, ты тоже не знал?

– Знал.

– Ну, так зачем же в монастырь-то?

Он смотрел на меня и ждал ответа, но мне нечего было ему сказать.

– Унеси ее от греха, – снова вздохнул наместник.

– Она больше не ядовитая.

– Ты точно слабый умом. Говорят тебе – унеси!

Я встал со стула и пошел к двери.

– Постой.

Я остановился.

– Шнырик еще сказал, что сибиряк с тобой разговаривал.

– Да.

– Он год почти не говорил ни с кем.

Я пожал плечами.

– Почему с тобой заговорил? – Лицо наместника засветилось интересом.

– Не знаю, – сказал я.

Отец Михаил задумчиво погладил бороду.

– Ну, иди. Унеси этого аспида в лес подальше.

На выходе из монастыря пришлось отступить в широкую лужу. В узкие ворота въезжал «шестисотый мерседес». Я подумал, что местная братва приехала каяться, но человек за рулем на братка совершенно не походил.

Скорее, на иностранца.

Рядом с ним сидела девушка. Славная, насколько успел заметить. Я стоял со своей коробкой в луже, «мерин» вползал в монастырский двор, а она, завернув голову, не отрывала от меня взгляда.

Через час, когда я вернулся, она бродила рядом с моей важней. Мужик из «мерса» нервно бубнил что-то, не отставая от нее ни на шаг, спотыкаясь о битые кирпичи, а у нее было такое лицо, как будто все это ее не касается – ни мужик, ни его слова, ни весь монастырь, куда ее, похоже, привезли не по доброй воле.

Только увидев меня, она остановилась и что-то негромко сказала. Я разобрал три слова – «папа» и «ты достал».

Она продолжала выедать ему мозг, но я прошел дальше к церкви и больше ничего не услышал.

В храме отец Михаил читал молитву из «Последования по исходе души». Народа у гроба было немного.

Рабочий день. Хотя какая у них тут работа. Совхоз накрылся больше двух лет назад. Сельским хозяйством на полсотни километров вокруг занимались одни бывшие торчки в рехабе.

Или не бывшие.

«…остави и прости вся вольная его согрешения и невольная…» – наместник чуть раскачивался у гроба с пяточки на носочек.

За спиной у него две старушки поддерживали плачущую, всю в черном, женщину. Слева от них стоял, видимо, отец погибшего пацана. Лицо у него подрагивало, будто от тика, но слез на нем не было. Еще двое деревенских мужиков застыли позади родителей. Рядом с ними сутулился сибиряк. Все, кроме матери, смотрели в пол. Детское лицо в гробу было только для нее и для отца Михаила. Время от времени он мимолетно касался то белесой безжизненной головы, то покрывала, то краешка детского гроба.

Я встал рядом с сибиряком и нащупал в кармане сухарь. Из-за похода в лес пропустил обед. Очень хотелось есть.

«Но змея же не виновата, – думал я, глядя на мертвого пацана. – Она тупо сидела в траве. Или ползла по своим делам. Никаких темных дел не мутила. На нее наступили – она укусила в ответ. Это просто реакция. Так устроено».

Машинально я вытащил свой сухарь и захрустел им. Вкусно было неимоверно. Сибиряк покосился на меня, но ничего не сказал. Я приостановился с этим хрустом. Решил дождаться, когда сухарь во рту размякнет. Через полминуты жамкнул второй кусок. Опять громко. Сибиряк покачал головой и взглядом показал на мать пацаненка. Ее уже колотило во всю губернию. Даже старушек трясло, на которых она опиралась. Кто-то из них начал подвывать, поэтому отец Михаил стал читать громче.

Я подумал, что теперь меня точно никто не услышит, и захрустел снова. Мать у гроба вдруг обернулась. Из ее белого бесформенного лица на меня уставились два красных пятна. Все это вздрагивало, плыло и будто грозило распасться – как рыхлые остатки снежной бабы весной. Когда уже лужи вокруг и все такое.

Отец Михаил замолчал. Все смотрели на меня. Сибиряк ссутулился еще больше.

Я перестал жевать, а потом протянул свой сухарь в эту бледную пустоту. Она перевела на него взгляд, освободила руку из цепкой хватки левой старушки и взяла сухарь. Тело ее сотрясалось.

Огоньки свечей, ровно горевших на кануне рядом с распятием, задрожали, я обернулся и увидел, что в храм вошла та приехавшая девушка. При виде гроба она замерла. Мать мертвого пацана секунду смотрела на сухарь у себя в руке, потом сунула его в рот и начала хрустеть на всю церковь. Чем громче она хрустела, тем меньше ее била дрожь. Когда сухарь закончился, она стояла уже ровно.

– У людей горе, – сказал сибиряк, догнав меня после службы, – а ты еду на отпевание притащил.

– Пообедать не успел, – ответил я.

– Ты, вообще, понимаешь, как им сейчас тяжело? Стой!

Я остановился.

– Понимаешь?

Он смотрел на меня, требуя ответа.

– Наверное, – пожал плечами я.

– Наверное?!

– Это богооставленность, – сказал отец Михаил, останавливаясь рядом с нами. – У них у всех такое после употребления. Им все равно.

– Мне не все равно, – сказал я.

– Может, оттает, – продолжал наместник. – Может, Господь потом даст свою Благодать.

В этот момент с нами поравнялись родители погибшего пацана. Отец его положил мне на плечо руку и сказал:

– Спасибо, парень. Она не ела ничего уже два дня. Любую еду отталкивает.

– Здравствуйте, отец Михаил, – сказал приехавший на «мерсе» мужик, подходя к нам.

Дочь его стояла чуть поодаль и смотрела на меня.

– Я привез то, что обещал в прошлый раз, – улыбнулся мужик наместнику.

– Вы поднимайтесь ко мне, – махнул отец Михаил в сторону корпуса, где был его кабинет. – Я сейчас на кладбище и потом сразу к вам. Чаю на кухне там попросите. Найдете?

– Да, – кивнул мужик. – Я помню, где кухня.

Со стороны монастырских ворот кто-то свистнул. Я обернулся и увидел тех пацанов, которые убивали гадюку. Один из них наклонился за камнем, а затем швырнул им в меня.

– Шалунов прогоните, – сказал отец Михаил то ли мне, то ли сибиряку.

Мальчишка потряс кулаком, но его тут же скрыл от меня бортовой грузовик с гробом, выезжавший из монастыря.

– Юля! – крикнул с крыльца игуменского корпуса богатый гость отца Михаила. – Ты чего там? Идем пить чай!

– Не хочу, – отозвалась она прямо за моей спиной.

Обернувшись, я увидел, что посреди двора никого, кроме нас с ней, уже не осталось. Ее отец раздраженно махнул рукой и скрылся за дверью.

– Привет, – сказала она.

– Привет, – ответил я.

Несколько секунд мы молчали. Она вглядывалась мне в лицо, словно искала подтверждения чему-то, а я думал, что она не славная, как показалось вначале, а красивая. Не такая, как Майка. Совсем другая. Прикид у нее был мажорский. На фоне нашей деревенской серости она смотрелась, конечно, странно.

– Скажи, это ты выступал в Ростове во Дворце спорта два года назад?

– Нет, – быстро ответил я.

– Ну, похож очень.

– Нет.

Она помолчала, а потом зашла еще раз:

– Очень похож на одного парня. Он рэп там читал.

– Это не я.

– Жалко. А я подумала – ты. Он очень круто читал. Там все просто с ума сошли. Я такого никогда не видела. Даже в Америке.

– Ты в Америке была?

– Да, хай-скул там заканчивала.

– Круто. А сама с Ростова?

– Нет, из Москвы. Папа там открывал сеть магазинов. А я случайно на этот концерт попала. Папин партнер был одним из организаторов. Я потом просила его познакомить меня с этим парнем, но его нигде не нашли.

Она замолчала.

– А здесь чего делаешь? – Мне надо было отвлечь ее от ростовской темы.

– Папа икону старинную привез. Выкупил у одного коллекционера в Париже. Она из этого монастыря.

– Круто. И ты тоже решила двинуть к святым местам? Только зря. Тоска здесь. Ничего интересного.

– Нет, меня просто дома нельзя одну оставлять. Папа сказал – или на цепь посадит, или с собой возьмет.

– Опа. Это почему так?

Она пожала плечами и отвернулась.

– Долгая история, – сказала в сторону моей важни.

– Сидишь на чем-то?

Она усмехнулась:

– Лучше бы, наверно, сидела… Скажи, а что у тебя в руках было такое странное, когда ты из монастыря выходил?

– Ничо не странное. Змея просто.

– Прикол! – Она удивилась. – Ты со змеями ходишь?

– Ну да. Сказали вот унести.

– А что за змея?

– Ну, моя змея. Унес. Гадюка.

* * *

Утром сибиряк пришел смотреть, как я убираю битый кирпич. Ему, наверное, Шнырик сказал. Или кто-то другой. А он, видимо, не поверил. Они тут такой картины еще не видели.

– Ты, паря, совсем дурак, – сказал он, присаживаясь на корточки. – Ну кто же так делает?

– Я.

– Это я вижу, что ты. Но зачем?

– Ты же сам сказал – моя важня тут.

На разговор с ним ушли последние силы, и тачка с кирпичами вывернулась из руки.

– Да я не про то. Одной-то рукой зачем?

Я склонился над опрокинувшейся тачкой. С одной рукой поставить ее на колеса действительно оказалось непросто. Получилось только с третьего раза. Кирпича вывалилось еще больше. Пока собирал, веревка моя развязалась.

– Ты где ее взял?

– Где белье сушат.

– А как же люди теперь? Кому постирать надо.

– Я вечером на место привяжу. Помоги! Не видишь – запутался.

Он поднялся с корточек и стал обматывать меня бельевой веревкой. Правую руку, которую надо было зафиксировать, я убрал совсем за спину.

– Так? – спросил он меня через минуту.

– Подергай.

Сибиряк потянул за веревку.

– Вроде крепко.

– Спасибо, – сказал я и покатил тачку дальше.

Она опять норовила перевернуться, но я больше не отвлекался.

Привязывать руку надоумила после дурки умный доктор Наташа. Она сказала – так я физически осознаю то, что творится у меня в душе.

«Без наркотиков над тобою довлеет ощущение потери. Ты должен сделать его осязаемым. Ты должен привыкнуть к нему, и тогда оно отступит. Тебя ведь грызет чувство, будто ты потерял часть себя?»

Часть – это было мягко сказано. Если по чесноку – я больше половины, наверное, не досчитывался.

«Привязывай руку, когда накатывает это чувство. Реально поможет. Сам увидишь – ты справляешься даже когда не в полном комплекте».

Короче, сегодня как раз накатило. Девчонка эта вчерашняя из Москвы не вовремя меня здесь нашла. Полночи потом ворочался, койкой скрипел. К утру уже точно знал – половина меня опять куда-то делась.

– Давай помогу хотя бы, – сказал сибиряк. – Тяжелая ведь.

– Я сам.

Со стороны игуменского корпуса подбежал Шнырик.

– Тебя отец Михаил зовет! – выдохнул он мне в лицо.

От него сильно несло луком.

Я остановился:

– Достали вы с этой веревкой.

Но игумен про веревку даже не заикнулся. Только в самом конце.

– …И развяжись. Не пугай людей.

Он хотел, чтобы я сходил в деревню. К тем родителям, которые схоронили пацана.

– Ты же сумел вчера до нее достучаться. Вот, иди – поговори с ней.

– О чем?

– Да откуда я знаю, о чем? Плохо ей.

– Может, мне тоже плохо.

– Ну, вот и обсудите. Она одного тебя увидела. Не разговаривает ни с кем.

– Может, тогда лучше сибиряк?

– Это почему?

– Он тоже долго не разговаривал. По скорбям в монастырь пришел. Найдут общие темы.

– Слушай, у тебя сердце есть?

– Не знаю.

До деревни было недалеко. Пешком – минут двадцать. Чуть отойдешь от монастыря, и леса уже почти нет. Клочки какие-то на пригорках. То деревце с кустиком, то полынь. А так – сплошные проплешины. Полями тоже не назовешь. Короче, природа жидкая.

Но идти все равно лучше. Шагаешь такой, ни о чем не думаешь. Птица над головой кричит. У крайних домов – пацаны.

Я сначала не понял, что они делают, – в кучу слепились над чем-то. Звуки странные издают. А потом разглядел. Они дербанили старый аккордеон. Тот пацан, что вчера в меня камнем кинул, сидел на земле и дергал за ремень левый полукорпус, растягивая и сжимая мех. Остальные, стоя на коленках, лупили с другой стороны по клавишам. Инструмент стонал, как торчок в кума-ре.

– Эй, малые, хорош!

Они подняли головенки и стали похожи на зверят. Вот иногда бывает – пробьет такая любовь к жизни, что прямо из лужи бы пил. Но не в этот раз.

Пацаны меня сразу узнали.

– Козел! Вали отсюда!

При этом на всякий случай отбежали подальше. Главный их тут же стал озираться. Камень, по ходу, искал.

– Эй! – говорю им. – Кончайте. Я с миром пришел. Давай побазарим.

Они как тушканчики насторожились.