Голос ее прозвучал настолько уверенно, что Сьенфуэгос не сомневался: добрая женщина искренне убеждена, что ее и в самом деле посетило видение, которому по какой-то странной причине суждено сбыться. Поэтому он решил не продолжать эту тему, оставив Ку в счастливой убежденности, что она действительно пользуется особым расположением богов.

Ну нет, дудки! Я ем сухарики с маслом и джемом при условии, что кто-то намажет масло и джем за меня. И никуда не спешу — жду, пока он это сделает.

А если уже сделал, тем лучше.

Это были, конечно, вовсе не Акар и Мусо, постоянно враждующие между собой, которым поклонялись пакабуи. Скорее какие-то бестелесные существа, способные воплощаться в растениях, животных и даже неодушевленных предметах, на собственный выбор.



Поэтому, например, на оленей, водившихся вокруг в изобилии и настолько ручных, что их даже можно было погладить, не только запрещалось охотиться, но полагалось почтительно кланяться при встрече с ними, ибо олени чаще других существ становились воплощением своенравных богов.

То же относилось и к речным выдрам, и даже к некоторым пумам и ягуарам, а проходя мимо табебуйи, дерева с желтыми цветами, полагалось молча ступать на цыпочках, чтобы не разбудить дремлющих в ее ветвях богов.

Когда говорят, что в начале лечения гомеопатией наступает ухудшение, но в результате гомеопатия помогает.

— Беда с нашими богами! — горько сетовала Ку. — Они всегда были слишком слабыми и, как мы ни умоляли, никогда не могли защитить от врагов. Слишком много времени они тратят на всякие глупости.

— И ты все равно веришь в их слова?

У кольцевой дороги несколько лет назад появилось огромное здание с надписью синими буквами на желтом фоне: Easybox[5]. Для меня это было что-то новое и соблазнительное: место с площадями разного размера, позволяющими держать там вещи. За месячную плату в зависимости от метража ты получал возможность помещать в них все, что угодно. Я с удовольствием тут же арендовал бы один из боксов, но не мог, не зная, что в нем держать. Сначала, каждый раз, как проезжал мимо, я с грустью смотрел на это здание, но потом привык к нему и больше о нем не думал.

— Если они недостаточно сильны, это еще не значит, что лишены мудрости, — твердо ответила старуха. — Они уже давно предупреждали, что кечуа заставят нас покинуть свою землю... — она ненадолго замолчала. — И вот теперь мы с Арайей — последние из нашего племени.

Неделю назад нам пришлось оставить квартиру, но вселения в новый дом нужно ждать несколько месяцев: наша будущая квартира еще не готова. На это время мы всей семьей переехали в однокомнатную квартиру. Дети в восторге, чего не могу сказать о себе. В однокомнатной квартире мы кое-как помещаемся, а вот наши вещи нет. И тут, на мое счастье, в памяти неожиданно всплывает волшебное слово Easybox. Это единственный выход, радуемся мы.

— Возможно, однажды твой народ вернется, — сказал канарец в тщетной попытке ее утешить.

Оставалось решить практические вопросы: договор и размер бокса (8 кв. метров). Все время я ищу возможность поручить кому-то стояние в очереди, заключение договора, оплату, выбор бокса. Далеко не так просто найти кого-то, на чьи плечи все это возложить, труднее, наверно, чем заниматься этим самому. Но иначе нельзя. Ты чувствуешь себя хитрым, снимаешь с себя ответственность, хотя знакомые, узнав об этом, настолько разочаровываются в тебе, что даже меньше тебя любят. Но я готов к тому, чтобы меня меньше любили, — лишь бы не заниматься самому практическими вопросами.



— Из-за гор никто не возвращается, — с грустью ответила старуха. — Лишь кечуа знают тропы, что следуют вдоль бездонных пропастей, и воины охраняют эти тропы. Никто никогда не возвращается, — повторила она. — Никогда.

Они неустанно шагали до наступления ночи, пока настигший их мелкий, но неприятный дождь не заставил искать убежища возле могучего дерева, под огромной раскидистой кроной которого могла бы укрыться добрая сотня человек, и канарец удивился, обнаружив, с какой ловкостью обе туземки взобрались вверх по стволу и оседлали одну из толстых ветвей, настолько скрытую густой листвой, что туда даже не проникал дневной свет, не говоря уже о том, чтобы кто-то снизу мог их там заметить.

Чтобы войти в Easybox, нужно набрать код перед огромными роллетными воротами. Код представляет собой комбинацию входного кода и номера твоего бокса, это позволяет дежурному определять, кто в данное время находится в здании. Передо мной оказалась женщина, в руках у которой были пакеты с только что купленными туфлями или сумками. Женщина привычно быстро набрала код и вошла. На своих двоих (в Easybox обыкновенно въезжают на машине из-за отдаленности от города, а также из-за громоздкости и веса вещей). Через некоторое время я увидел ее выходящей и представил себе ее бокс, полный новеньких сумок и обуви, и подумал, что она торгует тем и другим, скупая товар и пряча его от кого-то. Скорее всего, она время от времени приносит покупки сюда, заодно оглядывая их и ощупывая. Когда она входила, я решил было въехать следом за ней, но она посмотрела на меня с такой враждебностью, что я тут же отказался от этой мысли. Единственные, кому открыт вход сюда, — обладатели квадратных метров, и я сомневаюсь, чтобы эти люди любили друг друга. Никто, кроме них, не может посягнуть на твое добро. И я вообразил, как они заключают пари: ты берешься проникнуть в чужой бокс и, если тебе это удается, выигрываешь.

— Чего вы так боитесь? — спросил Сьенфуэгос.

Итак, я въехал на машине и оказался в длиннющем тоннеле, сбоку от которого время от времени появлялся помост. Мне сказали, чтобы я остановился у четвертого помоста, который оказался огромным подъемником. Въехав на помост, я нажал кнопку, и помост начал подниматься и, поднявшись на метр, остановился. Точно на уровне бокса. И передо мной предстал безумный мир: ряд пустых коридоров с закрытыми желтыми роллетами на занятых боксах и открытыми на свободных. При виде крошечных помещений, похожих на чуланы без полок, я остолбенел, но тут же подумал: надеюсь, мой бокс гораздо больше. Движение в одиночестве по коридорам сопровождает музыка, и тебе кажется, что ты смотришь один из тех телевизионных сериалов, где человек идет по безлюдному, беззвучному коридору, и знаешь, что его вот-вот убьют, но думаешь, что он этого заслуживает, потому что незачем ходить по бесконечно длинному коридору, если поблизости прячется серийный убийца (ты считаешь, что в телевизионных сериалах жертвы только и делают, что ищут серийных убийц).

— Темноты, — ответила старуха.





Открыв роллет, я испытал жгучее разочарование. Картонные коробки, чемоданы, узлы громоздились друг на друге, образуя непреодолимую стену от пола до потолка. Я понял, что размер приобретаемого помещения точно отвечает твоим нуждам (как умудрились заранее его рассчитать — загадка, которую я не собирался разгадывать, уверенный, что мне ее не разгадать). В том, что я представлял себе свой бокс совершенно иначе, виноват не Easybox (в любом случае я не должен его ругать, не должен ссориться с ним, поскольку все мои вещи у него в залоге), а виновато мое воображение. Я был уверен, что войду в помещение, в котором будет где повернуться среди коробок, как в Государственном архиве или в подвале суда. Мне и в голову не приходило, что оно окажется таким тесным. Я был уверен, что сразу найду нужную коробку с книгами, в которую сложил книги Эльзы Моранте, и возьму из нее нужный мне роман «Арачели».

9 

Не подозревая, что совершаю ошибку, я попытался извлечь из стены вещей коробку с надписью «Книги Франческо». Мне повезло увидеть ее сразу в первом ряду под другими коробками. Еще немного — и я бы сделал то, на что способен только ленивый глупец: попытался бы вытащить тяжеленную коробку из-под других тяжеленных коробок, под которыми она была похоронена, уверенный, что на меня не обрушатся все остальные. Найду ли я в этой коробке нужную книгу Моранте, я, разумеется, не знал.



Одним словом, я был на распутье, решая, снимать ли по одной верхние коробки, чтобы добраться до нижней и, вытащив ее, снова водрузить остальные одну на другую, или оставить все как есть и уйти ни с чем. Иначе говоря, все эти месяцы считать мои вещи моими или на время забыть о них.

За краткими сумерками в этих широтах следовала долгая темная ночь, располагающая к мечтаниям, особенно когда море было спокойно, в небе стояла полная луна, а дневная жара сменялась прохладным бризом. В такие ночи хорошо было проводить на палубе долгие часы, мирно беседуя или с тоской любуясь проплывающими мимо берегами, что напоминали о далекой родине, которую они, возможно, больше никогда не увидят.



Авантюра по поиску в неизвестной местности потерянного возлюбленного в такое время приобретала романтический оттенок, и донья Мариана Монтенегро раздавала морякам ром, чтобы поддержать их дух в награду за долгие часы тяжелого труда.

Соотношение между площадью и вещами рассчитывается по возможности точно, так что вещи, упакованные тобой в коробки, становятся на время переезда недосягаемыми. Среди этих вещей — зимняя одежда, и тебе остается только надеяться, что в следующем году зимы не будет. Ты должен уповать на то, что апокалиптическое изменение климата случится немедленно, сделав так, что холод навсегда уйдет в прошлое. Ты вынужден идти в книжный магазин и снова покупать «Арачели» (что я и сделал). Должен обходиться двумя парами обуви, в лучшей из которых стыдно показываться на людях, четырьмя рубашками, которые ты боишься испачкать, двумя парами брюк, одна из которых слишком теплая для такой жары, поэтому ты носишь все время другую, стирая ее вечером и надевая утром не успевшую как следует высохнуть за ночь.

Вскоре после того, как они покинули землю извращенцев-итотов, корабль внезапно подвергся нападению дикарей. Однажды на рассвете от берега отплыла целая флотилия пирог, и завывающие туземцы осыпали «Чудо» градом стрел. Однако хватило всего трех залпов из кулеврин, чьи ядра взметнули огромные фонтаны морской воды и опрокинули хрупкие лодки, чтобы боевой дух свирепых воинов тут же угас и те обратились в позорное бегство. Туземцы исчезли среди толстых стволов мангровых деревьев так же стремительно, как и появились.

Чуть позже Якаре внимательно осмотрел одну из стрел, вонзившихся в палубу, царапнул ногтем вязкую черную массу, покрывавшую ее наконечник, и неодобрительно покачал головой.

На данный момент дело обстоит так. Я обретаюсь в норе, у меня есть шкаф с четырьмя костюмами, есть книга Эльзы Моранте и пара других книг, которые я начал читать. Вот и все.

— Кураре, — сказал он. — Настоящий кураре для войны. Плохие люди.

С самого начала я лелею соблазнительную мысль, которую мучительно хочется претворить в действительность: никогда не забирать из бокса находящиеся там вещи. Быть их обладателем, то есть считать себя таковым, преспокойно обходясь без них. Освободиться от них. Хватит платить за бокс каждый месяц. Пусть все остается там. Хватило нескольких дней, чтобы понять, что я не чувствую отсутствия этих вещей. Они мне не нужны. Там, например, почти все мои книги и все DVD, и если мне нужна какая-то книга или DVD, я могу попросить их на время у знакомых или купить. Плохо одно: ты берешь у кого-то книгу, покупаешь свитер, потом туфли. И вещей у тебя снова прибавляется.

— Из какого они племени?



— Не знаю. Итоты — последнее племя на западе, с которым знаком мой народ.

У меня есть друг, который несколько лет назад пострадал от пожара: у него дотла сгорела квартира. С тех пор я наблюдаю за ним, стараясь понять, что он делает со своими вещами: пользуется ли ими, забывает ли о них, раздаривает ли налево и направо или просто не знает, где они? Он не дает себе труда вести им учет. После той ночи, когда все потерял, он пытался решить, считать ли случившееся катастрофой или мириться с последствиями пожара. Возьмем книги: я их одалживаю, помню, кому одолжил, получаю обратно. Он — другое дело: если у него и была привычка думать о вещах, то он от нее раз и навсегда отказался. В ту ночь он решил не иметь ничего, что не было бы временным.

Это был воистину странный мир, где дружелюбные племена вроде купригери, живущие посреди озера в построенной на высоких сваях деревне, соседствовали с неуловимыми жителями пустыни, а елейно-сладкие содомиты граничили с воинственными лучниками мангровых зарослей.

Его теперешняя жизнь намного лучше моей. Вернее, была лучше моей до прошлой недели, потому что есть альтернатива пожару — Easybox. Есть выход из положения: не иметь ничего, то есть набить вещами картонные коробки и держать их в некоем месте за определенную месячную плату.

— Кто-то должен объяснить королю с королевой — судьба дала им в руки столь огромные и богатые земли, что стоит забыть о всяких мелких придворных дрязгах и заняться настоящим делом, — высказался в одну из таких тихих лунных ночей дон Луис де Торрес. — Вручить судьбу этих земель в руки братьев Колумбов — значит обречь на гибель.

Вещи у тебя есть, и в то же время их нет.

— Вы так боитесь и ненавидите адмирала, что эти чувства просто ослепили вас, — заметила немка. — Следует признать, что губернатор, конечно, тиран, но, в конце концов, именно он открыл эти земли, и уж этого никто у него не отнимет, пусть даже пройдет тысяча лет, а сам он совершит еще миллион всевозможных ошибок.

Одним словом, я со всей очевидностью понял, что это освобождение. Я думал, что Easybox — место для хранения вещей, а на самом деле это слово может быть полным синонимом освобождения.

— Я и не собираюсь у него этого отнимать, — с легким раздражением ответил Луис. — Никто не пытается отрицать его бесспорные достоинства как первооткрывателя, но, к сожалению, большинство великих людей созданы для выполнения какой-то конкретной задачи, за пределами которой наносят лишь вред. Колумб как раз из их числа.

И окажись в свое время филиал Easybox в поселке Ачи-Трецца, жизнь семьи Малаволья[6] была бы счастливее.

— Вы и впрямь считаете, что нас повесят, если вернемся?

Однажды мне звонит человек из «Ста авторов» — ассоциации, занимающейся вопросами кинематографа, — и спрашивает, уплатил ли я годовые членские взносы. Узнаю от него, что у них отметки об уплате нет, и говорю, что уплатил, предлагая: «Спроси у Кончетты». И как всегда, называя имя Кончетты, добавляю: «Кончетта — классная баба, правда?»

— А почему бы и нет, раз вешают стольких невинных? Лично я рисковать не собираюсь. Новый Свет такой огромный, но все равно недостаточно велик, чтобы вместить нас обоих, — улыбнулся он. — А у адмирала все преимущества.

— Иногда я жалею, что вы отправились со мной в это нелепое плавание, — сказала донья Мариана с легкой грустью. — Это не ваша война, и каким бы ни был результат, не думаю, что он вас устроит.

Может показаться, будто я спешу перевести разговор на другую тему, уклоняясь от вопроса о членских взносах, но это не так: уверен, что членские взносы я уплатил. Для меня важно сказать, что Кончетта — классная баба: я не хочу сказать, что она красивая, я хочу сказать, что она классная баба. Отчасти из вежливости, отчасти потому, что уверен в этом; человек из «Ста авторов» подтверждает: «Правда. Кончетта умопомрачительна». Он говорит «умопомрачительна» лишь потому, что не может произнести «классная баба», тогда как, по-моему, это одно то же.

Дон Луис не спешил с ответом. Вместо этого он зажег одну из толстых сигар, к которым пристрастился с того самого дня, когда они вместе со Сьенфуэгосом высадились на Кубе, и стал пускать густые кольца дыма. Несомненно, он первым из европейцев научился это делать. Наконец, он все же ответил:

Через несколько недель, зайдя как-то вечером в кафе, я оказался лицом к лицу с очень красивой девушкой, которая спросила меня: «Как поживаешь, Франческо?» Я поздоровался: «Чао!», и мое «чао» прозвучало радостно, потому что было обращено к очень красивой девушке, которая знала, как меня зовут, и вместе с тем в моем «чао» должна была слышаться недоговоренность, поскольку я понятия не имел, кто передо мной. Точнее говоря, мне показалось, что я вижу ее первый раз, хотя мы должны были быть знакомы, раз она назвала меня по имени.

Она все поняла и спросила:

— Не забывайте, сеньора, что мне уже больше сорока, пятнадцать лет назад я вынужден был покинуть свою страну, а восемь лет назад — отречься от своей веры, приняв чужую — с большой неохотой, из страха или в надежде на какие-то выгоды, и эта надежда, кстати, так и не оправдалась, — с этими словами он выпустил пару новых дымовых колец, после чего добавил: — У меня нет семьи и нет никаких увлечений, кроме чтения книг и изучения языков, даже деньги мне в достаточной степени безразличны, несмотря на кровь, текущую в моих жилах, — он повернул руки ладонями вверх. — Все, что еще держит меня в этом мире — это лишь вы и то, что так или иначе имеет к вам отношение. Лишь вы — единственное, ради чего еще стоит жить и дышать.

— Ты меня не помнишь?

Донья Мариана с нежностью взяла его за руку.

— Помню, — ответил я (ну не идиот ли?), — постой, помоги мне, а то в последнее время меня подводит память, и поэтому часто…

— Вы тоже мне дороги, — ответила она. — Я вас очень ценю, но должна предупредить, что вы совершаете большую ошибку, делая меня целью своего существования, поскольку, если я найду Сьенфуэгоса, вы потеряете меня навсегда.

Не дослушав, она перебила меня:

— Или вы потеряете себя из-за этого чертова канарца, — произнес он, нежно поглаживая ее по руке, которую донья Мариана не спешила отнимать. — Видите ли, это не столько любовь, сколько вопрос выживания. Когда мы достигаем определенного возраста, нам нужно ухватиться за какую-то мечту, чтобы двигаться дальше. Для вас такой мечтой стало стремление найти Сьенфуэгоса, а для меня — желание быть рядом с вами, — он посмотрел ей прямо в глаза. — Что бы мы стали делать без этой мечты? И на что потратили бы остаток жизни?

— Я Кончетта.

— Мы еще молоды, — возразила немка. — По крайней мере, а считаю себя молодой.

Это была Кончетта. Та самая «классная баба».

— Дело не в прожитых годах, а в том, что мы пережили за это время. Я посетил больше двадцати стран, прошел семь войн, потерял двоих братьев во время пожара, был одним из тех, кто первым пересек Сумрачный океан и исследовал новые земли, о существовании которых никто даже не подозревал... Сотни людей не испытали даже малой толики того, что выпало на мою долю, так что я с полным правом могу считать себя усталым путником, чья дорога близится к концу.

А я ее не помнил. Не помнил, хоть убей.

— Усталым — быть может, — согласилась Ингрид. — Но что дорога близится к концу — с этим я не согласна. Моя жизнь была почти столь же беспокойной, как ваша, и пусть я не отрекалась от своей веры — впрочем, у меня ее никогда и не было — но отказалась от высокого положения и всех благ, которые дало мне замужество, ради того, чтобы терпеть невзгоды и унижения, зато у меня есть хотя бы надежда, освещающая путь.

Как только я слышу это имя, идет ли речь о «Ста авторах» либо о чем-то, имеющем к ним отношение или не имеющем, я всем говорю: «Какая классная баба Кончетта!», говорю о ней так, как будто все мои мысли — о том, чтобы переспать с Кончеттой. Но кто такая Кончетта, должен признаться самому себе, я не знал. И это не мешало мне столько времени утверждать, что я хочу Кончетту, хотя видел ее один-единственный раз и с тех пор думал о ней.

— Всегда?

А Кончетта, разумеется, обо мне не думает. Да и с какой стати ей думать обо мне? Кончетта не говорит людям, которые звонят ей по поводу годовых взносов или еще зачем-то: «Какой классный парень Франческо!» или «Какой он умный!», «Какой симпатичный!». Ничего подобного: для Кончетты, когда меня нет, я не существую.

И тем не менее Кончетта помнит меня, а я ее не помню.

— Нет, конечно же, не всегда. Но в конце концов, сомнения, вероятно, самое человеческое чувство, ведь мы часто сомневаемся даже в самих себе, в собственных мечтах и личности.

Помню только абстрактное представление о ней и слова «Кончетта — классная баба», хотя уже не знаю, зачем я их говорю. А может быть, они возбуждали меня, но при этом передо мной не возникал образ, который подтверждал бы мои слова или оправдывал мое возбуждение.

Они замолчали, глядя как луна озаряет словно застывшее море, и когда дон Луис де Торрес снова заговорил, в его голосе звучало легкое беспокойство, словно он боялся сказать что-то неуместное.

Было грустно сознавать это в присутствии красавицы Кончетты, грустно признаваться себе, что моя жизнь может теперь состоять из вещей, в которых я уверен и которые не имеют ничего общего с действительностью, грустно оттого, что я забыл такую красавицу. Потому что Кончетта не классная баба, она умопомрачительна. А я говорил, что она классная баба, потому что не помнил ее.

— Вы позволите задать вам очень личный вопрос? — спросил он.

— Задавайте.



— О чем вы говорили со Сьенфуэгосом?

Когда я за рулем и никуда не опаздываю, я еду медленно и с удовольствием не подчиняюсь навигатору. Если женский голос говорит: «Через двести метров поверните налево», я поворачиваю направо. Если говорит: «Продолжайте движение прямо», я поворачиваю в другую сторону. Мне нравится провоцировать навигатор, заставлять его реагировать на мое непослушание. Но когда он приходит в отчаяние и испуганным голосом начинает говорить: «Через сто метров поверните назад, через семьдесят метров поверните назад, через пятьдесят метров поверните назад», я раскаиваюсь, сожалею, чувствую себя не в своей тарелке даже после того, как повернул назад.

— У нас не было нужды в разговорах, — улыбнулась донья Мариана. — А кроме того, как вы знаете, в то время а почти ничего не понимала по-испански.



В первую минуту я всегда бесконечно радуюсь победам слабых над сильными. Но едва успеваю обрадоваться, как меня охватывает глубокая жалость к сильным, которые намного болезненнее, чем слабые, переживают поражения.

— И как же возможно, чтобы женщина, насколько образованная и утонченная, как вы, так глубоко полюбила человека, с которым даже не может обменяться ни единой мыслью?



— Наши помыслы, как и наши тела, были едины, хотя мы и говорили на разных языках... — она бросила на Луиса де Торреса долгий взгляд. — Вероятно, вам трудно поверить в то, что наша связь была не просто физической, но это так. Если бы речь шла только о зове плоти, то я не стояла бы сейчас здесь, могу вас уверить.

Те, что говорят: «Ты сам хотел, чтобы тебя разоблачили. В глубине души хотел, чтобы разоблачили».

— Но плотское все же затмевало остальное.

Все, кого разоблачили, хотели быть разоблаченными.

— Возможно! — без смущения ответила донья Мариана. — Мне не стыдно в этом признаться, потому что я убеждена — и среди миллионов живущих в мире людей я вслепую смогу опознать кожу и тело Сьенфуэгоса, — она улыбнулась со странной нежностью. — Когда достигаешь такого взаимопроникновения с кем-либо, всё остальное не в счет.



— А он? Он тоже сможет вас узнать вслепую?

Одна моя приятельница сказала, что занимается йогой на свежем воздухе. И перед этим, спасаясь от комаров, опрыскивается «Аутаном».

— Мне бы хотелось в это верить, но я не придаю этому особого значения. Для меня важны лишь собственные чувства.

Но совместимы ли йога и «Аутан»? Не взаимоисключающие ли это вещи?



— Однако я не заметил, чтобы вы сильно обрадовались, узнав от Якаре, что Сьенфуэгос действительно проходил по этим землям.

Все детство наши чада участвуют в представлениях или выступают с разными номерами на Рождество, под Новый год или в летних лагерях.

— Я стараюсь не радоваться прежде времени, чтобы не впасть в отчаяние, если мы его не найдем, — объяснила она. — Я знаю, что он здесь был, но знаю также, что эта земля гораздо обширней, чем я предполагала.

— Вы придумали какой-нибудь способ дать ему знать, чтобы двигался к берегу?

Этому нет конца, и весь этот театр пора запретить законом.

— Нет, но я обдумываю идею оставлять ему сообщения на скалах и утесах.



Я долго тянул, пока наконец не решился показаться со своим геморроем проктологу. Иду в больницу, в которой, говорят, опытнейший главный врач.

— Какого рода сообщения?

Жду, когда меня вызовут. Вхожу. Главным врачом отделения оказывается пожилая женщина, а вместе с ней прием ведет молодая докторица. Они задают мне кучу довольно щекотливых вопросов и обсуждают между собой мои ответы, как будто главная хочет удостовериться в правильной реакции помощницы. Помощница выглядит способной ученицей.

— Очень короткие, чтобы он мог догадаться, что мы через несколько месяцев вернемся на то же место.

Затем главная говорит:

— Неплохая мысль, — признал Луис. — Есть одно «но» — я сам учил его читать, но сдается мне, он не многому научился, а за эти годы мог позабыть и это немногое. В таком случае он не сможет понять эти сообщения.

— Сейчас мы вас осмотрим.

— Я тоже об этом думала, и меня это беспокоит. Есть вещи, которые не забыть никогда, но сомневаюсь, что к их числу относится чтение и письмо.

Мне предлагают спустить брюки и трусы, встать на топчане на колени и наклониться вперед. После этого пожилая женщина засовывает мне палец в задницу, а кроме пальца — не знаю, одновременно ли, но, по-моему, все-таки одновременно, — какую-то непонятную штуку, показывающую на экране что-то внутри меня.

— Значит, найдем другой способ.

— Какой?

Пока я со спущенными брюками и трусами стою на карачках, беспомощно уткнувшись лицом в топчан, женщины спокойно обсуждают, используя непонятные мне научные термины, мой диагноз и возможное лечение. Наступает минута, когда пожилая женщина говорит помощнице, что обнаружила подозрительное место, и добавляет:

— Заставим туземцев о нас рассказать.

— Теперь твоя очередь, — после чего вынимает палец, освобождая дорогу пальцу помощницы.

— Да, да, — соглашается та, — вы правы.

Задача была не из простых, а оказалась еще сложнее, ведь каждый раз, когда они пытались пристать к берегу, их встречал град отравленных стрел из глубины сельвы. Однажды стрела попала в марсового, и он умер мучительной смертью, после чего они решили не приближаться к враждебным аборигенам.



— «Зеленые тени», — сообщил Якаре, поморщившись. — Я с ними не встречался, но итоты о них рассказывали. Они живут на болотах у большой реки и ненавидят чужаков. Но не имеют ничего общего с теми, кто атаковал нас на каноэ.

Я антиреакционер. Я верю в прогресс, верю, что все меняется к лучшему, всегда. Тут я фанатик. И готов спорить со всеми на любую тему, утверждая, что в прошлом нет ничего, что было бы лучше, чем теперь.

— Они каннибалы?

На самом деле по секрету скажу, что одна такая вещь все-таки есть, но в то же время я уверен, что никто не предложит мне эту вещь в качестве предмета для спора.

— Возможно.

Штопор.

— А я-то думала, что карибы, пожиратели человеческой плоти, обитают только на островах к востоку, — сказала немка.

— Много лет назад, во времена дедов моих дедов, карибы вторглись на Твердую Землю. Часть вытеснили обратно, а часть потеряла привычку поедать людей, но, возможно, некоторые остались жить на болотах, не поменяв традиций.

Штопоров наизобретали огромное количество: некоторые — с электрическим моторчиком, некоторые — с синей лампочкой, подсвечивающей пробку, некоторые вращаются, когда погружаются в пробку и извлекают ее из бутылки. Всякий раз, когда кто-нибудь, демонстрируя тебе очередную новинку, объясняет, как она работает, тебе кажется, что перед тобой чудо технического прогресса. Предлагающий познакомиться с этим чудом помещает его над бутылкой с вином, и если оно не работает, непонятно, путает ли что-то орудующий штопором человек или не работает техническая новинка. Выход из положения в этом случае один: выйти в кухню и найти старый штопор.

— Смерть меня не страшит... — еле слышно пробормотал хромой Бонифасио. — Но у меня мурашки по коже при одной мысли о том, что я стану обедом для черномазого.



— Они зеленые, а не черные, — поправил его купригери, лишенный чувства юмора.

Когда я дома слушаю музыку и очередь в один прекрасный момент доходит до прекрасной по-настоящему песни, мне хочется, чтобы вместе со мной ее послушал еще кто-нибудь. Я встаю, ставлю ее с начала и с мнимым микрофоном в руке делаю вид, что пою ее на чьем-нибудь празднике, юбилее или в узком кругу. Я как бы посвящаю ее другу, женщине, в которую влюблен, дочке, жене. Я представляю себе и музыканта, аккомпанирующего мне, воображаю, как мы репетируем накануне, ищу по возможности низкую тональность, помогающую мне не слишком фальшивить. И под звуки песни уверенно пою сам, закрыв глаза и представляя себя там, где в эту минуту мне бы хотелось быть. Иной раз (почти всегда) перед тем, как поставить песню, я говорю несколько слов о ней и посвящаю ее определенному человеку. И затем начинаю петь, и при этом мой голос нередко прерывается от волнения.

— Черные или зеленые, это уже будет без разницы, когда твою ляжку поджарят на обед, — возразил хромой. — Ноги моей не будет на этих берегах, даже за всё золото рудников Мигеля Диаса.

Но на самом деле ничего подобного ни разу со мной не было. И думаю, никогда не будет.

Остальная команда, похоже, придерживалась той же точки зрения, помня о кошмарной смерти несчастного марсового и страшась каннибалов, так что оказалось титанически трудно убедить матросов, что они прибыли сюда с единственной целью, и ее нужно достичь.

К счастью.

Команда погружалась в уныние.



Ночь, когда раздался телефонный звонок и мне сказали, что у Мэджика Джонсона СПИД.

Капитан Моисей Соленый превосходно знал свое дело и набрал самых лучших матросов, каких только смог найти в Новом Свете, и потому никто не сомневался, что эти люди способны провести корабль сквозь все круги ада — если, конечно, в аду есть море. Но к сожалению — а возможно, именно по той причине, что они являлись превосходными моряками — они не были настоящими вояками, а большая часть не имела ни малейшего представления о том, как вести себя с невидимым врагом в сельве.



Накануне отъезда все равно куда — в Гонконг или в Витербо — у меня начинается истерика. Я кричу на всех подряд, злюсь по любому поводу, швыряю на стол все, что попадется под руку. У меня нет ни малейшего желания ехать. В ночь перед отъездом я не сплю, думая обо всех природных катастрофах, которые могут произойти в мире и оправдать необходимость отложить отъезд.

— Как жаль, что с нами нет Алонсо де Охеды, — печально посетовала донья Мариана. — Он бы знал, как обращаться с этими «зелеными тенями» и как добиться того, чтобы они наконец-то созрели.



— Один единственный человек все равно мало что может сделать, даже Алонсо де Охеда, — возразил дон Луис де Торрес.

Когда говорят: «Да, стоит действительно недешево, зато долго служит».

— Дело не в том, что сделал бы Алонсо, просто он мог бы убедить остальных. Рядом с ним даже простые моряки превратились бы в грозных воинов, способных победить дикарей.

— Вы действительно так им восхищаетесь?



Каждое утро, проводив сына в школу, я сажусь за работу. Включаю компьютер и часами пишу. Пишу и чувствую себя одиноким, все более одиноким в надежде, что раздастся телефонный звонок, что кто-нибудь мне позвонит — все равно кто. Жду, чтобы меня отвлекли, и тем временем продолжаю писать.

— В самом деле так. Я думаю, если не считать моей любви к Сьенфуэгосу, что никогда не встречала столь благородного, смелого и щедрого человека, — вздохнула она. — Увы, боюсь, что это не принесло ему счастья, судьба не вознаградила его за многочисленные добродетели.

Если же никто не звонит, звоню кому-нибудь сам.

— Слишком много соперников для влюбленного вроде меня, — с улыбкой проворчал дон Луис. — Как я могу сравниться с рыжим гигантом и коротышкой-бретёром?



— Почитайте мне стихи.

Ты ложишься в постель и сразу чувствуешь, что она плохо застелена. Простыни в складках, и стоит тебе повернуться, как ноги оказываются открытыми. Выход один: встать и перестелить постель, но тебе лень.

— Какие?



— Те, что успокоят сердце, позволят воспрянуть духом и заверят в том, что сельва вернет мне потерянное.

Влюбленные, которые делают татуировки с именами друг друга. И они же много лет спустя, кричащие от боли, когда им сводят татуировки.

Между тем, из сельвы больше не летели отравленные стрелы, и «Чудо», покинув устье Магдалены, вновь продолжило бесконечное путешествие по морским волнам, подолгу останавливаясь у берегов, ожидая ответа на залпы своих пушек и оставляя странные надписи на скалах и утесах. Судя по тому, с какой легкостью команде удавалось добраться до берега, эти места, по всей видимости, были необитаемы.

Спустя месяц они оставили позади глубокий залив Ураба с его болотистыми берегами, который показался самым глухим и забытым богом уголком земли, после чего двинулись на северо-запад, вдоль берегов Панамы. Между тем, с запада, с высоких гор, ветер быстро нагнал темные тучи, напомнив о штормах Бискайского залива и заставив капитана Моисея Соленого нахмуриться в страхе за корабль.

— Сиксто Вискайно был прав, — сказал он однажды непроницаемо темной ночью, когда зарядили дожди. — Этот корабль неспособен вынести настоящие шторма.

Все дома были белыми, а песок на казавшемся бескрайним пляже почти черным. Таким мне запомнилось место, где мы проводили каждое лето в моем детстве.

— И каков ваш совет?

Все лета были похожи одно на другое, сначала с ведерочками на берегу, а потом с нырянием в волны, с кренделями, которые мы жадно уплетали под тентом, обреченные на мучения из-за неминуемых последствий — часа два без купания, и единственной возможностью хоть немного сократить это время было замучить взрослых нытьем, пока они не смилостивятся наконец: «На полный желудок купаться вредно, но уж ладно, купайтесь». Это было похоже на наши вопросы в машине «Когда же мы приедем?», которые мы задавали, даже понимая их бессмысленность, но удержаться не могли.

— Держать курс на Ямайку.

Ветер над шале, когда мы смотрели, как взрослые играют в карты, сосредоточенные на игре, молчаливые. Сухой стук мячика после удара игрока в настольный футбол, музыкальный автомат, игравший две, максимум три песни, потому что все выбирали только их. Запах и скрип соли на коже, когда мы сгибали руки или ноги, а принимать душ мы упорно отказывались, потому что нам нравился запах засохшей под мышками соленой пыли. Нестерпимый голод по вечерам. Всегда добрый голос матери, говорившей «Наконец-то проснулся», когда я входил в кухню и молча садился в ожидании, когда она подаст мне завтрак.

— А дальше?

Все лета были похожи одно на другое и длились бесконечно, так что наступала минута, когда я терял счет дням. Но последние дни были прекрасными: мы готовились к отъезду, считали последние купания, и последние крендели, и последние песни и потом садились в машину и возвращались в город, где все, казалось нам, изменилось, потому что мы не узнавали знакомые улицы, магазины. Невероятно, но так повторялось из года в год: мы мерили взглядом длину улиц, и всякий раз они казались нам короче, пусть немного, но короче, и это было безошибочным знаком того, что мы выросли. Город уменьшался.

— Ждать. Скоро наступит сезон ураганов.

— У нас не хватит провианта.

Затем наступило лето не такое, как раньше. Я увидел девочку, которая была старше меня, намного старше. Она улыбалась мне из-под своего зонта, спрашивала, как меня зовут, садилась рядом под моим зонтом, а однажды засмеялась так весело, что я понял: это я ее рассмешил. В результате я стал просыпаться с мыслью бежать скорее на море, потому что там была она. Когда я приходил, она обнимала меня, целовала в щеку, иногда клала мою голову к себе на плечо, и я чувствовал ее запах — непонятный мне запах, который, казалось, был придуман только для ее кожи.

— Придется его найти.

У нее был парень, но через несколько дней она сказала, что я тоже ее парень. И она сказала это и своему парню, своим друзьям. Все улыбались, ее парень спокойно отнесся к этой новости, и, честно говоря, я тоже спокойно отнесся к тому, что он — парень моей девушки.

— Где?

Если я правильно помню, ее звали Федерика. У нее были веснушки на лице, на плечах, на руках, на ногах. В нашем городе, как мне казалось, девушек с веснушками не было, и я решил, что девушки с веснушками появляются только летом или что все они из Неаполя, потому что она была из Неаполя.



— Где получится.

— Вы прекрасно знаете, что единственное место, где есть провизия — это Эспаньола, а стоит нам там появиться, как нас казнят.

Однажды Федерика, не предупредив меня, спросила мою мать, можно ли мне вечером пойти с ними в кино. Мать разрешила, но то, как она это сделала, мне, откровенно говоря, не понравилось: она сказала, что разрешает мне это в порядке исключения и что поручает меня Федерике. Наспех поужинав, я схватил джемпер, который мать велела мне надеть. Я боялся ослушаться ее, боялся, что они не станут меня ждать, если я опоздаю.

— В Харагуа правит ваша подруга Анакаона.

Готовый намного раньше назначенного времени, я сидел во дворе на парапете, пока они не пришли. На Федерике был джемпер, завязанный на талии. До этого я видел ее только на пляже, и, одетая, она была еще красивее. У ее парня тоже был завязанный на поясе джемпер. И тогда я тоже завязал джемпер на поясе. Нас было много. Моя мать смотрела на нас с балкона, и я знаками показывал ей, чтобы она ушла, но она осталась на балконе.

— Верно. Но там же находится эта свинья Рольдан, который поклялся меня повесить, когда я отказалась финансировать его мятеж, — заметила донья Мариана. — А он еще хуже адмирала.

— Сомневаюсь.

Мы вышли на улицу все вместе. Я был в приподнятом настроении, был в компании парней старше меня, и каждому из них хотелось, чтобы я шел рядом с ним. Но когда меня звала Федерика, я бежал к ней. Дорога до открытого кинотеатра была длинная, однако казалось, что время летит слишком быстро: я хотел, чтобы мы шли и шли. Уже не помню, какой фильм мы смотрели, помню только, что в кинотеатре под открытым небом было очень холодно. Моя мать оказалась права. Начиная с какой-то минуты я почувствовал страшную усталость, преодолеть которую мне не удавалось. Я сделал над собой огромное усилие, чтобы не заснуть.

К счастью, мне это удалось. Фильму не было конца, но я выстоял в борьбе со сном, собрав все силы, какие у меня были и каких не было. Но в это время мы вышли из кинотеатра, и я понял, что нам предстоит долгий обратный путь.

— Не сомневайтесь. Колумб — мелочная личность и совершенно негодный вице-король, но при этом — великий адмирал, а Рольдан — вороватый правитель, жалкий человек и предатель. Хуже него просто быть не может!

— Решение за вами.



— Как трудно его принять!

Они смеялись, обменивались шутками, бежали. Федерика шла в обнимку со своим парнем, но не забывала и поглядывать ободряюще на меня, улыбаясь и призывая взглядом не отставать. Но я еле держался на ногах и только спрашивал: «Сколько еще идти?» Я отставал, и они вынуждены были ждать, пока я их догоню. И когда я уже почти остановился, Федерика опустилась передо мной на корточки и спросила: «Хочешь спать?» Я ничего не ответил: мне казалось глупым врать и одинаково глупым говорить да. Тогда Федерика сказала своему парню: «Посади его сюда, я его понесу», — и показала себе на плечо. Он ответил, что может понести меня сам, но Федерика не согласилась. Я продолжал говорить, что не хочу спать, но они меня не слушали. Всех настойчивость Федерики развеселила. Ее парень подхватил меня под мышки, и в ту же секунду я оказался высоко наверху, над головами у всех, и опустился на плечи Федерике, которая схватила меня за ноги. Все зааплодировали, наперебой спрашивая меня, доволен ли я, и все вместе мы двинулись дальше. Они внизу, а я на плечах у Федерики. На вопрос, доволен ли я, я не ответил, потому что готов был умереть от стыда. Неожиданно я понял одну простую вещь: если я наверху, значит, я намного меньше, чем считал себя сам.

— Я отвечаю лишь за корабль, а он в опасности.



Не нужно было быть знатоком навигации, чтобы понять — угрюмый Балабол прав, и в тот же вечер немка отдала приказ держать курс на северо-восток: прежде всего, она собиралась найти защиту от непогоды у берегов Ямайки или на почти не изученном острове Сантьяго, а уж потом решать, плыть или нет в Харагуа. В любом случае, она отнюдь не горела желанием встречаться с изменником Франсиско Рольданом и его людьми.

Когда мы оказались под нашим балконом, моя мать, скрестив руки, стояла у окна. На лестнице она взяла меня у Федерики, и, пока несла в кровать, я шепнул ей на ухо, что хотел бы провалиться сквозь землю. Не знаю, услышала ли она меня, но, по-моему, нет.

Положение становилось все более угрожающим. Донья Мариана прекрасно отдавала себе отчет, что прошло уже более пяти месяцев с тех пор, как они пустились в плавание, и запасы провизии подошли к концу, несмотря на то, что в последнее время они питались в основном рыбой и черепашьим мясом. А главное, матросы устали от бесконечного и бесцельного блуждания по незнакомым морям.

Все это я помню смутно, как будто был бы рад забыть этот вечер и как будто невозможно забыть картину, какой я вижу ее сегодня: маленький ребенок на плечах у веснушчатой девушки, я смотрю на мир сверху и вижу ее мягкие волосы и слышу их запах. Но все это становится смешным, потому что я смотрю вперед и жду, когда же мы наконец придем.

К тому же один из матросов погиб, а еще дюжина заболела цингой, лихорадкой или дизентерией, и теперь они тащились вдоль мрачных унылых берегов, где таились неведомые племена «голых дикарей».

И ни следа Сьенфуэгоса.

Когда в конце лета мы вернулись в город, длина улиц оказалась той же, какой я видел ее всегда и вижу по сей день. Унизительных положений хватало и потом — порой даже более унизительных. Но невыносимая горечь, подобная той, что я испытал в тот вечер, сидя на плечах у Федерики, дается испытать раз в жизни. Чувство горечи бывает и более сильным, бесконечно долгим, беспощадно мучительным. Но минута, когда ты вдруг понимаешь, что жизнь, какой она рисовалась тебе, недостижима, никогда уже не повторится.

Им так и не удалось узнать ничего нового после того, как женоподобные итоты рассказали, что среди пакабуев якобы живет волосатый ревун, и даже отважному Якаре, решившемуся пару раз приблизиться к туземцам, не удалось ничего разузнать о рыжеволосом гиганте, которого они ищут.

Я очень хорошо помню мысль, с которой проснулся на следующее утро после того, как сидел у нее на плечах. Не успев открыть глаза, я с ужасом подумал, что жизнь была намного лучше до того, как в ней появилась Федерика. Помню также, что тут же нашел эту мысль пустой, понимая, что во времена до Федерики я не вернусь.

— Нам нужно отдохнуть и пополнить запасы провизии, — заметил дон Луис де Торрес и многозначительно добавил: — Да и женщины, опять же...



— Уж не собираетесь ли вы превратить мой корабль в бордель? — подозрительно спросила немка.

Когда мне звонят из еженедельных или ежемесячных женских журналов с предложением написать статью, речь почти всегда идет о непонятной для меня теме. Совершенно непонятной. Я терпеливо прошу объяснить, какой статьи они от меня ждут. Они подробно объясняют мне это, и, слушая их, я заключаю, что им ясно, как и о чем я должен написать. Им ясно, а я все равно не понимаю.

Но, сам не зная почему, соглашаюсь. Говорю: «Хорошо», — и кладу трубку.

— А вы, надеюсь, не собираетесь превратить его в монастырь? — усмехнулся он в ответ. — Или, хуже того, в тюрьму? Видите ли, я хорошо знаю этих людей... Отдохнув пару месяцев среди обильной выпивки и ласковых девочек, они вернутся к побережью Твердой Земли куда с большим энтузиазмом, — он цокнул языком, неодобрительно покачав головой. — Но если будете на них давить, они сбегут при первой возможности.

И оказываюсь на краю пропасти.

Донья Мариана прожила достаточно долго среди людей подобного сорта, чтобы понимать — дон Луис во многом прав, а потому, когда двенадцать дней спустя перед ними показалась темная громада Ямайки, велела капитану Соленому найти тихую бухту, где они смогли бы причалить, чтобы расположиться на «зимних квартирах».



— Держим курс на юг, — сказал тот.

Слезы, которые я проливал годами, смотря телевизионные шоу «Странная любовь», «Карамба», «Какой сюрприз», «Тебе почта».

— Как скажете!



Когда, гадая на экране телевизора, в каком конверте больше денег, играющие отказываются от предложения более чем приличной суммы в надежде выиграть всё.

— Так и говорю, — невозмутимо ответил капитан. — Остров слишком высок, с севера на него не выбраться.

— Вы бывали здесь раньше? — спросила немка.



— Нет. Но слышал достаточно.

Самообслуживание на бензоколонке.

Умелый капитан ничего не оставлял на волю случая, иногда можно было вообразить, будто он предугадал, всё, что случится в дальнейшем, поскольку, ни разу не побывав на Ямайке, направил корабль в большую, защищенную полоской земли бухту на юге острова, куда вытекал чистый ручей.



Это место находилось почти на той же широте, что и столица, Санто-Доминго, расположенная на Эспаньоле, и те немногие, кому доводилось здесь бывать, утверждали, что Ямайка — уменьшенная копия своей северо-восточной соседки, поистине ее младшая сестра.

Обожаю людей с бутылкой ледяного пива в руке, которое они со знанием дела церемонно потягивают, сидя порой на бордюре тротуара. Я им искренне завидую, завидую их естественности и удовольствию, которое был бы рад испытать сам. Но мне этого, увы, не дано. У меня никогда не бывает желания купить бутылку пива и сесть на бордюр тротуара. И когда я все-таки решаюсь на это, когда покупаю бутылку ледяного пива и сажусь на асфальт, у меня получается это не так, как у других, — мне не хватает их естественности и сосредоточенности.

На берегу они заметили просторную хижину, которая, кстати сказать, стояла на том самом месте, где сейчас находится главная площадь Кингстона. Ее обитатели, едва завидев вошедший в бухту корабль, бросились прятаться в лесной чаще, но в скором времени, узнав в прибывших капитана Соленого и донью Мариану, вышли поприветствовать их с улыбками и веселым смехом.



Хозяином дома оказался их старый знакомый, толстый валенсиец по имени Хуан де Болас, больше известный под кличкой Серебряные Ручки, который несколько месяцев назад решил убраться из Санто-Доминго ввиду того, что тамошние события приняли самый неприятный оборот. За ним увязалась огромная Сораида ла Морса, самая знаменитая из испанских шлюх, пересекших Сумрачный океан.

На этой неделе я подписал три воззвания в поддержку культуры (порой противоречивых), два призыва в защиту демократии и один против отсутствия демократии (что, по-моему, одно и то же, но меня заверили в обратном), один против свободы — нет, за свободу, один касающийся женщин, но я не понял, в каком смысле, пять о пяти разных избирательных законах, три петиции за освобождение не знаю кого не знаю откуда, одну против домашнего насилия и одну в защиту разведенных отцов.

Немка, которая в прежние времена старалась избегать слишком близкого знакомства с этой вульгарной громогласной проституткой, да что там — на Эспаньоле она даже смотреть не желала в ее сторону — теперь обняла и расцеловала ее со всей сердечностью. Не подлежало сомнению, что если эта пропахшая потом громадина с мозолистыми руками оставила свое прежнее сомнительное ремесло и начала новую достойную жизнь на неосвоенной земле, то ей вполне можно доверять.

Теперь моя совесть чиста настолько, что можно смотреться в нее, как в зеркало.

И Сораида действительно оказалась превосходной хозяйкой и непревзойденной поварихой, способной из самых неожиданных продуктов сотворить настоящее чудо, и благодаря своим талантам и золотым рукам толстяка, вскоре превратила свой дом в одно из самых гостеприимных мест в Новом Свете.



— И каковы местные жители? — тут же поинтересовалась донья Мариана.

Опубликовав исторический роман, писатели упорно призывают читателей понять, что речь в нем идет о современной Италии. И я начинаю читать их сочинение, страница за страницей усиленно стараясь угадать, на кого и на что авторы намекают. И наступает минута, когда я нетерпеливо захлопываю книгу с криком возмущения: «Но если они хотели писать о современной Италии, что им мешало писать именно о современной Италии?» Потом я раскаиваюсь, виновато думая, что, если бы родился раньше, я бы говорил это и об «Обрученных»[7].

— Мирные и приветливые.

— Я пока ни одного не вижу.



Почему в англосаксонских странах все едят сникерсы, а у нас они, мягко говоря, не в почете?

— Каждому кулику — свое болото, — весело ответила Сораида. — На Эспаньоле у нас был печальный опыт слишком близкого соседства, и теперь мы решили, что, если хочешь жить с ними в мире, лучше держаться на расстоянии. Хотя кроме моего толстяка мне никто и не нужен.



— И что нового в Санто-Доминго?

Фильмы о подводных лодках.

— Я расскажу вам миллион новостей. Но всё по порядку. Сначала ужин.



В отсеках невообразимо тесно, не протолкнуться, подлодкам угрожают торпеды, члены экипажа выходят и спускаются внутрь исключительно через люк. Стоит нажать по ошибке не ту кнопку — а разных кнопок кругом тысячи, — и конец. В машинном отделении могут возникнуть проблемы, и только один предмет способен помочь в положении, чреватом катастрофой, — разводной ключ. В фильмах о подводных лодках все так или иначе вертится вокруг разводного ключа.



И фильмы, которые два часа кряду рассказывают тебе какую-то историю и кончаются не так, как ты ожидал.

10 





Когда я сажусь на мотороллер, чтобы ехать в студию, мне хочется слушать по дороге музыку. Я вынимаю из кармана наушники. Провода спутаны настолько, что меня вот-вот задушат если не оба наушника, то, по крайней мере, один.

Его превосходительство капитан Леон де Луна, виконт де Тегисе и владелец острова Гомера, однажды прекрасным летним утром познакомился с доньей Аной де Ибарра, утонченной дамой из высшего севильского общества. Огромные, мечтательные черные глаза и стройная фигурка юной девы заставили его на время забыть об опустошительной ярости, неустанно терзающей сердце.

Приходится выбирать: распутывать провода или отказаться от музыки.

Почти целый год жажда мести бывшей супруге дремала где-то на задворках его души, но когда осмотрительный дон Томас де Ибарра вежливо сообщил, что обручил дочь с молодым родственником, поскольку виконт, похоже, не намерен вести ее к алтарю, взбешенный капитан пришел к выводу, что воспоминания об Ингрид Грасс будут преследовать его, пока он не похоронит их под двухметровым слоем земли.

И каждый раз я отказываюсь от музыки.



Как добропорядочный христианин, он понимал, что не имеет права просить руки доньи Аны, да и никакой другой Аны на земле, пока жива ненавистная немка. К тому же он знал, что родство с католическим королем Фердинандом лишает его всякой надежды получить от Папы Римского аннуляцию брака.

«Слегка». Ответ, который я слышу, спрашивая: «Газированную или без газа?»

По этой причине в тот день, когда ворота особняка дона Ибарры окончательно захлопнулись за его спиной, виконт был так зол и хмур, что направился в постоялый двор «Красная птица», где когда-то состоялась его странная дуэль со знаменитым и всеми обожаемым искателем приключений Алонсо де Охедой.



После того безумного вечера он завел дружбу с хозяином постоялого двора, Перо Пинто, и тот шепнул по секрету, что корабли под предводительством командора Франсиско де Бобадильи отплывают в Санто-Доминго, чтобы сместить Христофора Колумба с должности губернатора Индий, и уже готовы поднять якоря.

— То есть как это? — поразился виконт. — Монархи и впрямь решили сместить Колумба?

Давая интервью в девятнадцать лет, Миа Фэрроу сказала: «Я хочу сделать блестящую карьеру, выйти замуж за великого человека и прожить яркую жизнь. Нужно стремиться к лучшему: это единственное, что помогает преуспеть во всем».