Когда он наносит удар снова, она откатывается в сторону и вскакивает на ноги. И они начинают биться всерьез. Больше никаких разговоров, никакой рисовки, только удары.

Они оба тяжело дышат и уже начинают уставать – взмахи меча и железного бруса не так быстры, а отбивы не так энергичны. Ни один из них не готов сдаться, но в то же время никто из них не может победить. Я уже решаю вмешаться и прекратить бой, пока никто не погиб, но тут Хадсон кричит:

– Хватит! – И с силой бьет ее ногой в солнечное сплетение.

Иззи отлетает на пятнадцать футов, врезается в каменистую землю на краю ринга и выпускает из рук железный брус.

Глава 88. Не говорит о любви красноречивее, чем кинжал в сердце

Толпа ахает, и Хадсон опускает меч и бросается к ней.

Но не успевает он сделать и пары шагов, как Изадора опять вскакивает на ноги – и теперь она вне себя.

– Ты думаешь, что знаешь меня? – вопит она, глядя на него.

Пара секунд – и мимо щеки Хадсона пролетает нож, и все разбегаются в стороны, чтобы не стать случайной мишенью.

– Ты обо мне вообще ничего не знаешь! – В Хадсона летит еще один нож, и на сей раз ему приходится отклониться в сторону, чтобы острие не поразило его. – Ты думаешь, я сама выбрала эту жизнь? – кричит она.

Еще два ножа летят прямо в его сердце, и мое собственное сердце замирает, пока он не подпрыгивает на добрые шесть футов от земли чтобы увернуться от них.

– Думаешь, я хотела быть бастардом Сайруса?

Пролетает еще один нож – грозный, с длинным лезвием. Хадсон не успевает увернуться, так что острие задевает его плечо. На разорванном рукаве его туники проступает кровь.

В следующий раз она нацеливает кинжал прямо ему в глаз. Толпа в ужасе охает, и у меня перехватывает дыхание, но Хадсон уворачивается, и клинок пролетает мимо.

Мои ладони становятся мокрыми, сердце неистово бьется. Меня захлестывает паника, я пытаюсь придумать, что делать, хочу вмешаться, но инстинкт подсказывает мне, что Хадсон не поблагодарит меня за это. Я не должна встревать между ним и его сестрой.

– Ты можешь сказать, что у меня был выбор, но это не так.

Она бросает кинжал прямо в его сердце, но он опять ухитряется увернуться.

– У меня был только один выбор. Только один, – произносит она сквозь стиснутые зубы.

На этот раз летящий в Хадсона кинжал короток, с большим рубином на рукояти. Он уворачивается в последний момент.

– Будь нужной.

Еще один кинжал – снова мимо цели.

– Или ты вообще не будешь нужна.

Еще кинжал.

– Будь послушной дочерью.

Еще два кинжала, быстро следующие один за другим.

Теперь Хадсон уже не уворачивается от них; они летят слишком быстро, а он устал, поэтому он просто обращает их в пыль прежде, чем они успевают коснуться его.

Но это только приводит Изадору в еще большую ярость, что казалось мне невозможным. Она выстреливает целый залп кинжалов с немыслимой скоростью. Они летят один за другим, все быстрее, быстрее и быстрее.

Хадсон обращает их все в пыль, но она только увеличивает напор.

– Или ты будешь заперта в гробнице.

Еще шесть кинжалов, по одному на каждое слово.

Он уничтожает их все, что должно заставить ее перестать. Но ярость заставляет ее метать ножи еще быстрее, по одному на слово.

– После…

Еще один.

– Тысячи…

Еще.

– Лет.

Еще.

– Я…

Еще.

– Сделаю что угодно.

Еще.

– Убью.

Еще.

– Любого.

Еще один.

– Лишь бы не возвращаться туда.

Еще один нож, нацеленный прямо в его горло.

Хадсон машет рукой и уничтожает его, но, судя по его лицу, ему неважно, попал клинок в цель или нет. Ее слова ранят его глубже, чем любой нож.

– Изадора, я…

– Не смей говорить со мной, – шипит она. А затем, как в каком-нибудь фильме ужасов, метает свой последний кинжал, целясь прямо ему в сердце, но, когда он машет рукой, чтобы уничтожить его, кинжал восстанавливается и оказывается в дюйме от его груди – слишком близко, чтобы он успел перенестись.

– Отойди! – истошно кричу я, но уже поздно. Кинжал вонзается ему в плечо.

Но, как и полагается вампиру, Хадсон почти не замечает, что из его тела торчит кинжал. Все его внимание сосредоточено на Изадоре – и на том, что она сказала.

– Как? – спрашивает он, глядя ей в глаза.

– Я уже говорила тебе, что я другая – не такая, как вы все, – отвечает она, с вызовом вскинув подбородок. – Не моя вина, что ты предпочел не поверить мне.

И, повернувшись к Хадсону спиной, идет прочь.

Толпа тотчас расступается перед ней.

Глава 89. Долой старое, да здравствует новое

Как только Изадора выходит из круга, я подбегаю к Хадсону.

– Как ты? – спрашиваю я, щупая его плечо вокруг торчащего из него кинжала. – Что я могу сделать?

– Со мной все в порядке, – отвечает он, глядя вслед своей сестре.

– Э-э, не обижайся, но у тебя из плеча торчит кинжал, – говорю я. – Ты не можешь быть в порядке ни в каком мире – даже в этом.

– Это была впечатляющая схватка, – замечает Честейн у меня за спиной. – Я говорю о вас обоих.

– У вас тут есть лазарет? – спрашиваю я.

– Лазарет? – На его лице отражается недоумение, и я в тысячный раз вспоминаю, что мы заморожены в этом чертовом одиннадцатом веке.

– Обычно горгульям не нужны лазареты. – Честейн высокомерно смотрит на меня. – Как и твоему вампиру из-за такого пустяка.

– Пустяка? – Я поворачиваюсь к Хадсону. Может быть, мне примерещилось, что Изадора воссоздала тот кинжал и вогнала его в тело моей пары? Но нет, кинжал на месте. И вокруг него расползается кровавое пятно. – У него идет кровь! И из него торчит кинжал!

– Это ненадолго, – говорит Хадсон и выдергивает кинжал из своего плеча, даже не поморщившись.

– Дай я посмотрю. – Я подхожу к нему и касаюсь его плеча, готовясь собрать энергию, чтобы залечить его рану, а затем в изумлении смотрю, как она начинает затягиваться прямо у меня на глазах.

– Значит, вот как? Раз – и все? – спрашиваю я, глядя, как срастается рассеченная кожа.

Хадсон улыбается мне.

– Да, раз – и все.

Я качаю головой и делаю долгий выдох. Потому что я, конечно же, знаю, что у вампиров все заживает быстро, особенно если при ранении не задета кость. Просто я еще не видела таких ран – особенно у моей пары. Все вампиры, которых ранили у меня на глазах, были ранены смертельно и не могли исцелить себя.

Значит, вот в чем суть: вампиры исцеляют себя сами и притом быстро – когда могут. А если не могут, значит, для них уже слишком поздно.

Несколько секунд – и плечо Хадсона уже полностью зажило, остался только синяк. То же самое происходит и с другими порезами от кинжалов, которые метала в него эта маленькая социопатка Сайруса.

– Какого черта? Что это было? – спрашивает Иден, подойдя к Хадсону. Судя по ее лицу, она в таком же недоумении, как и я.

К нам присоединяется Флинт.

– Эта девица не дружит с головой.

– Эта девушка – воин, – рявкает Честейн.

– Что-что? – спрашиваю я, и возмущение окончательно вытесняет во мне страх. – Ты считаешь, что, если она метала кинжалы в мою пару, то одно это делает ее воином?

– Я считаю, что воином ее делает ее сердце, – отвечает он, обводя взглядом кинжалы, валяющиеся на земле. – Посмотрите на все эти кинжалы, которые она метала в него. Это говорит о самоотдаче.

– Это говорит совсем о другом, – бормочет Флинт.

– Это была истерика, – говорю я, совершенно не понимая, что такого сделала Изадора, что так впечатлило его. – Она устроила истерику, опасную и безрассудную, и ты считаешь, что это делает ее воином?

– Я считаю, что она выбрала свой путь и готова умереть за него. Именно так поступают воины.

Это самое смехотворное и близорукое утверждение, которое я когда-либо слышала. А если учесть, что за последние месяцы я услышала немало высказываний Сайруса Веги, то это говорит о многом.

Нелепо ставить кого-то на пьедестал, потому что человек закатил эффектную сцену. Да, спору нет, никто из нас не мог отвести глаз от происходящего, но это потому, что происходящее походило на кошмарный сон, а не потому, что поведение Изадоры было достойно восхищения.

Да, я все понимаю. То, что сказала Изадора, было ужасно. То, что сотворил с ней Сайрус, было ужасно. Никто в этом не сомневается, никто этого не отрицает. Но это не дает ей права вымещать свои ярость и боль на Хадсоне, который никогда не причинял ей никакого вреда. Он узнал о ее существовании всего пару дней назад, и она все время твердо стояла на стороне его отца. Так чего же она хочет от него? И что такого Честейн увидел в ее срыве, что так впечатлило его?

Я говорю себе, что это неважно, говорю себе просто сосредоточиться на Хадсоне и держать рот на замке. Но на самом деле это важно. Я тут в лепешку разбиваюсь, стараясь произвести на него впечатление, и ни разу не попыталась кого-то убить. Видимо, именно этим я могла бы заработать себе несколько очков.

Как же мне заслужить хоть толику уважения?

Но, даже задавая себе этот вопрос, я осознаю, что мы с Честейном никогда не сойдемся во мнениях не только относительно того, является ли Изадора «воином», но и относительно того, как я должна править.

И, возможно, мне пора перестать пытаться задобрить его. Возможно, мне пора перестать пытаться втиснуться в шаблон, которого я даже не видела. Возможно, мне пора перестать пытаться быть такой королевой, какой хочет видеть меня он, и стать такой королевой, какой хочу быть я сама.

Видит бог, что бы я ни делала, его мнение обо мне не станет лучше.

А потому я перестаю пытаться завоевать его уважение и просто говорю, что думаю:

– На мой взгляд, великий воин – это тот, кто готов умереть за то, во что он верит, за тех, кого он любит и кого он поклялся защищать. А Изадора готова защищать только себя саму. – Я качаю головой. – Что ж, думаю, у нас просто разные представления о том, за что стоит сражаться.

Я ожидаю, что Честейн скажет что-то еще, но, похоже, он больше ничего не хочет говорить – во всяком случае мне. Вместо этого он смотрит на кинжалы Изадоры, валяющиеся на земле, затем подбирает один из них.

В этот момент я замечаю, как блестит на свету большой оранжевый камень в кольце на его руке. И все внутри меня замирает. Потому что после всех этих поисков я наконец нашла Божественный камень. Оказывается, он все это время был на виду.

Не знаю, как я поняла, что это Божественный камень, но это именно он. Он словно позвал меня домой. Мне кажется, что меня обнимает моя мать, и ощущаю слабость в коленях. Я шатаюсь и хватаюсь за ближайший ствол, чувствуя, как волны магической силы захлестывают меня одна за другой.

Я смотрю на Хадсона и вижу, что он тоже это понял. Возможно, он чувствует то же, что и я, а может быть, он просто достаточно проницателен, чтобы понимать, что, по мнению Честейна, конечно же, только он сам достаточно силен, чтобы охранять этот Камень.

Я выпаливаю:

– Какое у тебя красивое кольцо. Необычный янтарь – мне кажется, я еще никогда не видела камень такого цвета.

Хадсон бросает на меня взгляд, словно говорящий: «ты что, с ума сошла?» — но Честейн смотрит куда-то в сторону и потому – к счастью – ничего не замечает. Однако он все-таки бросает взгляд на свое кольцо, и, когда поворачивается ко мне опять, на лице его написано свирепое удовлетворение.

– Это кольцо носит тот, кто сумел доказать, что он самый сильный в Армии горгулий. В разное время почти каждый из наших воинов пытался оспорить мое право носить его. Но только одна из них смогла это сделать. – Он улыбается Артелии, которая прямо и горделиво стоит в нескольких футах от него.

– Только на один день, – говорит она, но в глазах ее по-прежнему светится гордость, плечи расправлены. – Я смогла поносить его только один день, пока ты не бросил мне вызов, и не вернул его себе.

Он наклоняет голову.

– Придет время, когда ученица превзойдет учителя. Но не сегодня, даже если учитель устал.

Он глядит на коридор, по которому так эффектно удалилась Изадора, и задумчиво говорит:

– Быть может, bean ghaiscíoch ceann dearg окажется той, кто покажет себя достойной.

Мне нет нужды знать гэльский, чтобы понять, что это снова что-то насчет того, что Изадора воин, и я бы соврала, если бы сказала, что это не злит меня.

– Но не королева горгулий? – Этот вопрос вырывается у меня сам собой.

Ответ Честейна прост:

– Нести эту ответственность может только храбрейшее из сердец.

Ничего себе. Это уязвляет меня, как бы усердно я себя ни ободряла.

– Откуда ты знаешь, что я никогда не смогу носить это кольцо? – спрашиваю я, когда в голову мне приходит новая мысль. – Что, если я захочу бросить тебе вызов?

Я понимаю, что это сомнительно – ведь раз он стал командиром Армии горгулий, то он определенно знает, что делает, – но все же это что-то. Теперь, когда он сообщил мне, как завладеть его кольцом законным путем, я не могу не попытаться это сделать.

– Ты никогда не сможешь бросить мне вызов, – отвечает он так, как будто это прописная истина.

Это выводит меня из себя, потому что за мной много чего водится, но я точно не трусиха. Поэтому я расправляю плечи, вздергиваю подбородок и говорю:

– Я бросаю тебе вызов.

– Нет, из этого ничего не выйдет, – отвечает он, наклонившись ко мне, чтобы я могла слышать все, что он скажет. – Потому что я принимаю только достойные вызовы.

Когда Честейн поворачивается и уходит, Хадсон берет меня за руку и тихо произносит:

– Он понятия не имеет, кто ты и на что способна. Это его проблема, а не твоя.

Он прав. Честейн этого не знает, потому что отказывается принять мой вызов. Но он примет его прежде, чем я покину это место. Так или иначе, но я сумею снять это кольцо с его пальца.

Глава 90. Неожиданный поворот сюжета

Два дня спустя мы все еще без кольца.

Мы все собрались на прибрежном утесе, чтобы обсудить, как нам заполучить его, но я почти не слушаю своих друзей. Я не могу отвести глаз от моей пары – он сидит немного поодаль, подтянув к груди одно колено и лениво чертя круги на траве. От его помпадура не осталось и следа, и его густые, волнистые темно-русые волосы в беспорядке падают ему на лоб. Его челюсть покрывает темная щетина, а одежда стала слишком просторной.

Он отказывается пить мою кровь, как бы я его ни просила. Мне бы хотелось думать, что он так поступает из желания дать мне возможность сохранить силы для тренировок. Но я знаю, что это не так.

Он отказывается потому, что мы провели в этом богом забытом месте уже двое суток, и каждую ночь, когда колокол начинал бить тревогу, Хадсон поднимался на стену замка так, будто его вели на виселицу. Не дожидаясь просьб, он поднимал руку, сосредотачивался на трех тысячах горгулий, застрявших между жизнью и смертью, и уничтожал их.

И с каждым разом последствия были все хуже, минувшей ночью Джексону и Флинту пришлось держать его, пока он больше часа метался и кричал перед тем, как наконец отключиться.

Мы все просили Хадсона не делать этого. Черт побери, мне показалось, что даже Честейн больше не может этого терпеть, когда Хадсон упал в слезах и испустил истошный крик, будто у него разрывалась душа. Так что я точно знаю, почему он не хочет пить мою кровь. Он не может позволить себе чувствовать хоть что-то – даже радость. Я боюсь, что пройдет еще одна ночь, будет принесена еще одна жертва, и он канет во мрак, так что я потеряю его навсегда.

Но я этого не допущу.

Поэтому я и созвала это чрезвычайное собрание на утесе, и я не уйду, пока мы не придумаем, как заполучить этот Камень. Прямо сегодня.

– Мы могли бы отрубить ему кисть, – предлагает Хадсон, и по лицам остальных видно, что они не могут понять, серьезно он сказал это или нет.

– Нет, – говорит Изадора, сидя по-турецки на большой скале спиной к океану. – Он никогда не утратит бдительность настолько, чтобы позволить нам это сделать.

– Сегодня за обедом я попытался как бы случайно поджечь его руку, полагая, что тогда ему придется снять кольцо, чтобы промыть свои раны, – со вздохом сообщает Флинт. – Но он просто обратился в камень и заставил меня пробежать десять дополнительных кругов за мою «неосторожность». – Произнося последнее слово, он пальцами изображает кавычки.

– Этот малый похож на дикого кабана, – бормочет Иден.

– Мой отец выпотрошит вас, как дикого кабана, если вы не добудете ему этот Камень, – как бы мимоходом замечает Изадора.

Кто же не отпускает таких замечаний мимоходом? Честное слово, эта девица представляет угрозу – и не только потому, что она продолжает пытаться убить мою пару. Хотя и это уже начинает действовать мне на нервы.

– Честейн не так уж плох, – защищает его Мэйси. – Просто он вынужден принимать решения в по-настоящему ужасной ситуации.

– Нам уже приходилось оказываться в по-настоящему ужасных ситуациях и принимать в них решения, – парирую я, потому что, как бы я ни обожала мою кузину, иногда ее розовые очки – это перебор. Правда, это не ее Честейн постоянно изводит. – Но мы почему-то не начали вести себя как придурки.

– Да, но наши ужасные ситуации начались всего несколько дней назад, – говорит она. – И мы придумываем, как с ними справляться. А его ужасная ситуация длится уже тысячу лет.

Она права. Если бы я оставалась замороженной во времени тысячу лет, то однозначно стала бы брюзгой. Мне нравится думать, что мне не пришло бы в голову отыгрываться на девушке, которая пытается мне помочь и которая к тому же является моей королевой, но каждому свое, как говаривал мой отец.

– Послушайте, – говорит Изадора – я не слышала в ее тоне такой заинтересованности с тех самых пор, как в крипте она приказала схватить нас. – Мне плевать, как мы заполучим это кольцо, но у нас кончается время, а я не собираюсь возвращаться с пустыми руками.

– Мне надо было забрать его, когда Честейн обратился в камень, – замечает Флинт. – Но огонь привлек много внимания, и на нас смотрели остальные, так что…

– Это бессмысленно, – вставляет Джексон. – Это кольцо должно обращаться в камень вместе с ним. Я постоянно вижу, как это происходит с Грейс.

– Что ж, может быть, Грейс какая-то особенная, а может, Честейн. Но я видел это собственными глазами – его кольцо не обратилось в камень. Поэтому-то и я подумал о том, что надо снять его – оно было очень заметно на его каменной руке.

– Наверняка это из-за того, что оно собой представляет, – говорю я. – Горгульи не восприимчивы ко всем видам магии, кроме самой древней. И, возможно, Божественный камень не восприимчив ко всей магии – даже к той, которая позволяет горгульям превращаться в камень.

– Что ж, тогда давайте сделаем это еще раз, – предлагает Джексон. – Флинт может изрыгнуть огонь, остальные отвлекут от него внимание, а Хадсон или я сможем перенестись к нему и забрать кольцо. Мы способны перенестись туда и обратно за секунду, а Честейн не может превращаться с такой скоростью.

– Хороший план, – невозмутимо роняет Флинт. – Вот только я уверен, что теперь Честейн не подпустит меня к себе ближе, чем на сотню ярдов. Он чует, что мы что-то задумали.

Они продолжают набрасывать все новые идеи, но в этот момент в моей голове возникает план. Такой плохой, что он может сработать.

– Обратить Честейна в камень может не только он сам, – говорю я, и все замолкают. Даже Изадора.

Хадсон поворачивается ко мне, и я нисколько не удивляюсь тому, что он уже догадался, что я планирую сделать.

– Ты думаешь, тебе это удастся?

Я прикусываю губу.

– Мне надо будет подобраться поближе, и я знаю только один способ это сделать…

Секунду он смотрит мне в глаза, затем его брови взлетают вверх, когда до него доходит, о чем я умалчиваю из-за присутствия Изадоры. Она настаивает на участии во всех наших обсуждениях, но это вовсе не значит, что я готова сообщить ей конечный план.

Вместо этого я смотрю, как Хадсон отворачивается и смотрит на море, быстро проигрывая в уме все варианты. Он обдумывает каждое преимущество и каждый недостаток моего плана, как я и хочу.

– А что, если ты разгневаешь Бога времени?

Я сглатываю.

– Мой народ уцелеет, что бы он ни сделал, – уклончиво отвечаю я, не желая вдаваться в детали при Изадоре. – По-моему, от питает слабость к Кровопускательнице, так что думаю, он будет снисходителен и ко мне. Во всяком случае, я на это надеюсь.

Когда наши взгляды встречаются вновь, он просто говорит:

– Грейс Фостер, ты нереально крута.

Все наперебой начинают спрашивать меня, что именно я планирую сделать, но ни Хадсон, ни я не отвечаем. Хадсон молчит потому, что хочет, чтобы все лавры достались мне – я достаточно хорошо его знаю, чтобы понимать это, – а самой мне не нужны никакие лавры, ведь приведя этот план в действие, я подвергну опасности жизни всех горгулий, живущих на земле.

Остается надеяться, что их армия когда-нибудь простит мне это.

Глава 91. Возраст Сошествия

Мы с Хадсоном решаем вернуться в нашу комнату, чтобы собрать вещи, пока все остальные отдыхают. Я как бы невзначай упомянула, что, возможно, захочу немного поспать, а Хадсон, естественно, пожелал охранять мой сон. Но на самом деле у нас есть два часа до послеполуденной тренировки, и я хочу использовать это время, чтобы попытаться достучаться до моей пары, потому что чувствую – с ним что-то не так.

Пока я сижу, пытаясь придумать способ, как заставить его поговорить со мной, он ходит по комнате и в случайном порядке складывает вещи в рюкзак.

Я вижу по его резким движениям, а также по тому, как он сжимает зубы и избегает встречаться со мной взглядом, что ему одновременно и хочется, и не хочется находиться со мной рядом. В нем идет какая-то внутренняя борьба, и, боюсь, я знаю, что она собой представляет.

Хадсон – моя пара. Ему необходимо быть рядом со мной, он хочет быть рядом со мной, как я сама жажду, чтобы он был там же, где и я. Но в то же время он знает, что ему не спрятаться от меня, и сейчас боится, что я попытаюсь заставить его открыться. Он боится, что я проломлю построенные им стены прежде, чем схватится строительный раствор, и сделаю его уязвимым для армии скелетов.

Но я не стану этого делать. Ведь это не единственный способ преодолеть стену. Даже если она так высока и крепка, как та, которую строит он.

Нагнувшись, чтобы подобрать топик, я даже не гляжу на него, когда спрашиваю:

– Как ты думаешь, Иззи действительно тысяча лет?

Хадсон замирает, и, когда я украдкой бросаю на него взгляд, он стоит неподвижно, протянув руку к паре сушащихся носков.

Это хорошо. Значит, я удивила его.

Это длится всего лишь секунду, затем он хватает носки, но я уже успела понять, что нахожусь на верном пути.

– У нее нет причин лгать, – отвечает он, мгновение помолчав.

– Но разве вампиры стареют так медленно? – Я плюхаюсь на край кровати и делаю вид, будто все мое внимание сосредоточено на топике. – Значит ли это, что ты будешь выглядеть так же молодо и через тысячу лет? – Раньше я никогда об этом не думала, но ведь у меня не было такой нужды. Теперь же я могу думать только об одном – о том, что он всегда будет выглядеть на девятнадцать лет. – О боже, что, если через сто лет я вся покроюсь жуткими морщинами, а ты по-прежнему будешь выглядеть как модель? – стону я, и мне даже не надо изображать тревогу. Это ужасная, ужасная мысль.

Хадсон устремляет на меня взгляд, будто говорящий: «Ты это серьезно?»

– Во-первых, если у тебя когда-нибудь появятся морщины, они будут так же прекрасны, как твои кудряшки. – Он качает головой и садится рядом со мной на кровать. – А во-вторых, у вампиров проявляются внешние признаки старения – и не только внешние, – просто это происходит медленнее.

Это хороший ответ, и мне, возможно, надо бы начать слегка млеть, но меня слишком отвлекает жар, исходящий от его бедра. Он сидит очень близко от меня, и все же мы не соприкасаемся – это еще один признак того, что он опасается, как бы я не попыталась проломить его защиту. Мне ужасно хочется прикоснуться к нему, но сейчас я играю в долгую. Поэтому вместо того, чтобы поддаться желанию потянуться к нему, коснуться его, я отодвигаюсь назад и кладу голову на подушку.

– Тогда как же она могла прожить тысячу лет и сохранить внешность шестнадцатилетней девчонки? – удивляюсь я.

Хадсон трет щетину на своем подбородке прежде, чем ответить:

– Навскидку я предположил бы, что наш говнюк-отец держал ее в гробнице почти всю ее жизнь.

Я ахаю, охваченная ужасом при мысли о том, что несчастного ребенка продержали в каменной гробнице целую вечность – даже если этим ребенком была Изадора.

– Но… но ты же сказал, что со временем действие эликсира прекращается, да?

Он ложится рядом со мной. Я уже начинаю думать, что смогла добиться каких-то подвижек, но тут он складывает руки на груди, стараясь держаться на небольшом расстоянии от меня.

– Вообще-то ходят слухи, что некоторых вампиров держали в гробницах по несколько сотен лет. – Он произносит это задумчиво, его взгляд отрешен. – Действительно, эликсир перестает действовать тем быстрее, чем чаще его используют, но, если Сайрус не будил ее вообще, то в теории она могла оставаться в стазисе. А находясь в стазисе, мы не стареем.

Это по-прежнему звучит ужасно, но ведь в этом-то и суть, разве нет? Сайрус мучил Хадсона почти всю его жизнь.

– Как это называется? – спрашиваю я, чтобы заставить его продолжить разговор. – Нисхождением?

– Нет, Сошествием, – поправляет он. – Когда нам исполняется пять лет, устраивается пышное празднество. Тогда мы и достигаем возраста Сошествия. Я до сих пор помню торжество, которое по этому случаю закатил мой отец. В то время я не мог представить себе ничего более грандиозного.

Его дыхание стало спокойным, ровным. У меня есть тысяча вопросов, но я их не задаю. Я знаю, что ему есть что мне рассказать, и думаю, что он хочет это сделать. Мне просто нужно запастись терпением и дать ему найти собственный способ поведать мне, как это было.

– Отец приказал поварам заколоть пятьдесят свиней для этого пира и испечь около тысячи пирогов. Замок был полон гостей, и все они были облачены в свои лучшие платья. Помню, я забрался на самую высокую из башен, чтобы сосчитать кареты. – Он издает короткий смешок. – Но, разумеется, на самом деле я хотел сосчитать количество подарков, поскольку каждый гость приехал с подарком.

Я улыбаюсь, пытаясь представить себе Хадсона ребенком – невинным, и, быть может, даже счастливым.

– Ты и тогда укладывал свои волосы в помпадур? – прикалываюсь я.

Он фыркает.

– Нет. Я знаю, это повергнет тебя в шок, но в ранние годы я был трудным ребенком.

– Да уж, это такой шок, что дальше некуда.

Он поднимает руку и рассеянно дергает себя за волосы, упавшие на лоб. Вряд ли он сейчас отдает себе отчет в том, что делает.

– В то время волосы у меня всегда были длинноваты и немного непокорны.

– В самом деле? – Я поворачиваюсь на бок, кладу голову на руку и улыбаюсь ему. – Если ты где-то прячешь от меня портрет, на котором выглядишь как юный Джейсон Момоа, то я никогда тебя не прощу.

Он поворачивается ко мне, улыбаясь.

– Ты что, хочешь видеть меня в роли Аквамена? Должен предупредить тебя, что я не смог бы тягаться с этим супергероем.

Я представляю себе его стройное тело в костюме Аквамена, и мне хочется возразить.

– Это потом, однозначно потом, – дразню его я. – Итак, тебе тогда было пять лет? И это происходило в самом начале девятнадцатого века?

Да, я знаю, и он, и Джексон не раз упоминали, что им не одна сотня лет, но я никогда не могла себе представить, что им больше восемнадцати или девятнадцати лет. Во всяком случае пока сейчас не начинаю считать…

– О, боже, это что же, я твоя девушка за номером семь тысяч?

– Скорее уж за номером восемь тысяч, – с каменным лицом шутит он, затем закатывает глаза, когда я издаю протестующий вопль. – Полно, женщина, это означало бы, что я заводил новую подружку каждые десять дней. У кого может найтись на это время?

– О, я уверена, что ты смог бы найти на это время, – подкалываю его я.

Но в ответ он только качает головой и проводит пальцем по моей щеке. От его прикосновения по моему телу бегут сладкие мурашки отчасти потому, что я просто люблю, когда он касается меня, отчасти потому, что он наконец передумал держать со мной дистанцию.

– К тому же, – добавляет он, – ты забываешь, что большую часть жизни я провел в стазисе. Хотя должен признаться, что я все-таки чувствовал тогда, что время шло, а не стояло на месте.

– Каким образом? – спрашиваю я, потому что что-то подсказывает мне, что я должна это знать.

Но тут он опускает руку, поворачивается, уставляется в потолок, и я мысленно ругаю себя за попытку надавить на него.

Молчание успевает сделать воздух вокруг нас неподвижным и холодным прежде, чем он наконец отвечает:

– Каким образом человек ощущает ход времени? Ты запоминаешь выход на экраны какого-то фильма или что тогда-то и тогда-то люди одевались в таком-то стиле, ты согласна? – Я киваю. – Так происходило и со мной. Пусть я проживал те времена по одному дню в месяц, но я помню, как ездил в карете на рынок, как впервые увидел автомобиль, а потом компьютер. Я помню разного рода изобретения, громкие происшествия.

Он говорит это буднично, как будто все то, что ему пришлось пережить – это сущий пустяк. Или как будто ежемесячные пробуждения, когда он осознавал, что все остальные продолжают жить своей жизнью, пока его жизнь стоит на месте, это совершенно нормально. Как будто нормально, что он был заперт в темной гробнице, пока не приходило время показать ему нечто новое, чего потом ему в его гробнице будет не хватать.

У меня разрывается сердце, пресекается дыхание от мысли о том, что ему пришлось пережить. Мне хочется обнять его, прижать к себе и пообещать ему, что с ним больше никогда не случится ничего дурного.

Но я не могу этого пообещать, особенно теперь. Да он и не позволит мне это сделать, ведь сейчас я не могу даже коснуться его. Я знаю, что, если буду на него слишком давить, он вообще перестанет говорить.

И вместо этого я меняю тему.

– Я все еще пытаюсь понять, что собой представляет Изадора – или мне лучше называть ее Иззи? Похоже, ей очень нравится, когда Честейн называет ее так.

– Ты тоже заметила это, да? – спрашивает он.

– Трудно не заметить, как она буквально расцветает в лучах его внимания, – говорю я, но не мне ее судить. Если бы меня воспитывал Сайрус, то у меня тоже был бы комплекс безотцовщины. – Значит, ты думаешь, что все это время Сайрус держал ее в стазисе?

– Нет. – Он делает паузу. – Она сказала, что он будил ее, но…

– Что? – спрашиваю я и затаиваю дыхание. Есть что-то, о чем он не хочет говорить, но я готова терпеливо ждать, пока он скажет мне это – даже если это убьет меня. Проходит минута, и он испускает долгий вздох.

– У нее есть два дара, – говорит он, как будто это все объясняет. – Она может выкачать из человека душу и способна воссоздавать все, что я уничтожаю.

– А как эти два дара связаны с тем, что Сайрус будил ее? – спрашиваю я.

Тихо, так тихо, что я едва его слышу, он шепчет:

– Дело в том, что он делал это и со мной.

Глава 92. Tomb of Doom зловещая гробница

Я не могу пошевелиться, не могу думать, я даже не уверена, что смогу сделать вдох. Из нашего разговора в крипте я узнала, что Сайрус будил Хадсона чаще, чем Джексона, но я не знала, что это делалось для того, чтобы Хадсон приобрел дополнительные таланты. По-моему, жестоко так поступать с собственным ребенком, хотя Сайруса никак нельзя назвать любящим отцом. Но все равно что-то тут не сходится…

– Если через какое-то время эликсир перестает действовать, то каким же образом, будя ребенка чаще, можно дать ему дополнительные таланты? – спрашиваю я.

– Прекращается действие не всего эликсира, – отвечает он. – Перестает действовать только одна его часть – сонное зелье.

Ну да, точно. Я помню, он это уже говорил, но только сейчас это доходит до меня во всей своей жуткой сути.

– Значит, дополнительные таланты вам дает вторая часть этого эликсира?

– Да. – Он произносит это слово таким тоном, что я понимаю – каким бы ужасным ни было мое представление о его детстве, в действительности дело обстояло еще хуже, намного хуже.

Мне безумно хочется обнять его, но если я это сделаю, то никогда не докопаюсь до сути. Это было бы не настоящее лекарство, а плацебо, а мне это сейчас ни к чему. Поэтому я подавляю свои возмущение и боль и спрашиваю:

– Если у Иззи есть два таланта, значит, она получила больше эликсира, чем Джексон. Со временем сонное зелье перестало действовать на нее, но, если ей тысяча лет…

Я лихорадочно соображаю, пытаясь понять, что это значит.

– Если она смогла повзрослеть только до шестнадцати лет, стало быть, большую часть своей жизни она находилась в стазисе…

Я замолкаю, потому что меня охватывает ужас. Выходит, та жуткая, чудовищная жестокость, с которой он обошелся с Хадсоном, не миновала и Иззи – и ее Сайрус мучил еще дольше. Неудивительно, что она такая психованная.

Нет, это не значит, что я готова простить ей убийство Лайама или похищение магической силы у других учеников Кэтмира, но, кажется, теперь я начинаю испытывать некоторое сочувствие к дьяволу.

Какое-то время я молчу, и он тоже. Мы просто лежим, слушая дыхание друг друга и думая о том, что все это может значить.

– Как ты думаешь, Иззи может иметь больше двух особых талантов? – спрашиваю я наконец. – Я хочу сказать, что, если дополнительные порции эликсира дают дополнительные таланты, а ее продержали в гробнице тысячу лет…

– Это возможно. Это объясняет ее способность выкачивать из людей души, – отвечает он.

– Каким образом? – недоумеваю я, не понимая, как долгое пребывание в стазисе может быть связано со способностью красть души. Но тут Хадсон с усилием сглатывает, и я понимаю, что, какова бы ни была связь, которую он видит между тем и другим, объяснение мне не понравится.

– Я начал сходить там с ума. – Он шепчет эти слова так, будто они вызывают у него чувство стыда, и это опять надрывает мне сердце.

– Разве могло быть иначе? – шепчу я, боясь спугнуть момент. – Поражает не то, что ты едва не лишился рассудка, а то, что ты сумел сохранить себя и остаться таким сильным, добрым и умным.

Он качает головой, будто не верит – не может поверить мне.

– Все было не так.

– Нет, именно так, – возражаю я, пытаясь выкинуть из головы образ Хадсона, похороненного под грудой камня. Но из этого ничего не выходит.

Образ моей пары, страдающей в темноте, будет преследовать меня каждый день, каждую секунду до конца моих дней.

Он пожимает плечами.

– Как бы то ни было… я сделал это сам.

– Сделал что?

– Подарил себе свой второй талант. – Он прочищает горло, делает долгий выдох. – Я этого не хотел. Я не пытался получить дополнительную магическую силу. Я просто…

Его голос срывается, и он еще раз прочищает горло. Затем запускает руку в волосы и, не мигая, смотрит в потолок.

– Мне просто не хотелось больше быть там, хотелось оказаться где угодно, лишь бы не быть запертым в этой гробнице, где каждый час длится целую вечность. – Он издает вялый смешок. – И я сделал это. Однажды я просто обратил себя в пыль. Быть прахом, быть ничем – это было намного, намного лучше, чем продолжать быть животным, запертым в клетке моего отца.

О боже. К моим глазам подступают слезы, но я подавляю их. Сейчас не время расклеиваться, хотя в душе я все время плачу.

– И ты просто…

– Исчезал, – говорит он и щелкает пальцами. И сразу же книга, лежащая на прикроватной тумбе, обращается в прах. – Сначала на несколько минут, затем на несколько часов, а в конечном итоге на несколько дней. Я просто переставал существовать. Я никогда в жизни не знал такого покоя, как тогда. Однако каким-то образом я всякий раз восстанавливался. Когда я вернулся в первый раз, то плакал несколько часов.

Я стискиваю зубы и изо всех сжимаю губы и кулаки. Но у меня все равно вырывается всхлип. Как я могу не рыдать? Маленький Хадсон плакал потому, что он не мог остаться прахом.

Хадсон отстраняется, и на его лице отражается тревога.

– Грейс, это пустяки…

– Не смей говорить, что это пустяки, – шепчу я, и слезы текут и текут по моим щекам. – Мучить ребенка – это не пустяки. Оставлять тебя запертым в гробнице, чтобы ты сходил там с ума – это не пустяки. Заставить тебя желать смерти… – Мой голос срывается. – Это не пустяки. Это никогда не будет пустяком. Это никогда…

Я запинаюсь, когда в моей голове проносится тысяча разных мыслей, и все они направлены на одно – на то, чтобы уничтожить Сайруса, стереть его с лица земли. Но нет, смерть для него слишком хороша. Для него все слишком хорошо. Все слишком хорошо, кроме разве что оказаться запертым в темной гробнице на тысячу лет.

Он поступил так со своим сыном – своим сыном, – потому что хотел сделать из него оружие. И не только со своим сыном. Он сделал то же самое со своей дочерью и продержал ее в гробнице намного, намного дольше. И я впервые понимаю, почему Далила отправила Джексона к Кровопускательнице.

– Пожалуйста, не плачь. – В голосе Хадсона звучит паника, и он быстро поворачивается на бок, лицом ко мне. – Я рассказал это не затем, чтобы сделать тебе больно…

– Сделать мне больно? Ты не делаешь мне больно, Хадсон, – перебиваю его я. – Ты вселяешь в меня решимость, решимость сделать все, чтобы этот ублюдок получил по заслугам.

На секунду на его лице отражается недоумение, как будто он не может уложить в голове то, что я говорю. Как будто он настолько отделен от произошедшего, что ему не понятно, почему кто-то, любящий его, приходит из-за этого в такую ярость. Правда, возможно, дело в том, что прежде никто этого не делал.

– Я не хочу, чтобы ты плакала из-за того, что произошло давным-давно….

– Тринадцать лет, – говорю я, вытирая рукавом слезы.

– Что?

– Это прекратилось тринадцать лет назад, верно? Ты был погребен – хотя и с перерывами – с того времени, когда тебе исполнилось пять лет, и закончилось это тринадцать лет назад. Это практически вся моя чертова жизнь, так что не вешай мне лапшу на уши, говоря, что это произошло давным-давно.

На его лице отражается удивление, но затем он начинает смеяться – впервые с момента появления армии скелетов, – и груз, лежащий на моих плечах, становится немного легче. Мне даже удается взять под контроль мои слезы.