– Есть же у меня своя планка.

Сосиска смеялся, но Пиджаку стало стыдно за свою шутку, вдруг показавшуюся безвкусной.

– Дело в том, Сосиска, – сказал он серьезно, – что я скучаю по своей Хетти. А она не пощадит, как услышит от меня такое мракобесие, а то и вовсе больше не появится. У меня тогда не будет мочи жить, – и чтобы загладить оскорбление, добавил: – Мисс Четыре Пирога за словом в карман не лезет. Скажет как отрежет. Не боится говорить, что на душе. Больше скажу, я ее даже чуток побаиваюсь. Ее муж давно уж помер, и, видать, это она его до могилы заговорила, такая уж она упертая. Эта дамочка знает о травах больше всех в округе. Когда я по ее указке работаю, время само пролетает, ведь и я неровно дышу к травам. В дни, когда я у нее, я обхожусь без топлива – ну, на разгон не помешает, но всего каплю. Ни в какое сравнение с остальной неделей, когда мне не нужно покопаться в саду. Тут-то у меня горло и пересыхает, и я начинаю – от рюмки к рожку, от рожка к кубку, – особенно если Хетти не является, ведь тогда всё совсем как в тумане, и я весь в мыслях о Хетти, о том, чем ее обидел, и обо всем прочем могу махнуть лишку. Ничего хорошего не выходит.

Сосиска посмеивался, но, как обычно, заскучал от затянутых историй Пиджака о его приключениях в мире флоры, так что сменил тему. Зато сам Пиджак понял, что беседы с мисс Четыре Пирога о травах, пока они шарятся по пустырям ради сорняков, – один из немногих моментов, каких он ждет каждую неделю с предвкушением, хоть и говорит-то только она одна.

Странной они были парочкой – белая старушка в халате, фартуке и мужских строительных башмаках не по размеру, а следом – черный старикашка в шляпе и клетчатом костюме, пробиравшиеся мимо железнодорожного товарного вагона, заброшенных доков и рельсов в высокие заросли и горы хлама вокруг заброшенных заводов у кромки воды, напротив поблескивающего за гаванью Нижнего Манхэттена.

В ту среду Пиджак, шагая позади, заметил, что движется она неуверенно. Весь прошлый месяц она казалась уставшей и нетвердо стояла на ногах. По возвращении домой она порой просила сходить на кухню и промыть да порезать найденные травы, хоть и не слишком часто. Он, черный, выросший на Юге, следовал неписаному правилу, по которому всегда должен оставаться снаружи. Это его устраивало, ведь он все равно боялся заходить в дома белых. Мисс Четыре Пирога сразу предупредила, что сын, проживавший с ней, – кого он ни разу не встречал (а может, и встречал, да не помнил), – строг и не любит дома чужаков. Пиджак не огорчался, думая – случись что в доме белого человека в любой стороне света, если он, Пиджак, окажется поблизости, то и думать нечего, на чью голову падет молот правосудия. Но за месяцы работы она прониклась к Пиджаку доверием. Справившись с ее поручениями на кухне, он как можно быстрее выметался на двор. В конце концов, он и есть дворовый человек. Мисс Четыре Пирога это, похоже, понимала.

Они забрели на поляну к югу от гавани, заросшую высоким бурьяном, и разделились. Он заметил, что на миг она пропала из виду на берегу. Подошел проверить и нашел ее сидящей на выброшенной кухонной раковине, оглядывающей болото перед собой.

– Я знаю, фитолакка где-то здесь, – сказала она. – Чем мокрее, тем вернее ее найдешь.

– Может, не стоит прожигать столько сил на ее поиски, – сказал Пиджак. – У меня двоюродный брат ею траванулся.

– Смотря какую часть есть, – сказала она. – Что он съел? Корень, стебель или листья?

– Боже, я и не знаю. Давно это было.

– Ну вот, – сказала она. – У меня ноги отнимаются. Плюс катаракты. Ничего не вижу. А фитолакка чистит кровь. Зрение становится лучше. Ноги меньше ноют. Я в любой момент могу съесть почти любую часть.

Пиджака впечатлила ее уверенность. Она поднялась и ступила в болото, он последовал за ней. Они заходили все дальше, ноги погружались в мокрую траву, ближе к океану земля становилась все топче. Несколько минут они искали и набрели на приятные находки: скунсову капусту, клейтонию и папоротник. Но никакой фитолакки. Еще двадцать минут они шли вдоль воды на запад. Наконец им повезло на заболоченном пустыре по соседству со старой лакокрасочной фабрикой, выходившей на воду. Там были сокровища: дикая горчица, дикий чеснок, огромные герани и – наконец-то – фитолакка, местами под полтора метра высотой.

Они собрали столько, сколько могли унести, и медленно двинулись через заросли к дому мисс Четыре Пирога.

Она была довольна уловом.

– Огромная, – говорила она о фитолакке. – Такую большую в магазине не купишь. Конечно, в магазине уже никаких хороших овощей не купишь. Берешь помидоры – на вид красивые, блестящие и красные. Как принесешь домой и надрежешь – внутри сплошь красная каша. Вкуса никакого. Как из этого сделать соус для спагетти?

– Видать, никак, – сказал Пиджак.

– Все уже не то, что раньше, – сетовала она. – Вы хоть раз видели сына не хуже своего отца? Сын может быть выше. Или сильнее. Или шире в плечах. Но лучше? Мой сын сильнее своего отца. Снаружи. А внутри? Тьфу.

– Не припомню, чтобы видел вашего сына, мисс Четыре Пирога.

– А, да видели, он носится по округе, – отмахнулась она. – Хочет заработать легких денег, как прочая молодежь. Легче. Лучше. Быстрее. Больше. Только этого они и хотят. Вечно куда-то торопятся. Ни на что времени нет. Нет чтобы нашел себе хорошую итальянку.

Эта мысль как будто ее отвлекла. Выходя через пустыри на Сильвер-стрит, они пропускали настоящие сокровища, которые, знал Пиджак, она уважала: молочай, горец, дикий чеснок и репей. Но она щебетала о своем и по сторонам не смотрела.

– Я говорю сыну: легких денег не бывает. Всех денег не заработаешь, дьякон. Если хватает на жизнь, уже хорошо.

– Как есть, правильно вы говорите.

Она оглянулась на него на ходу.

– Сколько вы уже в дьяконах?

– Если считать годы, собьюсь со счета. Но я бы сказал, уже к двадцати годам набегает, в Пяти Концах. Моя жена, между прочим, была там основательницей.

– Правда?

– Жена у меня была хорошая, – сказал он тоскливо.

– Нынче таких уже не делают, дьякон, – ответила она.

– Это верно.

К возвращению в особняк старушка уже притомилась и неожиданно пригласила его внутрь. Объявила, что устала и поднимется к себе прилечь, а ему дала указания:

– Разложите травы по тазикам и промойте в раковине. Потом оставьте на стойке – и на сегодня все, дьякон. Деньги я положила на столешницу. Закройте за собой заднюю дверь, когда будете уходить.

– Ладненько, мисс Четыре Пирога.

– Спасибо, дьякон.

– Не за что, мэм.

Она поднялась, а он закончил работу как велено и вышел через черную дверь на крошечный дворик. Спустился по ступенькам и повернул налево, в проулок, отделявший ее особняк от соседнего.

Только он ступил в проулок, как столкнулся нос к носу со Слоном.

Признать он его, конечно, не признал. Немногие в Коз-Хаусес знали, кто именно из тех нескольких итальянцев, работавших в товарном вагоне, и есть Слон. Но по имени его знали все – как и по репутации и ужасу, который она внушала.

Элефанти ездил в Бронкс уже неделю назад, но посещение все еще было свежо в памяти. Он как раз погрузился в мысли о нем, когда встретил на собственном дворе старого цветного.

– Ты еще кто? – потребовал Слон ответа.

– Я садовник.

– Что здесь делаешь? – спросил Элефанти. Пиджак нервно улыбнулся.

– Ну, здесь сад, а садовники работают в садах, мистер. – Он следил, как Элефанти быстро оглядел двор. – Видать, вы будете сын, а то вы похожи на мисс Четыре Пирога. Она о вас говорит целый день напролет.

– Какая-какая мисс?

Пиджак осознал свою оплошность и быстро надул щеки, выпустил воздух через рот.

– Дама внутри… травница. Я так понимаю, она будет ваша матушка? Я у нее работаю. Забыл, как по имени.

– Она здорова?

– Да-да. Только что прилегла. Она брала меня с собой… э-э… мы искали фитолакку у гавани.

Элефанти слегка расслабился, но еще хмурился.

– И как, нашли?

– А ястреб летает? Ваша мама какую хошь траву найдет, мистер.

Элефанти тихо усмехнулся и оттаял. Присмотрелся к Пиджаку.

– Я тебя знаю?

– Да вот я сам смотрю… – Пиджак вгляделся в ответ и тут понял. – Божечки… это вы тут были, когда умерла моя Хетти?

Элефанти протянул руку.

– Том Элефанти, – сказал он.

– Да, сэр, я… – Пиджак обнаружил, что весь вспотел. Чувствовал, что из него рвется благодарность, но за что? За то, что тот достал Хетти из бухты? Как тут собраться с мыслями. Перед ним Слон. Это не шутки. Настоящий гангстер. – Ну… мне уже пора, мистер.

– Погоди.

Элефанти залез в карман, вынул пачку банкнот, отсчитал сотню долларов и протянул Пиджаку.

– Это за мою мать.

Пиджак взглянул на деньги.

– Да ни к чему, – сказал он. – Ваша матушка и так мне заплатила.

– Ничего.

– Мне заплатили, мистер. Ваша мама обращается со мной как следует, – сказал Пиджак. – Как я посмотрю, она может открыть свою школу про травы, столько о них знает. Поболее моего, это точно. А я смолоду знаю немало. Она задумала найти фитолакку, и нам долго пришлось ходить. Под конец она подустала, но держится хорошо. Мы все нашли, и она сказала, ей станет получше. Надеюсь, трава поможет.

– Да возьми премию, старина. – Элефанти протягивал деньги.

– Если не обидитесь, сэр, то вы мне уже добро сделали, когда ваши ребята достали мою Хетти из воды.

Элефанти уставился на него. Ему захотелось сказать: «Я не знаю, как она туда попала», – но правда была в том, что сказать это – как признаться в том, в чем он не участвовал, словно он отпирается. Одно отпирательство ведет к другому и третьему, а ни один стоящий гангстер не хочет ступать на эту дорожку. Лучше промолчать.

Старик как будто бы все понял.

– А, моя Хетти просто устала, только и всего. Она пошла за божьим светом. Искала луноцвет, вот в чем штука. Она умерла в чудный день. Лучшие похороны, какие были в этой церкви.

Элефанти пожал плечами, убрал деньги и прислонился к стене своего дома.

– Я видел, как она ходит в церковь, – сказал он. – Она здоровалась. Сейчас это уже не принято.

– И то верно.

– Она казалась приятной женщиной. Не лезла в чужие дела. Работала?

– Ну, то тут, то там. Большей частью просто жила свою жизнь, как и все мы. Жила, чтобы попасть в рай, мистер.

– А кто из нас нет?

– Вы человек религиозный? – спросил Пиджак.

– Не особенно. Может, чуточку.

Пиджак кивнул. Ему не терпелось рассказать все Сосиске. Он завел разговор непосредственно со Слоном. Со всамделишным гангстером! И не такой уж он страшный! А даже религиозный! Ну, чуточку.

– Что ж, пора мне топать, – сказал Пиджак. – Я увижусь с вашей мамой в следующую среду.

– Ладно, старина. Как тебя зовут, кстати?

– Народ меня зовет дьяконом Каффи. Кое-кто – Пиджаком, но больше в округе кличут дьяконом.

Элефанти улыбнулся. А у дедка есть свой стиль.

– Ладно, дьякон. Кстати, чем занимается дьякон?

Пиджак ухмыльнулся.

– Ну-с, это вопрос хороший. Чем мы только не занимаемся. Подмогаем церкви. Выносим мусор. Иногда покупаем мебель. Приносим продукты диаконисе, чтобы устроить трапезу. Даже проповедуем время от времени, если попросят. Делаем, что надо делать. Мы как духовные разнорабочие.

– Ну ясно.

– Но в основном, сказать по правде, у цветных церквями заправляют бабы. Как моя покойная женушка или сестры Го и Бам-Бам.

– Они монашки?

– Нет, вроде бы нет. Так просто, сестры.

– Настоящие сестры?

– Нет.

Элефанти наморщил лоб в недоумении.

– Тогда почему их называют сестрами?

– Оттого, что все мы братья и сестры во Христе, мистер. Вы как-нибудь заходите к нам в церковь. Мать свою приводите. Сами все и увидите. Мы в Пяти Концах рады гостям.

– Посмотрим.

– Что ж, на том я вас оставлю, – сказал Пиджак. – И, надеюсь, до нашей новой встречи Господь будет хранить вас в своей ладони.

Элефанти, уже собиравшийся домой, застыл.

– Ну-ка, повтори, – сказал он.

– А, так моя Хетти благословляла всех встречных. В церкви мы все время так говорим гостям. Если придете, сами услышите. Это девиз церкви еще с той поры, когда меня здесь не было, а я живу тут двадцать лет. Больше того, назади церкви есть целая картина Иисуса с этим девизом у него над головой. Слова выписаны красивыми золотыми буквами. Не пропустишь.

Элефанти смотрел на него странно, с удивленным выражением, в котором Пиджак увидел невинность, и раздулся от гордости. Он подкинул белому пищу для размышлений. Да к тому же гангстеру! Может, он обратил этого малого к слову Божьему. «Вот будет потеха! Твой первый обращенный! Всамделишный гангстер!» Чувствуя себя на кураже, он повторил:

– «Пусть Господь хранит вас в своей ладони». Представишь эту картину в мыслях – и душа радуется.

– Где картина?

– Которая в мыслях?

– Нет. В церкви.

– А, та, старенькая? Это такой большой круг с Иисусом посередине и словами у него над головой. Сразу позади церкви.

– И сколько она там уже?

– Боже… да уж будет – ох, я и не знаю сколько. Никто толком не знает, кто ее нарисовал. Моя Хетти говорила, ее нарисовал какой-то мужик, когда церковь только строили. Сказала: «Не знаю, как наши олухи с ним расплатились, ведь в казне у нас никогда не водилось больше пятидесяти четырех долларов. Уж точно не лазили в кассу Рождественского клуба!» – Пиджак усмехнулся и прибавил: – Видите ли, моя Хетти берегла деньги Рождественского клуба. В коробке… где-то.

– Ясно… говоришь, картина… на задней стене снаружи?

– Ну да, так и есть. Большущая и красивая, Иисус в круге и руками почти этого круга касается. Писано прямо по шлакоблоку. Народ издалека приезжал, чтобы полюбоваться этой картиной. Теперь ее уже так не видать, но если встать в сорняках, то еще можно разобрать круг и все прочее как было. Я когда-то слышал, что в этой картине что-то особенное.

– Так это картина или фреска? Она накрыта? Под стеклом?

Элефанти уставился на него задумчиво, с написанным на лице любопытством, но по какой-то причине Пиджаку показалось, что до адресата не доходит духовная часть его посыла.

– Нет, не под стеклом. Ну, церковь за годы ее подкрашивала, поправляла. Цвет добавляла. Но его видно по-прежнему, ясно как день. Впрочем, важны не столько слова, – добавил он, возвращаясь к проповеди. – Сколько дух того, что желает Иисус. Хранить вас в своей ладони.

– А руки его видно?

– Вестимо.

Пиджак предусмотрительно не стал говорить: «Когда-то он был белым, пока его не перекрасили». Чего Пиджак не знал, так это того, что в действительности на стене церкви местный художник изобразил часть фрески «Страшный суд» Джотто ди Бондоне, оригинал которой находится в Капелле Скровеньи в Падуе, и Иисус на фреске изображен белым мужчиной с бородой. Несколько лет назад кое-кто из общины потребовал покрасить Иисуса в коричневый, и пастор Го – как всегда, желая угодить прихожанам, – с радостью нанял сына сестры Бибб, маляра Зика, затемнить Иисуса. При участии Сосиски и Пиджака так и сделали – покрыли лицо и руки Иисуса темно-коричневой строительной краской. Вышло, понятно, жутко – черты лица, переданные прошлым копиистом с бережным вниманием к деталям, так скверно исказило и руки так скверно исковеркало, что они стали какими-то блямбами. Зато Иисус, весело отметил в свое время пастор Го, теперь негр и, как всегда, посланец Божий, а в том и есть суть.

Об этом Пиджак не проронил ни полсловечка, но Элефанти уставился на него так странно, что дьякон почувствовал, будто разболтался, а с белыми это обычно приводило к неприятностям.

– Ну, бывайте! – сказал он и пошаркал по переулку.

Элефанти следил, как Пиджак прошел по переулку, свернул на тротуар и был таков. Он еще не пришел в себя, сердце трепетало от мысли о новой, свежей любви – завораживающей дочери Губернатора, – и вот нате. Негр из цветной церкви в паре сотен метров от его вагона? Негры? И его отец? Он ни разу не видел отца с негром, ни разу. Элефанти что, выжил из ума?

Он поднялся по узкой лестнице к задней двери, вошел на кухню как в тумане, по-прежнему с этими словами в голове.

«Пусть Господь хранит тебя в Своей ладони».

17. Гарольд

Через два часа с жалованьем от мисс Четыре Пирога в кармане и двумя бутылками на шлакоблоке, будто коронами на голове короля, Пиджак и Сосиска разбирали встречу Пиджака со Слоном.

– У Слона был пистолет? – спросил Сосиска.

– Никакого пистолета! – ликующе сказал Пиджак. Оба бездельничали в подвальной берлоге Сосиски, рассевшись на перевернутых ящиках и попивая мятный бурбон из первой откупоренной Пиджаком бутылки, приберегая вторую – «Кинг-Конга» – на десерт.

– И какой он?

– Свой в доску, партнер! Хороший человек. Чуть ли не силой пытался всучить мне сотню сладеньких долларов.

– Надо было брать. Хотя с чего бы тебе их брать? Это был бы умный поступок, а у тебя на них аллергия.

– Сосиска, его матушка мне уже заплатила. Плюс он помог моей Хетти.

– Почем тебе знать, может, он ее и скинул в воду.

– Сосиска, если и правда счастье в неведении, то ты счастлив. Такой важный человек, как Слон, мою Хетти бы не тронул. Она ему нравилась. Говорит, все время видел, как она ему махала по дороге в церковь и обратно.

– Когда устанешь шевелить извилинами, Пиджачок, позови меня. Может, она увидала какие-то его делишки. Может, что-то знала. Может, он ее ограбил!

– Фильмов ты пересмотрел, – сказал Пиджак. – Не таил он на нее никакой обиды, ни капельки. Она шла к божьему свету, только и всего. И обрела его.

– Это ты так говоришь.

– Она в лучшем мире. Освободилась, она теперь ангел, ей-богу. Я с ней беседую почти каждый день.

– Не будешь ходить с оглядкой, тоже отрастишь крылья. Димс вернулся в дело.

– Я за ним не смотрю.

Сосиска задумался.

– Я вижу его каждый день, продает свою отраву пачками, пока дьявол считает выручку. Он знает, что мы с тобой партнеры. И ничегошеньки о тебе не спрашивал. Ни завалящего словечка. Нервничаю я из-за этого. Он что-то затеял, Пиджачок. Только отвернешься, тут-то он и начнет рубить хлопок да чистить кукурузу. Ты держись подальше от нашего жилпроекта.

Пиджак пропустил все мимо ушей. Встал и потянулся, сделал еще глоток мятного бурбона, передал бутылку Сосиске.

– А ты шевелить извилинами не устаешь, да? Где мой судейский костюм?

Сосиска кивнул на черный пластиковый пакет в углу.

– Сегодня заберу его домой. Завтра пойду и снова свижусь с Димсом. На сей раз пить не буду, потому что не хочу забыть ни слова, что он скажет. А когда с ним поговорю, все перескажу тебе.

– Не будь ты таким круглым дураком.

– Пойду прямиком к нему и скажу: «Димс, я собираю команду и хочу, чтобы ты подавал для нас всего в одном матче. В одном матче. И если после этого больше не захочешь играть, то, пожалуйста, уходи. Я тебя больше не потревожу. Всего один матч». Да он сам будет меня умолять, чтобы я собрал команду.

Сосиска вздохнул.

– Что ж, видать, чтобы понять этот мир, надо хотя бы разок умереть.

– Не мели чепуху, – сказал Пиджак. – Этот мальчишка обожает бейсбол. У него на поле те же повадки, что и у старины Джоша Гибсона. Знаешь Джоша Гибсона? Величайшего кэтчера, что когда-либо выходил на поле?

Сосиска закатил глаза, пока Пиджак превозносил добродетели Джоша Гибсона, величайшего негритянского кэтчера, да как они познакомились с Гибсоном после войны в сорок пятом, и все продолжал без умолку, пока Сосиска наконец его не прервал:

– Пиджачок, сомневаюсь, что ты видел хотя бы половину из тех людей, кого называешь.

– Всех видел, – гордо ответил Пиджак. – Даже сам малехо гастролировал, но мне надо было деньги зарабатывать. Для Димса это не затруднение. В больших лигах он будет лопатой грести. В нем есть огонь и талант. У бейсболиста нельзя отнять любовь к бейсболу, Сосиска. Невозможно. В этом мальчишке есть бейсболист.

– В этом мальчишке есть убийца, Пиджачок.

– Ну, как я поговорю с ним, там уж пусть сам выбирает.

– Нет уж! Я лучше полицию вызову.

– Ты не забыл ли, что на тебя выписан ордер?

– Тогда попрошу сестру Го.

– Сестра Го даже не подумает о полиции. Она меня пилит за деньги Рождественского клуба. Сперва потребует деньги на бочку, Сосиска. В наших краях люди через это начинают терять в меня веру. Даже ты. Споришь с Хоакином на сигару против моей жизни.

Сосиска побледнел, потом быстро глотнул бурбон.

– Ты тут ни при чем, – сказал он. – Это Хоакин при чем. Я шестнадцать лет у него ставлю. И только раз сорвал куш. Я думаю, у него на меня зуб. Я хотел отбить хоть какие-то вложения.

– Сосиска, да ты раскрыл секрет вечной молодости, потому что врешь не лучше ребенка.

– Я так решил, Пиджачок. Раз уж ты не собираешься утекать и готов к тому, чтобы тебя уби… готов уйти от руки Димса, то, как ни ляжет карта, я решил, ты не будешь против, если я по этому поводу заработаю пару баксов. Я же был тебе хорошим другом, нет?

– Очень хорошим, Сосиска. Я не против того, чтобы ты заработал пару баксов за мой счет. Больше того, у меня есть к тебе предложение. Помоги замириться с Димсом. Скажи ему, что я хочу с ним свидеться, и я забуду о том, как ты меня обидел, когда поставил против моей жизни.

– Да у тебя шарики заехали за ролики, сынок. И близко к нему не подойду.

– Димс на меня не злится. Ты вот знаешь, что Димс и купил мне эту самую судейскую форму?

– Нет.

– А вот купил. Принес новенькую после смерти Хетти. Пришел прямо ко мне через два дня после того, как мы ее схоронили. Постучался, отдал и прибавил: «Никому не говори». Ну, разве такой человек может хладнокровно застрелить друга?

Сосиска молча слушал, потом сказал:

– Если этот человек – Димс, то да.

– Глупости. Пойди к нему и скажи, что я хочу поговорить наедине. Встречусь с ним один на один и покончу со всем этим.

– Не могу я, Пиджачок. Малодушничаю я, понятно?

– Он же по мне сохнет, Сосиска. Тебе за свою шкуру волноваться незачем.

– А я вот волнуюсь за свою шкуру. Она тело прикрывает.

– Я бы и сам сходил к флагштоку. Но не хочу срамить его при приятелях. А если мы поговорим наедине, стыда ему не будет.

– Ты его осрамил, когда подстрелил. Вообще-то из-за того, что он подарил тебе судейский прикид, все еще хуже, – сказал Сосиска, – раз ты подстрелил его в ответ на добро.

– В этом мальчишке добра хватит на двоих, – сказал Пиджак, забирая у Сосиски бурбон и отпивая. – Ведь его дедушка Луи был что надо, правильно?

– Сам иди лови пулю, Пиджачок. А я, пожалуй, затихарюсь здесь и додавлю эту бутылку бурбона.

– Настоящий друг пошел бы. А иначе какой же это настоящий друг.

– Так и быть.

– Что «так и быть»?

– Я тебе не друг.

– Тогда попрошу Руфуса. Он мне земляк. На южнокаролинца можно положиться. Он всегда говорил, что алабамцы юлят, когда надо за что-то постоять.

– На что мне привязывать к тебе своего мула, Пиджачок? Это же ты напился и стрелял в Димса.

– У тебя на хвосте тоже банка гремит, Сосиска. Димс знает, что мы с тобой кореша. Ты тоже учил его в воскресной школе. Но ты сиди-сиди. Я лучше позову Руфуса.

Сосиска нахмурился и поковырял землю носком ботинка, поджал губы, сердито раздувая ноздри. Поднялся с ящика, отвернулся от Пиджака и, спиной к нему, протянул руку параллельно земле, растопырив пальцы.

– Бурбон.

Пиджак сзади поместил бутылку в руку Сосиски. Сосиска надолго присосался, поставил бутылку на блок и, не поворачиваясь к Пиджаку, долго стоял, пошатываясь и хмелея. Наконец пожал плечами и обернулся.

– Ну ладно, чтоб тебя. Будем дураками на пару. Все равно никакого чертова выбора ты мне не оставил. Я все устрою. Пойду к Димсу и попрошу его спуститься сюда и поговорить с нами – с тобой. Моя хата с краю.

– Сосиска, гляжу, ты и правда не устаешь шевелить извилинами. На что ему спускаться сюда ко мне? Это мы сами пойдем к нему.

– «Мы» никуда не пойдем. Только ты. Но я встречусь с ним, как мужик с мужиком, и объясню, что ты хочешь увидеться наедине, лично, и что прийти он должен один, чтобы ты лично извинился и объяснился. Так, если он захочет тебя убить, то сделает это где-нибудь приватно, и мне не придется видеть, а ему – сразу садиться. Думаю, за спрос он меня не изрешетит, раз уж это не я в него стрелял.

– Тебе когда-нибудь надоест это мне припоминать? Я же говорил, что ни капельки не помню.

– Смешно. А то ведь Димс помнит преотлично.

Пиджак подумал, потом сказал:

– Ты его позови. И сам смотри. Мне не придется умолять этого шкета. Я скорее положу его поперек колена да всыплю за то, что он зарывает даденное Богом.

– Не знаю, сможешь ли ты его хотя бы с места сдвинуть, Пиджачок. Видел его без рубашки?

– И поболе того видел. В воскресной школе я не раз подогревал ему обе булки розгами.

– То было десять лет назад.

– Без разницы, – сказал Пиджак. – Человека хорошо узнаёшь, когда поучишь уму-разуму.

* * *

Почти стемнело, когда Димс и Филлис, новая улетная девчонка на районе, устроились на краю причала Витали. Они болтали ногами над водой, глядя на Манхэттен и статую Свободы вдалеке.

– Умеешь плавать? – спросил Димс, притворяясь, что толкает ее в спину, словно хочет спихнуть с причала.

– Прекрати, – сказала она. Игриво ткнула его локтем.

Она привлекла его взгляд в первый же день, когда пришла к флагштоку покупать, затем – через пару дней, когда пришла за добавкой. Она купила два пакетика хмурого, через два дня – еще пакетик. Только балуется, решил он, и при этом красотка – горячая, с убийственной внешностью: со светлым оттенком коричневой кожи, с длинными руками и ногами, худым напряженным подбородком и высокими скулами. Он отметил, что в жаркие дни она ходит с длинными рукавами, на манер торчков, чтобы прикрыть следы уколов, но кожа у нее гладкая, а волосы – длинные. Выглядела очень нервной, но это его не беспокоило. Все они нервничают, когда вмазываются. Он запомнил ее в первый же день. Следил, как она исчезает в тридцать четвертом корпусе, и послал Шапку в дом узнать, кто такая. Тот отрапортовал, что зовут ее Филлис. Гостья. Из Атланты, племянница Фуллера Ричардсона, заядлого наркомана, который разорился, и в его квартиру набились жена, кузены, дети и все, кому он торчал, – в их числе, судя по всему, была и мать этой девушки, сестра Фуллера. «Она говорит, он должен ее матери кучу бабла, так что она может жить у него в спальне, пока он не расплатится, – докладывал Шапка. – Какое-то время она еще побудет в округе».

Димс не рисковал. Решил действовать быстро, пока не нарисовался кто-нибудь еще. Перед подкатом он присмотрелся к Филлис, когда она приходила во второй раз, – просто чтобы убедиться, что она того стоит. С радостью пришел к выводу, что она еще не схуднула, как бывает с полноценными нариками. Все еще ходит с сумочкой. Обувь, куртка и одежда чистые. И где-то подрабатывает. Еще не сторчалась. Очередная светленькая чика на пути к панели; в Джорджии ее наверняка кинул какой-нибудь ублюдок. Приехала в Нью-Йорк лечить разбитое сердце и сыграть по-крупному. Наверняка всем друзьям в Джорджии напела, что ходит на свиданки с кем-нибудь из «Темптейшенс»[38] или еще что. Но как ни крути Филлис была улетной да еще и новенькой. А у него водились деньги. И все было хорошо.

Когда она заявилась на третий раз, он оставил пост Шапке и Куполу, поставил Палку, своего главного дозорного, на крышу вдобавок к трем другим пацанам на ближайших крышах и оторвал зад от скамейки, чтобы проводить ее до тридцать четвертого. Все равно в тот день дела не шли.

Она заметила его приближение.

– Ты чего за мной ходишь?

– Хочешь пакетик на шару?

Она взглянула на него и усмехнулась.

– Мне лишнего не надо, – сказала она. – Я и так перебарщиваю.

Это Димсу понравилось. Позже, намного позже он решил, что этот их первый разговор сообщил ему намного больше, чем должен был. Главным образом через язык тела. Закупаясь, она не нервничала. Вблизи в ней виделись прямота, упругость – это казалось необычным. Напряженная, почти одеревеневшая, начеку. Это он объяснил желанием скрыть нервозность провинциалки с Юга, которая в первый же день, когда он позвал ее погулять у доков, призналась, что была и до сих пор остается церковной служкой. Это ему понравилось. Значит, внутри она шальная, вся сжатая, как и он. К нему ходили прихожане церкви – рабочие торчки. Он и сам когда-то был служкой. Он знал это сжатое чувство. Ему и нужен кто-то с такой же пружиной внутри. Теперь о Димсе слышал весь Коз. С тех пор как его подстрелил Пиджак, репутация только укрепилась. Он крут и хорош как никогда. Все знали, что он замочит старину Пиджака. Димс тоже знал. Это просто вопрос времени. К чему спешить? Он не спешил. Поспешишь – схлопочешь. С Пиджаком он разберется в свое время. Пиджак не проблема. А Эрл? Вот это проблема.

Между ним и Эрлом установилась отстраненность. Он это чувствовал. Эрл после первой вспышки ярости и недовольства из-за случая с Пиджаком теперь вдруг все замял. Настаивал, что мистер Банч доволен работой Димса. «Коз – твоя земля. Делай здесь что хочешь. Главное – толкай дурь».

Непохоже на Эрла. Все знали, Эрлу прилетело по башке бейсбольным мячом в Вотч-Хаусес, когда он хотел подкараулить Пиджака. А потом видели, как этот увалень Суп Лопес тащил Эрла на станцию метро, когда тот пытался испортить праздник в честь возвращения Супа, – причем позади шла сестра Го, как чертова училка. Еще Димс слышал, что Эрла вытаскивали из семнадцатого корпуса Пиджак и Сосиска – два старых пердуна, предположительно, пытались поджарить ему зад в подвале, но налажали и взамен вырубили в доме свет на два часа. Эрла опустили. Что-то здесь не так.

Если мистеру Банчу пофиг на косяк Димса с Пиджаком, почему он позволяет своему главному помощнику Эрлу собирать шишки по всему району Коз? И почему пофиг самому Эрлу? Слишком похоже на западню. Димс брал героин у Эрла дважды в неделю в течение четырех лет. Видел его за работой. Видел, как Эрл воткнул человеку вилку в глаз только за то, что тот на него косо посмотрел. Однажды видел, как Эрл вырубил пистолетом наркодилера-конкурента за десять долларов недостачи. Эрл шутки не шутит. Что-то не так.

Он не мог выкинуть это из головы. Тут было неладно. И когда оно рванет – только вопрос времени. Но в чем же подвох?

Димса не беспокоило ожидание, а вот неуверенность в стратегии – еще как. На первом месте у него всегда стояла стратегия. Так он и выживал. Он слышал, как другие серьезные дилеры называют его вундеркиндом. Это ему нравилось. Его радовало, что его собственная бригада, враги, а иногда и мистер Банч поражаются, как такой молодой парень сам во всем разобрался и обходит людей постарше, многие из которых были свирепыми и хотели дорваться до его бизнеса. Ему нравилось, что они гадали, как у него получается обгонять конкурентов, знать, когда атаковать вражеских дилеров, а когда отступить, что продавать, когда и за сколько, на что давить и против кого. Однажды мистер Банч сказал ему, что наркоигра – как война. Димс был не согласен. Он наблюдал за людьми, за их действиями. Он представлял себе наркобизнес бейсболом – игрой, где нужна стратегия.

Димс любил бейсбол. Бросал мяч в средней школе всю дорогу и мог пойти еще дальше, если бы двоюродный брат Кочет не поманил легкими героиновыми деньгами. За бейсболом он все еще следил: за командами, дивизиями, статистикой, бьющими, «Чудо-Метс», которые в этом году волшебным образом попадут в Мировую серию, а самое главное – за стратегией. Бейсбол – это игра подающего. Обычный отбивающий знает, что подающий должен пробросить мяч мимо базы, чтобы вывести его из игры. Когда бросаешь, отбивающий пытается блокировать мяч. И надо, чтобы он гадал до самого конца. Отбивающего ждет крученый мяч? Прямой? Крученый близко к бите? Прямой далеко? Бьющие, как и большинство людей, гадают. Хороший бьющий изучает подающих, следит за их движениями – за всем, что может выдать намек на тип броска. Но хорошие подающие будут поумнее. У них бьющие гадают до самого конца. Бросок близко? Далеко? Крученый? Сплиттер? Фастболл наверх? Ошибешься – и отбивающий вышибет твой мяч с поля. Не ошибешься – и парень выведен, а ты – бейсбольный миллионер.

Продажа наркоты – то же самое. Пусть все гадают. Дилер наедет на меня так? Или эдак? Ночью? Или среди бела дня? Теперь он барыжит перцем дешевле меня? Или герычем? Или азиатским стаффом? Или стаффом из Турции? Почему он отдает коричневое курительное дерьмо в Джамейке, Квинс, практически задарма, а покупателям в Уайанданче, Лонг-Айленде, толкает по тройной цене?

С таким-то мышлением Димс и скакнул на вершины Южного Бруклина, оно и позволило пробиться в Квинс и даже местами – на Манхэттен и Лонг-Айленд. Это грело душу. У него была крепкая бригада и – самое главное – бейсбольное мышление. Его тренировал лучший. Тот, кто знал игру.

Гребаный Пиджак.

Пиджак, с горечью думал Димс, долбаный полудурок и каверзная задачка, отложенная на потом. Сейчас надо сосредоточиться на Эрле – и мистере Банче. Надо.

Но дела шли туго. Он так ломал голову над стратегией мистера Банча, из-за которой опускали Эрла, что ночами не спал. Вскакивал по утрам весь больной и с шишками на руках из-за того, что бился в стенку. Ухо – то, что от него осталось, – по-прежнему все время болело. Нужно было выспаться. И оправиться. И эта улетная красотка Филлис, сидевшая рядом на причале Витали, отлично помогала развеяться. Он заслужил этот отдых. А иначе станет ходячей бомбой. Он видел в своем собственном жилпроекте, что бывает с дилерами, которые не отдыхали и не давали себе подумать. У мистера Банча и Эрла есть план. Какой? Димс не знал. Но если сейчас прижать Эрла или хотя бы защититься от него на случай, если тот наедет, то план сойтись с Джо Пеком может провалиться прямо в зародыше.

Пек, знал Димс, и есть Мировая серия. Человек со средствами. Нельзя подавать мяч Пеку, пока Димс не подготовит команду; над этим он все еще работал: собирал парней, прикидывал цены и риски, изучал союзников в Вотч-Хаусес, в Фар-Рокуэй и присмотрел двух доверенных корешей из Бед-Стея со времен Споффорда – перед тем как обратиться к Джо Пеку, все должно быть по высшему разряду. Он засылал в Квинс Шапку, самого надежного человека в своей бригаде, чтобы прощупать дилеров в Джамейке, спросить, будут ли они у него закупаться, если он начнет продавать на двадцать процентов дешевле мистера Банча. Ответом было тихое «да». Оставалось последний раз закрутить все гайки перед тем, как обращаться к Пеку. Просто спокойно продержаться несколько недель – потом сделать ход.

Но справляться со стрессом было тяжело. Так мало надежных людей. Димс замечал, что все сильнее и сильнее полагается на Шапку, который был матерее остальных и умел держать язык за зубами и не сморозить лишнего. За этим исключением все только усложнялось. Мать стала пить больше. Сестра уже несколько месяцев где-то пропадала. Димсу становилось трудно подниматься с постели по утрам. Лежал на одном месте и тосковал по былым временам – по стуку бейсбольной биты в теплый летний денек, когда Шапка, Лампочка, Купол и закадычный приятель Сладкий мечут мячики в конце поля, Пиджак на них орет, а потом усаживает всех в своем провонявшем логове и травит дурацкие байки про игроков со смешными именами из древних негритянских лиг. Вспоминались дни, когда по осени они с друзьями лежали на крыше девятого корпуса и подстерегали муравьев. Тогда они были невинными мальчишками. Не то что сейчас. В девятнадцать Димс чувствовал себя на полтинник. Каждое утро поднимался с чувством, будто спал на краю темной бездны. Даже тешил себя мыслью сбежать в Алабаму, куда переехал Сладкий, и поотмокать дома у Сладкого, просто сбыть весь бизнес с рук и найти на юге колледж с бейсбольной командой. Мастерства он еще не растерял. Еще мог бросить на сто пятьдесят километров в час. Он не сомневался, что вот так, с улицы, попадет в команду хорошего колледжа. Так говорил мистер Билл Бойл, тренер из Сент-Джонса. Димс знал мистера Бойла много лет. Тот каждое лето расспрашивал о нем, приходил посмотреть на него в деле. Вел по нему табличку, статистику и заметки. Димсу это нравилось. Все время учебы в школе Джона Джея, где благодаря его таланту команда дошла до чемпионата штата, мистер Бойл твердил: «Если не облажаешься, то у тебя есть будущее». Но Димс облажался. Мистер Бойл навещал его летом после выпуска из школы, когда он уже зачислился в Сент-Джонс, но к тому времени наркобизнес Димса уже процветал. Он издали заметил мистера Бойла, разогнал своих дилеров и прикинулся ветошью. Даже сводил мистера Бойла на старое поле в Козе и показал, что еще способен кинуть на сто пятьдесят километров в час и быстрее. Старый тренер пришел в восторг. Зазывал Димса, когда начался осенний семестр, и Димс обещался быть, но тут в бизнесе что-то подвернулось – теперь он даже не мог припомнить что, просто какая-то хрень. И на этом все. Мистер Бойл его не дождался, так что сам пришел в Коз без предупреждения и увидел Димса под флагштоком в окружении нариков, за продажей героина. «Просрал ты свой талант», – сказал он Димсу и ушел. Димсу хотелось снова ему позвонить, но было слишком стыдно.

«С другой стороны, – говорил он себе, – мистер Бойл водил старый “Додж Дарт”. Мой “Файрберд” намного лучше». А кроме того, мистер Бойл не жил здесь, в Козе, не знал трудной жизни.

Сидя на краю причала с самой улетной девчонкой, которую ему доводилось обнимать, в новеньких конверсах со звездой на боку, с 3200 долларов налом и 32-м калибром на кармане, с Шапкой в телохранителях, потому что теперь он никуда не ходил один, Димс выкинул бейсбол из головы и заставил разум сосредоточиться на другой игре. Настоящей. Нельзя разбрасываться. Сегодня ему звонил один его пацан из Бед-Стея, с кем они мотали срок в Споффорде. Догадка Димса была верна. Банч готовится сделать ход.

Банч придет за ним, сказал пацан. Откуда-то Банч прознал, что Димс хочет заключить сделку с Джо Пеком и перехватить поставки Банча. Эрл – это только диверсия, чтобы усыпить внимание.

– Не Эрла надо опасаться. Банч прислал кого-то еще.

– Кого? – спросил Димс.

– Какого-то мазафаку по имени Гарольд Дин. Ничего о нем не знаю. Но он стрелок. Берегись там.

Ну вот. Все ясно. Крученый. Гарольд Дин. Димс забил тревогу и поднял бригаду, обложил все корпуса. Если любой незнакомый чувак не из Коза пройдет через здания 9, 34, 17 – цитадели Димса, – если любой мужик или пацан попрется с подозрительным видом через двор с флагштоком – шухер. Это может быть Гарольд Дин. Ничего не делать. Только сообщить. Так он объявил. Объявил четко. Потратил лишние деньги и послал за лишними телами для поддержки. В Козе не осталось неучтенного угла. Каждая крыша. Каждое здание. Каждая подворотня находились под наблюдением бригады, включая его собственный девятый корпус, где он поставил на крышу Палку, а по коридорам пустил пацана по имени Рик на пару с Лампочкой.

Лампочка.

Что-то в Лампочке Димсу не нравилось. Лампочка словно откололся. С тех пор как Димса подстрелили, и несколько недель назад Шапка и Лампочка приходили его навестить, и Лампочка тогда зассал, сказал «ты» вместо «мы», когда услышал о плане забить стрелку с Пеком, Димс начал что-то подозревать. Лампочке не понравился план. И вообще, если задуматься всерьез, у Лампочки всегда была кишка тонка для игры. Банч взял Димса на мушку только потому, что ему кто-то стукнул. Димс прошел весь список возможных предателей, и если надо делать ставку…

Он чувствовал, как горело горло, пока внутри водворялся гнев.

Воркование медовой девочки под боком, ее вздохи и болтание ногами над водой остудили огонь, вернули в настоящее. Она разговаривала с ним, но он не слышал. Мысли не прекращали бег. Снова кружили у проблемы Гарольда Дина, затем вернулись к Лампочке.

Гребаный Лампочка.

Не верилось, но что поделать. Лампочка выдал себя, когда приходил к нему в квартиру две недели назад. С тех пор он редко бывал рядом. А еще он употреблял, а значит, когда Лампочка брал на себя доставку, мог бодяжить стафф содой или всем, что найдется под рукой. Разводить, чтобы оставить лучшее себе.

В трезвое мышление Димса пробрался гнев. Это ошибка, он и сам знал. Но ничего не мог с собой поделать.

– Тогда в квартире он выдал себя, – вырвалось у него.

– Что-что? – Филлис что-то говорила. Такая милая. Ее голос – очаровательный и переливчатый из-за южного акцента – так и возбуждал. Почти как настоящая женщина, как черные телки из фильмов по телику, Дайан Кэрролл и Сисели Тайсон, сидела такая взрослая. Рядом с ней он чувствовал себя кинозвездой и взрослым мужиком. Ему было стыдно, что он не набрался опыта с девушками. Ей двадцать четыре, на пять лет старше его. Большинство его знакомых девушек были моложе и работали на него; те, кто постарше, иногда кидали его из-за наркоты или просто становились из-за своей зависимости шлюхами, значит – неприкасаемыми. А эта милашка слишком хороша и умна – казалось, ее нужно перехватить раньше, чем она опустится из-за героина. Плюс она немного холодная и отдаленная, что делало ее неотразимой.

Она согласилась пройтись с ним в доки, где хватало пустых углов, отличных местечек, где можно пососаться. Лучше, чем рисковать жизнью в квартире какого-то торчка в Козе, который может подставить за десятидолларовый пакетик коричневого героина.

Она странно смотрела на него, ожидая ответа. Он пожал плечами и сказал: «Не, ниче», – потом взглянул поверх воды на мерцающие огоньки, что загорались один за другим, пока солнце опускалось за западный горизонт. Сказал:

– Ты глянь на огни.

– Красиво.

– Потом я первым же делом куплю себе квартиру. На Манхэттене.

– Круто, – сказала она.

Он положил ей руку на плечо. Она ее сняла.

– Я не такая, – сказала она.

Он хмыкнул, слегка пристыженно, помня, что Шапка при девятимиллиметровом «дэвисе» стоит в десяти метрах от них, прикрывает им спины.

– А какая ты?

– Ну, не такая. Пока. Я тебя плохо знаю.

– За этим мы сюда и пришли, детка.

Она рассмеялась.

– Сколько тебе лет? – спросила она.

– Слышь, мы не будем тут тереться, как подростки, если ты об этом. Не при нем же. – Он кивнул на Шапку. – Мы пришли просто полюбоваться водой, оттянуться, поболтать.

– Ладно. Но мне просто кое-что нужно. Просто хочется… ну знаешь. Ты же не попросишь платить натурой?

Он был разочарован.

– Слышь, не нужна мне твоя натура. Не сейчас. Хочешь вмазаться – так и скажи.

– Забей, – сказала она. Покачала головой из стороны в сторону, словно о чем-то раздумывала, потом добавила: – Ну… может, я бы и хотела попробовать на вкус.

Он обжег ее взглядом.

– Ты же вроде говорила, что не подсела.

– Я не про ширево. Я про тебя! – Она похлопала его по штанам рядом с ширинкой.

Он усмехнулся. И вновь промелькнуло ощущение внезапной тревоги, которое разрослось бы дальше, если бы позади не раздался смех Шапки:

– Димс, твою мать, ты зацени!

Он обернулся. Шапка, в пяти метрах, стоял рядом со стариной Сосиской – подумать только, – в доску пьяным и без своей дурацкой шляпы. А одет Сосиска был в облачение судьи – вплоть до куртки, кепки и нагрудного протектора, с защитной маской в руке. Он неловко покачивался, совсем готовенький.

Димс вскочил на ноги и подошел к ним.

– Ты что здесь делаешь, Сосиска? – спросил он, посмеиваясь. – Нажрался? Еще ведь не Хэллоуин. – Он чувствовал перегар. Сосиска был в нулину – того и гляди, упадет. Димсу даже стало его почти что жалко.

Сосиска был в хлам пьян.

– Это не моя идея. – Он еле ворочал языком. – Но раз уж ты… ну… Мне сказали, если ты увидишь этот вот костюм судьи, то все поймешь.

– Ты о чем? – спросил Димс. В голове зарождалась идея. Он глянул на Шапку, который все еще покатывался со смеху, и на подошедшую Филлис. Показал в сторону парка, в нескольких кварталах от них. – Бейсбольное поле – это туда, Сосиска, – сказал он.

– Можно недолго поговорить с тобой наедине? – спросил Сосиска.

Вот теперь Димс почуял подставу. Огляделся. В доках было пусто, не считая Шапки, новенькой Филлис и Сосиски. Позади них стояла темной пустая лакокрасочная фабрика. Сосиска, несмотря на опьянение, нервничал и тяжело дышал.