– Долг. Выполняю, как могу.

– Ну, и я выполнял, как мог и как для себя это понимал. Многие в то время переметнулись, вторую зарплату получали у бандюков, сливали им информацию, помогали от судов уходить, крышевали. А я не мог. Ну, не мог – и все, противно было, – Чумаченко поморщился и выбросил окурок. – Меня не тому в школе милиции учили, не хотел я пачкаться. А ведь предлагали. Тот же Репа к себе звал в охрану. Но – не мог я, считал, что таких, как он, давить надо, а не охранять. Потому, наверное, и запил – от несоответствия возможностей желаниям. Хотелось честным быть, а кругом выходило, что не получится.

Помолчали.

Полина вернулась мыслями к Виктории Негрич. Если прав Чумаченко, то она действительно могла узнать о том, кто убил ее отца и мать. Но что должно произойти в голове молодой женщины, чтобы она начала убивать так изощренно? Зачем накачивала первые три жертвы препаратом, почему не сделала того же с Митиным? И кубики…

– При чем тут эти кубики? – произнесла Полина вслух, и Чумаченко, понявший, о чем она, вздохнул:

– Думаю, что это просто символ. Товарный знак.

– Мне не показалось, что у этой Негрич настолько цинично устроена голова. Вообще женщины ведь редко убивают сериями, насколько я знаю. И если убивают, то это, как правило, ради наживы – ну, как дело об убийце одиноких пенсионеров, помните?

– Помню. Но вы правы – тут другое, тут именно психопатия. Экспертизу назначили?

– Там очередь. Но, если честно, я не до конца верю, что это она. Нет, то есть Митина она могла, конечно, убить в припадке ревности, хотя и тут с натяжкой – аффект не держится сутки, она могла спланировать все, но тогда почему не сделала все так, как до этого? С Митиным ей легче было бы справиться, легче заманить куда-то – он ведь ее знал. Но Пострельцевы… вот что мне не дает покоя. Вроде как после сегодняшнего разговора выходит, что она могла, и мотив имеется, если его проработать… но… – Полина сжала пальцами переносицу.

– Что вам покоя не дает? То, что она на вызов приехала, когда уже убила двоих?

– Нет… это же не от нее зависит, что дали – туда и выехала. Нет… не знаю… вот что, – вдруг решительно сказала она, бросив взгляд на часы, – еще не совсем поздно, довезите меня до следственного изолятора, попробую допросить ее сегодня.

Чумаченко не выказал удивления, только развернул машину и поехал в указанном направлении.



Разговор с Негрич поставил больше вопросов, чем дал ответов на те, что задала Полина. Странно было другое – Негрич сама настойчиво подсовывала в руки Полины козырные карты, которыми следователь могла легко воспользоваться против обвиняемой. Группа крови, скальпель, кроссовки, место происшествия – она ничего не отрицала, наоборот.

«Надо было про кубики спросить, – думала Полина, поднимаясь в лифте домой. – Да, завтра спрошу непременно».

Лев еще не спал, сидел на кухне с сигаретой и рассматривал какие-то схемы в интернете.

– Лёва, извини, я знаю – поздно… – виновато начала Полина, привалившись спиной к дверному косяку, но муж только головой покачал:

– Руки мой, я ужин приготовил. В СИЗО была?

– С чего ты…

– Запах странный, – объяснил Лев, закрывая крышку ноутбука.

– Где я только не была сегодня… я тебе так благодарна за знакомство с Чумаченко, ты представить не можешь.

– Собственными руками толкнул жену в объятия другого, – притворно вздохнул Лев, картинным жестом прикрыв глаза рукой. – Ладно, Поля, переодевайся, буду кормить тебя.

За поздним ужином она вдруг рассказала ему о сегодняшнем визите к Пострельцеву. Лев внимательно слушал, помешивая ложечкой в чашке с чаем:

– И ты думаешь, что он вам соврал?

– Чумаченко уверен, что так и есть, – дожевывая последний кусочек стейка, проговорила Полина.

– Чумаченко. А ты?

– А я не знаю, – созналась она, отодвигая тарелку. – Мне всегда казалось, что перед лицом смерти люди уже не врут – не могут, но теперь… даже не знаю. Он потерял брата и двоих детей, жена тяжело больна… но все, что его заботит, это, похоже, деньги, тут Чумаченко прав.

– Деформация из девяностых?

– Ну, можно и так сказать. Просто даже тогда людей что-то останавливало, что-то вроде семьи, например. А тут…

– Для некоторых, Поля, деньги заменяют все и всех. И если такому человеку предложить выбор, он именно деньги и выберет, не что-то другое. Я бы вот не смог. Но у меня никогда и не было баснословно больших денег.

– Ты другой.

– Ну, еще бы! – засмеялся Лев, отложив ложечку на блюдце. – А теперь давай-ка спать пойдем, у меня завтра совещание рано. Так что Инку в школу придется везти тебе.

– Ничего, справлюсь, – храбро заявила Полина, прикинув, что вставать придется раньше. – Как у нее в школе, кстати?

– Вот по дороге завтра сама и расспросишь, – Лев легонько щелкнул ее по носу пальцем и потянул из-за стола. – Все, спать.

Фельдшер

«Хорошо, что никто не знает, где я. Не хватало еще визитеров».

Вика лежала, закинув руки за голову, и смотрела в потолок. После разговора со следователем она вообще перестала понимать, что происходит.

Родители… это никогда ее не беспокоило, а теперь… Они погибли не в автокатастрофе, а были убиты, застрелены. За деньги, конечно – это читалось во всем, что сказала следователь. Передел собственности. Ее отец владел акциями водочного завода, был, наверное, по тем меркам богатым человеком.

Будь он жив, и ее жизнь могла сложиться иначе. Она не в медучилище поступила бы, а в институт, и не на «Скорой» бы каталась в любую погоду, а сидела бы в какой-нибудь хорошей клинике – всегда мечтала стать неврологом, изучала бы это дело от и до, посещала бы семинары, курсы повышения квалификации, училась бы… Но отец погиб, а от его денег не осталось ни гроша – или осталось?

Неужели мама Света всю жизнь обманывала ее? Нет, нет, нельзя так… нельзя, потому что тетка всю свою жизнь ей посвятила, каждую свободную минуту.

Нет, если бы деньги были, она непременно сказала бы Вике об этом, когда та выросла. Ведь не могло же так быть, чтобы тетка, видя, как Вика мечтает о высшем образовании, утаила бы деньги на поступление. Нет, это невозможно, невозможно… Или – возможно?

Вика все сильнее разочаровывалась в тех, кому доверяла, в том же Максиме – так почему для мамы Светы должно быть исключение? Нет, так думать нельзя, нельзя…

Она вскочила, заходила нервно туда-сюда по камере.

«Я никого не убивала… никого не убивала, никого… почему я не помню, как оказалась дома в тот вечер? Помню, что пошел дождь, помню, что Максим сказал: «Прости, нам с тобой, видимо, больше не по дороге»… что он имел в виду? Но он был жив, когда я уходила, точно – жив, потому что говорил по телефону. Нет, я его не убивала…»

Она старалась восстановить весь день по минутам, с самого утра, и это ей удавалось ровно до того момента, как она рассталась с Митиным в парке.

В голове словно обрывалась кинопленка – вот кадр, где Максим поворачивается к ней спиной и подносит к уху телефонную трубку – и все, на экране черные полосы на белом фоне, а вместо звука тонкий противный писк.

А на следующем кадре она лежит в ванне у себя дома и давится слезами. Но что было в промежутке между этими «кадрами»? Как она попала домой, как набрала воды в ванну, как легла в нее? Этого Вика, как ни силилась, вспомнить так и не могла.

«Черт, я так и знала, что когда-то эти провалы в памяти доведут меня до неприятностей… мягко сказано – «до неприятностей», до тюрьмы они меня доведут, похоже», – думала Вика, стоя у стены, в которую уткнулась лбом.

Мысли путались, картинки в голове смешивались, неизменным оставалось одно – она не помнила, что делала после того, как Митин сказал, что они окончательно расстаются.

«И ведь получается, что я могла… у меня была и возможность, и мотив… я могла убить его и тут же об этом забыть… а что, если это правда? Что, если так и было? И я действительно перерезала ему артерию скальпелем? Как мне тогда жить дальше? Да ну… нет, не может быть, я не могла, не могла…»

Она совершенно измучилась от обуревавших ее мыслей, которые невозможно было выбросить из головы.

Вика пыталась избавиться от них, читая про себя стихи, которые помнила еще со школы, пыталась петь песни, но это не помогало. Перед глазами то и дело всплывало лицо Митина – спокойное, равнодушное, усеянное мелкими каплями дождя.

«Он бросил меня так запросто, словно никогда ко мне ничего не чувствовал, не испытывал, – с тоской думала Вика, грызя уголок воротника куртки, в которую завернулась. – Почему я никогда не замечала, какой он на самом деле равнодушный? Ему, оказывается, все равно, с кем спать… со мной, с Олесей, еще с кем-то… какая гадость… как унизительно чувствовать себя просто способом расслабиться, тренажером для снятия напряжения… какая я слепая дура».

Хотелось плакать.

Она перебирала в памяти пять лет, что провела с Максимом, и их отношения больше не казались ей тем, что принято называть любовью.

Встречались они только в те дни, когда он мог сказать жене, что дежурит. Все праздники Вика проводила одна, в отпуск только однажды съездили вместе, и то на неделю в загородный пансионат – Максим сказал, что уехал на курсы повышения квалификации.

Никаких планов на будущее – хотя иной раз Митин и делал намеки на совместную жизнь в каком-то далеком будущем, которое так и не наступило.

Время шло, а ничего не менялось – те же встречи украдкой, те же одинокие выходные и праздники, то же отсутствие определенности и уверенности в завтрашнем дне.

«Почему я никогда об этом не думала? Я его любила и верила каждому слову, никогда не подвергала сомнению то, что он говорит. А он меня не видел в своем будущем, держал около себя, как… господи, как же отвратительно… неужели все-таки я его убила? Ведь могло меня ослепить в тот момент так, что я просто ничего не помню? Он сказал: «Мы расстаемся», и в голове у меня что-то взорвалось? Ведь так тоже могло быть… Что же мне теперь делать-то? Что делать? Как жить дальше с клеймом убийцы? И – надо ли жить?»

Эти мысли сводили с ума, Вика накрыла голову курткой и затряслась в беззвучных рыданиях.



После завтрака ее снова вызвали на допрос.

Вика чувствовала себя вялой и подавленной, она практически не спала ночью и теперь ощущала, как в висках что-то пульсирует, а голова кажется набитой ватой, сквозь которую звуки проникают с трудом.

Следователь сидела за столом и, казалось, не сразу заметила, как конвоир ввел Вику.

– Добрый день, – хрипловатым голосом произнесла Вика, садясь на стул, и следователь словно очнулась:

– Да, извините… добрый день, Виктория Павловна. Вы неважно выглядите, все в порядке?

– Вы серьезно? Как, по-вашему, должен выглядеть человек, проводящий круглые сутки в камере размером с коробку от большого холодильника?

– Хотите в общую? – что-то во взгляде следователя подсказало Вике, что нужно сменить и тон, и тему – общая камера явно не будет лучше одиночной, скорее, наоборот, особенно если просочатся слухи о том, в чем ее, Вику, обвиняют.

– Нет, но… я плохо сплю, голова болит, – уже более мягко произнесла она.

– Врач нужен?

– Пожалуй, нет.

– Как хотите. Продолжим?

– Я не помню, на чем закончили вчера.

– Мы говорили о вашей семье. Кстати, адвокат не приходил?

– Пока нет.

– Странно. Но с тетушкой вашей все по-прежнему, я звонила сегодня врачу.

– Спасибо.

Вика не могла понять, почему эта женщина беспокоится о состоянии ее тетки, зачем звонит в больницу, когда совершенно не обязана это делать. В том, что следователь не пытается таким образом расположить ее к себе, Вика убедилась еще вчера. Тогда – почему?

«Может, просто есть неравнодушные люди? – подумала она, взглянув в бледное лицо следователя с каким-то даже уважением. – Может, она просто чуткая, и дело не во мне? Нет… – тут же одернула себя Вика, – у нее не та профессия, чтобы быть чуткой, ей дело надо раскрыть. А тут вообще шанс хорошо по службе продвинуться – серийная убийца! Это же такой карьерный рост… вот она и старается, потому и о состоянии мамы Светы сама узнает, а не надеется на мифического адвоката, который даже не пришел».

– Виктория Павловна, скажите, Максим Митин когда-нибудь в разговорах упоминал своего старшего брата? – спросила следователь, и Вика вздрогнула от неожиданности, слишком погрузившись в размышления.

– Что? О чем вы спросили?

– Митин не упоминал в разговорах с вами о своем старшем брате? – повторила следователь ровным тоном, словно не заметила Викиного вскрика.

– О брате? – нахмурилась Вика. – У него нет братьев. А родители давно живут в другой стране – в Греции, кажется, не помню.

Следователь что-то записала на отдельном листке, который тут же сунула в потрепанный ежедневник.

– И Максим не упоминал имя Глеб?

– Глеб? Нет. Точно нет, я бы запомнила… мы… мы довольно мало разговаривали о том, что было у нас обоих в прошлом, – чуть запнувшись, сказала Вика. – Понимаете… мне сейчас кажется, что я вообще его не знала. Не знала – и все. Мы только спали вместе, а что там у кого внутри делалось – было неважно. Ну, во всяком случае, Максиму точно не было важно.

– А вам?

– Мне? – повторила Вика и на секунду задумалась. – Мне было важно, но он никогда не пускал меня к себе в душу. Он не хотел, чтобы я… знаете, как это бывает – подпускаешь человека на короткое расстояние, а потом сложнее уйти. Я думаю, Максим всегда знал, что уйдет от меня, – она опустила голову и умолкла.

Эта мысль посетила Вику только сейчас, вот здесь, в мрачной комнате для допросов, под внимательным взглядом следователя. Раньше ей казалось, что Максим просто сам по себе такой – скрытный, немного суховатый, и только в постели преображается и становится потрясающе нежным, заботливым и внимательным. Но, видимо, это ей хотелось таким его видеть, потому она и не замечала, как ловко Максим избегает каких-то разговоров, касавшихся его жизни без Вики.

– А между тем Глеб был старшим братом вашего Максима и погиб, когда тому было лет восемь-девять, – сказала следователь. – Погиб из-за контрольного пакета акций водочного завода. Ничего не напоминает?

Вика молчала. Она поняла, что имеет в виду следователь, говоря об этом, – их вчерашний разговор о родителях Вики, погибших из-за тех же самых акций. Но она не представляла, какая может быть связь между этими событиями, кроме той, что действие разворачивалось вокруг проклятого водочного завода.

– Я не знаю, что вам на это ответить. Я ничего не знаю об акциях, о родителях… да я и о Максиме, оказывается, ничего не знала.

– Где вы доставали флунитразепам? – вдруг спросила следователь, и Вика вздрогнула и уставилась ей в лицо непонимающим взглядом:

– Что?

– Препарат, которым усыпили трех жертв до Митина, – уточнила следователь, не сводя с Вики изучающего взгляда. – Флунитразепам. На него нужен рецепт, как на наркотическое средство. Так кто вам его выписывал?

– Я вас не понимаю…

– Виктория Павловна, мне кажется, я выразилась совершенно конкретно – кто выписывал вам рецепты на наркотический препарат, которым были усыплены три жертвы до Митина?

– Какие три жертвы, господи?! – Вика вцепилась в волосы и закачалась на стуле вправо-влево. – Я же вам сказала – я их даже не знала! Как я могла их усыпить, для чего, зачем?! Совершенно незнакомые люди… я никого не убивала, неужели вы до сих пор этого так и не поняли?!

– Виктория Павловна, я бы рада вам поверить. Но есть такая вещь, как улики, понимаете? Ваши кроссовки, на которых обнаружена земля из парка Новинки, кровь на скальпеле, даже тот факт, что вы не можете вспомнить, что делали и где были в момент, когда был убит Митин – вам не кажется, что совпадений слишком много? Что бы вы делали на моем месте? – спросила следователь, вставая из-за стола и открывая форточку. – Сигарету хотите? – неожиданно предложила она, и Вика, не курившая уже двое суток, растерянно кивнула. – Давайте молча покурим, а вы пока подумайте над тем, что я сказала.

Вика затянулась, почувствовав легкое головокружение.

«Что, что я должна сказать ей?! Мне не о чем думать, не в чем признаваться! Я в глаза не видела никакого флунитразепама, я даже не знаю, где его применяют, это не препарат для «Скорой»! Господи, как мне не запутаться еще сильнее?»

Время шло, Вика молчала, как молчала и следователь, прислонившись спиной к стене и скрестив на груди руки. Где-то за стенами изолятора продолжалась жизнь, а здесь словно демонстрировали старый черно-белый немой фильм, а пленка вдруг порвалась на напряженном моменте, но зрители, шокированные сюжетом, не выражали недовольства, а молча взирали на белое полотно экрана в ожидании продолжения.

Но его не последовало. Следователь пожала плечами, собрала свои бумаги и нажала кнопку, вызывая конвоира.

– До свидания, – машинально сказала Вика, подходя к двери.

– Подумайте над тем, что я сказала, – только повторила свои же слова следователь.

Журналист

– Боренька, сынок, с тобой там все в порядке? – голос матери в телефонной трубке казался глуховатым и каким-то уставшим.

– Да, не волнуйся, все хорошо, – отозвался Нифонтов, садясь на подоконник и закуривая. – Работа плохо движется, даже сам не ожидал.

– Может, папа поищет каких-то знакомых?

– Ну, еще не хватало! Ты совсем уже…

– Да, милый, прости… – смутилась мать, – что это я… как с маленьким… А… как тебе город? – в голосе прозвучало что-то похожее на тревогу.

– Я его в прошлый раз толком не разглядел, сейчас времени побольше. Жить можно. Или ты боишься, что я тут останусь? – пошутил Борис, стряхивая столбик пепла в пустую сигаретную пачку.

– Не думаю, что ты готов отказаться от столичной жизни в пользу захолустного городишки, Боренька.

– Тогда зачем спросила? Ведь знаешь, что я не архитектурой сюда приехал любоваться. Я работаю.

– Ты такой напряженный… точно все в порядке?

– Сказал же – работа идет тяжело, постоянно какие-то преграды, источников никаких найти не могу. Была девчонка из прокуратуры, но, похоже, из нее больше ничего не вытянешь, у них приказ о неразглашении, – раздраженно отозвался Борис. – Самое смешное, что местные СМИ писали об этом вовсю, а меня к прокуратуре на пушечный выстрел не подпускали, но теперь и местные молчат. Думаю, там все хуже, чем можно себе представить.

– Куда уж хуже… несчастные люди, даже не представляю, каково их родственникам… – вздохнула мать.

– Бесит, что пытаются скрыть. Я все сделаю, чтобы как можно больше узнать и написать, такие вещи должны на всю страну греметь.

– Боренька, ты уж там аккуратнее, мой родной… сам ведь понимаешь, что играть в игры с государственными структурами, да еще с полицейскими.

– Ну, что ты со мной, как с ребенком! Я не первое расследование пишу.

– Раньше ты не занимался тем, что связано с трупами, убийцами и теми, кто их ищет, – упрямо сказала мать. – Потому я не переживала. А теперь…

– А теперь ничего тоже не изменилось, просто тема другая, – твердо отрезал Борис, поняв, что матери просто хочется пострадать, а дома повода не находится. – И все, хватит об этом. Как твое здоровье?

– Все в порядке, Боренька, спасибо. В театре начали репетиции нового спектакля, мне, конечно, придется играть вздорную старуху, – с оттенком возмущения проговорила Валерия Федоровна. – Еще бы – я ведь уже не юная нимфетка!

– Зря ты так, – успокаивающе сказал Нифонтов, – сама ведь знаешь, что характерные роли зритель воспринимает и запоминает лучше, чем прилизанных и идеальных главных героев. Уверен, что ты блестяще справишься. Не забудь прислать мне пригласительный на премьеру.

– До этого еще далеко.

– Ничего, я подожду, – рассмеялся он. – Все, дорогая, мне пора на завтрак, если я хочу хоть что-то сделать сегодня.

– Конечно, милый, я тебя заболтала совсем, а у вас ведь уже давно день. Я со своей бессонницей совсем с ума сошла. Обнимаю тебя, – заторопилась мать, словно чувствуя вину за то, что сын до сих пор голоден, а она пристает к нему со своими театральными драмами.

– Я позвоню тебе завтра, – пообещал Борис и сбросил звонок.

Почему-то разговоры с матерью всегда оставляли у него какое-то странное послевкусие, как будто он принимал участие в спектакле, роль в котором знал не совсем четко и вынужден был все время держать себя в состоянии повышенной внимательности, чтобы вовремя подстроиться под реплики партнерши.

Сколько Борис себя помнил, столько это ощущение преследовало его. Мать как будто старалась привнести долю театральности и в повседневную жизнь, страдая от нереализованности своих амбиций, и маленький Боря вынужден был играть по ее правилам.

Отец никогда этого не делал, едва заслышав надрывные нотки в голосе жены, моментально разворачивался и уходил в кабинет, порой оставаясь там и на ночь, но Борису бежать было некуда.

Сперва он принимал материнские «концерты» за чистую монету и очень жалел свою мамочку, но, став старше, понял, что это просто игра, театральщина, фальшь, и от этого открытия ему сделалось немного противно – взрослая женщина заламывает руки, закатывает глаза, говорит неестественным голосом, использует в речи такие обороты, каких уже не встретишь ни в литературе, ни в театре. Зрелище выходило жалкое, но эта жалость уже была с легким оттенком отвращения.

«Пробежаться, что ли? – вдруг подумал Борис. – Обычно хорошие идеи приходят как раз во время пробежки. Черт с ним, с завтраком, потом где-нибудь в кафе поем».

Он вынул из шкафа спортивный костюм, а из рюкзака, с которым ходил в фитнес-клуб, беговые кроссовки, быстро переоделся и вышел из номера.

Бегать Борис решил на набережной – ему там понравилось во время одной из прогулок.

Чистая, ухоженная, со множеством скамеек и пешеходной зоной, набережная подходила для неторопливых пробежек в будний день, как никакое другое место в этом городе.

Воткнув наушники и включив в плеере сборник джазовых композиций, Борис в неторопливом темпе бежал вдоль кованой решетки, ограждавшей текущую внизу неширокую реку.

«Надо все-таки еще раз Алиску попробовать разговорить, – думал он под звучащий в наушниках хрипловатый голос певицы, – мне кажется, я ей нравлюсь, этим надо бы воспользоваться. Может, она расслабится настолько, что сболтнет невольно что-то интересное. Очень уж затаились все вокруг, даже слухов никаких в интернете».

Побегав около часа, Нифонтов почувствовал прилив бодрости и энергии, позвонил Алисе на мобильный и предложил встретиться вечером.

– Ты какую кухню любишь?

– Итальянскую, – вздохнула девушка, – но, как ты понимаешь, вообще не могу себе позволить.

– Ну, разок-то можно. Устроим тебе разгрузочный день наоборот.

– Я на этой неделе уже устраивала, больше не хочу. Слишком дорого мне потом достается моя фигура. Но я знаю хороший чайный магазин, там сегодня как раз дегустация экзотических сортов чая – интересуешься?

– А что, это, пожалуй, мысль, – оживился Нифонтов, хотя чай любил куда меньше, чем кофе. – А туда народа много набивается? Ну, в том смысле, что пообщаться-то выйдет?

– Нет, что ты, – успокоила Алиса, – там совсем маленькое кафе, всего пять столиков, так что вполне можно разговаривать.

– Отлично, тогда встречаемся там же, где и всегда. Жду у первой лавки в сквере.

– Хорошо, – рассмеялась Алиса, – до встречи.

«Ну вот, полдела сделано, – убирая телефон в карман, подумал Борис, – осталось только пару раз проникновенно посмотреть девочке в глаза и взять за руку, а там будет видно, в какое русло разговор направлять».



Ему повезло впервые за все время этой странной командировки. Алиса прибежала возбужденная, глаза блестели, щеки разрумянились, она даже не заметила, как Борис совсем по-свойски поцеловал ее.

– Идем скорее, я пораньше убежала, чтобы наши не видели, как мы с тобой тут встречаемся, – она взяла его под руку и потянула в сторону стоянки такси.

– По-прежнему режим строжайшей конспирации?

– Мой шеф думает, что через дубовую дверь не слышно его ора, – фыркнула Алиса, садясь в машину и называя адрес.

– А есть повод орать?

– Ой, я думала, он сегодня Каргополову с землей сровняет, – шепотом, наклонившись к его уху, проговорила Алиса, – и я так поняла, что до сих пор подозреваемого.

– Однако… это уже интересно…

– Боря! – внушительно сказала она, отстраняясь. – Имей в виду – хоть слово в твоей газете – и я отопрусь от всего, что сказала!

– Элис, ты в который раз унижаешь меня недоверием, это крайне обидно, – Борис перехватил ее руку и слегка сжал. – Я ведь сказал, что никогда не…

– Да, я помню, не раскрываешь источников, и мне, между прочим, тоже было обидно! – перебила она. – Мне показалось, что я тебе нравлюсь не потому, что работаю в прокуратуре.

– Так и есть. Ты понравилась бы мне, даже если бы работала в супермаркете.

– Ты, конечно, врешь, но это очень приятно.

Разговор явно ушел в сторону от интересовавшей Бориса темы, но он счел за благо не форсировать событий и дождаться, когда Алиса сама снова вернется к новостям. Он видел, что ей и самой хочется поговорить об этом, но осторожность мешает.

«И это, в сущности, правильно, – думал он, рассеянно слушая, как Алиса щебечет ни о чем. – Она не верит мне до конца, и это оправдано – я журналист, она отлично знает, что у меня задание, потому опасается за свое место. Ничего, я же вижу, как ее распирает, сейчас чаю попьем, разговоримся как следует, то да се…»

Народа на дегустации оказалось немного, были заняты всего три столика, и Борис с Алисой расположились у большого окна, подоконник которого тоже был превращен в мини-диванчик с пестрыми подушками – при желании можно было сесть и туда. Две улыбчивые девушки разносили гостям небольшие чашечки с напитками, попутно объясняя, какой сорт дегустируется и чем он отличается от прочих.

Борис даже увлекся, отметив для себя чай со странным копченым привкусом – прежде ему не доводилось пробовать ничего подобного.

«Надо, пожалуй, матери такой привезти, она любит всякую экзотику», – подумал он, делая еще глоток.

– Ну, как тебе тут? – спросила Алиса.

– Внезапно понравилось, – честно признался Борис, отставляя чашку. – Если честно, думал, что это обычная чайная лавка, где просто наливают чай в пластиковый стаканчик, как в супермаркетах во время рекламных акций. А здесь настоящая дегустация, я вон даже маменьке подарок выбрал.

– Как ты странно называешь маму – «маменька», – протянула Алиса с удивлением. – У вас что, отношения натянутые?

– Почему?

– Ну… слово какое-то… ироничное, что ли.

– Надо же, а классики-то русской литературы и не знали, – насмешливо отозвался Борис. – Что Тургенев, что Толстой – «маменька, маменька»…

– Ну, ты ведь понял, что я имела в виду, правда? И классики тут ни при чем. Мне просто так показалось.

– Ладно, не обижайся, я же пошутил. Просто моя мама могла бы быть на картинке, иллюстрирующей слово «маменька», вот и все. Я же говорил, что она у меня певица? Ну, вот отсюда это ощущение, я ее так с детства воспринимаю, она знает и не обижается, – объяснил Борис, почувствовав, что Алиса напряглась в ответ на его колкость о классиках.

– Она, наверное, красивая, да?

– Стереотипность мышления? – снова не удержался от небольшой шпильки Борис. – Если певица, то непременно красивая? Она исполняет характерные роли, получает партии каких-нибудь эксцентричных тетушек в последнее время. Но ты права – она красивая женщина, даже возраст не слишком отразился на внешности. Ну, справедливости ради, на салоны красоты и прочие процедуры она тратит все то время, что не занята в театре. Но тут уж ничего не поделаешь – специфика профессии.

– А у тебя фотографий в телефоне нет?

– Есть. Хочешь убедиться?

– Боря, а почему ты всегда в таком тоне со мной разговариваешь, словно бы свысока? – Алиса смотрела на него в упор, и Нифонтов вдруг смутился.

– Ну, что ты… вовсе нет… у меня такая манера общения…

– Она очень неприятная, Боря, эта твоя манера – тебе никто об этом не говорил?

– Алиса, прости меня, ради бога, я как-то совсем не подумал, что могу тебя задеть… я действительно со всеми так разговариваю, даже с родителями, потому, может, не замечаю… прости, ладно? Я постараюсь себя контролировать, – проникновенно пообещал Нифонтов, взяв руку Алисы в свои. – И фотографии я тебе покажу, у меня их полно. Пересаживайся ближе, я буду рассказывать, кто где.

За пролистыванием фотографий на экране телефона Борис пытался придумать, как вывести разговор на происходящее в стенах прокуратуры, и повод, как ни удивительно, нашелся среди снимков. Отец Бориса был снят во время какой-то поездки на рыбалку в большой компании знакомых, одним из которых оказался бывший прокурор Хмелевска.

– Лицо знакомое, – сказала Алиса, аккуратно ткнув острым ноготком в изображение.

– Ну, знать его лично ты могла вряд ли, он давно уже здесь не работает, а раньше как раз сидел в кабинете твоего шефа, – ответил Борис, и Алиса встрепенулась:

– Ой, правда! У нас же в коридоре его портрет висит! То-то я и думаю – откуда… а я ж мимо каждый день хожу, – она рассмеялась: – Такая внимательность, конечно, работнику прокуратуры в самый раз. И что, твой папа был с ним знаком?

– Почему – был? Они до сих пор прекрасно общаются. Пытался даже через него тут… ну, ты понимаешь… но не вышло, – чуть приврал Борис, буквально утром отвергнувший предложение матери на эту тему, но зато успевший, пусть и безуспешно, воспользоваться этим знакомством ранее.

– Ну, это понятно. Наш шеф настроен категорически – никакой утечки. Думаю, он прав, Боря. Паника ведь начнется, город не такой большой…

– Прокурор боится народного бунта в связи со своим бездействием? Или, скорее, просто за свое место опасается? При таких-то раскладах ему прямая дорога в отставку.

– Никто его в отставку не отправит, – твердо заявила Алиса. – Каргополова землю роет, а она всегда раскрывает то, за что берется.

– Только вот пока, судя по всему, ей не везет.

– Ничего, разберется. Медиков не так много.

– Медиков? Ну, пока все сходится, – пробормотал Борис.

– Что?

– А? – встрепенулся он.

– Ты сказал – пока все сходится, – повторила Алиса, – что это значит?

– Только то, что все слухи, которыми я обладаю, вместо точной информации, укладываются в это – говорят же, что убийца, скорее всего, медик.

– Ужасно, правда? И ведь может так случиться, что это женщина.

– А какая разница? Умеешь скальпелем орудовать – вообще неважно, какого ты пола, разве не так?

Алиса посмотрела на него с подозрением:

– А где ты слышал про скальпель?

– В каком смысле?

– Кто тебе сказал, что все жертвы убиты именно скальпелем?

Этого Борис вспомнить не мог, хотя был почти уверен в том, что это именно Алиса сказала об этом во время первого разговора.

– Ой, Элис, ну, ты ведь знаешь, как слухи расползаются… кто-то сказал… кто-то недослышал, додумал… я точно и не помню, где именно об этом узнал. Да и какая разница, если это правда? – он снова дотянулся до ее руки, погладил прохладную кожу. – Медик – и вдруг убийца… чтобы на такое решиться, причина нужна. Или просто сумасшествие.

– Когда задержат, экспертизу назначат, наверное, в Москву отправят, в институт имени Сербского, – сказала Алиса, чуть смягчившись. – Но Каргополова, я слышала, категорически настаивает на том, чтобы специалист сюда прилетел, не хочет, чтобы дело в Москву ушло, там ведь сразу заинтересуются.

– А гражданка следователь никому не хочет свои потенциальные лавры отдавать?

– Ну, почему сразу лавры? Она это дело расследует, до ночи сидит в кабинете, сама всюду ездит – с чего бы ей хотеть, чтобы дело забрали? А ты на нее просто зол, потому что она тебя выставила и говорить с тобой не стала, вот ты и бесишься, на иронию исходишь, да? – поддела Алиса, хотя во взгляде скользнуло что-то совершенно иное, похожее на нежность.

– Ты права, дорогая, я просто обиженный мужчина, которого отвергли в профессиональном смысле, – захохотал Борис. – Я не привык к такому обращению, корочки столичного журналиста всегда открывали мне любые двери, в том числе и к женским сердцам, а тут вдруг такой облом…

– Да ты просто ловелас? – засмеялась в ответ и Алиса. – А Каргополова не повелась на твои закидушки… но у нее, Боря, такой муж, что я бы на ее месте вообще никаких мужиков не замечала.

– Да? Забавно… а мне показалось, что она не замужем.

– Зря. Муж у нее красавец, хорошо зарабатывает, по дому все делает, о дочке заботится. Все бабы в прокуратуре завидуют, между прочим.

– Надо же… а с виду такая типичная старая дева, хоть и симпатичная, надо признать.

– Она просто очень строгая и сосредоточенная, – словно заступаясь за следователя, сказала Алиса, – потому и кажется, что ее ничего, кроме работы, не интересует. И вообще – что мы тут о Каргополовой разговариваем? У нас свидание или что?

– Конечно же, свидание, ты совершенно права. Может, мы погуляем? Погода вроде наладилась, – предложил Борис, стараясь замаскировать рвущееся наружу раздражение. Он никак не мог разговорить молодую девчонку, заставить ее болтать на тему, интересовавшую его куда сильнее, чем сама Алиса. И придется делать вид, что у них действительно свидание…

Но кое-что из этого вечера он все-таки извлек.

Следователь

Она сумела настоять на том, чтобы специалист по судебной психиатрии приехал в Хмелевск. Прокурор, правда, возмущался, но в конце концов согласился.

Полина ждала результатов с нетерпением, ей казалось, что именно от этого будет зависеть дальнейший ход расследования. Она никак не могла убедить себя в том, что Виктория Негрич – хладнокровная убийца, и не помогали ни материалы дела, ни фотографии с мест преступления.

Все это просто никак не вязалось у Полины с невысокой миловидной Викторией с открытым простым лицом. Что-то мешало ей представить, как в руке этой женщины зажат скальпель, как она уверенно проводит его лезвием по шее жертвы, делая точный надрез.

«Почему я не верю в то, что она убийца? Потому что женщина, а судебная практика знает меньше десятка серийных убийц женского пола? Ерунда. Если уж женщина по какой-то причине решается на убийство, то совершает его с особой жестокостью, свойственной далеко не каждому мужчине-убийце. Мотив… я мотива не вижу, кроме как при убийстве Митина. А как прицепить три остальных трупа, понятия не имею. Ладно бы еще, если бы смерть Митина была первой в этом списке, тогда еще хоть как-то похоже на попытку замаскировать, хотя глупо, конечно. Но он погиб последним. Не вяжется», – думала Полина измеряя шагами кабинет.

На столе зазвонил внутренний телефон, и она вздрогнула, сняла трубку:

– Каргополова, слушаю.

– Ну что, Полина Дмитриевна, поздравляю нас, – раздался голос Двигунова. – Можете быстренько ко мне спуститься. Я на проходной, жду.

– А что случилось?

– А труп у нас. И, как на грех, в парке и с перерезанной сонной артерией. И ни капли крови вокруг, – бухнул Двигунов, и у Полины заколотилось сердце:

– Этого не может быть!

– Вот я потому и говорю – спускайтесь, поедем.

Полина бросила трубку, схватила плащ и сумку, выскочила из кабинета и понеслась вниз, перескакивая через две ступеньки.

«Черт, черт, черт! – думала она про себя. – Как такое может быть?! Ведь Негрич в камере! Что это вообще значит? То, что я внутри себя знаю, что это не она? Или то, что так скоро появился имитатор? Вот вам, товарищ прокурор, и режим повышенной секретности тогда! Хотя… если не просочилось, что подозреваемая задержана, то вполне логично… что логично? Что я опять ищу подтверждение собственной мысли о невиновности Негрич? Но кто-то же нам ее подсунул? Черт…»

Двигунов курил у служебной машины, лицо его было серым – видимо, ночь не спал, дежурил.

– Куда едем? – спросила Полина, забрасывая сумку на заднее сиденье.

– В Брагино, – выбрасывая окурок, процедил он.

– Личность установили?

– Да. Лариса Митина. Невестка недавно убиенного Максима Митина, вдова его старшего брата.

Полина схватилась за голову:

– Ох ты…

– Вот такая фигня, Полина Дмитриевна. И вы, похоже, совершенно правы, дело все-таки в водочном заводе. Я на всякий случай наружку к Пострельцеву у начальства пробил, пусть с ним походят, мало ли… да и для его же безопасности, если он вдруг ни при чем. Но выходит, что и девица наша тоже ни при чем, она ж в СИЗО.

– Посмотрим… – неопределенно пробормотала Полина, отлично понимая, что Двигунов прав. – Все равно ее пока выпускать нельзя, ее тоже могут убить, если я права. У нее сегодня экспертиза психиатрическая, может, специалист что-то интересное расскажет.

– Да нам-то теперь это к чему? Труп вчерашний, ему даже суток нет.

– Посмотрим… – повторила Полина.



Тело женщины еще не увезли, оно так и лежало под деревом, накрытое черным полиэтиленом.

Полина присела на корточки, отвернула угол в районе головы, всмотрелась в совершенно белое лицо покойной.

Женщина лет пятидесяти, аккуратно причесанная, с тщательно выщипанными бровями и слегка подправленным контуром губ, в ушах – небольшие серьги. На шее справа тонкий порез – точно такой же, как был у всех Пострельцевых, как был у Максима Митина, разве что вокруг тела последнего было столько крови, что, казалось, земля пропиталась.

– Рана точно такая же, как четыре предыдущих, в кармане плаща кубик с буквой «Ц», – точно подслушав ее мысли, сказал у Полины за спиной эксперт Зайченко.

– Отпечатков нет, конечно? И орудия убийства тоже?

– Увы, – он развел руками в перчатках. – И меня это огорчает. По прошлому трупу, кстати, я тебе заключение гематологической экспертизы прислал. На скальпеле, изъятом у подозреваемой, кровь самой подозреваемой, я сравнил с кровью потерпевшего, группа одна, но резус разный.

– Она так и говорила, – пробормотала Полина, закрывая голову трупа полиэтиленом. – И ссадина у нее на пальце свежая была, значит, действительно занозу вынимала.

– Выходит, не виновата деваха?

– Выходит, – со вздохом подтвердила Полина, вставая. – И в этой ситуации мы опять откатились далеко назад.

– Что, тут тоже прочесывать риелторские конторы? – спросил подошедший Двигунов. – Мы ведь еще не отказались от этой версии?

– Здесь – да, прочесывать, – кивнула Полина, – а вот по четвертому трупу не надо, там убийца спонтанно действовал, думаю, просто следил за Митиным и наткнулся на него в момент их ссоры с Негрич. Это оказалось очень кстати, наверняка убийца в курсе, что она медик. Все сложилось.

– Но тогда зачем он убил Ларису Митину? – кивнув на лежащее рядом тело, спросил Зайченко. – Ведь сразу рушится вся его легенда с подсовыванием нам Негрич как убийцы.

– Похоже, приказ прокурора испугал всех, утечки не произошло, и убийца просто не знает, что Негрич уже арестована. И не подсовывал он нам ее специально – просто так совпало, что следы ее кроссовок остались на месте преступления, дождь ведь был.

– Да там этих следов было… – махнул рукой Зайченко. – Наверняка и следы убийцы были, если только он не ухитрился на корни дерева встать – помните, какое там огромное дерево? И как раз корни наружу. Там была, конечно, земля на них, но не идентифицируешь по ней…

– Да. А следы Негрич там были повсюду, и на кроссовках в ее квартире земля из этого парка. Будь она убийцей – что, не хватило ума помыть или вообще выбросить, когда на работу утром поехала? И вот эта мелочь тоже выводит ее из числа подозреваемых, которое у нас теперь снова равно нулю, – вздохнула Полина. – Не прокалываются люди, совершившие четыре убийства, три из которых продуманы до секунды, на такой ерунде, как кроссовки со следами земли с места преступления, вот хоть что мне говорите.

Эксперт и оперативник молчали, но Полина видела, что они с ней согласны.

– Значит, будем искать, – пробурчал Дергунов. – Черт, опять эта беготня по квартирным конторам…

– А есть вообще хоть что-то?

– Отсеиваю. Непонятно ведь, что именно искать. Ну, взял я списки тех, кто снимал квартиры примерно за трое суток до убийств – больше просто не потянуть, людей нет, но это тоже не три человека, вы ведь понимаете. И большинство – иногородние.

– Ну, все верно. С чего вы решили, что я имела в виду местного?

– А то местные квартир на сутки не снимают, – ухмыльнулся Дергунов, вынимая из кармана сигареты.

– Двое из потерпевших – мужчины.

– Ой, Полина Дмитриевна, что вы, как ромашка невинная…

– Не будем развивать эту тему, хорошо? Просто имейте в виду, что и здесь тоже придется все проверять.

– Если меня на ксероксе размножат, я вам все за пару дней проверю, а так… – развел руками Двигунов. – У меня и так все остальные дела забрали, в связи с особой важностью этого. Но даже при этих условиях времени не хватает. Не помню, когда спал нормально.

– Пожалуемся друг другу на трудности? – сухо спросила Полина, которую мужское нытье всегда раздражало. – Я тоже нормально спала примерно месяц назад, когда отгул брала – и что? Не будем ловить убийцу, лучше отоспимся?

– Очень смешно, – буркнул Дергунов. – Версий-то, как я понимаю, никаких не появилось?

– Пока нет. Только о связи с заводом. Попытаюсь сегодня все-таки попасть в архив, не понимаю, почему дела засекречены.