На следующей неделе сотрудники фирмы «Кливерингз» прибыли в восемь часов утра и для начала сорвали семейный завтрак. Констанция была ужасно недовольна тем, что с ней не посоветовались и даже не поставили в известность. Ангус тоже был расстроен, но лишь до тех пор, пока его не заверили, что теннисный павильон трогать не будут. Леди Джорджина спустилась в музыкальный зал в обычное время и выгнала оттуда нескольких носильщиков. Началось все как-то нескладно.

Айрис и мистера Кеттеринга назначили в помощники работникам аукционного дома. Айрис водила их по комнатам, почти как проводник в горах. Мистер Кеттеринг отвечал за перемещение картин, предметов искусства, помогал отделять оригиналы от репродукций. Он старался действовать как можно тактичней, что не укрылось от внимания экспертов «Кливерингз», которые были обучены сдерживать свои эмоции в присутствии семьи.

– Незачем их расстраивать еще больше, просто тщательно отделяйте подлинники от копий.

На нижнем этаже миссис Макбейн задействовала всех оставшихся слуг. Прислуживать семье оставили одного Хадсона. Олли, Маккей и Максвелл помогали сортировать столовое белье, серебро, хрусталь; все потенциально ценные вещи откладывали в сторону для оценки специалистами фирмы «Кливерингз». Занятие не самое веселое, но миссис Макбейн была безумно рада этой генеральной уборке. При обычных обстоятельствах она никогда бы не добилась в доме такой чистоты. И возможность освободить перегруженные буфеты и шкафы приводила ее почти в неприличный восторг. «Зачем им столько всего?» – думала она, бросая в кучу мусора залатанное сукно для бильярдного стола. Дом вполне мог обойтись и половиной вещей из тех, что скопились у семьи за многие столетия.

На верхних этажах Сесил очень быстро утомил всех сотрудников «Кливерингз». Он следовал за ними по пятам, подробно излагая историю каждого предмета, что они рассматривали. Бедняги, думала про себя Ева. Она искренне сочувствовала им, поскольку не так давно сама была на их месте, когда Сесил проводил для нее экскурсию по дому.

– То, что вы держите в руках, молодой человек, не просто серебряный кубок. Этим кубком восьмая графиня отбивалась от английских солдат, когда они попытались захватить Лок-Даун перед битвой при Флоддене. Вот та вмятина образовалась, когда она ударила по лбу самого командующего. Грозная была женщина.

– Эти книги подарил одиннадцатому графу сам Карл I после совместной охоты. В первой книге имеется дарственная надпись и королевская печать. Они оба увлекались орнитологией.

– А это подарок семье от…

Это продолжалось до тех пор, пока глава «Кливерингз» не был вынужден вмешаться:

— О, я выпила огонь!

– Сэр, я ценю ваше желание нам помочь, но, во-первых, на самом деле это не помощь; во-вторых, я понимаю, эти предметы представляют исключительную ценность для вашей семьи, однако это – просто кубок с вмятиной, если, конечно, в нем нет письма от командующего с извинениями за произошедший инцидент. – Сесил от возмущения резко втянул в себя воздух, но глава «Кливерингз» своей следующей фразой быстро охладил его пыл: – Но я восхищен даром предвидения восьмой графини: ведь она приобрела шеффилдское серебро[35] за несколько столетий до того, как его изобрели. А теперь просим нас извинить…

— А теперь, — сказал кардинал, — отдохните минутку и поговорим.

Изумленного Сесила ловко выпроводили из комнаты.

Он подвел ее к креслу, стоящему у камина напротив его кресла, и помог усесться.

Увидев, как он проявляет заботу сиделки к этому человеческому обломку, никто не узнал бы в нем страшного прелата, грозу французского дворянства, рубившего те головы, что королевская власть даже не пыталась согнуть.

Вечером Констанция спустилась к ужину с опозданием. Когда она вошла в библиотеку, Белла ахнула:

Может быть, нам возразят, что за милосердием скрывались его интересы.

– Что, черт возьми, на тебе надето? Ты сверкаешь, как люстра.

Но мы ответим на это: политическая жестокость, когда она необходима, становится справедливостью.

Все, кто был в комнате, обернулись на крик Беллы и, проследив за ее взглядом, уставились на Констанцию. Та была увешана драгоценностями. Ей удалось нацепить три броши, жемчужное ожерелье с сапфировой подвеской размером с грецкий орех и огромные серьги до плеч. Выбранная ею тиара оказалась тяжелее, чем она ожидала, и, чтобы украшение не слетело, Констанция была вынуждена ступать медленно и осторожно. Она и сама уже жалела о выборе украшений, от которых у нее болели шея и плечи, но родным она ни за что бы в том не призналась.

— Я еще очень хочу есть, — сказала бедная женщина, с жадностью взглянув на стол.

– На ужин всегда надевают драгоценности, – с вызовом ответила Констанция.

— Сейчас вы поедите, — ответил кардинал. — А пока что я сдержал свое обещание: вам тепло, вы будете есть, вы получите платье, вы обретете свободу. Теперь сдержите свое.

– Да, но не все сразу, – промолвила потрясенная леди Джорджина.

— Что вам угодно узнать?

— Как вы познакомились с Равальяком и где впервые его увидели?

Констанция нашла рукой спинку кресла и ощупью, не опуская головы, добралась до сиденья. Медленно и неуклюже она стала опускаться на него. Тиара заскользила на голове, заваливаясь назад. Констанция порывисто подхватила и поправила ее. От судорожных движений драгоценности громко забренчали.

— В Париже, у меня. Я была ближайшей наперсницей госпожи Генриетгы д’Антраг. Равальяк был из Ангулема и жил там на площади герцога д’Эпернона. За ним числились два нехороших дела. Обвиненный в убийстве, Он провел год в тюрьме, затем был оправдан, но в тюрьме успел наделать долгов. Он вышел из нее, чтобы туда же вернуться.

– Иди и сними часть украшений! – раздраженно приказала леди Джорджина. – Ты выглядишь нелепо. Только попробуй повредить тиару! Я никогда тебе этого не прощу. Нам ее передала российская императорская семья на хранение.

— Вы слышали какие-нибудь разговоры о его видениях?

Констанция отказалась от попыток сесть в кресло, когда Хадсон вошел и объявил, что ужин подан. Взгляд дворецкого упал на Констанцию, и на его лице промелькнул испуг. Не без труда он переключил внимание на остальное семейство. На губах леди Джорджины играла презрительная усмешка.

— Он мне сам о них рассказывал. Первое и главное было таким: однажды он, наклонившись, разжигал огонь и увидел, что виноградная лоза, которую он пытался поджечь, изменила форму, превратилась в священную трубу архангела и сама собой оказалась у его рта. Ему даже не пришлось дуть в нее: она сама протрубила священную войну, в то время как справа и слева от ее раструба проносились потоки жертв.

– Ужин подан, миледи. – Хадсон поклонился ей, искоса поглядывая на Констанцию.

— Он не изучал богословие? — поинтересовался кардинал.

– Спасибо, Хадсон. Прошу всех к столу. – Инверкиллены один за другим покинули библиотеку. Хадсон ждал, пока Констанция доплетется до двери. Шла она очень медленно.

— Он ограничился изучением одного — единственного вопроса: о праве любого христианина убить короля, являющегося врагом папы. Когда он вышел из тюрьмы, господин д’Эпернон знал, что Равальяк — человек набожный, которому является дух Господний. Он был клерком у своего отца, ходатая по делам; отец послал его в Париж проследить за одной тяжбой. Поскольку Равальяку надо было ехать через Орлеан, господин дЭпернон дал ему рекомендательные письма к господину д’Антрагу и его дочери Генриетге, а те вручили письмо, позволившее ему остановиться в Париже у меня.

– Если позволите, миледи, я помог бы вам донести тиару до столовой.

— Какое впечатление произвел он на вас, когда вы впервые его увидели? — спросил кардинал.

Констанция несколько мгновений гневно смотрела на него и наконец тихо произнесла:

— Меня очень испугало его лицо. Это был высокий, сильный, крепко сколоченный человек, темно-рыжий почти до черноты. Увидев его, я подумала, что передо мной Иуда. Но, когда я прочла письмо госпожи Генриетты и узнала из него, что человек этот очень набожен, когда сама убедилась, что он весьма кроток, я больше не боялась его.

– Да, будьте добры.

— Не от вас ли он отправился в Неаполь?

Совсем не так она представляла себя в роли графини Инверкиллен.

— Да, по делам герцога д’Эпернона. Он столовался там у некоего Эбера, секретаря герцога де Бирона, и тогда же в первый раз объявил, что убьет короля.



— Да, я уже знаю об этом. То же самое рассказал мне некий Латиль. Вы его знали, этого Латиля?

— О да! В ту пору, когда меня арестовали, он был доверенным пажом господина д’Эпернона. Он тоже должен знать многое.

Приближался день аукциона. Инверкиллены всячески старались не упоминать об этом событии. Но по мере того, как надвигался роковой час, все они, один за другим, собирались в оружейном зале, где были расставлены стулья. Площадку гостевой лестницы представители «Кливерингз» решили использовать в качестве трибуны. Все утро по дому ходили незнакомые люди с каталогами в руках, откровенно обсуждавшие целесообразность приобретения тех или иных вещей Инверкилленов.

— То, что он знает, он мне рассказал. Продолжайте.

Леди Джорджина, устроившись в кресле у дверей библиотеки, просматривала каталог и злобно ворчала по поводу того, что сотрудники «Кливерингз» преуменьшили стоимость каждого предмета.

— Я очень голодна, — пожаловалась г-жа де Коэтман.

– Стервятники. Все до единого, – громко пробормотала Констанция, входя в зал.

Кардинал налил ей стакан вина и разрешил размочить в нем немного хлеба. Выпив вино и съев хлеб, она почувствовала себя бодрее.

— После возвращения из Неаполя вы его видели? — спросил кардинал.

Сесил был недоволен тем, как представили лоты в каталоге. Он из кожи вон лез, во всех подробностях рассказывая им историю дома и убранства, но его никто не хотел слушать, жаловался он. Изучение каталога с каждой страницей повергало всех членов семейства в сильное уныние, но особенно им не давал покоя список ватерклозетов, составленный сотрудниками «Кливерингз». Несколько минут они обсуждали его, а потом Сесил заявил, что намерен указать аукционисту на допущенную ошибку.

— Кого? Равальяка? Да; и именно тогда, причем дважды — в день Вознесения и в праздник Тела Господня — он сказал мне все, то есть признался, что решил убить короля.

– Уверяю вас, – внезапно во всеуслышание произнес Фергюс, – мы все их тщательно пересчитали. – Разумеется, ему никто не поверил, и подсчеты продолжались.

— А какой вид был у него, когда он делал вам это признание?

У верхней площадки зеленой лестницы. В конце каменного коридора. Под лестницей у входа. У теннисных кортов. Нет, не у выхода на террасу, у двери рядом с розарием. У витражного окна на третьем этаже. А он в счет, если там только унитаз и раковина? Перед портретной галереей. Рядом с оранжереей. Не забудьте про комнату для обуви. Ха! Два в бальном зале. А в банкетном есть? Не помню. Сколько всего? А еще, кажется, в фехтовальном зале, да?

— Он плакал, говорил, что у него были сомнения, но он вынужден это сделать.

Каждый настаивал на своей правоте, не обращая внимания на то, что аукционист пытается начать торги. Распорядитель попробовал призвать собрание к порядку, но Белла метнула на него гневный взгляд. Мистер Кеттеринг предложил им перейти в библиотеку, однако Констанция отмахнулась от него, как от назойливой мухи. Слышались покашливания, раздавались вежливые просьбы. Инверкиллены упорно игнорировали все намеки. Увлеченные спором, они говорили все громче и громче, стараясь перекричать друг друга. Наконец у аукциониста лопнуло терпение. Он со всей силы стукнул молотком по столу и, как только привлек их внимание – но не сразу, – велел им немедленно покинуть зал.

— Кто же его вынудил?

— Он узнал от господина д’Эпернона, что надо убить короля, дабы избавить королеву-мать от грозящей ей опасности.

Хадсон выступил вперед, обращаясь к семье:

— Какая же опасность грозила королеве-матери?

– Пойдемте со мной, прошу вас. В малой столовой все готово к чаепитию, – осторожно произнес он.

— Король хотел устроить суд над Кончини, обвинив его во взяточничестве и потребовав, чтобы его приговорили к повешению; затем устроить суд над королевой-матерью как прелюбодейкой и выслать ее во Флоренцию.

Леди Джорджина, всем своим видом выражая негодование, молча встала и пошла за Олли. Остальные недовольно побрели следом, сердито оглядываясь на участников торгов. Айрис, никогда прежде не видевшая, как проводится аукцион, собралась было остаться, но дворецкий, тихо кашлянув, кивком демонстративно показал ей на дверь.

— И, услышав это признание, что вы решили?

Она со вздохом поднялась:

— Поскольку Равальяк в то время понятия не имел, что королева-мать участвует в заговоре, я подумала о ней, решив все ей рассказать, ибо король, хотя я ему писала и просила аудиенции, мне не ответил. Правду сказать, в ту пору он не думал ни о чем, кроме своей любви к принцессе де Конде. Итак, я написала королеве — и не один, а три раза, — что могу дать ей важный совет, как спасти короля, и предложила представить все доказательства. Королева велела ответить, что выслушает меня через три дня. Три дня прошли; на четвертый она уехала вСен-Клу.

– Да, хорошо. Только прошу вас, не оставляйте меня с ними одну.

— Через кого она передала ответ?

В малой столовой горничная разливала чай. Филипп с Огюстом играли в шахматы, устроившись в нише эркерного окна. Ангус и Хью взяли сигареты из серебряной сигаретницы, стоявшей на каминной полке. Леди расселись поближе к огню. Айрис налила себе чашку чая и отошла на свое обычное место, подальше от господ.

— Через Вотье; он тогда был ее аптекарем.

— Что вы тогда подумали?

Те обсуждали предстоящий ужин. Леди Джорджина решила, что сегодня они должны поужинать вместе в последний раз. Она спросила у Хадсона, можно ли это устроить, поскольку в окно графиня увидела, как какой-то мужчина несет к своей машине вазу, которая некогда стояла в библиотеке.

— Что Равальяк ошибался: королева-мать участвует в заговоре.

— И тогда?..

– Неужели нужно все уносить прямо сейчас? Хоть бы до завтра подождали. – Чуть не плача, Белла рухнула в кресло у камина.

— Тогда, решив спасти короля во что бы то ни стало, я отправилась к иезуитам на улицу Сент-Антуан, чтобы увидеться с духовником короля.

Все затихли. Из оружейного зала доносился голос аукциониста.

— Как они вас встретили?

Первой нарушила молчание Элспет. Посмотрев на Фергюса, она поинтересовалась:

— Очень плохо.

– Что теперь будет со свадьбой?

— Увиделись вы с отцом Котоном?

Из-за бурных событий последних дней про предстоящую свадьбу никто и не вспоминал. В том числе Фергюс. Ему стало стыдно. Он взглянул на Еву, подумав, что она выбрала себе в мужья не самого заботливого человека. Впредь он должен быть к ней более внимателен.

— Нет, отца Котона не было. Меня принял отец главный попечитель, назвавший меня одержимой. «Предупредите, по крайней мере, духовника его величества», — сказала я ему. «Зачем?» — ответил он. «Но если убьют короля!» — воскликнула я. «Не вмешивайтесь не в свои дела». — «Берегитесь, — сказала я, — если с королем случится несчастье, я отправлюсь прямо к судьям и расскажу им о вашем отказе». — «Тогда обратитесь к самому отцу Котону». — «Где он?» — «В Фонтенбло. Но вам незачем ехать, я сам туда собираюсь».

– Думаю, свадьбу сыграем в Лондоне. Разумеется, гораздо скромнее, чем предполагалось, – наконец ответил Фергюс. – Как ты считаешь, дорогая?

Ева отвернулась от окна и посмотрела на него, но промолчала. Вид у нее был озабоченный.

На следующий день, не доверяя словам отца главного попечителя, я наняла экипаж и хотела ехать в Фонтенбло, но меня арестовали.

— И как звали отца главного попечителя у иезуитов?

– Как они могут пожениться? – Все принялись озираться по сторонам, пытаясь понять, кто подал голос. Это был Огюст. – Разве… как это по-английски… Bigamie[36]… здесь не запрещена?

— Отец Филипп. Но из тюрьмы я еще дважды писала королеве, и одно из писем, я уверена, дошло до нее.

– Бигамия? – Элспет повернулась к сыну, думая, что он ошибся словом. – О чем ты, дорогой?

— А другое?

– Леди Ева уже замужем. – Огюст снова сосредоточил внимание на шахматной доске, не заботясь о том, что все, включая его отца, смотрят на него в полнейшем недоумении.

— Другое я отправила господину де Сюлли.

– Ева, почему он решил, что ты замужем? – Фергюс с трудом справлялся с охватившей его паникой.

— Через кого?

Ева боялась встретиться с ним взглядом.

— Через мадемуазель де Гурне.

– Понятия не имею. Дети любят сочинять. – Ее голос звучал на октаву выше.

— Я ее знаю: старая дева, сочиняющая книги?

Огюст, нахмурившись, обернулся к ней:

— Именно. Она отправилась к господину де Сюлли в Арсенал; но, поскольку в письме были имена д’Эпернона и Кончини, а также шла речь о моих предупреждениях королеве, господин де Сюлли не посмел показать его королю, сказан ему лишь, что жизнь его в опасности, и предложив, если королю будет угодно, доставить в Лувр меня и мадемуазель де Гурне. Но король, к несчастью, получал столько предупреждений подобного рода, что лишь пожал плечами, и господин де Сюлли вернул мадемуазель де Гурне письмо, как не заслуживающее доверия.

— Какая дата стояла на этом письме?

– Я сам видел. Вы с дядей Сесилом на прошлой неделе обвенчались в часовне. Я сидел на хорах, рисовал… как это у вас… Gargouilles[37]. Ха! L’ Échec et mat![38] – Он торжествующе посмотрел на отца.

— Должно быть, десятое или одиннадцатое мая.

Фергюс озадаченно взглянул на Сесила, потом на Еву. Остальные переводили взгляды с Евы на Фергюса, тоже ничего не понимая. А Ева смотрела то на Фергюса, то на Сесила, прекрасно все понимая.

— Вы полагаете, мадемуазель де Гурне его сохранила?

– Ева, это правда? – едва слышно спросил Фергюс. – Дядя Сесил?

Сесил в ответ лишь досадливо поморщился.

— Возможно; я больше ее не видела. Однажды ночью меня увезли из тюрьмы, где я находилась. Тогда я еще вела счет времени: это было ночью двадцать восьмого октября тысяча шестьсот девятнадцатого года. Секретарь суда вошел в мою камеру, велел мне встать и прочел постановление Парламента, приговорившего меня провести остаток жизни на хлебе и воде в камере без двери, с зарешеченной отдушиной вместо окна. Я и без того считала слишком суровым и несправедливым тюремное заключение за попытку спасти короля, но этот новый приговор сразил меня: слушая его чтение, я без чувств упала на пол. Мне было всего двадцать семь лет; сколько же лет предстояло мне страдать? Пока я была в обмороке, меня перенесли в карету. Окошко в ней было открыто, и врывавшийся внутрь свежий воздух хлестал меня по лицу; я пришла в себя и увидела, что сижу между двумя полицейскими и у каждого в руке цепочка, тянущаяся к моему запястью; на мне было платье из грубой черной ткани — сейчас я донашиваю его последний лоскут. Я знала, что меня везут в обитель Кающихся девиц, но мне неведомо было, что это за обитель и где она расположена. Карета въехала под арку ворот, потом во двор и остановилась у склепа, откуда вы меня извлекли. В нем было отверстие, куда меня заставили войти; один из полицейских вошел вслед за мной. Я была полумертвая и не оказала никакого сопротивления. Он поставил меня у отдушины. Одну из цепочек, прикрепленных к моим запястьям, обернули мне вокруг шеи, и второй полицейский удерживал меня снаружи с ее помощью у отдушины, в то время как первый вышел. Сразу после этого два человека, которых я смутно разглядела в потемках, принялись за работу. Это были каменщики: они замуровывали отверстие. Лишь тогда я пришла в себя; страшно закричав, я хотела броситься на них, но цепочка держала меня за шею. Тогда я решила удушить себя и натянула цепочку изо всей силы. Ее звенья впились мне в шею, но на цепочке не было скользящей петли, и мне оставалось только тянуть как можно сильнее; я надеялась, что этого будет достаточно. Я захрипела, перед глазами поплыла кровавая пелена. Полицейский выпустил цепочку. Я бросилась к отверстию, но каменщики за это время успели на три четверти ее заделать. Я просунула руки, пытаясь разрушить эту еще свежую кладку. Один из каменщиков залил мои руки гипсом, другой положил на них сверху огромный камень. Я оказалась словно в капкане. Я кричала. Я выла. Мне мгновенно представилась новая пытка, на которую я осуждена: поскольку никто не может войти в мой застенок, а я прикована к стене напротив отдушины, ибо в нее вмурованы были мои руки, меня ждет голодная смерть. Я запросила пощады. Один из каменщиков молча приподнял камень ломом. Резким усилием я вырвала из этой щели мои полураздавленные руки и упала под отдушиной, исчерпав все силы в попытке покончить с собой и в борьбе с каменщиками, заделывавшими отверстие. Тем временем они завершили свою мрачную и роковую работу: когда я пришла в себя, вход в мой склеп был замурован. Я была погребена заживо — приговор, вынесенный Парламентом, привели в исполнение.

– Позвольте уточнить, – начала леди Джорджина напевным тягучим голосом. – Просто чтобы иметь точное представление. Мало того, что ты женился на женщине почти вдвое моложе тебя, так ты еще сочетался с ней тайным браком в тяжелое для семьи время, когда над нами нависла угроза остаться без денег и крыши над головой, и самое интересное – ты увел ее у своего племянника. Сесил, я все верно изложила?

Неделю я была в буйном помешательстве. Четыре первых дня я каталась по полу моего склепа и отчаянно кричала. Все эти четыре дня я ничего не ела, решив умереть с голоду и посчитав, что у меня хватит на это сил. Меня победила жажда. На пятый день мое горло горело. Я выпила несколько капель воды; это было мое примирение с жизнью.

– Я… я… – залепетал Сесил.

И потом, я говорила себе, все это — ошибка, и к ней непременно вернутся; невозможно, чтобы в царствование сына Генриха Четвертого, при всемогуществе вдовы Генриха Четвертого меня, хотевшую его спасти, наказывали более жестоко, чем убившего его злодея, ведь казнь Равальяка длилась всего час, а одному Богу ведомо, сколько часов, сколько дней, сколько лет будет длиться моя казнь.

Леди Джорджина походила на раненую тигрицу, которая вот-вот выпустит когти. Сесил медленно попятился, не отрывая глаз от матери.

Но и эта надежда в конце концов угасла.

Фергюс дрожал всем телом. Айрис видела, как он силится сохранить контроль над собой.

– Вон отсюда. – Это было произнесено так тихо, что она с трудом расслышала. А потом Фергюс встал, сжимая кулаки, изо всех сил стараясь не утратить самообладание.

Решив, что буду жить, я попросила соломы, чтобы спать на ней; но настоятельница мне ответила, что приговор предписывает давать мне только хлеб и воду; если бы Парламент нашел нужным дать мне солому, он указал бы это в своем постановлении. Итак, мне было отказано в том, что дают даже самым диким животным, — в охапке соломы.

– Я сказал: вон отсюда. Оба. Немедленно покиньте дом, и чтоб никогда больше духу вашего здесь не было. Впрочем, никого из нас здесь тоже скоро не будет, потому что теперь это не наш дом! Отныне у него другие хозяева! – Фергюс побагровел; его била сильная дрожь. Таким взбешенным его никто еще не видел. Ангус предусмотрительно спрятал от него кочергу.

Была у меня надежда, что, когда придут суровые зимние ночи, я умру от холода. Я слышала, что это достаточно легкая смерть. Не раз в первую зиму я засыпала, вернее, теряла сознание, уступая суровой погоде, и просыпалась оледеневшая, застывшая, парализованная — но просыпалась!

– Послушай, я знал, что ты рассердишься, но рассчитывал, что мы сумеем как-то договориться, ведь ты сам флиртуешь с той секретаршей, – произнес Сесил, пустив в ход все свое обаяние. Обычно, он знал по опыту, ему это помогало разрядить напряженность в щекотливых положениях.

Я видела, как возвращается весна. Я видела, как вновь распускаются цветы, Я видела, как вновь одеваются листвой деревья. Ласковый ветерок проникал ко мне, и тогда я подставляла ему залитое слезами лицо. Зима, казалось, иссушила источник моих слез; они вернулись с весной, то есть с жизнью.

Но на этот раз Сесил перешел черту дозволенного, нарушив все приличия, существовавшие в семье Инверкилленов. Фергюс бросился на него, повалил на пол и принялся трясти за плечи. Ангус с Хью подскочили к ним и, пытаясь стащить Фергюса с Сесила, задели стол и уронили стоявшую на нем вазу с цветами. Филипп с Огюстом схватили Сесила и поволокли его в другой конец комнаты, но тот отчаянно брыкался и умудрился опрокинуть стул и столик с лампой.

Не могу передать вам, какую сладкую печаль вызвал у меня первый солнечный луч, пробившийся сквозь отдушину в мою гробницу Я протянула к нему руки, пытаясь его схватить и прижать к сердцу. Увы, он исчез, такой же мимолетный, как надежды, символом которых он казался.

Первые четыре года и часть пятого я отмечала дни на стене с помощью камня — одного из тех, что бросали в меня дети, когда я была охвачена безумием; но, когда я Увидела, что настает пятая зима, мужество меня покинуло. для чего считать прожитые дни? Лучше всего было забыть и о них, и о тех, что мне оставалось прожить.

Женщины повели себя не лучше. Белла накинулась на Еву, осыпая ее оскорблениями. Констанция что-то кричала о фамильных драгоценностях и пыталась стянуть с пальца Евы кольцо, подаренное Фергюсом по случаю помолвки. Леди Джорджина лупила Еву подушкой по голове. По комнате летали предметы убранства, а на ногу Констанции упал бронзовый голубь. Она взвыла от боли.

Через год — оттого что я спала на голой земле и могла прислониться лишь к влажным стенам — моя одежда начала изнашиваться. К концу второго года она рвалась, как влажная бумага, потом превратилась в лохмотья. Я ждала до последней возможности и, наконец, попросила другую. Но настоятельница ответила, что приговор предписывает давать мне питание — хлеб и воду, но ничего не говорит об одежде, поэтому я имею право на хлеб и воду, но больше ни на что.

И только удар гонга, в который стукнул Хадсон, положил конец драке. Айрис казалось, будто на ее глазах разворачивается некий фарс. В довершение ко всему, весь аукцион собрался у открытой двери, изумленно наблюдая за происходящим.

Постепенно я оставалась раздетой. Пришла зима. Те страшные ночи, что первой зимою трудно было перенести в теплом шерстяном платье, я теперь встречала почти обнаженной. Я подбирала упавшие лохмотья моей одежды, прикладывала их друг к другу и старалась прижать к моей коже; но они падали друг за другом, как кусочки древесной коры, и я вновь оказывалась обнаженной. Время от времени являлись священники поглядеть на меня через отдушину. Первых из них я умоляла, называя их Господними людьми и ангелами человечности. Они в ответ хохотали. С тех пор как я оказалась голой, они стали являться чаще; но я уже не разговаривала с ними и закрывалась, как могла, волосами и руками. Впрочем, я жила уже бессознательной жизнью, почти такой же, как у животных, Я больше не думала. Я пила, ела, старалась спать как можно больше: во сне, по крайней мере, я не чувствовала, что живу.

– Что здесь происходит? – в ужасе вскрикнула миссис Макбейн. Никто никогда не слышал, чтобы она повышала голос, и этого было достаточно: разъяренное семейство от неожиданности замерло. – Сядьте. Все. Немедленно!

Три дня назад мне в обычный час не принесли мое пропитание. Подумав, что это случайная забывчивость, я ждала. Настал вечер. Чувствуя голод, я стала звать. Ответа не было. Ночью, хоть и очень страдая, я все-таки могла спать. На следующий день, с рассветом, я была уже у решетки, чтобы видеть, не несут ли мою еду. Ее не принесли, как и накануне. Мимо прошли монахини. Я окликнула их, но они даже не обернулись и продолжали молиться, перебирая четки. Настала ночь. Я поняла, что меня решили уморить голодом. До чего же жалка и слаба наша натура! Смерть была бы для меня огромным счастьем, а я ее боялась.

В сопровождении Лолиса, Имоджен и мистера Кеттеринга она быстро вошла в комнату и принялась разводить враждующие стороны по разным углам. И вернула на место декоративную подушку, выхватив ее из рук леди Джорджины.

Во вторую ночь я смогла уснуть лишь на час-другой, и во время этого короткого забытья видела страшные сны. Я испытывала жестокие боли в желудке и кишечнике, будившие меня через несколько мгновений после того, как сон, а вернее слабость, заставляла меня смежить веки. Настал день; но я не поднялась в ожидании еды, так как была уверена, что ее не принесут. Весь день меня мучили непрерывные боли. Я кричала уже не потому, что просила хлеба, а потому, что меня заставляло кричать страдание.

Пристыженные и притихшие, Инверкиллены повиновались. Айрис осторожно выступила из оконной ниши, где она пряталась, и остановилась, глядя на погром. Малая столовая была усеяна перьями и осколками стекла.

Излишне говорить, что на мои крики никто не пришел.

Имоджен выпроводила из комнаты аукциониста и собравшуюся публику, затем тихо закрыла дверь. Повернувшись, она кивнула миссис Макбейн. Та сурово смотрела на членов семейства.

Несколько раз я пыталась молиться, но тщетно: не смогла вспомнить даже слово «Бог», что сейчас так легко слетает с моих уст.

– Даже не знаю, с чего начать. – Она оглядела комнату, ища хоть одно спокойное вменяемое лицо. – Так… Айрис, из-за чего весь крик? – Несколько унылых голосов, перебивая друг друга, стали что-то объяснять, но миссис Макбейн взмахнула рукой, и они мгновенно стихли. – Я спросила Айрис.

День угасал; стемнело в моем склепе, а потом и во дворе. Наступила ночь. Я испытывала такие страдания, что, казалось, пришел мой последний час. Я больше не кричала — не было сил, — а только хрипела.

– М-м… Сесил только что сообщил, что на минувшей неделе он сочетался браком… с Евой.

Агонизируя, я считала ночные часы, не пропуская ни одного. Казалось, удары часового колокола бьют по моему черепу, исторгая из них тысячи искр. Наконец, пробило полночь, и тут до меня донесся скрип отворяемых и затворяемых ворот — звук, непривычный для такого часа. Я доползла до своей отдушины, уцепилась за решетку обеими руками и зубами, чтобы не упасть, и увидела свет — сначала в воротах, затем — в приемной; потом этот свет спустился во двор и направился в мою сторону. На мгновение у меня появилась надежда, но, когда я увидела, что настоятельницу сопровождает монах, все для меня было кончено. Мои руки выпустили решетку; разжать зубы мне было труднее — они словно приковались к железу. Я отошла и села у стены, где вы меня увидели.

– Что-о? – поразилась миссис Макбейн, в изумлении уставившись на Сесила. Такого она никак не ожидала.

Вы пришли вовремя: через сутки вы нашли бы только мой труп.

– И это известие, как вы понимаете, было воспринято не с восторгом. – Айрис села, не зная, что еще добавить.

Словно ожидавшая конца этого рассказа, чтобы войти а может быть, и действительно ожидавшая, — при последних словах, произнесенных г-жой де Коэтман, на пороге появилась настоятельница.

Миссис Макбейн переводила взгляд с Сесила на Еву и Фергюса.

— Что прикажет монсеньер? — спросила она.

– Нет, не может быть. – Она покачала головой.

— Прежде всего, ответить на один вопрос и, как я уже сказал, надо ответить правду.

— Я жду, монсеньер, — с поклоном отвечала настоятельница.

– Может. – Ева встала, пытаясь выглядеть достойно в этом беспорядке; в волосах у нее торчали перья из подушки. – На минувшей неделе викарий обвенчал нас. Теперь я маркиза Драйздейл, – провозгласила она звенящим голосом. Лицо ее светилось торжеством.

— Кто явился к вам выразить удивление, что это несчастное создание, голое, питающееся хлебом и водой, стоящее одной ногой в могиле, живет так долго?

Заявление Евы было встречено ошеломленным молчанием, а потом Хью расхохотался.

— Это был мессир Вотье, астролог и врач королевы-матери.

— Тот, кому были адресованы мои письма! — воскликнула г-жа де Коэтман. — Но тогда он был всего лишь ее аптекарем.

– Ха! – фыркнул Ангус. – Это будет занятно.

— Что ж! — сказал кардинал. — Пусть желание тех, кто хотел смерти этой женщины, сбудется.

– О боже… – прошептала Белла, качая головой.

И он протянул руку к г-же Коэтман:

– Тут какая-то ошибка. – В лице мистера Кеттеринга отразилось замешательство. Или беспокойство. Айрис затруднялась определить.

— Для всех, кроме вас и меня, эта женщина умерла. Вот почему этой ночью вы велели вскрыть ее тюрьму: надо было извлечь труп. А сейчас прикажите похоронить вместо нее и под ее именем какой-нибудь камень, бревно или настоящую покойницу, взятую в первой попавшейся больнице, — это уж ваше дело, а не мое.

Победоносная улыбка на губах Евы дрогнула.

— Все будет сделано, как приказывает монсеньер.

– Никакой ошибки нет. Сесил – маркиз Драйздейл, и теперь, когда мы поженились…

— В тайну посвящены три ваши монахини: привратница, открывавшая нам ворота, и две сестры, приносившие ужин. Вы им объясните, что бывает с теми, кто говорит, когда обязан молчать. К тому же, — он повелительно указал тонким пальцем на г-жу де Коэтман, — у них перед глазами будет пример этой дамы.

– Ох, дорогая, – вздохнула Элспет, с жалостью глядя на девушку. – Этот титул не так передается.

— Это всё, монсеньер?

Ева уставилась на нее, судорожно соображая.

— Это всё. Да, когда спуститесь, будьте добры сказать тому из моих носильщиков, кто повыше: через четверть часа мне понадобится второй портшез, такой же, как мой, но запирающийся на ключ и с занавесками на дверцах.

– Как это? – она повернулась к Сесилу. Тот выглядел еще более удрученным.

— Я передам ему приказание монсеньера.

– Моя покойная супруга была маркизой по рождению, – просто объяснил он. Ева тупо смотрела на него. – Если женщина – титулованная особа сама по себе, на мужа ее титул не распространяется. Ты разве не знала?

— А теперь, — сказал кардинал, обращаясь к г-же де Коэтман и давая волю веселой стороне своего характера, одной из самых ярких в нем (мы видели, как она проявилась в ту ночь, когда он дал Сукарьеру и г-же Кавуа привилегию на портшезы, в удобстве которых только что убедился сам, и увидим эту сторону еще не раз на протяжении нашего рассказа), — теперь, я думаю, вы чувствуете себя достаточно хорошо, чтобы съесть крылышко этой птицы и выпить полстакана этого вина за здоровье нашей доброй настоятельницы.

– Так ты не маркиз? – Кровь отлила от лица Евы.

Через три дня хронист л’Этуаль на основании сведений, поступивших от настоятельницы обители Кающихся девиц, внес в свой дневник следующую запись:

– Нет. Как это ни прискорбно, титул маркиза теперь носит некий жалкий лавочник из Лондона.

«В ночь с 13 на 14 декабря в каменной келье, построенной для нее во дворе монастыря Кающихся Девиц, из каковой она не выходила в течение девяти лет, то есть со времени постановления Парламента, приговорившего ее к пожизненному заключению на хлебе и воде, скончалась урожденная Жаклина Ле Вуайе, именуемая госпожой де Коэтман, жена Исаака де Варенна, подозреваемая в сообщничестве с Равальяком в убийстве короля Генриха IV.

– Я бы вас попросил! – оскорбленным тоном воскликнул мистер Кеттеринг.

Погребена следующей ночью на монастырском кладбище».

– Этого не может быть! – Голос Евы дрожал, а лицо было мертвенно-бледным. Хью подошел к ней, чтобы подхватить, если она упадет в обморок. – Пожалуйста, скажите, что это ошибка.

– Я правда думал, что ты знаешь, – произнес Сесил со всей благожелательностью, на какую был способен.

X. МАКСИМИЛИАН ДЕ БЕТЮН, ГЕРЦОГ ДЕ СЮЛЛИ, БАРОН ДЕ РОНИ

– Что я наделала?! – Ева рухнула на кресло у окна. Айрис едва успела отскочить в сторону.

Все время, пока длился рассказ г-жи де Коэтман, кардинал слушал эту долгую и скорбную поэму с глубочайшим вниманием; но, хотя каждое слово бедной жертвы было моральным доказательством участия Кончини, д’Эпернона и королевы-матери в убийстве Генриха IV, пока не появилось ни одного материального доказательства — очевидного, бесспорного, неопровержимого.

– Ты вышла за него ради титула? – с горечью вскрикнул Фергюс, глядя на Еву так, будто видел ее впервые. – Только поэтому? Если б ты любила его, я мог бы еще тебя простить. Но ради титула? Ну и ну. А ведь я чуть не попал. Мне надо на воздух. – Фергюс быстро вышел из комнаты, не закрыв за собой дверь. Толпа расступилась, пропуская его через оружейный зал.

Однако ясными как день, прозрачными как хрусталь были не только невиновность г-жи де Коэтман, но и самоотверженность, с какой она пыталась помешать гнусному отцеубийству 14 мая, — самоотверженность, за которую она заплатила девятью годами заключения в тюрьме Консьержери и девятью годами в склепе обители Кающихся Девиц.

– Я не жалкий лавочник, – заявил мистер Кеттеринг, глядя в лицо Сесилу. Было видно, что он уязвлен.

Кардиналу оставалось добыть — причем любой ценой, ибо документы процесса над Равальяком сгорели, — листок, написанный на эшафоте и содержащий последние признания убийцы.

– Что? Конечно, нет. Простите, мистер Кеттеринг. – И Сесил принялся извиняться, сам не зная за что. – Разумеется, я не вас имел в виду…

Это было делом трудным, мы бы даже сказали — невозможным; кардинал начал именно с этого, прежде чем предпринять те розыски, при которых мы присутствовали, но с первых же шагов наткнулся на препятствие, показавшееся ему непреодолимым.

– Вы – дипломированный специалист, мистер Кеттеринг, а это не одно и то же… – вмешалась Элспет, пытаясь сгладить неловкость.

Мы, кажется, уже говорили, что этот листок остался в руках докладчика Парламента, мессира Жоли де Флёри. По несчастью, два года спустя мессир Жоли де Флёри умер, а кардинал решил собрать доказательства против королевы-матери лишь после того, как он вернулся из Нанта после процесса Шале, так как именно во время этого процесса смог оценить силу ненависти к нему Марии Медичи.

– Нет, дело не в этом, – сказал Кеттеринг. – Маркиз Драйздейл – это я, и я не жалкий лавочник! – Все онемели. У Айрис закружилась голова. – Титул перешел ко мне несколько месяцев назад, что для меня стало полной неожиданностью. Я еще к нему не привык. – Кеттеринг смущенно посмотрел на Айрис, будто чувствовал себя виноватым перед ней.

У мессира Жоли де Флёри остались сын и дочь.

Кардинал пригласил их в кабинет своего дома на Королевской площади и расспросил о судьбе этого листка, столь важного для него и для истории.

– Вы! – Сесил покрылся безобразными пунцовыми пятнами и сделал несколько шагов в сторону Кеттеринга. Под его ногами захрустели осколки разбитой лампы. – Вы завладели моим состоянием. Моими домами. Что еще вы намерены у меня отнять?

Но этого листка уже не было в их руках, и вот почему так произошло.

Огюст и Ангус выступили вперед, чтобы в случае чего защитить Кеттеринга. Тот не двигался с места, настороженно следя за каждым движением Сесила. Ева, чуть приоткрыв рот, озадаченно смотрела на искусствоведа. Ангус и Хью разразились хохотом, и Белла подхватила их смех.

В марте 1617 года, то есть одиннадцать лет тому назад, г-на Жоли де Флёри посетил молодой человек лет пятнадцати-шестнадцати, одетый в черное; широкие поля его шляпы были надвинуты на глаза. С ним был спутник лет на десять — двенадцать старше его. Парламентский докладчик принял их в своем кабинете и после почти часового разговора проводил их со всяческими знаками уважения до наружной двери, у которой их ждала карета — редкость в ту эпоху. Вечером, за ужином, достойный судейский сказал сыну и дочери:

– Дорогая, когда имеешь дело с аристократами, всегда нужно точно знать, какой семье принадлежит титул. – Леди Джорджина встала и обернулась к Сесилу: – Ты со своей молодой женой сегодня переночуешь в Драммонд-Хаусе, но, я надеюсь, утренним поездом вы отсюда уедете. И кстати, Сесил, все серебро учтено. – Не оглядываясь, она быстро вышла из комнаты.

— Дети мои, если после моей смерти кто-то обратится к вам за этим листком, содержащим признания Равальяка на эшафоте, скажите, что этого листка у вас уже нет, а еще лучше — что он никогда не существовал.

Элспет встала и последовала за матерью, подав пример остальным. Те, покидая малую столовую, обменивались язвительными комментариями.

За пять или шесть месяцев до того времени, с какого началось наше повествование, кардинал пригласил в свой кабинет (мы уже говорили об этом) дочь и сына мессира Жоли де Флёри. Вначале они, следуя советам отца, отрицали существование листка, но затем, вынуждаемые вопросами кардинала, недолго посовещавшись, кончили тем, что рассказали ему все.

Школьная ошибка, дорогая, зато как эффектно! Может, подарить ей на свадьбу «книгу пэров Берка»?[39] Я же говорила, что она авантюристка. Да, но вообще-то умные люди прежде делают домашнюю работу. Обязательно включу это в свой следующий роман – великолепный материал. Не повезло, mon сherie.

Однако они не имели ни малейшего понятия, кем были два таинственных визитера, которые, по всей вероятности, явились потребовать у их отца эту важную бумагу и унесли ее с собой.

Последней вышла миссис Макбейн. Она закрыла за собой дверь, предоставив Еве с Сесилом выяснять отношения. Это была их первая супружеская ссора.

И вот полгода спустя серьезная опасность, угрожавшая кардиналу, заставила его предпринять новые поиски.



Нам уже известно, что ему нужна была эта бумага больше чем когда-либо — дополнение к зданию, возводимому им, чтобы укрыться от ударов Марии Медичи. И больше чем когда-либо он отчаивался ее найти.

На следующее утро Лолис и Имоджен приехали в Лок-Даун, чтобы обсудить с Инверкилленами результаты аукциона. Не зная, кто соизволит их принять, они просто представились и осведомились у Хадсона, кто из господ находится в доме. К их удивлению, он сообщил, что Фергюс в библиотеке беседует с лордом Драйздейлом.

Однако, как говорил отец Жозеф, Провидение до сих пор так много делало для кардинала, что можно было надеяться: оно не остановится на этом благом пути.

– С лордом Драйздейлом? А-а, вы про Кеттеринга. – Лолис на секунду опешил, поразившись тому, как быстро Хадсон приспособился к новым обстоятельствам. Впрочем, рассудил он, любому дворецкому должно быть присуще такое качество, как «невозмутимость». Особенно если служишь в доме такой семейки.

Пока же в качестве второстепенного доказательства надо было добыть то письмо, что г-жа де Коэтман написала королю и передала Сюлли через посредство мадемуазель де Гурне: тот либо его сохранил, либо вернул мадемуазель де Гурне.

Войдя в библиотеку, Лолис обнаружил там также Айрис и леди Джорджину. Ангуса не было. И чем только он занимается целыми днями?

Впрочем, узнать это было проще простого. Старый министр — вернее, старый друг Генриха IV — по-прежнему жил летом в своем замке Вильбон, а зимой в своем особняке на улице Сент-Антуан, между Королевской улицей и улицей Эгу-Сент-Катрин. Уверяли, что, следуя многолетней привычке работать, он неизменно находился в своем кабинете с пяти часов утра. Сейчас было четыре.

Ровно в половине шестого, заехав в свой дом на Королевской площади, чтобы взять шляпу и дать приказ предупредить своего шута Буаробера, что ему нужно переговорить с ним до полудня, кардинал стучал в дверь особняка Сюлли. Ему открыл швейцар, одетый по моде прошлого царствования, которое начали называть царствованием Великого короля.

Воспользуемся визитом, который Ришелье наносит Сюлли — министру, недооцененному будущим, министру, несколько переоцененному прошлым, — чтобы представить нашим читателям одну из самых любопытных личностей конца XVI и начала XVII века; личность, весьма плохо понятую и, главное, весьма плохо изображенную историками: они ограничились взглядом анфас, то есть с парадной стороны, хотя следовало обойти кругом и изучить человека в различных аспектах.

– Добрый день. Боюсь, я к вам не с самыми добрыми известиями, – начал адвокат.

Максимилиану де Бетюну, герцогу де Сюлли, в описываемое нами время было шестьдесят восемь лет; у него были необычные претензии по поводу своего происхождения. Вместо того чтобы, как делали его отец и дед, выводить свою родословную от фландрских графов де Бетюн, он сочинил себе генеалогическое древо; согласно ему, он происходил от некоего шотландца по имени Бетен; это давало ему право в письмах к архиепископу Глазго называть того «мой кузен». Была у него и другая мания: уверять, что он в родстве с домом де Гизов через семейство де Куси — это делало его родственником австрийского императора и испанского короля.

– Почему-то к нам с добрыми известиями не приходят, – заметила леди Джорджина.

Сюлли, которого называли г-ном де Рони, так как он родился в деревне Рони, неподалеку от Манта, был, несмотря на это свое родство с архиепископом Глазго, а также с царствующими домами Австрии и Испании, довольно мелкой сошкой, когда Габриель, рассчитывая сделать из него преданного слугу и имея причины жаловаться на грубую откровенность суперинтенданта финансов г-на де Санси, добилась от Генриха IV, чтобы этот плохой придворный уступил свое место Сюлли. Генрих IV (и то было одним из больших недостатков этого великого короля), забывчивый вплоть до неблагодарности и слабый вплоть до трусости перед своими любовницами, подвергшись эгоистичному натиску Габриель, не вспомнил, как г-н де Санси, чтобы нанять для короля швейцарцев, заложил прекрасный бриллиант (он и сегодня носит его имя и входит в число драгоценностей короны), и как после жертв, принесенных им Франции, незадачливый суперинтендант финансов, вместо того чтобы обогатиться, подобно его преемник оказался настолько беден, что Генрих IV вынужден был дать ему бумагу, называвшуюся в те годы запретительным постановлением, то есть охранным свидетельством против кредиторов. Добродушный Санси, человек достаточно веселого характера, иногда позволял арестовать себя как обычного домушника и довести до ворот тюрьмы; там он показывал кредиторам свое постановление и с поклоном удалялся, предоставляя им искать причитающееся где им вздумается.

– Думаю, все согласятся, – продолжал Лолис, бросив на нее хмурый взгляд, – что вчерашний аукцион был полнейшей катастрофой. Начнем с того, что из-за болезни покупателей собралось немного, а те, кто явились, за лоты не боролись. В числе собравшихся оказалось немало местных жителей, которые пришли из любопытства. Ну и, конечно, драка в малой столовой, по сути сорвавшая аукцион.

Но первым, что не преминул сделать Сюлли, когда настал час доказать покровительнице свою признательность, была измена святому чувству памяти. Когда Генрих IV, увидевший в своем желании жениться на Габриель то преимущество, что у них уже были дети, всерьез заговорил об этом браке, он встретил в Сюлли одного из самых яростных противников этого союза.

Фергюс выглядел пристыженным. Леди Джорджина сняла с платья невидимую нитку.

Впрочем, идея Генриха IV жениться на Габриель не была, однако, всего лишь фантазией влюбленного.

– До продажи дома, разумеется, дело не дошло. У нас осталось всего три недели, а перспектив никаких.

Он хотел дать Франции французскую королеву, чего никогда не бывало.

– Не понимаю, почему пришло так мало участников. – Мистер Кеттеринг, казалось, провал аукциона воспринял как личное поражение. – Ваша коллекция и без подлинников сама по себе потрясающая. Однако не было ни одного агента из соседних поместий. Никого из Эдинбурга, Лондона. А я ведь весьма лестно описал ее своим коллегам.

Генрих IV, обладая изумительным политическим инстинктом и глубоко сознавая свою слабость, не скрывал от себя, что, на какой бы женщине он ни женился, она будет иметь большое влияние на судьбы государства. В течение тех двух часов в день, что он уделял делам, король мог сколько угодно вносить в решение самых трудных вопросов четкость и энергию военных команд: все знали, что у этого грозного военачальника, желающего казаться независимым и полновластным, есть свой генерал — жена или любовница, и чаще всего приказы в Совет поступают из ее спальни.

Женитьба такого короля была делом нешуточным.

– Может быть, просочились слухи о подделках? Отпугнули потенциальных покупателей? Наверно, надо принять меры? – предложила Имоджен.

Испанцев не беспокоили поражения при Арке и Иври, лишь бы королева — испанка по рождению или по духу — оттеснив Габриель, взошла на ложе короля и оттуда наложила бы руку на королевство.

Леди Джорджина резко вскинула голову.

Когда Генрих IV решил вновь жениться, он был едва ли не единственным в Европе государем-солдатом. Это был необыкновенный человек, победитель, явившийся Европе верхом на могучем коне и с белым султаном Иври. И нельзя было допустить, чтобы его меч — меч Франции — украла из-под его изголовья королева-иностранка.

– Об этом никто не мог знать. Даже семья не была в курсе. И позвольте напомнить, это обычная практика во всех больших поместьях. Хадсон, в городке ходят какие-то слухи? – обратилась она к дворецкому. – Я знаю, что слуги сплетничают о нас, и если они проболтались о чем-то в городе, сплетни быстро распространились.

Вот что понял бы великий политик и гениальный человек — такой, как Ришелье; вот чего не мог понять Сюлли.

Шестидесятилетний Сюлли жестким взглядом голубых глаз и розовым цветом лица до известной степени оправдывал претензию на шотландское происхождение; все, даже Генрих IV скорее боялись его, чем любили. По словам Марбо, секретаря Дюплесси-Морне, Сюлли всюду сеял ужас, его действия и его взгляд внушали страх.

– Вряд ли кто-то был так неосторожен, миледи. Если учесть, что здоровых слуг в доме осталось мало, ни у кого из них просто нет времени гулять по городку, а если кто и ходил, то там все закрыто. Не с кем сплетничать.

Это был прежде всего солдат, всю жизнь воевавший; у него была крепкая, энергичная рука и к тому же — что встречается куда реже — рука финансиста. Поставив себе целью централизацию, он уже сосредоточил в этой руке военные, военно-морские дела и финансы. Он хотел присоединить к ним артиллерию. Габриель имела глупость заставить Генриха IV отдать пост главного инспектора своему отцу, человеку довольно посредственному. Сюлли искал лишь случая оказаться неблагодарным; случай представился, и он за него ухватился.

Имоджен показалось, будто на лице Хадсона под маской появилось неприязненное выражение, хотя с уверенностью она утверждать это не могла. Впрочем, она не осуждала дворецкого: это было оскорбительное обвинение.

В тот день, когда Габриель нанесла это оскорбление Сюлли или, скажем точнее, допустила эту несправедливость в отношении Сюлли, она тем самым подписала отказ от возможности стать французской королевой.

– Пусть так. Но кто-то мог бы запросто и в письме написать, – указала леди Джорджина. – Поэтому моя мама еженедельно читала переписку прислуги. Когда Хэмиш унаследовал поместье, я посоветовала ему делать то же самое, но он меня не послушал.

Генрих IV признал двух своих сыновей, дал им титулы принцев и велел окрестить их под этими титулами. Государственный секретарь Франции послал Сюлли расписку о крещении детей Франции. Сюлли вернул ее, сказав: «Детей Франции не существует».

– Бабушка, нельзя читать чужие письма, – ужаснулся Фергюс. – Это вторжение в личную жизнь!

Король не решился настаивать.

Леди Джорджина тяжко вздохнула. До чего же щепетильна современная молодежь!

Для Сюлли это был способ прощупать своего повелителя. Может быть, если бы Генрих IV потребовал, Сюлли уступил бы. Но уступил Генрих. И Сюлли понял: король любит Габриель меньше, чем ему самому кажется.

– По-твоему, я не вправе? В своем собственном доме? И обыскивать их комнаты я тоже не могу? М-м?

Ей, начинавшей стареть, Сюлли противопоставил соперницу вечно юную, вечно прекрасную, вечно соблазнительную — полную кассу.

Габриель же, увы, была кассой исчерпанной.

Хадсон и Олли переглянулись. В глазах обоих застыл страх. Тревогу вызывала уже одна мысль, что леди Джорджина читает их письма, но чтобы еще и рыться в вещах… это уж слишком.

А полная касса принадлежала великому герцогу Тосканскому.

– Давайте вернемся к главному вопросу, – вмешался Лолис, испугавшись, что разговор с легкостью может вылиться в очередную перепалку на повышенных тонах. – Сейчас не причину нужно искать. Важно одно: на аукционе мы собрали недостаточно средств, и дом не продан.

Он уже несколько лет назад прислал королю портрет своей племянницы — очаровательной девушки, излучающей молодость и свежесть; раннюю тучность Марии Медичи можно было назвать цветущим здоровьем.

– Нужен другой план, – сказал Фергюс, – причем срочно. Три недели пролетят быстро. Мы уже потеряли два предложения, и я сомневаюсь, что «Кливерингз» согласится на еще один аукцион. Лолис, нет ли кого-то еще, с кем можно обсудить продажу дома напрямую, без аукциона?

Габриель, увидев портрет, сказала:

— Не портрета я боюсь, а кассы.

– Если только расширить поиски, включив в круг потенциальных покупателей американцев… – Он на мгновение умолк и взглянул на леди Джорджину. Та поджала губы. – Боюсь, я исчерпал весь список в своей адресной книге. Нам нужно всего лишь одно приличное предложение.

Генрих IV должен был сделать выбор между женщиной и деньгами.

– А если обратиться к тем, кто купил винокурню? – спросил Фергюс. – Может, они передумали?

И поскольку он не мог достаточно быстро решиться выбрать деньги, женщину отравили.

– Попытаться, конечно, можно. Но это поставит нас в невыгодное положение. К тому же у меня создалось впечатление, что они приобрели ее в качестве долгосрочного вложения. Но как знать? Я позвоню им завтра утром, если угодно.

Жил в Париже бывший сапожник из Лукки, но мавританского происхождения, по имени Заме; подписывая заключаемые контракты, он в качестве своего звания указывал: «Владелец миллиона семисот тысяч экю». Ловкий в любом ремесле, умеющий из всего извлечь выгоду, Заме в бытность свою сапожником сумел сделать из ноги Генриха III — по правде говоря, ноги довольно «сочной», если употребить профессиональный термин, — настоящую женскую ножку Генрих III, очарованный видом своей ноги, назначил Заме распорядителем малых покоев, где он воспитывал и обучал двенадцать мальчиков-хористов (сей превосходный король любил музыку).

Фергюс и леди Джорджина кивнули.