— Дай досказать, что ты, ей-богу… Так вот, один раз она мне говорит: я за неделю отдохнуть не успеваю, давай побольше возьмем, десять дней, одиннадцать ночей. Я согласился, не подумав. Нет, я подумал, но они же у нас какие? Если что решили, спорить бесполезно. Если вам жена говорит, что посоветоваться хочет, то она хочет на самом деле, чтобы вы согласились. И тут два выхода: или согласиться сразу, или через два часа, потому что ты все равно согласишься, так зачем время терять?

— Неправда, я всегда твое мнение слушаю! — возразила Светлана Павловна.

— Ага. И поступаешь по-своему. Короче, полетели в Хорватию мы тогда. Врать не буду, хорошо было, море теплое, прямо парное, помнишь, Свет, мы там в грозу голышом купались?

— Нашел что рассказывать!

— А чего? Молодые же были, что нам, чуть за сорок, раздеться еще друг при друге не стыдно, да и ночь, никого вокруг не было, одни мы были дураки шальные. И не боялись! Молния фигачит, гром гремит, дождь проливной пошел, и тоже теплый, сверху тепло, и в воде тепло, такое ощущение, что везде кругом вода, а мы как русалки. То есть она русалка, а я…

— Русал! — предложил Данила.

— Водяной, — Сергей Михалыч подобрал слово проще и привычней. — И вот мы, значит… У нас дети дома почти взрослые, а мы тут в воде кувыркаемся в обнимку…

— Ну-ну! — остерегла Светлана Павловна. — Начал тут эротику сочинять, вино заиграло?

— Да? А кто раздеться первый предложил? Не ты? И в воду потащила! Разбойница у нас была Светлана Павловна, авантюристка!

— Да хватит уже тебе, начал про одно, а свернул в похабщину какую-то. Ты к чему вел-то?

— К тому! Не помнишь? Я через неделю ангиной заболел! С детства не болел ни разу, а тут жара, а я заболел!

— Пиво холодное не надо было пить!

— Да не холодное оно было! Вот женщина! Сто раз ей говорил — нормальное пиво было, я такое и раньше пил каждый день, да, немного прохладное, но кто же пиво теплое пьет? Нет, не в пиве было дело, а в том, что я домой хотел так, что затосковал! Как когда-то говорили? В здоровом теле здоровый дух! А если дух нездоровый, то и тело болеет. А прилетели домой — никакого горла, все в полном порядке. Значит, и у меня то же самое обнаружилось — родинозависимость! — торжествующе сказал Сергей Михалыч супруге, будто поставил наконец точку в давнем споре.

Данила в это время думал о чем-то своем. И спросил художника:

— То есть, значит, вы там везде остаться могли и не остались?

— Совершенно верно.

— Ну, не знаю. Я бы, если бы возможность была, хоть завтра свалил. Не потому что родину не люблю, но совсем же другие возможности. И платят нормально. Я по своему уровню там бы точно не потерялся. Ко мне со всего района тачки гонят со сложными случаями, я бы там свою мастерскую открыл. И дом купил бы в кредит. А тут боишься семью завести, потому что неизвестно, что завтра будет.

— Почему неизвестно? — хмыкнул Гусаров. — Завтра будет то же, что сегодня и что вчера. Пора привыкнуть.

— А я не хочу привыкать, хочу жизнь строить! — заявил Данила, дойдя до пафоса под действием вина.

— Вам кто-то тут сильно мешает? — спросила Арина. Недобро спросила, с подтекстом спросила, и за этим подтекстом угадывалась четкая жизненная позиция.

Данила понял, что дал маху. Он ведь что хотел? Он хотел намекнуть на то, что хороший мастер, что у него серьезные планы на создание семьи, а работа за границей была лишь поводом, чтобы подвести к этой теме. Арина же выловила только заграницу, и это надо исправить.

— Да нет, — сказал он. — Я чисто абстрактно, на самом деле куда я денусь, у меня тут и дом, в смысле, у родителей, и у них там целое хозяйство, корову даже держат. Овцы есть, кабан был, кур десятка два, участок пятнадцать соток, там и сад у нас, и огород. Я им помогаю, конечно. С сестрой занимаюсь, она маленькая у меня.

— С этого бы и начинали. А то — чисто абстрактно! Я давно заметила, как говорят про чисто абстрактно, то все плохо, а как спросишь конкретно, оказывается, все хорошо. И сад, и корова, и машин, наверно, несколько.

Все притихли, почувствовав себя в чем-то виноватыми, будто девушка не Даниле делала выговор, а им всем.

Гусаров разрядил обстановку, сказав Сергею Михалычу:

— Если вы сейчас еще наливочки предложите, думаю, никто не откажется.

— Да запросто! — с охотой откликнулся Сергей Михалыч.

Светлана Павловна начала было:

— Ну…

И всем по этому первому звуку было ясно, что последует: ну уж нет! — это явно был звук отрицания. Но Светлана Павловна после этого сделала паузу и закончила неожиданно:

— Ну, в самом деле, раз уж праздник… И мы же не напиваться же!

Сергей Михалыч, как фокусник, одним движением свинтил пробку с бутылки так, что пробка чуть подлетела над горлышком, продолжая вращаться и упала в ловко подставленную ладонь. Он налил всем, и все, держа стаканы обеими руками, потому что машину все-таки слегка потряхивало, смотрели на Гусарова, ожидая, что именно он произнесет второй тост, если уж произнес первый. Да и вообще его тут было больше, чем других — во всех смыслах.

Гусаров, видя это, не стал чиниться, но не тост произнес, а выдвинул предложение:

— Давайте не просто так выпьем, а вот как. В выпивке ведь что самое приятное?

— Вкус! — ответил Данила. Пусть Арина знает, что его алкогольные градусы не привлекают, он не пьяница какой-нибудь.

— Еще версии?

— Чтобы легче стало, — сказала Римма Сергеевна.

— Обмануть психику хмелем, — слегка сважничал Галатин, немного уязвленный лидерством Гусарова и напомнивший этими словами, что он тоже не лыком шит.

— Да ничего в ней приятного, — сказала Светлана Павловна. — Пять минут хорошо, а потом целый день плохо.

— Пять минут тоже деньги, — заметил Сергей Михалыч.

— Конечно, — поддержал Гусаров. — Люди вот, мужчины и женщины, занимаются любовью, а сколько это занятие длится?

— У кого как! — не удержался Данила. Ему потребовалось усилие, чтобы не взглянуть в этот момент на Арину.

— Это да, — согласился Гусаров, — но все равно недолго. А уж кульминация совсем коротко, секунды какие-то, но вспомните, на что люди ради этого идут!

— Прямо уж секунды, — негромко сказала Римма Сергеевна.

Гусаров изумился:

— Римма Сергеевна, чую опыт и знания! Поделитесь!

— Давайте уже выпьем, — отмахнулась Римма Сергеевна.

— Арина еще не сказала, — напомнил Данила. — Что для тебя в выпивке самое приятное?

Он перешел на ты, надеясь, что Арина ответит тем же.

— Не знаю, — сказала Арина. — Я не настолько в этом компетентна. Если честно, предпочитаю всем спиртным напиткам чай с лимоном. Что самое приятное, Андрей Андреевич, скажите сами.

— Говорю. Момент ожидания! Как и во многих других вещах. Я вот рассказал вам про свою любовь, теперь давайте вы. Про то, у кого какая была самая сильная любовь в жизни. Кто расскажет, тот и выпьет, а потом другие, по кругу. Тут у нас момент ожидания и возникнет, и наливка нектаром покажется, хотя и так хороша.

— Вы разве про самую сильную любовь рассказали? — усомнилась Арина. — Как я поняла, она, эта немка французская, она вас любила, а вы не очень.

— Это я так тогда думал! А прошла жизнь, и я, Ариночка, теперь понимаю, что ничего ярче и интересней, чем с Бруной, у меня не было. И женат был, грешным делом, дважды, и по любви вроде женился, но все-таки… Не то, не так. Давайте по кругу, с Сергея Михалыча начнем, потом Светлана Павловна, потом Римма Сергеевна, потом Арина, потом наша сторона — Данила и Василий Русланович.

Светлана Павловна таким порядком была недовольна.

— Как вы все расфасовали! — сказала она. — По кругу! Круг можно и от вас начать!

— Можно и от нас, — Гусаров был согласен, поскольку свой номер уже отбыл. — Вы не против, Василий Русланович?

Галатину это не очень понравилось, но и сопротивляться не видел смысла. А история самой сильной любви у него была готова: он всю жизнь любил свою жену и до сих пор — памятью — любит. Все, конец фильма. Самое смешное — он не помнит, когда и при каких обстоятельствах с ней познакомился. В какой-то компании, что ли. У каких-то общих знакомых, на чьем-то дне рождения. Такое ощущение, что она в какой-то момент оказалась рядом так естественно и просто, будто всегда была. И навсегда осталась. Получается — нечего рассказывать. Но хочется ведь угодить компании, повеселить ее и порадовать, и Галатин рассказал историю друга Вени Душева. История эффектная: Веня был приглашен на свадьбу другом жениха, а подругой невесты была девушка Оля, и была эта Оля тоже почти замужем, пришла с женихом. И она очень понравилась Вене, он пригласил ее потанцевать.

«Она только со мной танцует!» — ответил за Олю жених.

«Как это я с тобой танцую, если ты вообще не танцуешь?» — удивилась она.

«Не танцую, потому что не умею, а чего я не умею, я не делаю! Но если бы танцевал, то ты бы только со мной. Так на свадьбе положено», — объяснил жених.

«Ничего подобного, не выдумывай! Сиди и пей дальше, а я танцевать хочу!» — сказала Оля и пошла танцевать с Веней. И Веня, который в тот вечер по какой-то причине не пил и был поэтому обостренно и осознанно чувствителен, как только обнял ее, так сразу и понял: моя девушка.

«Я, уж простите за откровенность, — рассказывал Веня в очередной раз, часто в присутствии Оли, — ощутил такое жуткое возбуждение, какого у меня в жизни не было. Ни до, ни после. А брючки, вы помните, какие тогда шили? В облипочку по бедрам! А ресторан был «Олимпия», помнишь, Оль? — тогда еще новый, люстры светили, как днем, и у меня дилемма: если я буду на расстоянии танцевать, со стороны увидят и придут в ужас, а если вплотную — Олечка ужаснется! Ищу золотую середину, чтобы и не далеко, и не близко, тут меня сзади толкают, я невольно прижимаюсь к Оле, и Оля произносит гениальную фразу. Все замолчали, хватит жрать и пить, пауза, тишина! Все готовы? Повторяю ситуацию: я в состоянии эректильного психоза, видимого невооруженным взглядом, я боюсь оскорбить чей-то взгляд, но еще больше боюсь оскорбить девушку прикосновением, меня толкают, я прижимаюсь, и — барабанная дробь! — Олечка с невинными глазками спрашивает: «Ты не ушибся?» А я ей: «Выходи за меня замуж».

Застолье от этой истории обычно было в восторге, Оля хмурилась, хотя и позволяла довести рассказ до конца. Конец был в том, что жених повел Веню на улицу — бить. Но Веня бить себя не позволил, побил его сам (так он, по крайней мере, рассказывал). А через полгода они с Олей поженились. И до сих пор живут вместе, Оле с ним тяжело из-за нечастых, но регулярных запоев, раза два или три уходила к маме, но вскоре возвращалась, потому что Веня без нее начинал пить так, будто хотел убить себя водкой. Последние годы, правда, поумерился, безумствует все реже: возраст, здоровье…

Эту историю Галатин и рассказал, как свою, опустив, естественно, эпизод с эректильным психозом, вернее, смягчив его: дескать, я почувствовал к девушке непреодолимое влечение, такое непреодолимое, что тут же сделал предложение, а потом была драка с женихом, а потом мы с ней поженились, были счастливы, только умерли, к сожалению, не в один день, она раньше — тут уж Галатин присоединил к истории Вени свой финал.

Всем понравилось, а Галатин с полным правом выпил, и наливка показалась ему намного лучше, чем в первый раз.

— Отлично! — сказал Гусаров. — Хорошо рассказали, спасибо. Данила, твоя очередь.

— Я еще молодой, — уклонился Данила. — У меня самая сильная любовь еще впереди.

— Но что-то уже было? Из того, что было, что самое сильное? В смысле — чувство?

Самым сильным у Данилы было чувство не любви, а, пожалуй, ненависти. Или злости. Трудно сказать, что это. Полгода назад приехала в сервис девушка. Выходила из машины так, как выходят в кино — сначала замедленно появляется длинная голая нога в туфле на длинной и тонкой шпильке, потом плавно вырисовывается бедро, обтянутое шортами, потом обнаженная талия, потом завершающие изгибы и плавности, а потом лицо несказанной красоты — несказанной потому, что не знаешь, как о ней сказать. Идеал, короче. Да еще и волосы расправляет круговым движением головы по-киношному, и золотистый водопад ослепляет отражающимися в нем бликами света. Данила стоял как вкопанный, зачарованно смотрел, но отмер, пришел в себя — работники автосервиса порода особенная, привыкнув ничему не удивляться в машинах, они не удивляются и людям, и зарули к ним хоть английская королева, не растеряются. И Данила довольно смело подошел к красавице, спросил:

«Что беспокоит, чем помочь? Если электрика косячит, то ко мне!»

Ничего не ответила красавица, лишь глазами презрительно смерила, удивляясь, что простой работяга посмел говорить так вольно с нею, царицей если не мира, то всего, что ее окружает. Она оказалась новой подругой хозяина сервиса, которого звали Рамзес. Данила до сих пор не знает, настоящее это имя или кличка. Довольно противный мужик, лет под пятьдесят, со смуглой кожей, сухой, глаза темные до черноты, усы аккуратные, спускаются вниз и соединяются с бородкой, вид от этого должен быть интеллигентский, а на самом деле Рамзес выглядит умным и жестоким бандитом, с персоналом по-человечески не общается, только отдает распоряжения. И никогда не улыбается. Даже красавице не улыбается, принимает как должное, что она к нему ластится, обнимает при всех, целует в щеку. Несколько раз она заезжала к ним в сервис, Данила, приглядевшись, увидел, что не была эта девица особой красавицей. Кожа белая до бледности, с каким-то пятнышками, родинками, ключицы выпирают, ступни слишком большие, а если посмотреть на нее сзади, то видно, что даже шпильки не выручают ее слишком короткие для такой длинной талии ноги. И от лица, если ее умыть, ничего не останется. Да и странно было бы, если бы хозяин их не самого крупного сервиса, не сравнить с московскими или даже рязанскими, мог бы позволить себе натуральную модель. Подделка, дешевая копия. И все же всякий раз, когда она появлялась, в Даниле вспыхивало чувство досады и обиды. «Гадюка», — бормотал он себе под нос, но понимал, что все отдал бы за один раз с этой гадюкой. Только один раз, не больше. Для того, чтобы она, стискивая его руками и ногами, шептала в припадке удовольствия: «Ты лучше всех!», — как шепчет пухленькая соседка Виктория, продавщица торгового центра, с которой Данила встречается полтора года, никак не находя повода расстаться. Но он ищет, он постоянно ищет будущую подругу жизни, поэтому и едет в Рязань: бывшая одноклассница Фаина, которая жила там с обеспеченным мужем, два дня назад вдруг написала Даниле, что развелась, что все не так, как казалось, что она скучает по родному городу, но уже не вернется, Данила сочувственно ответил ей, сообщил, что собирается на Новый год в Рязань к друзьям (это была неправда), Фаина пригласила зайти и к ней. «Мне кажется, что-то у нас еще в школе намечалось, хотя мы этого не поняли», — написала она. Данила тут же взволновался и понял, что Фаина ему всегда нравилась. Хорошая, умная девушка. И на внешность вполне ничего. Хорошо бы прикатить на машине, но Данила, как назло, занялся апгрейдом, она не на ходу, поэтому и оказался в этой труповозке. Заранее волновался так, представляя новогоднюю ночь с Фаиной, что даже температура подскочила. А может, легкая простуда, но Данила ничего не чувствует.

В дороге он поостыл, да еще Арина эта, к которой он почувствовал что-то, чего не чувствовал к Фаине. И засомневался: не накрутил ли он себе, в самом ли деле Фаина та девушка, о которой он мечтал?

Вслух же Данила сказал следующее:

— Ну, если из того, что было, то у меня было похоже на то, как вот у… — он мотнул головой в сторону Галатина, успев забыть его имя-отчество.

— У Василия Руслановича, — подсказал Гусаров.

— Да. Тоже как бы отбил девушку у одного. У менеджера нашего. Ну, то есть я не отбивал, она сама. И я с ней… Ну, я же не железный и… Повелся, короче. Физиология. А потом говорю: нет, подруга, так нельзя. Нельзя товарищу по работе подлянку делать, даже если он твой шеф. А она начала, что его не любит, что уйдет, все вот это… Нет, если бы серьезно, если бы жениться, я бы тоже, а когда вот так вот, типа секс без отношений, это же примитивно, правильно? И я, в общем… Короче, пришлось проявить решительность. Но она поняла в результате. А потом все равно за него замуж вышла. А мне потом говорит: спасибо за честность, хотя, говорит, жаль, но лучше так, чем… Ну, и все. Выпить можно?

— Еще как можно! — разрешил Гусаров. — Редкая по нашим временам принципиальность!

— А чего тут принципиального? — спросила Арина неприязненно, почти враждебно. — Принципиально сразу девушке сказать: извини, взаимности нет, до свидания. А то сначала попользовался, а потом вспомнил про товарища. Физиология!

— Да она сама, сказал же! — оправдался Данила.

— Изнасиловала?

— Думаешь, так не бывает? Позвала домой разводку электрики сделать, я этим тоже занимаюсь, а у меня голова болела, она дала таблетку, а таблетка была какая-то дуровая, да еще вином угостила, смотрю, а я уже… Серьезно, я будто без сознания был! — сочинял на ходу Данила, рассказывая так, будто это было на самом деле и удивляясь своей способности фантазировать, которой раньше за собой не замечал. Видимо, дело не только в способности, но и в том, кому и для чего ты рассказываешь.

Арина пожала плечами:

— А потом? Или только один раз было?

— Еще пару раз, но это уже по рефлексу пошло.

— Засчитывается, — сказал Гусаров. — Не томи, пей, другие ждут.

И Данила выпил одним махом, запивая горечь диалога с Ариной, из-за которого он расстроился.

— Арина? — пригласил Гусаров.

— А я могу и не пить, — сказала Арина. — И не считаю, что нужно делиться личными вещами в публичном пространстве.

— Нечестно! — сказал Данила. — Можешь не пить, но других зачем обижать? Все получаются дураки, а ты…

— Данила, без осуждений! — вмешался Гусаров. И обратился к Арине: — Ваше право, Ариночка, но у нас уже не совсем общественное место, у нас все уже почти по-семейному, разве не чувствуете? А отказывать членам семьи нехорошо. Да и обществу тоже, а вы ведь, насколько я понял, девушка общественная. Думаете о коллективе, о совместной пользе, разве нет?

— Это плохо? — с вызовом спросила Арина.

— Это прекрасно! Вот и уважьте коллектив, расскажите. Хотя бы штрихпунктирно.

Но Арине даже штрихпунктирно рассказывать было нечего. Она не раз в своей жизни влюблялась, но это все были люди не из окрестного мира, а некоторые и вовсе не живые. В школе влюбилась одновременно в поэта Блока и в актера Бреда Питта. Часами рассматривала портрет Блока, представляя, как говори т с ним о стихах и о любви, пересмотрела все фильмы с Бредом Питтом и тоже представляла, но не разговоры, другое общение. К счастью, Бред Питт начал стареть, портиться, любовь прошла. И к Блоку Арина остыла. Начала влюбляться в кого попало, сразу во многих — в актеров, в популярных блогеров, в мужчин-моделей. Иногда набирала в поиске просто: «Красивый мужчина». С первого раза выскочила песня:



Красивый мужчина
В отличных трусах
Шагает на встречу
К простым чудесам.



Арина брезгливо поморщилась и переключилась на картинки. Толпа красавцев с пронзительными, невероятными глазами. Из них Арина выбирала самых-самых и составляла топ-10. Список постоянно обновлялся: Арине надоедал кто-то избранный, она удаляла фотографию, искала нового кандидата, на это уходило все больше времени: требования Арины повышались. И чем выше были эти требования, тем неказистее казались представители мужского пола в реальности. Да и почти не видела она этих представителей: нигде не бывала, новых друзей и подруг после школы не завела, а школьные еще в школе надоели. В краеведческом же музее были, естественно, одни женщины, все за пятьдесят, из местных жителей сюда никто не ходил, туристов в их городе отродясь не водилось, время от времени приходили организованными группами учащиеся двух школ и пищевого колледжа в рамках мероприятий по патриотическому воспитанию, остальное время сотрудницы сидели за столами в одной комнате и систематизировали архивы. Не так давно при сносе старого дома, принадлежавшего в конце 19-го века местному богатею Сибатуеву, обнаружился на чердаке сундук со старыми книгами, журналами, газетами, календарями, ученическими и личными записями членов семьи Сибатуева, это дало работы на целый год. Арина еще и готовилась к поступлению в вуз, только все не могла решить, в какой.

И вот ей стукнул двадцать один год, а у нее никого не было. Ни разу и никогда. Совсем. Даже не целовалась. Она симпатичная, многие даже красивой считают, но никто из сверстников не подходил к ней насчет того, чтобы встретиться, насчет отношений и всего прочего в этом духе — юноши будто издали чувствовали тот холод, ту глубочайшую презрительность, которую мысленно источала Арина в их направлении.

Было время, она стыдилась, что западает на внешнее и далекое, неосуществимое. Она понимала, что, чем дальше углубляется в вымышленный мир, тем меньше шансов влюбиться в действительного человека. Но потом задала себе простой вопрос: чего в жизни хотят люди, если не врать? В жизни люди, если не врать, хотят получать удовольствие. Желательно и материальное, и духовное. Она получает удовольствие от своих красавцев, рассматривая их и разнообразно о них мечтая, выстраивая все более причудливые сюжеты? Да, получает. А получит ли она удовольствие в жизни, учитывая ее безграничные запросы, вкусы и потребности? Очень сомнительно. Ну и все, отстаньте от меня, говорила Арина мысленно кому-то — возможно, родителям, которые хоть и прекратили доставать ее насчет замужества, но молчаливые вопросы чувствуются и страшно напрягают.

Других переспорить легче, чем себя. Страх застрять навсегда в фантазиях остался. И вот Арина узнала, что в Рязань приезжает с концертом певец К., которого она любила по фотографиям. И возникла гениальная, как ей показалось, идея: попасть на концерт, увидеть его живого. И, если он не разонравится, значит, соединятся фантазия и реальность, значит, Арина способна любить и живых людей. Это очень важно узнать. И как интересно получилось: настроившись на это, Арина оказалась в ситуации, когда ей понравились сразу два живых человека. Данила пока только внешностью, он для нее простоват, а Гусаров — своей личностью минус внешность. Может, это начало чего-то нового в ней, может, она возвращается к нормальной жизни?

А слушателям Арина предложила короткую историю своей подруги и соседки:

— Все просто: мой молодой человек служит по контракту в армии, я его жду, и мы переписываемся.

— В каких войсках? — деловито спросил Данила.

— В заграничных.

— В Сирии, что ли?

— Может быть.

— Убить ведь могут, — сердобольно посочувствовала Светлана Павловна.

— Убить и в мирной жизни могут, — успокоил ее Сергей Михалыч.

— Это точно, — подтвердила Римма Сергеевна. — Я как раз про это выпью, если моя очередь.

— Ваша, ваша, ждем! — напутствовал Гусаров.

А Арина так и не выпила, держала стакан в ладонях, чувствуя, что вино согрелось, да так, что в свой черед греет ее руки. Так и будем обмениваться теплом с вином, то я ему, то оно мне, подумала Арина. И ей вдруг очень захотелось выпить, но все смотрели в ее сторону, то есть на Римму Сергеевну, сидящую с нею рядом, и она застеснялась пить под этими взглядами.

— Предупреждаю, — сказала Римма Сергеевна, — если кто женскую любовь не принимает, то или не слушайте, или могу не рассказывать. А то получится, как оскорбление чувств верующих. Оскорбил — статья. А верит он или нет, поди проверь. Заявил — принято.

— Вы имеете в виду ту женскую любовь, которая к женщинам? — уточнил Гусаров.

— Точно.

— Тем более интересно!

— А мне вот не очень! — сказала Светлана Павловна. — Развелось этих извращений, это я не в ваш адрес, а вообще. Раньше я про это даже не слышала никогда.

— Это не значит, что этого не было, — заметил Галатин.

— Может, и было, но никто не хвастался!

— Значит, не рассказывать? — спросила Римма Сергеевна.

— Рассказывайте, мне-то что. Я одна, а другим, я вижу, не терпится. Любим мы всякое… Говорите, говорите, я, на самом деле, допускаю, что всякое бывает, — пошла на попятный Светлана Павловна. — Я только к тому, что зачем афишировать. Но если в своем кругу, — она продолжала сдавать позиции, — то почему нет? Так что извините, рассказывайте.

— Рассказываю. Я работала на заводе и училась в техникуме, жила на квартире у одной бабушки. Частный дом. А со мной работала такая Саша, чуть постарше меня была, инженер она была. Уже вуз закончила и была инженер на нашем участке. Такая беленькая, тонюсенькая. Ну, я вас предупредила, вы уже поняли, что я в ее сторону глаз не сводила.

Гусаров поднял руку:

— Можно вопрос?

— Давайте.

— А когда вы поняли, что…

— Само выяснилось. У меня была одна мама, и она от кого-то рожала второго ребенка после меня, а мне десять где-то уже было, и мама моя умирает, ребенка новорожденного отдают в дом малютки, и с концами, не знаю, что с ней, если вообще живая, а меня в детдом. И там я подружилась с одной. Вернее, она со мной подружилась. В постель ко мне залезет, шепчемся, а потом она говорит: давай поиграем, что мы выросли, и что я молодая жена, а ты муж и с работы пришел…

— Начинается! — вскрикнула Светлана Павловна. — Можно без подробностей хотя бы?

— Извиняюсь, — отозвалась Римма Сергеевна. — В общем, понравились мне эти игры, и я поняла, что… Но время такое, что не только не приветствуется, а могут меры применить, поэтому я скрывалась. Думаю: ненормальная я, больная. А у кого лечиться? Не у гинеколога же. К психиатру, наверно, надо, а к нему пойдешь, а он потом тебя сдаст. Так что молча терпела, а потом решила… Переквалифицироваться. Подобрала парня, который нравился, попали мы с ним вместе в одну компанию, и я его там… Попробовала я. Нет, хоть режьте, не мое. Прямо до противности. Лучше уж одной быть. И осталась одна, а сама, говорю же, работаю, учусь, квартиру снимаю. И эта вот Саша. Один раз приходит вся белая, она и так белая, а тут как стенка. Я поближе посмотрела, а она намазалась зачем-то, лицо все заштукатурила. Я ей будто в шутку: Александра Тимофеевна, мы все, работницы, по имени-отчеству инженеров звали, даже если молодые, Александра Тимофеевна, вы зачем, извините, злоупотребляете, у вас кожа и так прекрасная, не понимаю. Она что-то сказала, не помню, а я вижу, там, под штукатуркой, что-то синее чернеется под глазами. А потом в столовке к ней подсела и спрашиваю: что, муж? Да нет, да что вы, она тоже всех на вы называла, а потом заплакала и все рассказала. Бил ее муж каждую субботу. Психованный был, в субботу напивался и начинал: почему поздно пришла, с кем была, кому даешь? Не мог поверить, что она со своей внешностью никому не… Ну вот, и она стала мне рассказывать. Еще была у них проблема, что ребенка не было, он считал, что она виновата и тайком выкидыши делает. А она, наоборот, хочет, но не получается. Она же надеялась, что будет ребенок, и он успокоится. А я ей говорю: Саш, даже не мечтай. Хоть ребенок, хоть два, если человек с таким характером, это не лечится. Он тебя забьет до смерти. Она: нет, все наладится. Ага, наладилось так, что он ей руку сломал. И она мне признается, что готова сбежать, но боится. Найдет и убьет. Я ей предлагаю: у моей бабки еще одна комнатка есть, въезжай и живи. Если что, милицию позовем. И она согласилась, переехала. Но я ее не трогала. Вся измучилась, спать перестала, а терпела, только мне хорошо было, что она рядом. Муж приходил два раза, один раз и в самом деле милицию позвали, другой раз я с ним сама справилась. Это я сейчас усохла, а была хоть не сильно высокая, но мощная, прямо мышца на мышце. Ну, навешала мужу пендюлей, пригрозила, что у меня прокурор знакомый и что я его посажу, если будет безобразничать. А тут вышло, что я на работе была в воскресенье, что-то там срочное было, не помню, прихожу домой, а там сюрприз: он лежит на полу, кругом кровища, а Саша стоит с утюгом и трясется. Говорит: я не знаю, как это получилось, я не хотела. А под глазом уже вот такой вот синяк, с яблоко. Она говорит: мне теперь все, конец. И я думаю то же самое: точно, конец, дадут срок, и я ее не дождусь, потому что такие на зоне не выживают.

— Откуда вы знали, уже был опыт? — спросил Гусаров.

— Я детдомовская, а это та же зона. Нет, у нас еще неплохо было, у нас заведующая была добрая, Екатерина Евгеньевна, если кого наказывала, то не обидно, била только за дело, у нее линейка была большая, для доски такая, метр или больше, вот она этим метром нас… А как еще, некоторых не только бить, убить мало, такие были неисправимые, злые до предела. В общем, я предлагаю: Саша, давай его прятать, пока никто не чухнулся и бабки нет. Сперва тут, а потом перепрячем. И мы его в подпол сунули, сухой подпол был, с песочком, вот мы песочком и присыпали, потом пол от крови отмыли. А бабка вернулась вся в соплях — заболела. И легла, и лежит. И никак ее из дома не вывадишь. Милиция приходила к Саше: так и так, ваш муж пропал, не в курсе, где он? Без понятия, Саша говорит. А на работу же надо ходить, мы ходим, а сами на нерве — вдруг бабка в подпол полезет? А он же уже пахнуть начал, и бабка в самом деле полезла. Приходим, а нас ждет милиция. И я вижу: Саша спеклась, сейчас все расскажет. И говорю: муж Александры Тимофеевны пришел пьяный и совершил на нас нападение, я его ударила утюгом в порядке самообороны, в результате произошел несчастный случай. Они Сашу спрашивают: так было? А Саша настолько плачет, что ничего не может сказать. Как онемела. Потом, сами понимаете, суд и срок. Саша хотела признаться, я ее отговорила. Она говорит: не понимаю, ты почему так себя ведешь, я тебе даже не родственница, в чем дело? Ну, и я призналась: понимай, как хочешь, Саша, а я тебя люблю. И пошла мотать срок. Это неинтересно, плохо только, что по досрочному не освободили, меня на драку спровоцировали, пришлось до самого звонка… А с Сашей переписываемся, но она мне не напоминает, что я ей говорила, я тоже. Про погоду она мне писала, про работу, какие книжки читала, я тоже такие начала читать, обменивались впечатлениями… Я иногда не то чтобы впрямую писала, но намекала, что я ее… Что вспоминаю все время, особенно ночью… Можно я отопью немножко?

— Можно! — сказали все чуть ли ни хором.

Римма Сергеевна отпила небольшой глоток, облизнула губы.

— Хорошая наливка. Ну и вот, и я, когда вернулась, узнала, что она замуж вышла. И муж, вы не поверите, капитан милиции, который убийство расследовал, это у них оказался повод познакомиться. А Саша же мне свой адрес писала, я по этому адресу приезжаю, предупредила ее, что приеду, прихожу на квартиру, шампанское купила, цветы. Открывает ее муж. В форме. Приготовился меня встретить. А ее нет. Он меня впускает и говорит: я все знаю. С одной стороны спасибо тебе, с другой, мне известно, кто ты такая, могу тебя за это опять посадить. Я говорю: зря пугаешь, статья за мужеложство у нас есть, а за женоложство нету, потому что оно в нашей стране считается несуществующим. Да и повода, говорю, нет, я твою Сашу не трогала. Он говорит: не трогала, но могла, я твои письма читал, там черным по белому ясно видно про твои намерения. Поэтому давай по-хорошему: мы тебе с Сашей в частном порядке дарим триста рублей, и я тебе помогаю трудоустроиться на нормальную работу в город Стерлитамак, у меня там друг, он обещал все сделать. Я говорю: все поняла, вижу, вы человек серьезный, но хотя бы одна просьба: увидеть Сашу. Можно в вашем присутствии. Он ее зовет, она дома была, оказывается. Она выходит, нервничает, что-то говорит, оправдывается, я успокаиваю: ты тут вообще ни при чем, если кто-то кого-то любит, он и отвечает, а кого любят, он ни за что не отвечает. Даже цветы не стала ей дарить, чтобы не смущать, шампанское тоже унесла, потом его во дворе из горлышка выпила. Ну… Ну и все. С наступающим вас!

И Римма Сергеевна выпила вино одним махом, одним большим глотком.

— Еще брызну? — спросил Сергей Михалыч.

— Можно, я крепкая, если кто сомневается.

Сергей Михалыч налил Римме Сергеевне полный стакан, на этот раз она не выпила его сразу, только половину.

— Как — и все? — спросила Арина. — Больше вы не жили, что ли?

— Мы не про жизнь, а у кого какая была любовь, — объяснила Римма Сергеевна. — А про жизнь — это долго. И никому не надо.

— Но вы нашли кого-нибудь?

Римма Сергеевна от души рассмеялась, причем смех был необычный для ее возраста, не старческий, а звонкий и молодой.

— Смешно мне с вас, честное слово! Смотрят все, как на больную или несчастную! Да все отлично у меня, только с глазами плохо, три месяца очереди ждала на обследование, там у них, в Рязани, новая какая-то система, через компьютер смотрят, а то никакие окулисты не могли понять, что у меня там, кто глаукому мне говорит, кто катаракту предлагает, полный ассортимент у меня там нашли. Болят, главное дело. Вижу еще терпимо, но болят. До Нового года домурыжили меня, сегодня в шестнадцать двадцать назначили, вот и еду.

Светлана Павловна, по мере приближения к ней очереди, чувствовала себя все более неловко. Им легко, они поодиночке, а она с мужем. Придумывать не хочется, да она и не умеет, значит, надо говорить о той любви, которая была. А ее не было. Нет, она любит по-своему и мужа, она любит, конечно, дочерей, любит, уж само собой, внуков и внучек, любит даже зятьев, с которыми обоими повезло, хорошие ребята, работящие и непьющие, она любит и вообще людей, насколько это возможно, то есть относится к ним без той досады, которой они заслуживают, уживается с ними, потому что других же вариантов все равно нет. Но этот художник и другие вместе с ним имеют в виду не такую любовь, они имеют в виду любовь половую. Сексуальную. А этой любви у Светланы Павловны ни к кому никогда не было, в том числе и к далеким мужчинам, как у Арины, ей бы в голову не пришло любоваться каким-нибудь актером, пусть даже сто раз красавцем. При одной мысли, что она может оказаться голышом с чужим мужчиной, ее бы стошнило, — правда, у нее и мысли такой не возникало. Светлана с детства испытывала неприятие всего чужого, не такого, как в их доме, где всегда было чисто, уютно, всегда полный во всем порядок. Она и сама частенько намывала полы, вытряхивала во дворе коврики, вытирала пыль и поливала цветы. И училась она хорошо, чтобы не огорчать родителей. Светлана больше всего боялась кого-то огорчить — и старенькую бабушку, и маму с папой, работавших всю жизнь на консервной фабрике, фрукты-овощи закатывали, и сестру, которая была старше на одиннадцать лет и которой уже нет на этом свете, как и мамы, и папы, и бабушки. Она всех боялась огорчить и огорчалась, когда огорчали ее — учителя несправедливыми оценками или одноклассники дурацкими шутками. Вот эти две вещи не любила Светлана — несправедливости и дурацких шуток, особенно на половые скользкие темы.

Она рано начала мечтать о семье и, осматриваясь, выбрала себе будущим мужем Сергея, с которым училась с первого класса и которого знала как очень рассудительного, доброго мальчика, иногда немного вспыльчивого, не отличника, у него и родители хорошие, тоже работали на консервной фабрике, там половина поселка работала и работает, и тоже сейчас уже умерли. С восьмого класса они с Сергеем начали дружить, в девятом несколько раз целовались, в десятом он попробовал зайти дальше, Светлана не позволила. Потом Сергей ушел в армию, а когда вернулся, они поженились. Сергей устроился работать на все ту же консервную фабрику, а Светлана родила одну дочь и почти сразу же вторую. Начались тяжелые времена, фабрика наполовину сократила количество рабочих, а потом и вовсе закрылась. Светлана придумала: на участке родительского дома построить теплицы и выращивать овощи. Сергей построил, поспел первый урожай, повезли на местный рынок, а там пришлые люди не разрешили торговать, не дали прилавка. Устроились сбоку на ящиках, но пришлые налетели, все разбросали и растоптали, начали бить Сергея, но подоспела милиция, Сергея отняли у пришлых и увели в отдел, где продержали неделю. Сказали, что для его же безопасности. Пришлось урожай распродать соседям за копейки.

Но Светлана обнаружила в себе тягу к земле, возник план: создать ферму. Выращивать преимущественно свиней — ей рассказывали, что это дело быстрое и доходное, а реализовывать не самим, потому что хлопотно и опасно, а через оптовиков. Продали с Сергеем свой дом в городе, купили дом в деревне Макеевке, взяли кредит, построили свинарник, родители живы еще тогда были, помогали, как могли, но однажды ночью свинарник загорелся. И сгорел весь вместе с животными. Обидно: полгода потратила Светлана, чтобы подружиться с макеевцами, и они показались ей приветливыми, душевными, особенно если угостить водочкой. И вот — они же и сожгли, больше некому. Через два дня, в местном магазине, в присутствии нескольких женщин-макеевок, Светлана пожаловалась продавщице, что не ожидала такого отношения. Одна из женщин услышала и сказала с неожиданной злостью: «А тебя сюда никто не звал!»

Разочаровавшись в фермерстве, Светлана придумала необычный бизнес: делать могильные памятники — стелы и плиты. Необычный только на первый взгляд, под ним было два серьезных основания. Первое: возле Макеевки располагалось городское кладбище, свозили туда усопших и с окрестных деревень, самое большое и престижное кладбище, там даже начальство и авторитетных бандитов хоронили. Второе: Сергей с детства увлекался выпиливанием по дереву и резьбой по камню, а также гравировкой, ездил даже поступать в Саратовское художественное училище, имеющее славную репутацию, не поступил, но продолжал любительски заниматься выпиливанием и резьбой — в свободное время. Вот его талант и пригодился. А вырастающие дочери мастерили венки; Сергей купил подержанный станок для витья проволоки, производительность сразу выросла. Дело пошло, пошли заказчики, появились кое-какие деньги, но тут же, само собой, пошли и инспекции, и милиция, и представители разных контрольных органов, и, главное, люди из кладбищенской мафии, которые потребовали или свернуть лавочку, или работать на них. Что поделать, начали работать на них.

Но кладбище закрыли вследствие переполненности, открыли новое, ближе к городу, которое тут же стало считаться самым козырным, даже несколько могил начальников и бандитов перенесли туда с макеевского погоста вместе с массивными памятниками. Конечно, на прежнее кладбище продолжали подселять умерших, выгадывая места рядом с родственниками, как у нас это принято — жену к мужу, сына к матери, дочь к отцу, но масштаб был уже не тот.

Дочери к той поре уехали учиться и работать в Рязань, вышли замуж, криминальные составляющие жизни упорядочились и перешли в руки государства, Светлана поняла, что теперь можно опять заняться чем-то на земле. Не столько даже для продажи, сколько чтобы детей и внуков обеспечить, чтобы приятно было им, приехав в гости, покушать помидорчиков с грядки, яблочков с дерева, малинки с куста. Оставалось кое-что и на продажу, но не в таком объеме, чтобы это вызвало чью-то коммерческую ревность.

Так они и живут, слава богу, с Сергеем вместе вот уже сорок один год, и Светлана понимает, что без него затоскует и с ума сойдет, следит за его здоровьем, но чтобы при этом ее волновала, как бы сказать, интимная сторона вопроса, это нет, этого не было. И к супружеским обязанностям она относилась именно как обязанностям, ей было достаточно прижаться, обняться, а это вот ерзанье всегда казалось ей смешным и глупым, даже когда в результате получались дети. Странно, что такой серьезный процесс, продолжение жизни, доверен самым некрасивым органам тела, самым грязным, хотя некоторые дантисты не согласны с этим, слышала Светлана и такое мнение. И ни к кому не было у нее низового влечения, ни разу в жизни не взглянула Светлана ни на одного мужчину, выражаясь библейски, с вожделением. Смотрела иногда с симпатией, с уважением, но не более того.

И когда, после рассказа Риммы Сергеевны, все обратили взгляды на нее, Светлана Павловна сказала:

— У нас с Сережей все просто: как со школы дружили, так и поженились, так и прожили всю жизнь. Я не знаю, какую вам еще любовь надо, но факты сами за себя говорят. Да, Сереж?

А Сергей Михалыч, слушая рассказы о самой сильной любви, думал: хорошо, что он последний. Можно заранее что-то придумать. Отшутиться. Вроде: с женой любим друг друга до гроба, дураки оба.

Потому что он на самом деле не дурак и не намерен выкладывать настоящую правду. Правда эта в том, что он две трети жизни любил другую женщину. Наташа Уборкина ее звали. Он влюбился в эту красивую, смешливую, дерзкую девочку, когда ему было десять, а она появилась в классе, приехав вместе с родителями откуда-то, как она говорила, с северов.

Он учился, рос, думая о Наташе, но ничем не проявлял своей любви. Разве что в седьмом классе дал одному по уху, когда тот обозвал Наташу Уборной. Но дал не при всех, а за школой, возле одноэтажного здания интерната, который был при школе — для деревенских. И этот обзывальщик, кажется, тоже был деревенским. Теперь и лица его не вспомнить.

Но после восьмого класса Наташа ушла в пищевое училище. Ничего, думал Сергей. Вот окончу школу, встречу ее и все ей скажу.

Наташа очень рано вышла замуж, а Сергей отправился в армию. Ничего, думал он. Такие долго с первыми мужьями не живут. Вернусь и посмотрим.

Он вернулся и обнаружил, что Наташа, как он и предполагал, развелась, но куда-то уехала. И он женился на Светлане, которая очень этого хотела, да и Сергей был не против. И тут Наташа явилась в поселок. Красивая, свободная, с квалификацией мастера дамской стрижки. Сергей намылился было к ней, но родилась дочь. Ничего, думал он, дочка подрастет, наверстаю.

Дочка не успела подрасти, родилась вторая. А потом Светлана затеялась с теплицами. Ничего, думал Сергей, строя теплицы, вот сделаю все для обеспечения семьи и с чистой совестью уйду к Наташе.

Но Наташа вторично вышла замуж, а Светлана уговорила сменить город на деревню, заняться свиноводством. Не бросать же ее на полпути, это будет предательство. Ничего, думал Сергей, разведем мясную отрасль, все налажу, чтобы само работало, и начну новую жизнь. С Наташей. Тем более, что она опять в разводе.

А тут пожар, в беде семью не оставишь. Потом освоение кладбищенского бизнеса, захватившее Сергея: реализовал наконец свои способности.

Ничего, думал он, дочери совсем взрослые, бизнес на мази, могут уже и без меня продолжить, наймут кого-нибудь, пора признаться во всем жене, а потом — Наташе.

И признался, но сначала не жене, а Наташе, которая была свободна после третьего брака и все еще красива, только немного располнела, что с женщинами после сорока бывает. Приехал в поселок, пришел к ней с вином и все сказал. Она, выслушав, усмехнулась:

«Надо же. А я в тебя с пятого класса влюбилась. И, может, до сих пор. Но ты в свою Светку вцепился, я не сволочь, чтобы семейное счастье разбивать».

«Да, весело, — сказал Сергей. — Но не поздно ведь еще».

«Поздно. Операция была, Сереж, почти все женское вырезали».

Сергей был ошарашен. И ему было стыдно, потому что еще до признания Наташи, когда сел с нею за стол и выпил, и разглядел ее, понял, что давно уже ее не любит. Если что и любил остаточно последние десять лет, так свою идею изменить жизнь. До этого лишь раз он пробовал это сделать, когда поехал в Саратов поступать в училище, где ему сказали: рука есть, глаз есть, но у нас таких претендентов много, а индивидуальности, уж извините, не видим.

Почему же, с болью поняв свою нелюбовь, он все же не остановился, продолжил изливаться и откровенничать и сделал ей, по сути, предложение? Неизвестно, он до сих пор этого не понимает. Но помнит свое паскудное облегчение после ее слов о болезни. А когда через год узнал о смерти Наташи, и вовсе гора с плеч свалилась. Если перед кем-то чувствуешь вину, в этом участвуют два человека — ты сам и тот, перед кем эту вину чувствуешь. Но исчезает этот человек, и нет смысла продолжать быть виноватым. Не перед кем.

И Сергей Михалыч коротко ответил на вопрос жены:

— Да.

И хмыкнул при этом, смутился, как обычно смущаются люди, вынужденные говорить о своих высоких чувствах. Сам поразился, насколько умело изобразил то, чего нет. Прямо актер доморощенный, откуда что взялось! Но тут же себе возразил: да не изображал я ничего, мне и вправду стеснительно признаваться в любви к собственной жене. Значит, есть она, эта любовь? А может, и всегда была? Хорошо, что теперь надо пить, и Сергей Михалыч поднял стакан, прикрыл им лицо, пил долго, как женщина, чтобы успеть привести лицо в порядок, в обычное спокойное выражение, которым он всегда гордился, а жена очень уважала его за невозмутимость в любых, самых трудных житейских ситуациях.

34

Утро, ясное утро давно уже наползало на Российскую Федерацию, начавшись с безлюдного Мыса Дежнева, прокатившись по Магадану, Владивостоку, Чите, Иркутску, Омску, Екатеринбургу, Саратову, Москве, Смоленску, оттесняя темень и мрак к Западу, где им и место, и давая свет и надежду всем, кто выжил после ночи.

Настя, выспавшись, чувствовала себя вполне сносно и пожалела, что скоропалительно согласилась на госпитализацию. Будет обход, надо попроситься домой. Может, у нее даже и не ковид, а просто все сошлось — простуда, переутомление, да еще развод этот, расставание с Антоном, к чему она давно готовилась и все же оказалась не вполне готова.

Палата была на шесть коек — три по одной стене, три по другой, в середине проход, между койками тоже промежутки, но узкие, едва можно протиснуться боком. Обоняние к Насте вернулось (а может, и не исчезало, может, нервное все это было?), и она чувствовала, что пахло в палате не как в больнице, а как в новой квартире — краской, пластиком, мелом; соседка Насти, заметив, что она с любопытством оглядывает палату, сказала:

— Новое отделение открыли, нас ночью всех сюда перевезли. Мы еще относительно легкие считаемся, — добавила она, утешая Настю и саму себя.

Настало время завтрака, три ходячие женщины пошли в столовую, а трем лежачим, в том числе Насте, привезли на тележке магазинный йогурт, баночки с детским пюре и пакетики сока, тоже детского. Настя сказала, что хорошо себя чувствует и может сама пойти в столовую, но девушка, развозившая завтрак, в обычном халате и обычной маске, и этот ее вид успокаивал и обнадеживал, быть может, она переболела и не очень боялась, значит, можно переболеть и не бояться, эта девушка весело ответила:

— Да лежите спокойно, чего вы? У нас все распределено — кому в столовой, кому в палатах. А то вы там поедите, и там будет нехватка, а у меня лишнее останется, выйдет путаница!

Настя с неожиданным удовольствием все съела и выпила. У заглянувшей медсестры спросила про телефон: вчера была, а сегодня куда-то делся. Та, спросив имя и фамилию, вскоре принесла его, но он оказался разряженным.

— Зарядника разве не было? — спросила Настя.

— Не было, — ответила медсестра.

Настя огорчилась: ни разу в ее жизни не было случая, чтобы телефон оказался разряженным. Она следила за этим внимательно и постоянно, это был небольшой ее пунктик: если она видела, что заряд меньше шестидесяти процентов, ей становилось некомфортно, при пятидесяти присоединяла к заряднику. Однажды она заработалась и увидела, что меньше тридцати процентов, а зарядника под рукой почему-то не оказалось, ее чуть ли не паника охватила, она хорошо помнит этот случай. Поэтому Настю поражает беспечность Алисы, та легко позволяет и телефону, и планшету доходить до двадцати и даже до десяти процентов, когда индикатор и цифры становятся красными.

Попросить зарядник у соседок? Настя человек не застенчивый, непринужденно контактный, но возник смешной вопрос: как к ним обратиться? Женщины? Быдловатое слово, слово продавщиц и прочего обслуживающего персонала. Дамы? Примут за неуместный в больнице юмор. Дорогие сопалатницы? Совсем нелепо. Или никак не называть, обратить вопрос в пространство: «Кто-нибудь одолжит зарядник?» Невежливо. Будет обход, надо попросить врачей. Наверняка подобные проблемы тут возникали, наверняка есть запасные зарядники.

И настойчиво проситься на выписку. Настя все тверже убеждалась, что случившееся вчера — чистой воды психосоматика, наваждение, казус. Нет, может, она и заболела, но в легкой форме, некоторые переносят на ногах, а многие, Настя читала, и вовсе не замечали, что болели — таковы странности этого капризного вируса.

Обхода все не было, вместо этого две женщины в белых комбинезонах-скафандрах и подводных очках привезли установку для кварцевания — вертикальную лампу на стойке с колесиками. Одна женщина была повыше, вторая пониже, только этим внешне и отличались. Та, что повыше, скомандовала:

— Хорошие мои, выходим, кто ходячий, остальных выкатим на полчасика! Кварцевать будем, обеззараживать!

Все в палате были новые, недавно поступившие в больницу, как и Настя, еще не привыкли к здешним порядкам, и к предложению отнеслись неоднозначно. Больная, лежавшая у двери, справа от Насти, иронично заметила:

— Мы тут еще даже надышать не успели, не от чего обеззараживать!

Эта женщина всегда и ко всему относилась на всякий случай с иронией. Ей было около сорока лет, у нее было архаичное имя, которое дал отец в честь своей покойной мамы, имя, которым давно никто не называет детей, — Клавдия, Клава. Ее взросление пришлось пришлось на время появления и быстрого распространения компьютеров во всех сферах жизни. А при компьютерах имеется что? Правильно, клавиатура, она же клава. Вот и стала наша живая Клава тезкой клацающего кнопками мертвого устройства, и, возможно, это и настроило ее на скептический лад, в том числе по отношению к себе. Да я тупая, куда мне в вуз! — говорила она, и пошла к маме в парикмахерскую, ставшую потом салоном красоты, весьма недешевым и заслуженно популярным, а записаться к самой Клаве Дорофеевой можно лишь за месяц; иногда она выезжает на дом к некоторым клиентам, называть которых не будем, их в ту пору знала вся страна, и сейчас помнят. Да я не Анджелина Джоли! — говорила она, — чтобы красавца какого-нибудь искать. Лишь бы положительный был и чуть посимпатичней соседского бультерьера Томми, вот уж образина жуткая, скажу я вам. Меж тем ее полюбил красавец-тренер из спортивной школы, недавний чемпион России по баскетболу с удивительно спокойным и ровным характером, они поженились, у них двое детей, мужу доверили взрослую команду, он вывел ее на первые места российского чемпионата, что и почетно, и, не будем скрывать, денежно. Так что, как видите, заниженная самооценка Клавы, вопреки уверениям нынешних психологов, не повредила ей, скорее наоборот. Девиз ее был: ничего такого не жду от жизни, а если повезет, спасибо. И жизнь, не видя от Клавы ни давления, ни претензий, ни требований, словно вздыхала с облегчением, говоря: возьми себе сама что хочешь, мне ведь не жалко, мне просто назойливость ваша надоела. Вас много, а я одна! Клава и Андрей построили себе и двухуровневую квартирку-пентхаус в прекрасном доме, пускай и не в центре, и небольшой коттедж купили в уютном местечке за МКАДом, десять минут езды от дома, и все у них складывалось удивительно ровно, поступательно и благополучно. И Клава привыкла к этому, хотя, смотря во время работы телевизор, тот канал, где круглосуточно рассказывалось о роскошной жизни богатых персон, не раз повторяла: «Вот как люди живут, не то что мы, гопота!» Но, конечно, не считала себя гопотой, была довольна жизнью, просто, как все российские люди, побаивалась этого непривычного состояния и положения. Когда началась эпидемия, она не верила, что это надолго и серьезно. Когда начали болеть и даже умирать дальние, а потом и близкие знакомые, принимала как неизбежные издержки — от обычного гриппа тоже умирают. Когда заболела сама, удивилась, но была уверена, что перенесет легко и быстро выздоровеет. Как вышло на самом деле, рассказчик знает, но не скажет. Хоть режьте, не скажет.

Замечание Клавы оказалось в кон настрою большинства.

— Дело не в надышать, а я вот сама медсестра, я знаю, что перед кварцеванием надо производить влажную уборку, а вы ее не делали! — упрекнула худенькая женщина тридцати лет по имени Юлия, лежавшая у окна, слева от Насти. Она, сказать по правде, и сама не всегда следила за уборкой, работая в своей больнице, но сейчас ей надо было отвлечься от тяжелых мыслей о своей болезни и еще более тяжелых переживаний из-за мужа Дениса и семилетнего сына Славы. Денис, строитель-монтажник, по своей работе знает все досконально и все делает старательно, он и квартиру отремонтировал своими руками, но почему-то с людьми у него ладится намного труднее, чем со стройматериалами — неразговорчив, неулыбчив, после трудового дня ложится на диван и смотрит спортивные передачи, запивая впечатления пивом. И не скажешь, что холодный человек: в голос нервничает, восклицает и негодует, когда проигрывают любимые команды, дает советы, вслух хвалит, когда выигрывают. Но с женой и сыном лишний раз не поговорит и уж тем более не приласкает, будто стесняется, поэтому чуткий Славик не трогает его, играет в свои игры, а если подойдет к отцу о чем-то спросить, Денис смотрит на него недовольно и бурчит: «Сам посмотри в интернете своем». Как они теперь там вместе, кормит ли Денис Славика, он ведь готовить терпеть не может. Жарит, наверное, какую-нибудь яичницу с колбасой, дает сыну, но так дает, что у того и кусок в горло не полезет. Или закажет пиццу, бургеры вредные, чему Славик будет только рад, но для Юлии, уроженки далекого поселка «Красный текстильщик» (Саратовская область), эти пиццы и бургеры — позор семьи, позор жены, у которой должно быть все только своего приготовления. Юлия вспоминала, как провожал ее муж больницу. Была в его взгляде жалость, было и сочувствие, но видела она и раздражение. Угораздило тебя свалиться, словно говорил он. Теперь, не дай бог, и я заболею, а мне работать надо, зарабатывать, да еще возись теперь с готовкой, с домашним хозяйством, с сыном, который у тебя довольно бестолковым растет, и хоть я всегда готов ему помочь, но для ребенка мать — главное. И он прав по-своему, поломается теперь весь распорядок — кто накормит завтраком, кто уберет в квартире, засунет скопившуюся посуду в посудомойку? Денис, сведущий в любой технике, до сих пор не знает, как работает посудомоечная машина, как там что расставлять и раскладывать, куда заливать моющие средства и класть очищающие таблетки. А вернется он домой после смены — ни тебе ужина, ни вопросов о работе, ни заботливо раздвинутого и застеленного дивана-кровати…

— А я хоть не медик, но я биолог, в школе преподаю, я прекрасно знаю, что ваше излучение убивает микробов, а вирусы не трогает! И получится, что вы для ковида только жизненное пространство освобождаете! — сказала свое слово женщина пятидесяти пяти лет, которую звали Эльвира Антоновна. Она лежала тоже у окна, напротив Юлии. Правда ли, что кварцевание, убивая микробов, не трогает вирусы, Эльвира Антоновна наверняка не знала, но относилась она к той категории людей, которые, высказав какое-либо убеждение, тут же твердо в него верят уже на том основании, что они это сказали. А еще Эльвира Антоновна, находясь в пограничном состоянии, тревожилась, как и Юлия, на улучшение у нее все пойдет или на ухудшение, и самый верный способ отвлечься от собственных печальных мыслей — вступить в конфликтную ситуацию или создать ее. Недаром в школе у Эльвиры Антоновны сложилась репутация человека неуклонно принципиального, в штыки встречающего любую инициативу или директиву начальства, а оно в ту пору, если кто не помнит, просто засыпало бедных учителей этими самыми инициативами и директивами, которые, в свою очередь, получало сверху. Эльвира Антоновна, публично, не стесняясь, называла это маразмом, идиотизмом, административным волюнтаризмом, ее приглашали для увещевательных бесед директор и завуч, Эльвира Антоновна горячо отстаивала свою точку зрения, но кончалось всегда одинаково, она говорила: «Вы меня не убедили, но вынуждена подчиниться, потому что знаю — без единства педагогического коллектива школа рухнет, а я своими руками рушить ее не хочу!» Еще бы она хотела — в школе и только в школе была вся ее жизнь, лишенная всего остального: родителей нет на свете, единственное, первое и последнее замужество, продлилось всего два года, детей не завелось. Зато педагог она прекрасный и вполне обоснованно удостоена пять лет назад звания «Заслуженный учитель РФ», на всю школу их только двое заслуженных — она и директор Виктор Ильич, не старый еще мужчина, чуть за шестьдесят, и никто не знает, что бурная Эльвира Антоновна тихо, безнадежно, но радостно влюблена в него уже двадцать два года. Радостно — потому что каждое утро, собираясь в школу, она вспоминает Виктора Ильича и улыбается, представляя, как увидит его и как в очередной раз предъявит очередную претензию, нарываясь на скандал.

— Лучше бы форточку открыли, — негромко поддержала соседка Эльвиры Антоновны, которая сидела на кровати, — не потому, что готовилась выйти, а ее просто застали в таком положении. Соседка говорила с легким акцентом, звали ее Малола Файзуллоховна Мирзакарова, было ей около семидесяти, из которых восемнадцать лет она прожила в Москве, являясь давно уже гражданкой России, как и ее дети, и внуки, и все восемнадцать лет скучает она по теплу родных краев и сетует на московский климат, на долгие осенние, зимние и весенние холода. Есть у Малолы Файзуллоховны заветное воспоминание из детства. Было ей лет пять или шесть, она проснулась в тишине, все куда-то ушли. Родители на поле, понятно, старшие братья Малолы, двое, ушли с ними, а где средние братик и сестричка? Почему не слышно кудахтанья кур? Вообще ничего не слышно, будто мир онемел или опустел, или Малола оглохла. Она испугалась, вскочила, выбежала, обожгла ступни раскаленными камнями у порога, прыгнула с них в тень, под старую грушу, вокруг которой был небольшой кружок выгоревшей коричневато-серой травы. Села у толстого, в два раза толще Малолы, ствола, огляделась, прислушалась. Нет, она не оглохла — какая-то птичка где-то чирикнула, а потом тихо, очень тихо, но ощущаемо, слышимо шевельнулись листья груши. И опять замерли. И все другое замерло. Полная опять тишина. И Малоле вдруг стало очень хорошо. Так хорошо, что хоть смейся, но она не засмеялась, только улыбнулась. Она почувствовала себя счастливой хозяйкой этого мира. Нет, она знала, ей объяснили, кто настоящий хозяин, но он хозяин всего, а Малола — того, что видит, что перед ее глазами. А хозяйка она этого потому, что не она часть окружающего, а оно, хоть и больше, — ее часть. Груша часть ее, трава часть ее, дувал из камня из глины — тоже часть ее, карагач за дувалом — часть ее, вершины гор вдали — часть ее, синее небо — часть ее. И счастье Малолы превратилось в восторг такой силы, что даже больно стало, и слеза скользнула из глаза, при этом, хоть горяча была кожа щеки, но слеза еще горячее, Малола испугалась, что останется выжженный след и торопливо вытерла ладошкой щеку. На этом все кончилось. И много потом было событий в жизни Малолы, очень много, и хороших, и не очень, но утро это она помнит, как никакое другое, хотя не совершилось в нем ничего важного. Но в больнице, всего за полдня, она вдруг поняла, что скучает по морозу и холоду, по сыроватому воздуху, она хочет туда, она заранее знала, что, когда выйдет, будет счастлива так же, как в то утро под старой грушей.

— Да вообще ничего не надо! — отрезала больная, лежавшая рядом с Малолой Файзуллоховной. — Облучаете, а через год у людей рак начнется, а вы будто и ни при чем! Лучше бы, в самом деле, убрались, у вас из туалета воняет.

Она была не права, из туалета не воняло. Ее просто оскорбляло, что она лежит так, что видит дверь в туалет, дверь неплотно прикрытую, следовательно, через щель может пахнуть, даже если сейчас не пахнет.

Это была актриса Ганна Вепская, молодая красивая женщина, почти звезда театра и почти звезда множества сериалов и фильмов. В детстве, когда ей было десять лет, когда она жила с родителями и младшим братом в Долгопрудном, Ганна (тогда ее звали Аней, псевдоним взяла позже — для оригинальности) пообещала себе, что станет знаменитой актрисой. Она красивая, умная и талантливая, это не может не сработать. И в самом деле, Ганна влет поступила в театральный вуз, тут же снялась в нескольких эпизодах молодежных ситкомов, после окончания мастер их курса, худрук серьезного театра, пусть и не из самых модных, взял ее в труппу; был с ним недолгий роман, но он и без романа верил в дар Ганны, хоть и увлекся через полгода другой актриской и не может вот уже который год подобрать Ганне главную роль, достойную ее масштаба. По какому-то недоразумению, по несовпадению знаков Зодиака, по дурацкому невезению Ганна и на экране играет роли не главных героинь, а все больше их подруг, с которыми мужья или любимые мужчины героинь изменяют, а потом раскаиваются и возвращаются к героиням, чтобы в седьмой серии третьего сезона заново строить отношения, а персонаж Ганны, сделав свое черное дело, исчезает. Ганна знакома и дружна со многими очень известными людьми, с несколькими из них, мужского пола, имела короткую любовь, словно и в жизни играя то, что играла в сериалах — эти мужчины были женаты или связаны гражданским браком. Она не обделена бытом, вполне устроена: хорошая машина, купленная на свои деньги, неплохая квартира на Новокузнецкой, подаренная одним из ухажеров; раньше там жила другая его подруга, из провинции, но он ее прогнал за какую-то провинность, отняв квартиру и запретив появляться в Москве, пока он жив. И вот вам при этом парадокс: ты постоянно на виду, но тебя никто не видит. Сейчас и популярных-то актеров не узнают в лицо, а Ганна и вовсе анонимна. Правда, среди простого народа она редко появляется — то в машине, то в театре, то на съемочной площадке, среди своих, а продукты предпочитает заказывать по интернету, не любя блужданий среди стеллажей супермаркетов, где вечно наберешь кучу лишнего и ненужного. Прошлым летом был эпизод, воспоминание о котором саднит до сих пор. Ехали группой автобусом на съемки под Тарусу, Ганна обычно предпочитала свою уютную, как домик, машину, но узнала, что с группой едет режиссер, это возможность пообщаться, — и присоединилась. Остановились у заправки, зашли выпить кофе, там и сценарист был, пожилой, седой и лохматый мужчина, он подсел к Ганне за столик и начал коряво с нею заигрывать, а за другим столиком устроились режиссер и актриса Лямова, ровесница Ганны, снявшаяся в трех подряд фильмах и двух сериалах, где играла одно и то же, блудливую героиню, запутавшуюся в связях, но, главное, она засветилась на телевидении в рекламе крупного банка и, еще главнее, висела на билбордах по всей Москве. И все, кто входил в кафе заправки, тут же ее замечали (она и одета была расчетливо-блудливо, в облегающее платьишко, дразня голыми загорелыми плечами), глазели, некоторые рискнули подойти за автографом. Сценарист хмыкнул и скептически заметил:

— Как это утомительно, когда тебя все узнают. Не хотел бы.

И из самой души Ганны вырвалось:

— Намного хуже, когда тебя не узнает никто!

Самое при этом обидное, что все Ганну хвалят, все уважают и любят, все ее мужчины говорили и говорят, что никогда не держали в руках такого идеального тела, никогда не было у них такого секса, как с Ганной, и ежемесячно, а то и еженедельно возникают проекты, где ей прочат центральную роль, она прекрасно показывает себя на кастингах, все в восторге, она почти у цели… В этом «почти» все и дело — вечное, роковое, фатальное почти! А ведь ей почти (опять почти!) тридцать пять, из героинь-любовниц скоро пора перейти в характерные, и все не случится то чудо, которое должно, просто обязано случиться.

И случилось! — позавчера был звонок, которого Ганна ждала всю жизнь: известный режиссер, из первой десятки, а то и тройки, позвонил, сказал скучным голосом, что снимает фильм, с главной героиней проблемы, актриса играет не то и не хочет или не может играть иначе, насколько занята Ганна, чтобы завтра же приехать и начать работать? Совсем не занята, заявила Ганна, у которой на три месяца вперед каждый день был расписан спектаклями и съемками, несмотря на эпидемию. И тут же, спохватившись, что отозвалась с неприличной готовностью, оговорилась:

— Но я ведь сценария не читала, и потом: вам надо меня попробовать. Кастинг, вроде того.

— Нечего пробовать, — сказал режиссер все таким же скучным голосом, будто стоял перед стойкой фастфуда и точно знал, что ему нужно. — Я видел ваши роли, вы сумеете. А сценарий сейчас пришлю, там чтения на час.

И тут же, просто сразу же после звонка у Ганны поднялась температура. К ночи залихорадило, утром Ганна поднялась через силу, приняла душ, вызвала такси — понимала, что машиной управлять не сможет, а в такси впала в бред, в горячку, таксист перепугался, отвез ее в больницу, несмотря на ее бессвязные и бессильные протесты, и вот она оказалась здесь, среди чужих и чуждых ей людей, несколько часов безудержно плакала, ей что-то вкололи, она впала в забытье, очнулась, увидела эту палату, этих баб болящих, дверь перед глазами, чуть не завыла от тоски, но опомнилась, приказала себе успокоиться: чем крепче держишь себя в руках, тем быстрее выздоровеешь. Хорошо, что она вчера позвонила режиссеру, объяснила, что случилось, он обещал подождать. И Ганна поверила. Она поверила, что кончается проклятое «почти», которое извело и измучило ее. Пройдет время, она найдет хорошего автора, который напишет пьесу или сценарий с названием «Почти», и Ганна блистательно сыграет саму себя в прошлом — свои мытарства, метания, и это жуткое ощущение всегда близкой и всегда пролетающей мимо удачи. (Рассказчик тут же ловит Ганну на слове, он готов стать таким автором, если она до него снизойдет)[11].

Женщины с кварцевателем не вступали в спор, слушали, будто давали возможность всем высказаться. Может быть, они таким образом себя развлекали. И повернулись к Насте — только она еще ничего не сказала. Настя поступила мудро, она не собиралась тратить силы на обдумывание, вредно кварцевое облучение или полезно, она знала — кварцевать будут независимо от желания больных. Выгоднее персонал поддержать — не исключено, что это как-то дойдет до тех, кто будет совершать обход, и произведет благоприятное впечатление. Почему нет? — вернутся эти женщины в административную часть, скажут: в такой-то палате скандальные тетки оказались, только одна была вменяемая.

И Настя сказала:

— Насколько мне известно, от кварцевания никто не умер, а обеззараживать положено, зачем попусту спорить?

И было в ее голосе что-то, отчего все женщины примолкли. Ганна, Малола Файзуллоховна, Клава и сама Настя поднялись и вышли, а Эльвиру Антоновну и Юлию вывезли: у Юлию немного кружилась голова, а Эльвира Антоновна, чувствовавшая себя неплохо, не собиралась отказываться от услуг, которые ей гарантированы медицинским учреждением.

35

Согдеев по-прежнему лежал в коридоре, а на его соседа с утра напал говорун, ему захотелось поделиться соображениями о сущем.

— Ничего в мире и в жизни просто так не происходит, — говорил он. — Заклеймили Маркса и Энгельса, а я, хоть мне семьдесят семь скоро, наизусть запомнил, что они писали. А они писали: ищи, кому это выгодно. И сразу все поймешь. Вот пример: началась эпидемия, все стали руки по сто раз на дню мыть. Теперь прикиньте расход мыла и прибыль тех, кто это мыло выпускает! Это, если по всему миру, тысячи, миллионы тонн и миллиарды долларов! А к мылу добавьте всякие эти обеззараживающие жидкости, антисептики, салфетки. А маски, а перчатки? Маски, допустим, хотя бы из бумаги, и то вряд ли, синтетика, скорее всего, а перчатки — повально из искусственных материалов, которые в природе не разлагаются. И все это — мыло, салфетки, перчатки, маски — куда? На помойку, в унитаз, в окружающую среду! Мы не себя чистим и моем, мы моем природу, понимаете? Мы ее травим химией! Вымывается натуральное, заменяется искусственным! И правильно это называть не загрязнением, а стерилизацией, потому что среда нейтрализуется антибактериальной агрессией. Я хоть не профессор науки, но в советской школе учился, у меня широкая база знаний. Стерилизация, сверхчистота! В Америке давно уже, я читал, еще до эпидемии, начался бич — болезнь чистоты. Кино видели американское? В обуви дома ходят, потому что у них даже на улицах грязи нет. И у всех аллергия, они ничего естественного уже не переносят, пылинка в глаз попала — нету глаза, неизлечимая болезнь, пришлось вырезать, стеклышко вставить. А грязь только называется грязь, на самом деле это что? Почва! Человечество миллионы лет питается чем? Почвой! Тем, что на ней растет, что на ней животные едят, которых потом человек ест. Понимаете? Я много читал, когда зрение нормальное было, и я не просто читал, а делал выводы. Вот классика, Гоголь, «Тарас Бульба». Там какой совет дает атаман перед боем? Совет такой: если кого поранят, возьми щепотку земли, плюнь в нее, замеси и замажь рану. А люди были знающие, с опытом, профессиональные вояки. Конечно, грязь была тогда другая, чистая грязь была, настоящая. У меня на даче чернозем — как черное масло, с хлебом есть можно. Думаете, удобрения? Никаких! Я его своими руками в мешках возил из Калужской области! Прицеп-тележку к «Ниве» своей — и вперед! А теперь он у меня самовозрождается, потому что я правильные деревья посадил, корневая система богатая, листва опять-таки. Дураки убирают, жгут, я вкапываю в землю. Результат — гумус, как следствие естественного процесса. Естественного, понимаете? Это то, что нас могло бы спасти, но не спасет, потому что планомерно уничтожается. Причем идиотизм полный: ведь эти люди, которые наживаются сейчас, они понимают, что не вечные. Они всегда что говорят: для детей, для внуков, для правнуков. Но никаких правнуков не будет, мы вымрем! Мы оказались глупей динозавров! Те сто пятьдесят миллионов лет существовали, сто пятьдесят миллионов! А мы? Сорок тысяч лет в разумном виде, да и то условно разумном, и мало нас было, бродило несколько тысяч человек. Строго говоря, серьезную историю можно отсчитывать максимум с десяти тысяч лет назад. Мизер! Но и этот мизер идет к концу. Знаете, почему везде у людей возникали религии? В разных местах, но обязательно. Я заинтересовался и понял: любая религия есть система ограничений и запретов. Мудрецы еще в древности догадались: без ограничений и запретов рано или поздно человечество вымрет. Вы скажете, а как же в Библии, там люди, если бы запретного плода не вкусили, не размножались бы. Тупик получается? Жили бы бессмертные Адам и Ева — и все! Я тоже об этом думал. Пришел к выводу: это символическое послание человечеству. Шифр, код, программа. Ведь смотрите, что получается — бог ведь все знает, так? Следовательно, он знал, что Ева искусится и Адама искусит. Это был урок, наглядная иллюстрация: вы будете плодиться и размножаться, но когда-нибудь вас погубит — что? Желание лишнего! У Адама и Евы все было, нет, еще яблочка захотелось! В этом отличие человека от всех живых существ — он хочет лишнего! Травоядные поедят травы столько, сколько нужно, попьют водички и на бок, отдыхать. Знают меру! Хищник догонит антилопу, убьет, съест, и тоже все на этом. Он не побежит еще за… Не знаю, за бабочкой какой-нибудь, чтобы ее слопать тоже. Как деликатес. Он сыт, ему достаточно. А нам все мало, мы не знаем предела. Вы скажете: начни с себя, откажись от лишнего. Я, например, наливку домашнюю делаю, сливовицу, друг-болгарин научил. Настоящая сливовица — нектар, блаженство. Очень люблю, гостей угощаю. Могу отказаться? Могу, учитывая, что моему организму никакой особой пользы нет, плюс не идеальная печень. Но не хочу отказываться, потому что такой же эгоист, как и все. Поэтому, как все, обречен. И это грустно, если подумать. Меня мой товарищ успокаивает, одноклассник, семьдесят лет дружим, страшно представить. Он из актеров, но человек думающий. Сейчас не снимается — возраст, болезни. Любит фантастику смотреть и говорит: вот есть фильм «Назад в будущее», он с продолжениями, три или четыре части, и в какой-то части паровоз разгоняется и перелетает пропасть. Мораль у него такая, что, если человечеству замедлиться, то есть отказаться от прогресса, то оно точно погибнет, паровоз упадет. Или встанет, тоже ничего хорошего, нет движения — нет жизни. Наоборот, надо увеличить скорость, усилить прогресс, научиться делать биологические запчасти, клоны, короче, чтобы человек был если не бессмертным, то жил дольше и, главное, сохранился как вид. Я с ним спорю, с одной стороны, а с другой, иногда думаю: кто знает, может, он и прав, может, спасение в том же направлении, что и гибель. Как думаете?

Согдеев не ответил: он давно уже ничего не слышал.

36

В «газели» после разговоров на некоторые время воцарилось молчание.

И всего-то минут пять, не больше, ехали в тишине, но всем от этого дорога показалась долгой и утомительной.

— Интересно, мы где сейчас? — спросила Светлана Павловна.

Данила посмотрел на свой смартфон.

— Мы сейчас…

И назвал ближайший населенный пункт.

— Полчаса до Рязани осталось, — сказала Арина. — Между прочим, Сасыкино проехали, а никто в кабину не сел.

— Передумал. А может, в кабине и нет никого, может, водитель выпрыгнул? Или его зомби какой-нибудь выкинул и везет неизвестно куда! — развеселился Данила.

Шутка его никому не понравилась.

Гусаров обратился к Арине:

— У меня к вам, как музейной работнице, есть вопрос. Можно?

— Пожалуйста.

Гусаров потрогал картину — надежно ли стоит, и пересек наискосок пространство кузова, сел рядом с Ариной, очень близко. Данила разгадал его маневр. Сука-художник, думал он, старый козел, понял, что проигрывает, решил нагло действовать. Надо, обязательно надо сказать что-то ехидное, что-то типа: «Дедушка девушке на ушко пошептать хочет!» Нет, это обидно для Арины — получается, что она разрешила. На самом деле опытный старикан застал ее врасплох и теперь запросто может все оставшиеся полчаса что-нибудь ей бакланить, язык у него начесанный, и Данила останется при нулях, а он ведь хотел тоже подсесть к ней, договориться насчет встречи в Рязани после Нового года. Или даже на Новый год. Экспромтом. В лучшем ресторане. А может, взять и сказать: «Эй, художник, мы с Аришей как раз собирались поговорить, давайте в очередь!» Видно же — Арине неприятно, что этот пенсионер дышит на нее своими гнилыми старческими зубами — вон как подлез к уху, того и гляди откусит. И она будет благодарна Даниле, поймет его подсказку и скажет: «Да, извините, мы с Данилой хотели поговорить, а вы потом, ладно?» Но никакого потом для художника не будет, Данила, если сядет с Ариной рядом, до Рязани от нее не уйдет.

Единственное — неудобно к нему без имени-отчества обращаться, а Данила опять забыл, как его зовут. Надо у гитариста спросить.

Данила повернулся к Галатину, и тут ему показалось, что Галатин вдруг яростно набросился на него и отшвырнул, подмяв под себя.

На самом деле «газель», обгоняя кого-то на скользкой дороге, не успела увернуться от встречного грузовика, ударилась и закувыркалась с такой легкостью и быстротой, будто была игрушечная, она порхала, не касаясь земли, потом еще и на земле несколько раз перевернулась и, грохнувшись в последний раз, застыла на белом снегу у лесополосы, похожая на большое черное убитое животное.

Внутри никто ничего не успел понять, не успел ощутить даже ужаса, так быстро все произошло.

Тишина, темнота, неподвижность. Капает какая-то жидкость из пробитой емкости. Равномерно, как метроном. И ты еще не знаешь, жив или нет.



ПРИЛОЖЕНИЕ

Ганна. Рэп-баллада



Эта девочка лет с десяти знала, куда идти, конечно, в актрисы.
Не то чтобы ее манили сцена, экран, площадки, кулисы,
слава, известность, яркая жизнь, знакомство со знаменитостями,
просто судьба так шилась — уверенными и точными ниточками,
четким узором — отличница, красавица, посмотришь в зеркало,
и оно говорит: ты актриса, а кто же еще, дело верное!
Да и другие, любуясь, твердят: наша Анечка гарантированная звезда,
и Аня видела свое блестящее будущее так, будто жила там всегда.
Для верности она переименовала себя в Ганну, это оригинальней.
Папа, долгопрудненский светило медицины перинатальной,
был не против, а мама слегка сомневалась, пугливая, как все учительницы,
которые вечно видят подвох и провокацию в окружающей действительности.
Короче, все были во всем уверены, ну, или почти.
Кто слушает или читает, это слово учти.


Почти — это рядом, почти — это близко.
Брильянт со стразом похожи бликом.
Дым без огня или пламя без дыма?
Мимо меня — или сам я мимо?
Закон природы, забой заботы,
но не бывает, таков секрет,
почти таланта, почти свободы –
или имеются, или нет.


Она легко поступила в театральный вуз, и учеба для Ганны
была веселой, бодрой и легкой, как простейшие гаммы.
Мастер выделил ее во всех смыслах, она была с ним почтительно нежна,
он почти любил ее, но у него было много работы, творчества и жена.
И вот она в театре, и есть хорошие роли,
есть съемки в сериалах, где она пока на второе –
подруга героини или мимолетная любовница,
а годы так летят, что не успеешь опомниться.
Ей почти тридцать пять, у нее почти все хорошо, хоть не всегда узнают в лицо,
но кого узнают, скажите, — мелко мелет популярности колесо,
она почти довольна, у нее отличная машина, почти новая, быстрая,
квартира почти в центре и почти знаменитый друг, тоже из артистов.
Но однажды, выпив упаковку таблеток, что ей дали от легкой депрессии,
она решала, резать ей вены или повеситься.
Пришел друг, и ее спасли.
И в этом уже не было никакого почти.
Мне эту история рассказала знакомая, ее отвлекли, я не знаю финала,
а спрашивать не стал, мне начала всегда хватало,
потому что дальше в моих силах осчастливить ее и спасти:
всем известно, что в наших фантазиях нет никакого почти.
Мне приятно думать, что, Ганна, устав от творческих затей,
удачно вышла замуж, имеет двух прекрасных детей,
занимается кулинарией, ведет блог регулярно,
и, имея две тысячи пятьсот тридцать четыре подписчика, вполне популярна,
и только иногда во сне, поволновавшись на ночь или чуточку переев,
она слышит, ворочаясь, дурацкий припев:


Почти — это рядом, почти — это близко.
Брильянт со стразом похожи бликом.
Дым без огня или пламя без дыма?
Мимо меня — или сам я мимо?
Закон природы, забой заботы,
но не бывает, таков секрет,
почти таланта, почти свободы –
или имеются, или нет.


Постскриптум. Если думаете, что я на простую жизнь клевещу и гнусно, и густо,
попроситесь на ужин к Ганне, — знали бы вы, какая у нее тушеная капуста!
С картошкой и колбасками. Гениально без почти.
Ганна, ты слышишь? Прости.