Nothing. Nichts[78].

Я не обязан это делать. Я могу взять его деньги и оставить его гнить в камере, если вообще существуют какие-то деньги.

Ночь здесь пахнет пивом и выхлопными газами, фритюрным маслом, картошкой и панцирем креветок, тонким мучным слоем крокетов.

Я не могу вмешивать в это дело бюро Хайдеггера. Речь идет об убийстве, вероятно, и о похищении человека, а то и еще хуже. Я должен этим заниматься сам, один. Я обязан это сделать. Снимки, которые я показал, могли подлить масла в огонь.

Ресторан «Опиум» откроется только через час. «Виктория» и «Бульвар» тоже. Но ночная жизнь города Пальмы уже началась. Темп нарастает, мотоциклы прибавили скорость в сторону клуба Marítimo, никто больше не хочет пить воду, пиво или вино, а только коктейли. А в простеньком кафе на улице Calle Rafael Rodríguez Méndez прямо на стойке бара танцуют три молоденькие латиноамериканки в чересчур коротких юбках, вихляются, подняв руки над головами, под песню Рианны «We found love» и заливают в себя очередные рюмки текилы.

Ему хочется остановиться. Выпить пива. Посмотреть, как они проникают при помощи танца во все те обещания, которые дает этот город.

Он плывет по течению вдоль улиц.

Никто не обращает на него внимания.

Но может быть, он ошибается.

Может быть, за его ходьбой по улицам Пальмы следят тысячи и тысячи глаз. Крысиных, мышиных и человеческих. Глаза кошек, собак и коз, которых принесут в жертву нигерийцы в районе Son Gotleu, или убийцы, похитители. Может, все они его видят и думают, какой одинокий человек парит там, в августовской ночи.



Есть здесь кто-нибудь?

Тим собирается взять пистолет, забрать его из тайника в своей квартире. Было бы безрассудством ехать невооруженным, но брать оружие тоже глупо. С пистолетом в руках реальность снимается с предохранителя: либо ты на нем, либо нет. Применение насилия на расстоянии с летальным исходом – это один вариант. Другой – кулаком по черепу или бейсбольной битой по затылку.

Он оставляет пистолет в тайнике, прислушивается к звукам дома в Андрайче. Никакой полиции, никаких подозрительных машин, бежевые ворота, пальмы. Впечатление брошенной на время отпуска хозяев виллы, одной из многих на Мальорке, с комнатами, где ничего не происходит и ничего особенного никогда не случалось.

Он освещает себе путь мобильником, слышит собственное дыхание. В холле видит брызги крови на стенах, потом видит их на лестнице по пути вниз, видит вытертые лужи на полу, перешагивает через ленту полицейского заграждения, чтобы войти в гостиную, силуэт какой-то скульптуры заставляет его вздрогнуть. Есть здесь кто-то?

Он стоит неподвижно, прислушивается.

Но он в доме один.

Ночь вползает из сада. Лампы бассейна подмигивают небу.

Он обыскивает кухню, идет к кабинету, это должна быть самая дальняя комната, осторожно открывает внутрь скрипучую дверь.

Это кабинет. Белые полки из пластика наполнены книгами, некоторые в кожаных переплетах, немецкие словари, «Дуден». Многим фолиантам явно лет по сто, в темноте кажется, что книги прячут забытые истины и тайны, до которых больше никому нет дела, что время истончило эти тома до тишины, до набора слов и пыли на пожелтевшей бумаге.

Монитор на белом письменном столе, кабели валяются на толстом марокканском ковре. Компьютер или жесткий диск забрала полиция. Тим отодвигает письменный стол, убирает черный стул, сворачивает ковер и там, в полу, есть сейф. Он наклоняется, набирает код на дисплее, 11102008, эти цифры застряли в его памяти, и «тик, так, ток», код срабатывает, и крышка со щелчком поднимается.

Он светит вниз.

Там лежат пачки денег. Желтовато-коричневые купюры по пятьдесят евро, красные десятки, синие двадцатки, зеленые сотенные.

Паспорт. Паспорт Наташи Кант, выданный в польском посольстве годом раньше. Она смотрит в камеру без всякого выражения, почти удивленно, и она хороша, красива. Чистые линии лица, симметрия и гармония.

Тим собирает деньги, складывает их в пластмассовый пакет, найденный в ящике письменного стола поверх кучи документов на немецком языке. Закрывает сейф, раскручивает ковер, ставит все на места, будто его там и не было, тщательно вытирает свои отпечатки пальцев.

Ему хочется побыстрее оттуда убраться, но он знает, что нужно искать. Искать то, что может помочь ему найти Наташу. Номера кредитных карт, ее телефон, быть может, записная книжка, дневник. И он медленно проходит по дому, заглядывает в папки, читает документы, которые ни о чем ему не говорят, копается в гардеробе, шкафах, кухонных ящиках. Ищет в прикроватных тумбочках, в туалете у спальни, и батарейка в его мобильнике быстро садится. Он пробыл в доме два часа и начинает понимать, что не знает, что, собственно, он ищет.



Он стоит у бассейна, хочет туда прыгнуть, хочет, чтобы его слизнула бездонная глубь воды. Хочется нырнуть вниз, вонзиться глубже и глубже в воду и вынырнуть, высунув голову в другой мир. И тут он слышит машину, которая быстро приближается, рыча спортивным мотором. Машина останавливается у дома, и он поднимается по лестнице в самую глубь, в сторону подъезда к гаражу. Рука, свободная от пакета с деньгами, кажется абсолютно пустой, и он жалеет, что не взял свой пистолет. Голоса на испанском, что-то обсуждают, он крадется наверх, хочет увидеть машины и разговаривающих между собой мужчин. Но он не успевает добраться до стены, подтянуться и перемахнуть через усаженную осколками стекла верхушку. Машина уже уехала, все так же рыча мотором. И Тим останавливается возле гаража с пакетом денег в руках. Он чувствует тяжесть этого пакета, его прямо тянет к земле этот нереальный вес. Будто гравитационная сила притяжения денег в сотни раз выше всего остального, что вообще может двигаться на поверхности земли. Будто самая тяжелая из всех типов тяжелой воды, обладающей свойством трансформироваться и преобразовать весь мир в совсем другой.



Утром он делает себе кофе, включает телевизор, чувствует, какой жирной стала кожа, сквозь щелочку в гардинах видит совсем иной свет, который струится с белого неба, будто припаянного к земной коре.

Голод дает о себе знать. Он находит завалявшийся круассан. В коричневом пакете, умышленно засунутом в шкаф над краном в кухне, чтобы не искушать себя. Но теперь дошла очередь и до него.

Он ест этот пересохший круассан, макая его в кофе, но все равно крошки разлетаются по всему полу.

Он перескакивает с одного канала на другой.

Застревает на местных новостях.

Кадры en directo[79].

Два лица. Морщинистые, усталые, заплаканные красные глаза, бледные той белизной сероватого оттенка, которая характерна для британцев. Они смотрят в землю. Она одета в тонкое летнее платье с цветочками, он – в голубой пиджак и бежевые льняные брюки. Они проходят сквозь вспышки фотоаппаратов, телекамеры, входят в отель Saratoga возле парка Sa Feixina, а протяжный женский голос комментирует:

«Родители Гордона Шелли, британца, найденного вчера убитым в El Terreno, прибыли рано утром на Мальорку из своего дома в Саутгемптоне и уже успели опознать своего сына в морге».

Тим выключает телевизор, встает, идет к тайнику, видит, что деньги лежат в пакете там, куда он их положил, когда вернулся домой. Он роется под холодным пистолетом, и его пальцы нащупывают то, что ищут.

Через четверть часа он уже сидит в кафе у отеля «Саратога».



Тим позволяет времени течь беспрепятственно. Нарастающая жара обнимает тело, осаждает его, медленно выжимает пот из всех пор. Он пьет черный кофе со льдом, тонкие трубки пластмассового стула врезаются в ягодицы.

Солнечные лучи проникают сквозь кроны пальм и вязов. Тени медленно передвигаются между колоннами входа, следуя ходу минут.

Внутри, в прохладе кафетерия, сидит молодой человек с компьютером, и официант протирает бокалы в ожидании клиентов.

Пересохло русло реки Са Риера.

Город Пальма жаждет дождя, прохлады, на новостном сайте Тим читает о тревожно низком уровне воды в резервуарах, о чрезмерной эксплуатации подземных источников, вода в которых становится все более соленой.

Несколько журналистов ждут у входа в отель вместе с фотографами, чьи камеры с длинными объективами висят на плечевых ремнях. Но никаких телевизионщиков, да и фотографы исчезают один за другим, когда время переваливает за полдень. Тим продолжает сидеть, ждать, думает, что они скоро выйдут, потому что сидеть в гостиничном номере невыносимо в их ситуации. Он это знает по себе. В их комнатах отсутствует даже надежда, остались только практические проблемы, скорбь, быть может, злость, отчаяние, желание, чтобы убийце вынесли приговор, бросили в какую-нибудь яму, где бы он и пробыл до последнего вздоха. Ведь убийцу поймали, дело осталось за полицейским расследованием, чистые формальности до начала суда.

Он оплачивает счет сразу после каждого своего заказа.

На часах уже четыре, в подмышках скопился дурно пахнущий пот, за соседним столиком лениво беседуют испанцы, потягивая рановато заказанный джин с тоником. Они даже не жестикулируют, как обычно, предоставляя эту функцию мимике лица.

Он не спускает глаз с лобби отеля. В четверть пятого он видит, как родители Гордона Шелли подходят к стойке ресепшен и о чем-то спрашивают молодую девушку. Она придвигает к ним карту, обводит на ней что-то кружочком, и пара, похоже, благодарит.

Тим допивает последний глоток своей колы лайт, встает и пересекает им путь, как только они выходят из вертящейся двери отеля, доставая из кармана фальшивое удостоверение прессы, которое он откопал дома в тайнике.

– Мистер Шелли, миссис Шелли.

Он пытается придать своему голосу оттенок искреннего интереса, не быть навязчивым, стать, скорее, тем, кто может оказать им услугу, будто бы он и есть тот самый друг, который им так нужен в этот момент. Пара, одетая в ту же одежду, что и по телевизору, придерживает шаг, видит удостоверение и, похоже, хочет повернуть назад.

– Just a few quick questions, please? I’m from Mallorca News, a local paper[80].

Не существует такой газеты Mallorca News.

Он пытается выговаривать английские слова как можно правильнее, выстроить таким способом мост доверия, показывая отличное владение их языком и приправляя его, как специями, мягкими скандинавскими дифтонгами. Это срабатывает. Супружеская пара останавливается, замечает, что он тут один, единственный журналист, да еще и без камеры. Они ждут его.

– Эрик Грендаль, – представляется он, они принимают его протянутую руку, сначала она, ее рукопожатие твердое, тонкие пальцы холодные, она говорит: «Мэри Шелли». Рукопожатие мужа такое же крепкое: «Стюарт».

Затем Стюарт делает шаг в сторону, его худые щеки попадают в полутень, зеленые глаза темнеют и становятся непроницаемо черными, и он спрашивает таким же глубоким голосом, как и его глаза: «Что ты хочешь знать?»

– Я бы хотел узнать немного о жизни Гордона здесь. Все остальное у меня есть из других источников. Чем занимался ваш сын? Кем он был здесь, на Мальорке?

Jake.

With the big snake.

Вот кем был ваш сын. Но вы об этом не знаете.

Мешки под глазами, «это происходит не с нами, такого не может быть», вот что говорят их взгляды.

– Невыносимая жара, – говорит Мэри Шелли.

– Настоящее пекло, – вторит ей Тим. – Можно подумать, что это редкость. Но на самом деле это нормально для августа.

– Он работал в нескольких отелях, – говорит Стюарт Шелли. – Занимался отношениями с постояльцами.

– А в каких отелях? – спрашивает Тим.

– We wouldn’t know which hotels, would we, Stu? Gordie never told us any specifics about his life here[81].

Зной охватывает Тима еще жестче, как кулак дьявола, который хочет выжать из него весь воздух, задушить его.

– Он долго жил на Мальорке?

– Пару лет.

– Вы знали о его отношениях с Наташей?

– No, no. But the ladies always liked him[82], – говорит мать Гордона Шелли.

– Может быть, даже слишком, – говорит его отец.

– Такого красивого мальчика больше не существовало.

– We should go now[83].

– Yes, leave us alone, please[84].

Подождите, – хотелось сказать Тиму, – мне нужно еще спросить. Но они ничего не знают о жизни своего сына.

Они отходят от него, и ему не хочется идти за ними под аркаду. Вместо этого он смотрит, как они проходят сквозь тени колонн, следит глазами за их фигурами, пока они не сворачивают за угол по пути в город.



Бутик находится в двухстах метрах от отеля «Саратога», несколько канав и мощенных булыжником улиц. Пройти через узкие переулки мимо домов из известняка, маленьких кафешек, где туристы пытаются отдышаться за кружкой холодного пива. В больших витринах бутика видны тонкие черные платья и обувь на тонких высоких каблуках. Женщина, у которой Наташа покупала одежду и с которой немного поболтала, стоит за прилавком, обтянутым черной кожей. Кардридер выглядит голодным. Когда Тим входит в бутик, раздается звон колокольчика, и женщина поворачивает к нему бледное лицо. Похоже, она сразу поняла, что он не покупатель, и отпрянула назад. Потом она встряхивает светлыми волосами, задирает нос и начинает демонстративно перебирать платья на стойке.

– Ты ее знаешь, – говорит Тим. – Наташу Кант. Говорят, она исчезла. Она ведь твоя подруга, правда?

Женщина отходит от вешалки, узкие лопатки движутся под кремовой блузкой, она чуть покачивается на своих высоких каблуках, поправляет по пути джинсы, лежащие на столе возле примерочной, которая до половины закрыта черной бархатной занавеской.

– Я пытаюсь ее найти, – говорит он. – Многие ли этим занимаются, как ты думаешь? Полиция? Я бы на твоем месте не особенно в это верил.

Она оборачивается. Смотрит на него, наверняка пошлет его по всем известному адресу и велит не возвращаться. Но он не отводит глаза. Держит ее своим взглядом, упорно, как в жестком захвате. «Твоя подруга пропала, что ты собираешься делать?»

– Кто ты? – спрашивает она, и акцент у нее восточноевропейский, певучесть выдает ее польское происхождение, да, она наверняка тоже полька.

Он протягивает руку, представляется.

– Меня зовут Тим Бланк. Я ищу, как я уже сказал, Наташу.

– Тебя Петер попросил ее искать?

Тим кивает.

– Гражина, – говорит она. – Меня зовут Гражина.

Глаза чуть подобрели.

– Это твой бутик?

– Нет, одной русской женщины.

– Много черного цвета.

– Как раз для этого климата.

Они улыбаются. Она осторожно проводит по краю прилавка, как будто боится порезаться о мелкие латунные кнопки, которые держат на месте кожу обивки.

– Он никогда бы и волоса не тронул на ее голове.

– Ты уверена?

– Я никогда не видела, чтобы кто-то кого-то любил так, как Петер любит Наташу.

– И любовь была взаимной?

Брови Гражины чуточку поднимаются.

– Во всяком случае, уважение. Они переехали сюда после того, как поженились. Она уволилась со своей работы в Берлине.

– А откуда она?

– Из Познани. А я из Кракова. Из столицы выхлопных газов.

Тим улыбается. Трогает маленький флакон духов, оформленный как женский торс.

– У нее там есть родственники?

Гражина не отвечает. Поправляет кардхолдеры, лежащие на прилавке возле кардридера.

– Ты знала о ее отношениях с Гордоном?

– Я была там, когда они встретились.

И она рассказывает о вечере в Gran Hotel del Mar в районе Illetas, на открытии нового бара, куда пригласили Наташу. Там Гордон Шелли и познакомился с Наташей, тогда и началась их связь. Она рассказывает, что ушла домой рано в тот вечер, ей было одиноко среди всех этих самодовольных шведов, немцев, британцев, испанцев и майоркинцев. До такой степени, что мужчина, пытавшийся с ней познакомиться поближе, сразу потерял к ней интерес.

– Там были даже американцы.

– А кто был этот мужчина, который с тобой флиртовал?

– Не имею понятия. Просто кто-то из тусовки.

– Он был там вместе с Гордоном?

– Нет, отдельно.

За ними совершенно пустые улицы района La Lonjas, зной стекает по фасадам, и кажется, что от жары трескаются стены домов.

– Так что ты не думаешь, что версия полиции верна? Что Петер убил ее из ревности?

Она лишь улыбается в ответ.

– А враги у Наташи были? Или у супругов Кант?

– Откуда мне знать?

Тим чувствует, как пересохло горло, и только теперь замечает кондиционер. От мощного агрегата над входом веет охлажденным воздухом, и он чувствует холодное прикосновение пропотевшей рубашки к спине и животу.

– А вы откуда друг друга знаете, ты и Наташа?

– Она приходила сюда за покупками. На острове не так уж много поляков. Болгар и румын больше.

Звон колокольчика. Входит молодая пара, скандинавы или немцы, а может, и голландцы. Девушка – шатенка с коротко подстриженными волосами, щупает ткань майки, а у Гражины такое выражение лица, будто ей хочется сказать, чтобы та держала свои грязные пальчики подальше.

Такое впечатление, что взгляд продавщицы подействовал. Парочка выходит из бутика.

– Я скоро закрываюсь, – говорит Гражина и опускает голову. – Завтра я еду домой, в Польшу.

Она закрывает глаза, нажимает, как слепая, на кнопки считывателя карт, оттуда вылезает длинная полоса чеков, Гражина опять смотрит на него.

– Иногда любви бывает недостаточно, – говорит она. – Ведь это так и есть, не правда ли, Тим Бланк?



Наташи нет ни в социальных сетях, ни в мессенджерах: ни в «Снапчате» или «Фейсбуке», ни в «Твиттере» или «Инстаграме», ни в «Ватсапе».

Как будто она сама себя стерла, прежде чем ее стер кто-то другой.

Тим поправляет зеркало заднего вида, едет в сторону Avenida Joan Miró. День как будто замер. Даже тени кажутся ненастоящими, потому что в них нельзя спрятаться.

Он спросил Гражину перед уходом о Наташиной жизни в социальных медиа. Может быть, у нее был аккаунт под каким-то другим именем или закрытый? Но Гражина не знала. «У нее не было аккаунта даже под ее собственным именем».

Он проезжает мимо китайских салонов массажа, видит массажисток, стоящих без дела в своих белых кружевных платьицах, их лица искажены толстым слоем косметики и усталостью в глазах. Обычно блестящие на солнце плакаты с изображениями рук, массирующих спину, кажутся сейчас матовыми в удушающем все свете.

В кафе «Венеция» сидят два парня, продающие кокаин, и он даже не помнит, откуда он это знает. Иногда ему и самому хотелось принять, когда он был на пределе усталости.

– Наташа хотела покоя, – сказала Гражина. – Она была рада тому, что у нее есть. Привлекать к этому внимание – значит все разрушить.

Он притормаживает на красном свете, тянется за бутылкой воды на заднем сиденье, пьет большими теплыми глотками. Он был на пути к дому Гордона Шелли, но передумал. Слишком велик риск, что полиция еще там либо дом под наблюдением.

Он огибает по круговому движению Plaza Pintor Francesc Rosselló и едет обратно в центр.

Звонит телефон. Это Гражина.

– Это Тим Бланк?

Она выговаривает слова так, будто она скорее нервничает, чем боится, а может, просто запыхалась на жаре.

– Да, это я.

– Я знаю кое-что, что, может быть, сможет тебе помочь. Наташа была у хирурга, который занимается пластическими операциями, пластической хирургией. Ханс Бауман в Portals, у него там клиника. Поговори с ним, может быть, он что-то знает.

Разговор обрывается. Прежде чем он успевает пожелать ей всего хорошего в Кракове. Прежде чем он успевает спросить, что может знать врач. Что именно Наташа у него делала.

Наташа не выглядела как пациент после пластики, но может быть, ей там кололи ботокс или она прибегала к интимной хирургии.

Придерживая одной рукой руль, он гуглит адрес клиники Ханса Баумана. Снова разворачивается и выезжает из Пальмы. Смотрит на море, которое от прикосновения ветра стало похожим на позолоченный панцирь броненосцев.

«Снапчат».

Они посылали друг другу сообщения с прикрепленными клипами, Эмма, София и Юлия. Маниакально часто. Какая-то вынужденная обязанность, прямо-таки долг отправки сообщений, который находится за пределами понимания его поколения.

Ничего из этого не сохранилось. Ни один из их крошечных клипов со звуком и анимацией не задерживается ни в пикселях, ни в байтах на каком-нибудь сервере в шахте северной Кируны, или на складах в отслужившей казарме города Лулео, или еще где-то.

Но он все равно видит ее внутренним зрением, с кошачьими усами и кроличьими ушами, другими прибамбасами интернета, и он задается вопросом, а как бы она выглядела сейчас, если бы времени удалось вырезать ее из своих темных тайников, светлых уголков.



Клиника пластической хирургии расположена у съезда в Puerto Portals, в здании, где весь первый этаж занят бутиками, напротив частной школы Агора, в сторону парковки и контейнеров для мусора, где в тени школьного двора тусуются подростки в красных школьных формах. Это те, кто ходит на летние курсы, дети, для которых у родителей нет времени.

Тим не колеблется. Открывает стеклянную дверь и входит в вестибюль, чувствует, что жара сделала его раздражительным. Проходит через холл по белым каменным плитам, мимо голубых кожаных диванов и стеклянного стола с рекламными глянцевыми журналами, лежащими аккуратными стопками рядом с буклетами о различных операциях. Липосакция и абдоминопластика, увеличение губ, установка зубных виниров и грудных имплантов с длительным сроком годности, разумеется, гарантированно экологически.

Он наклоняется над стойкой ресепшен к пожилой женщине в белом халате. Она не накрашена, волосы мышиного цвета завязаны хвостом, неприметная, чтобы любая приходящая сюда женщина могла поверить в возможность ее собственной красоты.

– Я хочу поговорить с Хансом Бауманом.

Что-то в его появлении заставляет ее быстро нажать кнопку внутреннего телефона и произнести по громкой связи: «Доктор Бауман, вас ждут на ресепшен».

Через двадцать секунд Бауман входит в комнату в голубом врачебном халате с вышитыми на рукавах оранжевыми розами. Протягивает пачку бумаг регистраторше. Потом поворачивается к Тиму. Осматривает его с ног до головы. Морщит нос.

– Нет такой женщины, которую я бы не мог сделать красивее. Мужчину тоже, между прочим.

Осветленные волосы немецкого хирурга мягко облегают голову. Брови явно выщипаны, загорелая кожа сияет от отшелушивания и кремов, а при произнесении слова «красивее» поднимается верхняя губа, оголяя доведенный до совершенства белый ряд виниров.

– Чем могу помочь? Инъекция ботокса в лоб? Несколько укольчиков вокруг губ совершили бы просто чудо.

У его глаз такой магнетический голубой цвет, будто они собираются соревноваться с морем.

– Может быть, чуть приподнять верхние веки. Бледноватая кожа под глазами. Вот то, что я предлагаю с первого, так сказать, взгляда.

Тим достает свое удостоверение личности от бюро Хайдеггера. Протягивает Бауману, который держит его перед собой, читает с наигранным удивлением и возвращает.

– И что может такой, как ты, хотеть от меня? У меня нет жены, которой я мог бы изменять.

– Наташа Кант, – говорит Тим. – Она вроде была вашей пациенткой.

Ханс Бауман смотрит на дверь приемной. На машины, которые стоят по ту сторону стекла, черный «Мазерати» и бронзовый «БМВ».

– Я не могу и не хочу обсуждать пациента.

– Но ты знаешь, кто это?

– К сожалению, на моих губах лежит печать молчания.

– Ты слышал, что произошло?

Ханс Бауман идет обратно к двери, из которой он вышел, но Тим идет за ним, кладет руку ему на плечо.

Немец останавливается, оборачивается, его голубые глаза превратились в ледышки.

– Мне нечего тебе сказать.

Тим не убирает руку. Сжимает плечо, и это должно быть больно.

– Что она здесь делала? Ты имел с ней какие-то дела вне клиники?

– Ты должен уйти. Позвони в секьюрити, Анита.

– А не в полицию? – спрашивает Тим.

– Что?

– Что-то мне подсказывает, что ты не хочешь звонить в полицию.

– Почему бы мне не хотеть звонить в полицию?

Тим ослабляет хватку.

– Что ты знаешь о Наташе Кант? Где она может быть? Ты знаком с ее любовником Гордоном Шелли?

За их спинами открывается дверь, входят двое секьюрити, одетые в коричнево-желтые униформы фирмы Prosegur, достают дубинки, видя, что происходит.

– Он должен уйти, – говорит Ханс Бауман, а регистраторша встает.

– Бейте его, – кричит она секьюрити, – пока он не ударил Ханса.

Тим поднимает руки.

– Я ухожу, – говорит он. – Спокойно.

Его пропускают. Один из секьюрити поднимает дубинку, наносит удар в качестве предостережения.

Тиму хочется наброситься на них. Но он уходит из клиники. Выходит на парковку. Зной захватывает грудную клетку, воздуху трудно попасть в легкие, ранний вечер превратился в пламя газовой горелки, краски чистые и ясные, как за секунду до взрыва.

Он медленно двигается к машине. Удалось найти место в тени пальмы.

И тут он видит, как на стоянку въезжает белый «Лексус» и паркуется между синим «Порше 911» и черным «Сеатом». Дверца открывается, и выходит человек, которого Тим узнает. Это Рогер Сведин, владелец Gran Hotel del Mar и номер один на верхушке шведского сообщества на острове. Он одет в цветастую рубашку для боулинга и бежевые чинос, длинные черные волосы собраны в хвост, а кожа странно матового оттенка.

Тим приседает за машиной, не хочет, чтобы его здесь видели. Рогер Сведин захлопывает дверцу машины, надевает черные солнцезащитные очки и приглаживает рубашку на выпирающем животе, прежде чем направиться в сторону клиники Ханса Баумана, где один из вахтеров взял буклет и рассеянно читает. Может быть, про увеличение губ.



Вечернее небо пылает розовым цветом. Город как бы охватывает его, планета прижимает его к себе.

Он едет по городу. Автобусы вдоль авеню Las Avenidas движутся, пружиня и покачиваясь, как на волнах, из открытых окон домов доносятся запахи запеченных в духовке овощей и жареного мяса.

Строительство канализации вынуждает его свернуть к Plaza Cort, где воздух неподвижно висит под гигантским оливковым деревом необъятной толщины, а ствол вырос закрученным вокруг самого себя.

Взгляд на часы в машине.

Симона может быть еще в конторе, и он звонит ей. Она отвечает.

– Что-то стряслось? – спрашивает она. – С Кантом? Шелли? Что-то новое?

За ним звучит уставший к вечеру клаксон.

– Там пробка?

– Стройка. Мне нужна твоя помощь.

– Что ты хочешь, чтобы я сделала?

– Я хочу, чтобы ты раздобыла как можно больше сведений о Наташе Кант. Списки телефонных разговоров, СМС, использовалась ли ее кредитная карта. Я не нахожу ее в социальных сетях. Может быть, ты можешь и там тоже покопаться.

– Конечно. По Шелли тоже?

– Да, и о нем. Все, что сможешь найти из того, чего ты не раскопала раньше.

– Придешь завтра?

– Нет, скажи Вильсону, что я позвонил и сказал, что я болен. Грипп.

– Нет сейчас никакого гриппа.

Снова звучит сигнал клаксона. Теперь ближе.

– Скажи, что у меня температура.

– Он будет задавать вопросы о Шелли. И потенциальной связи с Кантом.

– Пусть задает эти вопросы себе. Может, полиция ему уже звонила?

– Может быть. Я их тут не видела. Ты ведь осторожен, Тим?

Он чувствует тяжесть своего тела в машине.

– «Осторожность» – это мое второе имя. Ты же знаешь. «Бланк» именно это и означает по-шведски. «Осторожно».



Он едва успевает переступить порог своего дома, как Симона отзванивается. Он сбрасывает с себя обувь, выпивает несколько глотков холодного орухо прямо из бутылки.

– Я нашла ее маму, – говорит она. – Есть номер телефона. Польский.

Чью маму? До него доходит, что он знает чью.

– Может быть, она говорит только по-польски, – говорит Симона.

Потом она диктует ему номер телефона, который он записывает на рекламном листке из магазина Mediamarkt, на полях рядом с холодильником.

– Я попробую ей позвонить, – говорит он и делает глубокий вдох.

– А ты не хочешь знать, как ее зовут?

– Как ее зовут?

– Агнешка. Агнешка Заблудович. Наверняка ее называют Агнес.

– Спасибо.

– Не за что. И я узнала название одного отеля, где Гордон тоже работал. Это Gran Hotel del Mar. Это ведь там все скандинавы собираются?

Швед Рогер Сведин, которого он видел сегодня у клиники. Его жена, датчанка Бенте. Отель, где Гордон и Наташа познакомились, по словам Гражины.

– А что он там делал?

Сам того не замечая, Тим опустился на кровать и принялся шевелить голыми пальцами на полу.

– Не знаю, кем он там был. Официантом? Занимался отношениями с постояльцами? Что делают люди с его данными и способностями.

– Спасибо, – снова повторяет Тим.

– Хватит мне спасибкать, – говорит Симона и кладет трубку.



Телефон в руке. Бумажка с номером лежит на зеленом покрывале. Он звонит, думает, а знает ли она о пропаже своей дочери. Должна знать. Сигналы проходят, пятый сигнал прерывается голосом, обеспокоенным и испуганным голосом, который что-то говорит по-польски.

– Is this Agnieszka? Do you speak English?[85] – говорит он в тишину.

Кровать под ним прогибается, и тревога Наташиной мамы веет через мобильник прямо ему в ухо.

– Who is there? Who is this?[86]

Он называет свое имя, говорит, что он частный детектив, что он получил задание от Петера Канта.

– Найти Наташу? Это твое задание? Скажи, что это твое задание.

– Да, это, – отвечает Тим.

– Она жива, я знаю, что она жива.

Агнешка вдыхает перед тем, как продолжить.

– И Петер в это никак не замешан. Он ее любит. Они любят друг друга. Она познакомилась с Петером после смерти его дочери. После его развода, когда он поехал в Берлин по делам. Мы видели от него только хорошее.

Он представляет себе мать Наташи Кант. Маленькая стареющая женщина на стуле у потрепанного деревянного стола в еще более потертой кухне.

– Он купил мне квартиру в Познани у старой площади. Хорошую квартиру. Новые машины.

Тим видит в воображении новую картину. Аккуратная дама у черного металлического стола в кухне с блестящими белым лаком шкафчиками и микроволновкой из нержавейки.

– Он дал ей все, что она могла пожелать. Все. К чему бы ее привела работа в берлинском баре? Ты должен понять. Наташин папа умер. Погиб в аварии на стройке в Норвегии, когда ей было только три. Упал с лесов. Мы остались с ней вдвоем.

Слова спешат, будто они превращаются в веревку, которая закрепится за ноги Наташи и вытащит ее домой. Он все это узнает, панику, тревогу, боль, то, что невозможно понять.

– Ты должен ее найти. Узнать, что произошло.

– Полиция с вами говорила?

– Никто со мной не говорил.

– Были у Наташи враги? Случилось что-то такое, о чем вы знаете?

Тишина на другом конце.

– Никаких врагов.

Опять кричат соседские дети, но он не слышит голосов ругающихся взрослых, вообще не слышит взрослых, может, они оставили детей одних дома.

– А у Петера есть враги?

– Я не знаю. Я не верю, что он мог убить ее любовника. Он не такой мужчина. Я знаю. Я знаю мужчин. А что ты думаешь, что произошло?

«Я попытаюсь узнать», – хотел он сказать, но поток ее слов продолжился.

– Она жива? Ты думаешь, что она жива? Я знаю, что она жива.

Он хочет расспросить ее о Наташе, о том, какой она была в детстве, какой она была в то время, когда встретилась с Петером, почему она завела себе любовника, и Агнешка как будто бы слышит его внутренний голос.

– Он ее совратил, – говорит она. – Наверное, у него была причина, чтобы ее соблазнить. Он наверняка был профессиональным донжуаном.

Они вдвоем, держась за руки, идут вдоль набережной.

– Ты знаешь, где она может быть?

– Ты проверял в квартире?.

– В какой квартире?

– В той, которую Петер мне купил, чтобы у меня была своя, когда я приезжала в гости. Он не успел ее отремонтировать, но, может быть, она там прячется от всего этого шума?

Я никогда не видел ее ни в какой такой квартире. Если бы такая квартира была, она должна была именно ее использовать для любовных встреч.

– Это моя квартира, – говорит женщина, мать Наташи. – Она никогда бы не привела соблазнителя в мою квартиру. Такая девочка, как моя, так не поступает.