– Да, и известно ли вам, что социологи считают, что отчасти это связано с чемпионатом мира? – продолжил Эл, от отчаяния заговорив громче. – Это чемпионат повлиял на настроения в стране, на явку избирателей и прочее. Я мог бы, мм, об этом написать. Как футбол… то есть соккер, конечно… угробил социализм…

Усы дрогнули.

– Хм. Знаешь что, давай‐ка ты зайдешь и поговоришь с Микки.

Сообщив, что зовут его Джонджо, чувак провел Эла в небольшой кабинет, заставленный разномастными стульями, пишущими машинками и пепельницами. Всюду валялись рекламные листовки. Шестеро мужчин заседали вокруг большого стола, мучительно соображая, чем забить следующий номер. Идей, похоже, недоставало, и остро. Некоторые, вкривь-вкось нацарапанные на доске, были зачеркнуты или снабжены здоровенным вопросительным знаком. Перед доской сидел знаменитый Микки Маунтин. Отличался он на удивление паршивыми для американца зубами и подозрительно мощной выпуклостью в тесных белых, расклешенных от колен штанах.

– Это Эл, он англичанин, он хочет охмурить тебя, Микки. И учитывая, что никто тут на этой неделе, похоже, предложить ни фига путного не может, стоит его хотя бы послушать, – произнес Джонджо, тяжко опустился на стул рядом с Микки и снисходительно махнул в сторону Эла. – Стреляй, малыш.

На мгновение взгляд Микки Маунтина впился в Эла. Бледно-голубые глаза излучали глубокий, сильный свет. Вот он, значит, каков, тот, на кого нужно произвести впечатление.

Эл, сглотнув, повторил свою скороспелую идейку про выборы. Когда он иссяк, Микки Маунтин тихо вздохнул, Джонджо вскинул руки в отчаянии, а Элу самому сделалось ужасно неловко, будто его загнали в тупик, и тогда он стал просто перечислять, что еще значилось у него в списке тем, обмозгованных лучше.

Спотыкаясь и торопясь, он перешел к предложению рассмотреть изнутри британские школы-интернаты: кодекс поведения, психотравмы, традиции запугивания, и как это все воспроизводится на вершине каждого института власти в стране, – когда Микки воздел руку.

– Стой! Эл, да? Вот это мне нравится. Психология сейчас идет хорошо. Сдается мне, у тебя есть свой личный опыт, которым ты мог бы это все подкрепить, да? Ну так вперед, вскрывай раны.

– Да, верно, абсолютно. Рад, что вы…

– Сможешь сдать к пятнице?

– Безусловно.

Когда три дня спустя Эл сам лично принес статью, Микки сразу, при нем, прочел ее и легонько кивнул.

– Доходчиво излагаешь, – тихо сказал он, раскладывая странички (аккуратно переписанные Вайолет) в обратном порядке. Эл не сдержал довольной ухмылки – над статьей он сидел не вставая, Вайолет читала черновики, чиркала их и грозила, что не пустит его на концерт группы “Куиксилвер” в Филлморе, пока он не закончит.

– Спасибо. Но у меня есть еще несколько идей. Я подумал, не…

Микки опять величественно воздел руку.

– Приходи во вторник. В полдень у нас планерка. Пока.

Во вторник Эл принес еще несколько страничек с идеями, которые выложил с пересохшим от волнения ртом, но так живо и увлеченно, что команда к нему потеплела. Ему дали задание написать, что представляет из себя организация “Британские черные пантеры” (Эл слегка преувеличил, как хорошо он знаком с одним из основателей ее, Даркусом Хоу), объяснить, в чем значение Южного Лондона для Дэвида Боуи, и дать американскому читателю представление о том, что такое хоккейный клуб на траве “Бромли и Бекенхэм”.

И тут Эл подумал, что перед ним открываются долгосрочные перспективы. Редакция явно заинтересована в публикации материалов из‐за рубежа. Отчего бы ему не взять на себя роль внештатного лондонского корреспондента? У них с Вайолет впереди еще почти два месяца отпуска – несомненно, достаточно времени, чтобы проявить себя в качестве автора, расположить к себе команду “РоСта” и в конечном счете уговорить их время от времени заказывать ему материалы, когда он вернется домой. Никакой больше работы на побегушках – нет, он будет писать, писать ту публицистику, о которой всегда мечтал, пространные, в свободной форме статьи о радикальной политике и прогрессивной культуре, о музыке и мистицизме, вообще обо всем, что, как он смог убедить Микки, стоит того, чтобы тратить на это слова.

Несколько недель после того Эл всяко умасливал редакционных и за пределами офиса, и на планерках, угощал пивом ведущего интервьюера Перри, когда совершенно случайно сталкивался с ним на концертах, и напросился на одно из “легендарных”, как утверждал Джонджо, пляжных барбекю, где умял столько ребрышек с крылышками, что его немедля после возвращения домой в туалете стошнило. “Вот тебе и вегетарианство”, – бормотала Вайолет, придерживая его за лоб.

Микки был исключением: Эл к нему даже не приближался. Люди жужжали вокруг Микки, как мухи, и Элу совсем не хотелось, чтобы его прихлопнули мимоходом.

Только в начале сентября, когда Микки сам подошел к нему на концерте в “Маяке”, встал рядом и они молча обменялись кивком после чересчур затяжного выступления джазового квинтета, Эл ощутил довольно уверенности, чтобы, согласно плану, предложить себя Микки в качестве рыскающего по Лондону сотрудника.

У них с Вайолет уже была назначена дата отъезда: первого октября, всего за несколько дней до первой встречи Вайолет с ее научным руководителем в Кингс. После череды не объясненных ничем административных проволочек поступила наконец весть, что стипендию ей дадут; краткий междугородний телефонный звонок от ее мамы завершился визгом и объятиями.

Эл заказал столик в шикарном ресторане на берегу моря, праздничный ужин, который, вообще говоря, был им не по средствам. Он очень надеялся, что сможет сообщить и свою добрую новость, заверить Вайолет в том, что и у него дома будет работа, пусть даже эпизодическая. Они выпьют за свою будущую жизнь в Лондоне: она – блестящий ученый, он – международный журналист-фрилансер…

В тот самый день, когда намечен был ужин, он с утра направился в редакцию “РоСта”, чтобы перехватить Микки один на один. Тот сидел над гранками и жестом указал Элу подождать за большим столом.

– Как тебе статья про Анаис Нин, которую мы опубликовали на прошлой неделе? – Микки выровнял стопку бумаг и вскинул глаза.

Мозг Эла лихорадочно заработал. Автор статьи про Нин обычно публиковался в “Оз”, авторитетнейшем издании по контркультуре. Для “РоСта” заманить к себе в номер такое имя было настоящей удачей. Но, на взгляд Эла, финальная часть статьи провисла, а Вайолет, когда прочла ее до конца, вообще взбесилась. “Это ти-пич-но, – от злости ее акцент проявился сильней, – ти-пич-но для журналистов-мужчин: их интересует не столько женщина, сколько то, с кем она трахалась из знаменитых мужчин, вся эта мура про чертова Генри Миллера. Но ведь Нин интересна тем, как она рассказывает о женском желании, а совсем не тем, с кем она там спала”.

– Ну… вербовка себя оправдала, – ответил Эл и заткнулся. Пауза затянулась, и тут ему пришло в голову, не прячется ли в вопросе проверка его честности и профессионального журналистского чутья. – Знаешь, что, Микки, я тебе честно скажу, я был разочарован. По-моему, там полстатьи про Миллера, а не про Нин, он автору интереснее, чем она. Тогда как сочинения ее любопытны тем, что в них без утайки говорится о женском желании, – и вот этот аспект нам, думаю, следовало бы полнее раскрыть.

Микки кивнул и просто сказал: “Да. Так и есть”. А когда мгновение спустя он осведомился, по какому поводу, собственно, зашел к нему Эл, и тот начал свое, спрашивая, может ли он как‐нибудь из Лондона продолжить для “РоСта” писать, Микки заулыбался и воздел руку.

– Эл. Я не хочу, чтобы ты возвращался в Англию. Я хочу, чтобы ты остался здесь и работал на нас.

У Эла все внутри подскочило.

– Знаю, это большие перемены и серьезные обязательства. – Микки вскинул руки, словно ждал немедленного отказа. Не дождавшись, неспешно улыбнулся своей неотразимой кривозубой улыбкой и развел руки, превращая защитный жест в великодушное предложение.

– Но, Эл, друг мой, это, помимо того, еще и возможность. Очень значительная возможность. Ты станешь одним из нас. Окажешься внутри, будешь писать, редактировать, придумывать задания и для других парней тоже. Я впечатлен тем, как быстро ты включился в дело, вник в задачи журнала, оценил местную сцену и международные перспективы. Я хочу, чтобы ты помог нам определить направление – определить будущее – “РоСта”.

Эл не верил своим ушам: сам Микки Маунтин охмурял его, а не наоборот.

– Скажи “да”.

Мог ли он сказать “нет” предложению, которое круто разворачивало его карьеру, его жизнь? И мог ли он сказать “нет” “РоСту” и Микки Маунтину?

– Да. – Словцо словно бы выговорило себя само, правдиво и определенно, но, когда Микки, хлопнув Эла по плечу, повел его к выделенному ему столу, где‐то в темной пещере, в самой глубине черепа Эла другой голос вопил: “Нет-нет-нет!”, выл: “Но что же тогда с Вайолет, с Лондоном, Вайолет-Вайолет-Вайолет…”

В ресторане подняли тост за стипендию, выпили хорошего калифорнийского шардоне за “будущую доктора Льюис”, и Вайолет гордо встряхнула своей длинной гривой, которая слегка закудрявилась на соленом морском ветерке.

А потом он набрал полную грудь воздуха.

– Ну что, я сегодня утром наконец‐то поговорил с Микки.

Вайолет, распахнув глаза, просияла.

– Как все прошло?

– Ох. Хорошо. Правда отлично. – В растерянности, как ей такое сказать, он искал нужные слова, и чем дольше он их искал, тем труднее было цепляться за мысль, что он принял правильное решение.

Эл отхлебнул из бокала.

– На самом деле, все это твоих рук дело… Думаю, поворот в разговоре случился из‐за того, что ты сказала про ту статью об Анаис Нин… Я тупо повторил это Микки. И да, еще б я не понимал, какая в этом ирония… – засмеялся Эл, оттягивая момент.

Момент, когда он должен будет сказать: “Я не вернусь с тобой в Лондон”.

– Да ну, глупости, – беспечно отозвалась Вайолет. – Ты им пришелся ко двору – такой, какой есть, с твоими идеями.

Он избегал смотреть на нее, прятался от нетерпеливого взгляда.

– Так что? Продолжай! Что он сказал? Станешь ты собственным лондонским корреспондентом “РоСта” или нет?

– Он сказал… – Эл потеребил вышитый край своего рукава с выдернувшейся из него ниткой. – Он предложил мне работу. Как положено, в штате. Лепить журнал. И я, мм… я сказал “да”.

Эл решился поднять глаза. Вайолет вся светилась, и ее рука метнулась через стол, чтобы стиснуть его ладонь.

– О, Эл! Это невероятно, это просто невероятно! – И Эл был ошеломлен на секунду тем, как великодушна она, с ходу поддерживая его столь безусловно, в то время как предложенная ему работа только страшно усложнит все и для нее, и для них.

Но тут до него дошло, что радуется она потому, что толком он ей дела не объяснил.

– Но это, мм, это здесь. В Сан-Франциско. Должность, я имею в виду… Я буду работать здесь. Писать, редактировать и…

Вайолет попыталась справиться со своим лицом, но ей показалось, что все, что скрыто под кожей, крошится, распадается, проваливается вовнутрь.

– И ты ответил… согласием? Ты уже сказал “да”? – Она все старалась держать мышцы лица в повиновении, ни одной не двинуть, глаза все еще распахнуты, рот все еще в ликующей поздравительной улыбке, как будто если сейчас она позволит своим чертам сдвинуться, они все рухнут и ее предадут.

Эл, угрюмо кивнув, развыступался насчет того, какие захватывающие открываются горизонты, и разве у него был выбор, кроме как сказать “да”, но ликование его улетучивалось, как пар, при мысли о том, чем обернется эта работа для них с Вайолет. Им осталось всего несколько недель в Сан-Франциско. А потом разлука, один бог знает, надолго ли… Но почему‐то он не мог высказать свои сомнения, свои страхи, а вместо того слышал, словно со стороны, как все говорит и говорит, будто пытаясь отчаянно утвердить себя в том, что не поторопился с решением.

Вайолет, не в силах больше этого видеть, отвернулась от него и смотрела на океан, пока Эл не иссяк. Улыбка так и присохла к ее губам. Ярость кипела внутри, и она пыталась утихомирить ее, не дать ей собой овладеть.

Ей хотелось задать вопрос, который он так и не поднял. Как долго?..

Как долго мы будем в разлуке? Долго ли придется мне жить без тебя в Лондоне?

Вдохнула как могла глубоко и выдохнула, решив не выдавать своего отчаяния. Как бы там ни было, неуместно ей спрашивать о таком. Долго ли, долго…

“Ну, что ж, пусть попробует”, – строго сказала себе она. Зачем отравлять ему радость. В конце концов, это правда потрясающая возможность. Он старался изо всех сил, когда писал для “РоСта”; и сразу видно было, как они с Микки ладят. И спроси ее Эл, она непременно сказала бы ему, не смогла бы не сказать, что за такое предложение нужно хвататься, все бы сделала, чтобы заверить его, что они справятся с этим, у них получится.

Но ведь он не спросил, вмешался тихий внутренний голосок. И сейчас, рассказывая, как все будет, о разлуке не заикнулся. Неужели ему все равно? Неужели их отношения совсем, совсем не так важны для него, как карьера? Или он не остановился даже, чтобы об этом подумать?..

Эл смотрел на то, как Вайолет смотрит на море. Вода все темнела по мере того, как спускалось за нее солнце, небо высветлилось в бледно-розовые тона ракушки и голубые, вываренной джинсы. Почему‐то она все еще улыбалась. Храбрится, конечно.

А что, порывисто подумал вдруг Эл, что, если есть и другой способ? Что, если не обязательно расставаться? В конце концов, Вайолет тоже нравится Сан-Франциско, сколько раз она говорила о том, как по сердцу ей эта жизнь, солнце, люди без предрассудков, купание в океане, в бассейнах других людей. Разве не может она остаться здесь с ним, ну хотя б ненадолго?..

Им принесли еду. Эл по поводу праздника заказал лобстера, в то время как Вайолет демонстративно ткнула в вегетарианскую пиццу. Он жевал, но мысли продолжали роиться. Может, в этом решение? Может, Вайолет просто перенесет дату? В конце концов, что ему сделается, Шекспиру, подождет несколько месяцев или год. А она легко найдет себе здесь работу в каком‐нибудь баре, сколько девушек им встретилось, британок, француженок и австралиек, которые именно этим и занимались… Или… или она может начать читать по своей теме, но зато делать это на пляже!

– И что, ты должна принять стипендию… прямо сейчас? – спросил Эл, взламывая клешню.

– Что ты имеешь в виду? – с полным ртом теста произнесла Вайолет.

– Ну, а не могла бы ты… ну, отложить, понимаешь?

– Что, работу над докторской?

Эл, глядя на нее выжидающе, взмахнул как‐то неопределенно руками.

Вернув свой ломоть пиццы на тарелку, Вайолет неспешно скрестила под столом ноги. Обрезанные выше колен джинсы впились ей в тело, белое, вопреки всему здешнему солнцу.

– И с чего бы я должна этого захотеть, Эл?

– Я просто подумал вдруг… если бы ты могла… и, конечно, наверное, ты не можешь… но если бы ты могла, ты осталась бы здесь еще?

– И с чего бы я этого захотела?

Она видела, с каким трудом он подбирает слова, но не чувствовала в себе жалости. Пусть он скажет. Она дает ему волю, пусть расшибется. Какого черта…

– Ну, с того, очевидно же, что я не хочу, чтобы мы расстались… но теперь у меня есть эта работа… и тебе нравится в Сан-Франциско… так что мне просто пришло в голову, что, возможно, ты могла бы чуть отложить это на потом и пожить здесь еще некоторое время…

– И забросить мою докторскую, ты это имеешь в виду?

Она видела, как он сглотнул: “Конечно, не это…”, и продолжила:

– Забросить докторскую, ради которой я только что получила стипендию?! Докторскую, чтобы работать над которой я копила целую вечность, корпела над указателем для той чертовой книги? Докторскую, которая была у меня на карточках задолго до того, как мы решили сюда приехать, в этот якобы отпуск? – Она снова схватилась за ломоть, но, не успев донести его до рта, поймала себя на том, что почти кричит: – У меня есть своя работа, Эл!

У него хватило такта покраснеть, но по телу Вайолет уже пробегал, нарастая, озноб.

– Нет, нет, нет, ну конечно же, ничего подобного, я и не говорю, что докторскую не надо писать… Я просто подумал, может, ты отложишь это на год, или даже не на год…

– Господи Иисусе, Эл! Что за черт? – Вайолет со скрежетом отодвинула свой плетеный стул. – Сначала ты соглашаешься на работу, которая переворачивает нам всю жизнь, даже не поговорив об этом со мной, даже не подумав, что это может означать для меня, для нас. А потом – потом! – ты искренне предлагаешь мне бросить учебу, карьеру, работу – и ради чего? Чтобы я таскалась за тобой по Хейт-Эшбери, вынюхивая сюжеты? Выискивала прорехи в аргументации в статьях, подписанных только твоим именем? Нет, уж, спасибо.

Вайолет схватилась за горло, сама потрясенная тем, что за слова, как стрелы, вылетают и попадают, она это видела, летят в цель. В какой‐то момент она вскочила на ноги.

– Это… это… окей, ну, это нечестно.

– Нечестно? Нечестно то, что ты и на минуточку не задумался над тем, чего я хочу. Что ты мог бы поддержать меня в моей карьере.

– Ну так Шекспир никуда ведь не денется, верно? Что с ним станется! А время этого журнала – сейчас, и это мое время!

Сердце забилось бешено, но слова все исчезли. Это было так, будто ее бросили в глубокое, пенное, ревущее море, и нельзя приоткрыть рот, приоткроешь, и соленая вода хлынет внутрь.

Только увидев, что к ним спешит встревоженная официантка, Вайолет осознала, где они находятся и как она раскричалась. Выхватив из‐под стола сумку, она вышла из ресторана со всем достоинством, на какое была способна, высоко задрав подбородок, как будто это не даст слезам хлынуть из глаз. Но на улице, на автобусной остановке, она позволила им пролиться и рыдала там, пропустив три автобуса подряд и перепугав малыша, мать которого молча сунула ей пачку бумажных платков.

Эл остался за столом, мрачно допил бутылку, как будто это лекарство, а потом солнце пропало за горизонтом и все погрузилось во тьму. Чувствовал он себя скособоченным, сбитым с толку, и понять не мог, как оказался в такой переделке.

Странное ощущение, будто что‐то между ними сдвинулось, изменилось, не оставляло их на протяжении последних недель совместного пребывания в Сан-Франциско. И вдруг наступило утро первого октября, и Эл знать не знал, как ему это перенести. Тупо сидел за своим столом в “РоСте” и ничего делать не мог.

Он пытался радоваться тому факту, что получил то, что хотел: работа была честь по чести, с собственным креслом, с собственной пишущей машинкой. Но думать мог только о дуге, которую описывал в этот момент самолет, следуя за изгибом планеты. Унося Вайолет в Лондон. За пять тысяч миль отсюда.

Облака проплывали себе мимо, как на детском рисунке. Смешные, их можно было пожевать, стиснуть в кулаке. Но то, как Калифорния с ее побережьем становилась все меньше и меньше, представлялось Вайолет символичным, наполненным значимостью.

Они помирились после той их ужасной ссоры, извинились друг перед другом, сначала скованно, потом нежно. Понимание того, что нужно по полной использовать последние несколько недель, перевешивало любую тлеющую обиду. Но теперь, когда самолет набрал крейсерскую высоту, реальность разлуки с Элом – мысль о том, что не прижмешься теперь к нему, полусонная, с влажным утренним поцелуем, или, бросив на пол потрепанную сумку, не кинешься рассказать, что выдал сегодня научный руководитель, – наполнила голову Вайолет легкостью и пустотой. Она так и смотрела, не отрываясь, в круглое окошко, считала облака, пыталась себя обмануть, что не туманит глаза слезами при мысли обо всех милях, что простираются позади, разделяют.

На секунду Вайолет вспомнилось, как в девятнадцать лет представить себе не могла, кем была бы в мире без Макса. Но тогда она была молода. И затюкана, и глупа, и вообще совсем другой человек.

Но, может, все это так невообразимо, потому что самолеты такая невообразимая штука?

Воздух сделался сухим и спертым. Стюардессы с губами в блескучей оранжевой помаде и ножками в темно-синих туфлях на каблуках бегали взад-вперед по проходу, как вымуштрованные выставочные собачки. Вайолет, еще когда они с Элом летели туда, умилил подносик, укрытый фольгой, с миниатюрными отделениями для блюд, пока она не попробовала еду. Булочка была как высохшая губка для лица; кирпичик масла – твердым и скользким, как мыло.

Она достала из сумки последний номер “РоСта”. Она рада за Эла. Журнал хорош. Ну, в основном; кое‐кто из писак демонстрировал больше нахальства, чем проницательности, и в интервью Перри, на ее взгляд, с Перри был перебор (Перри, которым Эл так восхищался, что она не стала ему рассказывать, как тот вздумал облапать ее на концерте в “Винтерлэнд”, когда Эл отошел ненадолго).

Статьи Эла в “РоСте”, на взгляд Вайолет, отличались занимательностью и свежестью, а кроме того, он умел под конец, в последнем абзаце, ловко дать понять, в чем, собственно, политическая значимость темы – и мысль часто оттачивалась, кстати, в разговорах с ней, с Вайолет. Именно склонность к этаким серьезным “шуткам врасплох” одобрительно отмечал Микки. И вот теперь он внутри, осваивает, “как они на самом деле шуруют”, повторял Эл.

Как долго продлится обучение, оставалось неясным.

Вайолет приняла предложение стюардессы выпить, жадно проглотила джин с тоником, хотя было еще утро, и переключилась на думы о том, как сложится ее новая жизнь в Лондоне.

После лихорадочного обзвона ей удалось подыскать для себя жилье в коммуне сквоттеров, захватившей заброшенный дом на Матильда-стрит в Ислингтоне. Лили Джеймисон, одна из редких женщин-ученых, с которой Вайолет познакомилась на конференции в начале года, рассказала, что там есть свободная комната, и Вайолет сразу же согласилась.

Старше Вайолет на несколько лет, Лили сделала впечатляющую карьеру. Исследование ее было посвящено “эротической путанице” переодевания в елизаветинской драме. В блестящей и смелой статье “Оливии понравилась Виола” она настаивала на том, что в финале “Двенадцатой ночи” Оливия, скорее всего, выйдет замуж за Виолу, а не за ее близнеца-брата. Выступая, она процитировала самую первую из опубликованных работ Вайолет, в которой рассматривалось, как трактовать тот факт, что в финальной сцене Оливия ни слова в адрес Себастьяна не говорит, и Вайолет чрезвычайно было приятно слышать, как Лили зачитывает ее слова. Что еще лучше, после заседания та прямиком подошла к ней и настояла на том, чтобы они поужинали в вегетарианском ресторане неподалеку.

По телефону Лили описала коммуну как “жизненное пространство радикальных феминисток”, и Вайолет не без волнения предвкушала, как присоединится к ним в Лондоне.

Откровением на той конференции стало для нее то, в какой манере Лили общалась с коллегами-мужчинами. Она была на редкость хорошенькая, причем в том духе, когда женщина поневоле мужчин провоцирует: очень светлые, почти белесые кудри, точеный вздернутый носик и вздернутая же верхняя губка, отчего казалось, что она вечно куда‐то торопится, стремится и жаждет. Когда в перерыв на кофе мужчины подкатывали к Лили, явно намереваясь пофлиртовать, а вовсе не поговорить о работе, она ледяным тоном сворачивала на профессиональные темы, пока они не принимались разговаривать с ней как с мужчиной. Или пока не отваливали, кипя.

Вайолет, с другой стороны, часто делалась косноязычна во время светской беседы, сознавая, насколько неуместно звучит ее валлийский акцент. В первый раз, когда она, выступая с докладом, нервничала так сильно, что принялась тараторить, преподаватель-мужчина в шутку крикнул: “По-английски, пожалуйста!” Создавалось впечатление, что люди видят в ней некий особый, исключительный случай; после выступлений они часто спрашивали о ее прошлом, а не о работе.

– Да и плюнь на них, – с напором отозвалась Лили, когда Вайолет призналась в своих страхах, что никогда ей в их мир не пробиться. – А потом возьми и докажи, что они ошибаются. Да, будет нелегко: чтобы валлийка родом из рабочих да о Шекспире? Но, конечно, трудиться придется усердней, чем кому‐то вроде… да вот хоть твоему Элу.

Это правда, думала Вайолет, глядя в иллюминатор, покрывшийся кристаллами льда. У нее есть своя работа, и ее нужно сделать.

Свернув “РоСт” в трубочку, она сунула его в сумку. Достала карандаш, томик “Меры за меру” и открыла его на акте V.

Глава 7

Сентябрь 1971 года

Эл разглядывал голые тела, возившиеся на матрасах внизу, словно смотрел какой‐то дурацкий документальный фильм о дикой природе, когда камера сверху снимает лесную лужайку, и конечности, похожие на сороконожек, переваливаются, захлестывают, обтекают одна другую.

На самом деле ничего они не захлестывали. А ведь надеешься, что захлестнет; захлест – это как раз то, что, по слухам, следует от оргии ожидать. Но нет. Какие‐то все локти и шлепанье. Раздел между загаром и дряблыми бледными ягодицами. “Как ты?..” “Можно, я…?” Шлеп-шлеп. Правда, тускло-синий свет – мощная лампочка с помощью скотча обхвачена листом целлофана – атмосферу все‐таки создавал. Но все они были просто тела. Возбуждало так же примерно, как заглянуть в зеленную лавку.

Эл, выходя, протиснулся в дверь как раз в тот момент, когда какой‐то мужик утробно ухнул в неразделенном оргазме, и постарался не подумать о Вайолет. И еще он старался не думать о том, как ему, черт возьми, написать что‐то осмысленное для “РоСта”, первую свою в качестве замредактора статью о сексуальной политике, о свободной любви, об оргиях и отношениях на расстоянии. На самом деле все, чего он хотел, это оказаться совсем в другом конце света поближе к одной-единственной женщине.

Элу по‐прежнему нравилось работать в “РоСте”, и недавнее повышение по службе он считал высокой оценкой. Наконец‐то он нашел свою колею и, благодаря дружеским отношениям с Микки, знаком со всеми самыми значительными людьми в Сан-Франциско.

Выходные они проводили, разъезжая по потрясающе красивым участкам побережья до Биг-Сура и Кармела или заглядывая на вечеринки в коттеджах рок-звезд в Лорел-Каньоне. Но за все это пришлось заплатить. Он мучительно тосковал по Вайолет, физически тосковал, так что боль гнездилась в костном мозгу.

Вот уже несколько месяцев прошло, и оказалось, что и телефонная связь не спасает. Ночные звонки, строго дозированные из‐за разницы во времени (роскошь, доступная им лишь потому, что мать Эла, Амелия, как‐то перебрала с вином, впала в чувствительность и согласилась оплачивать колоссальные счета сына), потеряли притягательность первых недель, полных тоски и нетерпеливого желания выговориться, выразить себя лучше. Расстояние разделяло, ночь за ночью все было сказано, невыговоренного не осталось. Между тем, говорить что‐то надо было, это ощущалось как обязательство, чувство долга давило и угнетало, и до того доходило, что они начинали препираться или, хуже того, позволяли умолчаниям разрастись.

И вот однажды апрельской ночью, усталый после долгого дня, возбужденный, а Вайолет рядом нет, он все‐таки это сказал.

– А вот как бы ты отнеслась к тому, чтобы попробовать открытые отношения?

Позже Эл спрашивал себя, зачем вообще он поднял этот вопрос – не затем ли, чтобы раздразнить, бросить вызов и получить какой‐то ответ, потому что измаялся натужной, пустой болтовней, а больше им и сказать было нечего.

А может, из‐за Кассандры. Художница-иллюстратор с отличными задатками, эта высокая девушка повадилась на неделе забегать в “РоСт” и усаживаться на стол Эла. От нее исходил легкий телесный жар вкупе с нежным ароматом какого‐то пряного дерева. У нее были длиннющие ноги, сильные, но изящной лепки, и глаза цвета темного меда без смущения выдержали его взгляд, когда она призналась ему, до чего же ей нравится британский акцент.

– Понимаешь, просто я сейчас читаю эту феминистскую вещь, в которой моногамия названа “последним корсетом”… – с каждым своим словом Эл чувствовал все меньше уверенности в том, куда он, вообще говоря, клонит. – И еще я, знаешь, потолковал тут с одним типом, который оказался точно в такой ситуации… В общем, теперь, когда мне придется пробыть здесь еще некоторый срок, может, пришло время поговорить о…

Вайолет молчала.

Эл затаил дыхание. Должно быть, подумал он, она в ярости от того, что у него язык повернулся брякнуть такое, и сам удивился, насколько легче ему стало, прямо камень свалился с души. Наверное, им не найти ответа в том, что говорят другие. Наверное, ответ надо искать им вдвоем.

– Да, – ответила Вайолет аккуратно, и голос ее не дрогнул, не изменился, донесся так же издалека, как и прежде. – Да, я думаю, это было бы, пожалуй, разумно.

Она унесла аппарат в свою комнату и присела на край кровати, протянув шнур через дверной проем. Не хотелось, чтобы такой разговор кто‐то подслушал прежде, чем она сама в нем разберется, а в почернелом от сажи особняке на Матильда-стрит, где они жили, вечно кто‐то приходил-уходил. Пинком прикрыв дверь, она покрепче притиснула трубку к уху. Голова у нее шла кругом.

Потому что это было облегчение, шокирующе огромное облегчение, услышать, что он предлагает раскрепоститься.

– Спасибо, Эл. Спасибо, что у тебя хватило духу поднять этот вопрос.

– О! Ну что ты. – Эл попробовал улыбнуться в трубку, но губы его тряслись, и оставалось бога благодарить за то, что они разделены континентом и она этого не видит. – И все это в силе, только если ты действительно в этом уверена… не стану же я тебя принуждать, как какой‐нибудь допотопный…

– Нет, Эл. Я думаю, я этого хочу… Что поделать, у женщин тоже есть потребности! – Вайолет рассмеялась, и ее саму передернуло, как жестко и дешево это прозвучало. – Сколько раз мы с тобой наблюдали, как наши друзья вступают в открытые отношения и прекрасно с этим справляются, правда? И ведь мы уже обсуждали, как быть с ревностью, и пришли к выводу, что это совсем не наша история. Пока мы любим друг друга, пока мы честны и сердца наши открыты… я думаю, нам ничто не грозит, а?

– Да. Любовь – это главное, да. И я люблю тебя, Вайолет…

Я так сильно люблю тебя, хотел сказать Эл. Ты даже не представляешь, как сильно, как полно и всепоглощающе я, черт побери, тебя люблю, но в горле застрял жирный ком, и он знал, что если произнесет это вслух, то заплачет, а ему никак нельзя допустить, чтобы она услышала, что он плачет, ведь ее нет рядом, она не может протянуть руку, обнять его и утешить.

Они не виделись с января, когда Вайолет на пару недель прилетела в Сан-Франциско на их двадцать четвертый день рождения (милость, также оплаченная его родителями, о которой Элу страшно не хотелось просить, но он стиснул зубы и попросил, потому что только так они могли повидаться).

Вайолет все‐таки услышала, как он сглотнул, как он давится, и ей захотелось обнять его. Но зерно обиды и раздражения тоже твердело внутри нее. Потому что, в самом‐то деле, куда дальше пойдут их отношения, если ему таких трудов стоит выдавить простейшее “я люблю тебя” в телефонную трубку?

И еще одно соображение настойчиво просилось наружу.

– А у тебя точно там… никого больше нет… точно?

Вайолет казалось, что она ведет какую‐то ускоренную шахматную партию, в которой с каждым словом то набирает силу, то теряет ее, как жалкая пешка.

– Нет! О боже, нет!

С Кассандрой, с Касс, у него ничего еще не было. Виниться перед Вайолет ему не в чем. Но теперь это станет возможно, и без всякого чувства вины. И все же ослепительно ясно, что единственная, кто ему нужен, – это она, Вайолет.

Он должен просто сесть в самолет и увидеть ее, а то, о чем они сейчас говорят, – бред.

– И у тебя тоже никого?

– Нет, что ты, нет! – сказала Вайолет.

У нее и вправду никого не было, и притом были все. Любой, кто торопливо прошел мимо, мог стронуть с места и запустить в ход строй видений определенного содержания. Вайолет ловила себя на том, что думает о сексе в библиотеке (вон с тем типом в очках, неудобно опершись на книжные стеллажи), в театре (вцепясь в подлокотники кресла на не в меру эротичной постановке “Укрощения строптивой”), в автобусе (воткнувшись взглядом в затылок неизвестно кого). Как будто зудело место, до которого нельзя дотянуться.

– И учти, что это… “соглашение” – оно только на время. На промежуточный период. Из соображений практичности, – сказал Эл.

“Какой‐то он сам не свой, – подумала Вайолет. – Нерешительный, почти что убитый”.

Но он сам это предложил. Это его идея.

“Эл сам это предложил” стало обоснованием, за которое Вайолет ухватилась, и крепко. Шептала его, когда вела к себе кого‐нибудь, с кем познакомилась час назад, или когда отдалась профессору гораздо старше летами, да еще и женатому, прямо на письменном столе у него в кабинете, потому что то, как отчаянно он ее домогался, позволяло ей почувствовать свою силу. Потому что, хотя теперь там, где зудит, можно было почесать, зуд все равно не переставал ее донимать.

В два месяца после того, как “соглашение” было заключено, Вайолет как в дурман впала, опьянилась способностью своего тела себя ублажить – и своим умением убедить любого, кого ни возьми, мужчину поучаствовать в том, чтобы она это удовольствие получила. “И с нулевым риском!” – она улыбнулась, забросила в рот таблетку и потянулась за стаканом воды. “И никакого чувства греха!” – думала она с ликованием, обнимая свои голые ноги, дожидаясь, чтобы пришлый с улицы вернулся из общей ванной дома на Матильда-стрит, и запретив себе угрызения совести, когда он взял с прикроватной тумбочки и стал листать томик Олдоса Хаксли, который Эл купил ей на день рождения.

Поэтому, услышав от Эла, что он переспал с какой‐то девицей, с которой вместе работает – “но это совсем ничего не значит”, – она испытала лишь облегчение. Даже больше, чем облегчение, укол удовольствия при мысли, что у них все получилось. Они живут согласно своим принципам и сами решают, по каким правилам строится их любовь.

Со всяким, кто согласен был слушать, она делилась своей искренней верой в то, что их поколение раскрыло самый важный, самый огромный секрет: совокупление – вовсе не грех, а радость. Отчего же не обменяться этой способностью к духовной и физической связи с как можно большим количеством красивых людей, вместо того чтобы ревниво таить ее? Не станет она испытывать стыд только потому, что церковь, община и семья взрастили ее в убеждении, что физическая любовь греховна. Не станет она испытывать стыд только потому, что она женщина.

И потом, в любом случае, это предложил Эл.

– Послушай, Вайолет. Ты же знаешь, в этом доме никто никого не осуждает, – начала Крис, оторвавшись от скудного урожая картофеля, выращенного на грядке за домом, который она для просушки раскладывала на кухонном подоконнике. – Я просто хотела тебя спросить, что, все это распутство бог знает с кем, оно что, и вправду тебе в кайф?

Вайолет нахмурилась, величественно извлекла ложку из таза, в котором варила джем, и с ложкой, воздетой вверх, повернулась лицом к Крис. Устройство жизни на Матильда-стрит отнюдь не зиждилось на принципах иерархии, но есть люди, которые по природе своей лидеры, – и Крис у них верховодила. Ей было под сорок, она коротко стриглась, соломенные волосы прикрывала яркими пестренькими платками, и перед тем, как уволиться и сделать серию шагов “вниз и налево”, была государственной служащей. К тому времени, когда Вайолет с ней познакомилась, она управляла приютом для женщин, подвергшихся насилию в семье, в Финчли.

– Ты ж понимаешь, – продолжала Крис, ничуть не смутясь тем, что Вайолет вооружена ложкой, – я в курсе всей толкованной-перетолкованной болтологии, которая за этим стоит. Но станешь ли ты всерьез утверждать, что позволить парню, с которым едва знакома, засунуть член тебе в задницу после того, как он дал тебе нюхнуть амилнитрата, – это “духовная связь”?

– Да никому, Кристин Конолли, я не “позволяю” что‐то делать со мной. Видишь ли, в том и проблема! Даже в тех словах, которые ты выбираешь, отражается патриархальная система, в которой мужчины деятельны, а женщины пассивны, получают, и все…

– Э-э-э, вот остановись прямо здесь. Надо ж, духу хватает читать мне лекцию о функциях языка – и при том коверкать мое имя! – И она бросила чахленький клубенек, метя в задницу Вайолет. Девушка увернулась, показала ей язык и отфутболила картофелину в сторону переполненного мусорного ведра. – Я спрашиваю всего лишь, правда ли это такой кайф и вовсе не унизительно, или, может, ты просто расстроена, выведена из равновесия тем, что влипла в отношения, в них застряла?

– Это Лили просила тебя “потолковать” со мной? – Вайолет попыталась построже взглянуть на Крис. – Потому что, ты же знаешь, она просто хочет меня обратить…

Понятно было, что это не слишком затейливая попытка увести разговор в сторону, пусть даже Лили и Крис и впрямь норовили убедить Вайолет в достоинствах политического лесбиянства всякий раз, когда открывали вторую бутылку красного.

– Ну, мы все этого хотим, дорогая, – засмеялась Крис, которая, впрочем, вскоре после того, как Вайолет здесь поселилась, недвусмысленно дала понять, что та совсем не в ее вкусе (“маловато мясца на твоих косточках”).

– И в любом случае, я не в ловушке, я хочу быть с Элом…

Крис вскинула свои большие ладони.

– Да, я знаю! Прости! Но до – как вы это назвали, договоренность?

– Соглашение.

– Да, до соглашения, когда ты сюда переехала, ты ведь была расстроена. Верно? И у тебя были высокие представления о том, какой может быть свободная любовь. Но сейчас ты, может, расстроенной и не выглядишь, но выглядишь все‐таки… несколько не в себе.

Вайолет принялась энергично ворочать ложкой в тазу. Что Крис и Лили могут понимать в том, что ей, Вайолет, нужно? Что они понимают в потребностях ее тела? У Крис уже вечность не было серьезных отношений, в то время как Лили, это очевидно, по силам заполучить любую, кого и когда захочет.

– Да отлично я провожу время! – воскликнула Вайолет, но прозвучало это не так веско, как она ожидала. – Я же говорила тебе, со мной это срабатывает: мне это легко, ты же знаешь. В любом случае, мне ни к чему романтика, слюни и слезы; мне хватает этого с Элом.

– Ну, конечно. – Крис отвернулась, чтобы вымыть руки над раковиной, все еще заставленной баночками из‐под красок: утром за большим кухонным столом они проводили урок рисования для детей. – Но разве это та самая “духовная связь”, которую ты вечно здесь проповедуешь? Секс сам по себе может быть легким, но стоит ли он того? Потому что, похоже, это стало… ну, болезненной потребностью, а не чем‐то прекрасным-волшебным!

Тут Вайолет решила, что варенье требует ее внимания целиком. Фрукты кипели, пуская пузыри, становились ярче и лакированней по мере того, как в большом латунном термометре подрастал красный столбик. Это правда, думала она, после соглашения тот способ, каким она общается с миром, изменился. Раньше она растворялась в музыке, в отуманивающем действии травки и в объятиях Эла – и порой мелькала у нее мысль, что неплохо бы скользнуть в чьи‐то еще объятья, вот так же, как Тамсин и Джонни отпускают друг друга. Но теперь, когда ей это разрешено, она делает это не от случая к случаю, а постоянно: озирается на концертах и вечеринках, гадая, кто бы это мог быть, жадно ищет зрительного контакта. Танцевать старается так, чтобы выглядеть соблазнительно, чтобы бедра наводили на мысль о сексе; выбирает платья, которые подчеркивают тонкую талию и изящные плечи, а не те, в которых свободней двигаться. И все это занимает в ее мыслях неподобающе много места.

Назавтра с утра начинались неловкие разговоры со славными парнями, которые думали, что она хочет что‐то начать, и она чувствовала укол неуверенности – не вину, нет, только неуверенность – насчет того, не задела ли она их чувства. Или еще хуже: те, кому на деле все было пофиг, с пустыми глазами вставали с постели, даже не прикоснувшись. Это были те, кто ею воспользовался. Так же, как я ими воспользовалась, и эти слова стали мантрой для Вайолет.

– Может, ты и права. – Вайолет выключила огонь. Ей хотелось обернуться, но оказалось, что встретиться взглядом со здравомыслящим, любящим другом не так‐то просто.

Любящий. Любовь. В конце концов, вот чего не бывало во всех этих спешных, мимолетных интрижках. Вся ее любовь целиком крепко-накрепко перевязана и отправлена через океан. Что она к ней вернется, сомнений никаких не имелось, но вот прямо сейчас любви у нее нет.

– Но разве впустить любовь в отношения с другими людьми не значило бы усугубить предательство… еще больше?

Она принялась расставлять в рядок пустые чистые банки.

– Думаешь? – переспросила Крис. – Или это значило бы, что ты ценишь себя по достоинству?

– И других, наверное, тоже, – мрачно сказала Вайолет. – Не по‐людски это, пользоваться другими.

– Может, и так. Честно сказать, это как‐то слишком… по‐деловому. “Вайолет Льюис, великая собирательница оргазмов!” – Крис от души рассмеялась и погрозила пальцем. – И то, что ты пользуешься лишь мужскими телами, тебя совсем не оправдывает…

– О, черт возьми, Крис, не наезжай на меня, – рассмеялась и Вайолет, поворачиваясь и раскидывая руки, приглашая в объятие. – Уж если тебе жаль парней, то тогда мне и правда есть о чем волноваться, – пробормотала она в мешковатый, домашней вязки свитер Крис.

И хотя она, в общем‐то, отмахнулась, разговор этот все‐таки что‐то стронул. Вайолет стала пореже проводить время вне дома и с головой окунулась в учебу, а также в общинный дух “Матильды”, как они окрестили свой дом.

Семь женщин, там обитавших, делили всю работу по дому, готовку и целиком все доходы. Вайолет пришлось даже присматривать за детьми двух других женщин, Энни и Таллулы, что заставило Эла на неделю размечтаться о детях, пока он не спросил, а где, собственно, их отцы. Вайолет объяснила по телефону, что мужчинам разрешается жить в “Матильде” только в том случае, если они на равных участвуют в уходе за детьми и вносят свою зарплату, это необходимое социальное новшество и “то, что сделает мужчин и женщин по‐настоящему равными”. Но надолго они там не задерживаются.

Эл заметил на это, что, если они не могут привлечь хотя бы пару папаш-хиппи, социальное новшество это внедрится очень нескоро. Вайолет в ярости бросила трубку. Потому что чем больше сил и времени вкладывала она в “Матильду”, тем страстней относилась к тому, как и чем живут женщины.

Она помогала Энни и Таллуле ставить для малышни сокращенные до полной нелепицы пьесы Шекспира с картонными мечами и рисованными крылышками фей, учила Крис и Лили шить нормальные занавески, чтобы прикрыть ими окна в “Матильде” вместо мешковины и самодельных щитов. Они, в свой черед, натаскивали ее, как произносить речи на публике и как котлами готовить гороховый суп и овощное карри, когда нужно накормить пришлых женщин, которые часто оставались на ужин. Мало-помалу “Матильда” превращалась в общественный центр, каждый день то собрание ассоциации арендаторов в подвале, то, за кухонным столом, занятие группы роста самосознания, то, в саду, подготовка по самообороне.

И в политической деятельности соседок по дому участие Вайолет тоже усилилось. Просто жить по‐другому недостаточно; они должны в лучшую сторону изменить материальные условия своих менее удачливых сестер, так любила говаривать Крис. И к тому ж Вайолет не могла это внутренне не признать, политическая активность обеспечивала ей прилив адреналина и довольства собой, удовлетворения тем, что она делает что‐то по‐другому, не хуже того, которое раньше она получала от своих перепихов. Блестящий успех: они не позволили застройщикам закрыть женский приют в Хакни! Накал женской поэтической группы в Брикстоне, которую она вела, люди делились там личным, пережитым опытом травм. Вайолет протестовала, маршировала, выступала на заседаниях; обрела голос благодаря окружающим ее женщинам.

Но потом, месяц за месяцем, по мере того как она вникала все глубже, очарование стало блекнуть. Порой – ну, иногда – Вайолет чувствовала, что кое‐какие из наиболее радикальных лозунгов ей не по нутру.

На одной особенно жаркой сходке насчет того, чем атаковать мужчин, которые посещают недавно открытый стрип-клуб в Сохо (яйца? клей? свиная кровь – погодите‐ка, сумеем ли мы собрать достаточно менструальной крови?), Вайолет прямо‐таки страдала, видя в происходящем прямую параллель с тем, как ведут себя на протестах мужчины: те же разъяренные лица, ругань и плевки в легавых, разбитые витрины на Первое мая.

Ненависть женщин к “мужикам” выражала себя порой с той же силой, как ненависть мужчин к “бабам”. Так и так ненависть, все плохо. Но все‐таки она ожидала, что женщины будут вести себя по‐другому.

Это чувство выкристаллизовалось во время акции протеста на Флит-стрит. Для сентября было на редкость жарко; горячий воздух над перекрытой улицей словно мерцал, полицейские выглядели грозно, и Вайолет чувствовала, что по внутренней стороне бедер у нее струйкой течет пот. Одна из женщин закричала истошно, что все мужское племя – насильники и кастрировать их всех надо.

– Господи, я уйду, если это пойдет в таком духе, – прошептала она Лили.

– Останься! Не уходи. Нам нужны трезвые головы, – отозвалась Лили, рассеянно пристукивая по земле плакатом “Сексизм убивает женщин”.

– Ничего подобного, головы нам нужны дерзкие и решительные! – включилась еще одна соседка по дому, Мейбл, самая воинственная из жительниц “Матильды”, к блузке которой, как обычно, был приколот значок “Убей всех мужчин! Спроси меня как”. – Требуй больше, чем нужно, и тогда положение дел, может, сдвинется хоть на дюйм. Если ж требовать только того, с чем, по‐вашему, они, может быть, согласятся, они даже пальцем не шевельнут!

– Да я понимаю, – устало сказала Вайолет, знакомая с этим аргументом. – Но почему это должно быть так… агрессивно?

– Так они же агрессоры, и другого языка им не понять.

– Но не опускаемся ли мы до их уровня?

– А ты что, лучше пустишь в ход свое женское обаяние? – окрысилась Мейбл.

“Это она потому так, что в ней самой обаяния ни на грош”, – подумала Вайолет, и ей тут же сделалось стыдно.

– Но тогда это будет игра по правилам, которые они сами нам навязали! Это все равно что в смирительной рубашке бороться с кем‐то, кто ее на тебя и надел! – продолжила Мейбл.

– Ну, может, и так. Но все‐таки я не хочу им уподобляться, действовать так, как они. Мы должны делать это по‐своему – мирно, по‐женски, не буйствуя, не прибегая к насилию.

Мейбл, услышав это “по‐женски”, фыркнула. Вайолет стало неловко, она заметила, что и Лили смотрит на нее словно бы с неприязнью, но потом поняла, что нет, это не неприязнь, это что‐то еще.

После акции они пошли в паб, потому что Вайолет, конечно же, не ушла, осталась до конца, и в пабе ей стало казаться, что нога Лили, голая под обрезанными выше колен джинсами и мягкая, с длинными пушистыми волосками, задевает ее собственную до странности часто.

В движении существовал дресс-код, особенно среди лесбиянок, но хотя Вайолет никогда не смела вслух об этом сказать, она вправду не понимала, отчего это, раз уж они так сильно ненавидят мужчин, им хочется выглядеть как мужчины. Наряды Вайолет: летящие платья и шляпы с широкими полями, бусы и на руке корзинка – как правило, вызывали ухмылку.

Она стала меньше пользоваться декоративной косметикой, согласившись с тем, что соответствующая продукция есть средство обогащения капиталистов, а ложные стандарты красоты – головная боль, навязанная мужчинами. Но, впрочем, не могла не задаться вопросом, с какой стати ей менять свою внешность в угоду хоть бы и женщинам – нет ли в этом иронии? Вайолет нравилось, какие у нее глаза, когда их подведешь и ресницы тушью подмажешь. Она это лицо сама себе выбрала, когда из деревенской мышки превратилась в городскую девушку. И не хотелось ей выглядеть по‐другому, когда Эл вернется домой. Не хотелось, чтобы ноги ее поросли темными волосами. Бритву она прятала в коробке с тампонами.

Но волосы на ногах у Лили были очень, очень мягкие, и намного позже, когда другие женщины разошлись, чтобы улечься спать, а Лили задержалась взглядом на Вайолет чуть дольше, чем нужно, и спросила: “В постель – или еще бутылку вина?” – сердце Вайолет подпрыгнуло, легонько, но все‐таки. И когда, поздно ночью, они сидели с ногами на диване и ноги их вдруг сплелись посреди разговора, она почуяла прежний зуд.

Поцелуй был очень нежным, начался с малого и неспешно – не то что со многими из тех ее случайных парней, которые кидались и вламывались так страстно, что целоваться с ними было все равно что с будильником, пока тот звонит. Затем Лили отстранилась, и вопрос: “как тебе? окей?” – был задан мягко, одними глазами, и Вайолет ответила такой широкой улыбкой, с такой готовностью сказала “да”, что они снова слились – с ощущением неизбежности, правильности, с чувством, Вайолет поняла, которого она не испытывала с тех пор, как в последний раз виделась с Элом.

И когда Лили склонилась, чтобы поцеловать ее в шею, Вайолет показалось, что крошечные пузырьки побежали по всем ее конечностям, вверх, к самой макушке, и там уже лопались, пенясь и шипя. И они соскользнули с дивана на пол, и конечности их перехлестнулись, плавно потекли одна по другой…

А Эл вновь сделал усилие, на оргии улегся между телами, скинул майку и поцеловал женщину с толстыми, рыхлыми губами, вытерпел, стараясь не утратить эрекции, пока она дюйм за дюймом сползала к его паху, хотя и думал, что она от этого похожа на гусеницу. Ну, давай же, сказал он себе, надо уметь насладиться этим. Да и потом, ему ведь нужно что‐то да написать. Он оглядывал комнату, всю эту плоть повсюду, когда женщина вполне умело начала отсасывать ему своими мягкими губами, и он знал, что это должно быть чувственно и неистово – он внушал себе, что это неистово и эротично, – но чувствовал себя пришибленным от кокаина, которым поделился с ним барабанщик какой‐то группы, и все они вокруг были просто тела, резиновые, механические и, что особенно важно, не ее…

Прикосновение Лили к Вайолет было таким медленным, и нежным, и легким, только подушечки, кончики пальцев кружат. Было знакомое удовольствие от чужого прикосновения, всегда такого отличного от предсказуемого удовлетворения своей рукой, но было и что‐то еще. Это Лили. Это ее друг. Тысяча тоненьких нитей связывала ее с Лили; но протягивались они теперь по‐другому. А затем вздох прямо в ухо, вздох теплого удовольствия от того, что она оказалась такой влажной, когда кончики пальцев проникли внутрь, и еще один вздох от того, что Вайолет напряглась невольно и подалась навстречу разведочному прикосновению, когда оно нашло ту самую точку, и вот Вайолет содрогнулась, не владея собой, и все толкнулось внутрь и наверх…

И Эл кончил, отчасти в рот женщины, отчасти на щеку ей и плечо, и увидел ее лицо, как она смотрит на него снизу вверх, и на лице ее сбой, разочарование, может быть, потому, что она заметила, что он не столько в восторге, сколько в печали, или совсем немного ей благодарен, и что‐то ссохлось в нем, пожухло и вышло вон.

Ему нужно назад, к Вайолет.

Глава 8

Февраль 1972 года

Стех пор как Эл сообщил, что в феврале он возвращается в Лондон, Вайолет перед каждым их (теперь еженедельным) телефонным разговором клялась себе, что в этот раз расскажет ему о Лили. Признается, что последние пять месяцев спала с соседкой по дому. Пусть он знает, что по возвращении поселится не только с Вайолет, но и с ее любовницей тоже.

Но затем срок стал ближе, и Вайолет решила, что с тем же успехом может рассказать ему это лично. Так будет даже честней.

А когда осталась всего неделя, в комнату к ней зашла Крис и протянула то, в чем Вайолет увидела спасательный круг. Усевшись, довольно‐таки весомо, на кровать, Крис принялась водить пальцем по узорам покрывала, которое Ангарад связала для дочери много лет назад.

– Послушай, мне неприятно тебе это говорить, но я потолковала с другими соседками по дому, и мы просто не представляем, как здесь будет жить мужчина, пусть даже и такой абсолютно прекрасный, как Эл. Мы все считаем, что в “Матильде” есть место только для женщин.

– Понятно…

Где‐то в голове Вайолет зазвенели колокола.

– Кстати, я очень хочу с ним познакомиться, прямо жду, когда он приедет. И, конечно, раз я сообщила тебе об этом, что называется, в последний момент, ничего страшного, если он поживет здесь какое‐то время, пока вы двое не найдете себе собственное жилье…

– О… – У Вайолет отвисла челюсть. – Послушай, Крис… если речь только о мужчине… я не могла бы остаться?

Лицо Крис отразило смену нескольких чувств кряду.

– Ну, я полагаю, да…

– Просто дело в том, что я чувствую себя здесь такой устроенной, такой… обосновавшейся… и я так предана “Матильде” и ее… ее миссии. Правда, я в самом деле совсем не хочу… сниматься с места. – Вайолет сама слышала, что в речь ее прорывается паника, но возможность остаться, которая, казалось бы, замаячила перед ней, ускользала из пальцев, и она не могла этого допустить.

Крис опустила взгляд на покрывало, ее палец по‐прежнему крутил и крутил круги.

– Я просто хочу… мне это необходимо!.. жить с женщинами вот прямо сейчас.

– Ну, ладно… Если ты уверена, что хочешь именно этого, конечно… Нам нравится, что ты с нами. Мы любим тебя. Но…

Вайолет поглядела на нее с невинным видом, и Крис, сдаваясь, подняла руки в жесте, в котором было несколько меньше энтузиазма, чем, по мнению Вайолет, ее идея заслуживала.

Прошло два дня, прежде чем Лили высказалась, что она думает о планах Вайолет.

– Вот что, – сказала она, когда Вайолет оторвала ее от дела, улегшись к ней на колени. – Я вижу, ничего у меня не выйдет, когда ты такая. Пойдем‐ка погуляем.

– Ну, ты и так все время работаешь. – Вайолет отстранилась, опустила подбородок и, глядя на Лили, ребячески распахнула глаза.

Та в последнее время с головой ушла в работу. Близился срок сдачи ее первой научной монографии, и Вайолет сердилась, ей‐то в последние недели перед возвращением Эла из Сан-Франциско хотелось общаться чаще.

– Прогулка – не совсем то, что я имела в виду… – застенчиво продолжила Вайолет. – И вообще, посмотри, какой ветер!

– Ничего, это пойдет нам на пользу. Сдует с нас паутину. Вперед!

Автобусом они добрались до вересковых пустошей Хэмпстед-Хит и стали бродить там между дубами. Ветер старался сорвать с веток последние жухлые листья. Лили взяла Вайолет под руку – скорее твердо, чем нежно.

– Послушай, Вайолет. Не пытайся внушить мне, что я твое порочное удовольствие. Вот ты его испробовала, и теперь возвращаешься к нормальной жизни. Это нечестно. И по отношению ко мне, и по отношению к Элу.

Вайолет попыталась обвиться вокруг руки Лили, как бы защищая от ветра, но на деле потому, что жаждала физической близости.

– Да я знаю! Но просто… все будет по‐другому, когда он вернется. И боюсь, что стану вести себя по‐другому рядом с тобой, когда он тоже тут рядом.

– О, так все и будет. Ты станешь. – Лили мельком, понимающе клюнула ее поцелуем в висок. – А я – нет.

– Да, – кивнула Вайолет почти про себя. – Уверена, что ты – нет.

Идеальное состояние, думала она, быть абсолютно собой и абсолютно честной со всеми. Не лавировать, не прогибаться, не ломать себя, поворачиваясь к кому‐то вот этой гранью, а к кому‐то – той.

Но, если так, не в том ли дело, что разные люди проявляют в нас разные грани? Вот с Лили Вайолет часто чувствовала себя маленькой девочкой – может, как раз потому, что знала: отношения у них временные. Не роман, а мыльный пузырь, легкий, летучий. В тех случаях, когда на Эла она бы, к примеру, разозлилась за то, что он не воспринимает ее всерьез, или когда чувствовала, что не может ему не возразить, противодействовать Лили она не могла: хотелось перевернуться на спинку и подставить живот, как щенок, который ищет внимания. Все интеллектуальные усилия, вся решимость, которую следовало нарыть в себе, чтобы к тебе прислушивались: в профессии, в политических делах или хотя бы в пабе – все куда‐то девалось. Отчасти, может быть, потому, что Лили и так знала, что она умна, Лили и выбрала ее потому, что она умна, Лили ничего не нужно доказывать.

Когда Вайолет была одна, шла в библиотеку под пасмурным небом или ехала автобусом навестить Джен, – все мысли ее были заняты возвращением Эла. Она ждала его с нетерпением, дождаться не могла, словно голодная. Больше года прошло с тех пор, как она в последний раз к нему прилетала. Дела в “РоСте” шли хорошо – и до такой степени, что Эл убедил Микки, с которым очень сдружился, доверить ему создание лондонской версии журнала. “РоСт: ЛДН” в основном будет использовать американский контент, приправленный дозой специфически британских материалов. Эл, конечно, станет редактором. Это было повышение, но, что более важно, это был проект, который возвращает его домой.

Однако тоска по Элу просыпалась в Вайолет, только когда она оставалась одна. Стоило явиться Лили, как Эл исчезал, и ей хотелось лишь, свернувшись калачиком, уложить голову на колени Лили, и чтобы ее гладили, а остального всего как бы нет и не было.

Как это будет работать с Элом в той же комнате, было неясно. Вайолет все старалась вообразить себе их троих вместе в доме, но получался лишь смазанный составной образ, коллаж, который никак не удерживался в голове.

Лили попыталась сказать мягко – а затем громко, чтобы перекричать ветер, – что, по ее мнению, решение Вайолет жить в “Матильде” без Эла, скорее всего, будет неправильно истолковано.

– То, что произошло между нами, это было так классно! – сказала она, сжимая плечо Вайолет. – Но я всегда знала, что там проставлен срок годности. Я не хочу мешать вам с Элом и думаю, что, если ты останешься жить в “Матильде”, я…

– Я просто не хочу выезжать! – уперто пробормотала Вайолет.

– Но разве мы сможем, – сказала Лили, останавливаясь и разворачивая Вайолет к себе лицом, чтобы та как следует вгляделась в ее голубые, слезящиеся на ветру глаза, – разве мы сможем жить вместе и… и не продолжить? Ты всегда говорила, что все это лишь до тех пор, пока вы с Элом снова не съедетесь. Не сочтет ли он то, что ты продолжишь жить рядом со мной, выбором очень… очень значимым?

Вайолет поковыряла носком ботинка влажную землю и наконец глянула на Лили из‐под ресниц, просительно сложив губы.

– Думаю, мы с Элом могли бы, ну, знаешь, возобновить наши переговоры.

Лили, закатив глаза, притянула ее к себе.

– Да, – сказала она ей на ухо с порочной улыбкой, – с тобой не соскучишься.

В день, когда Эл приехал, никаких таких улыбок не наблюдалось. Лицо у Лили было непроницаемое, а Вайолет маялась ощущением, что внутренности ее кто‐то тащит туда и сюда, как клейкую жевательную резинку.

Наконец раздался звонок в дверь, и вот он здесь. Загорелый, волосы отливают золотом в гаснущем свете зимнего дня. Кажется, он даже выше, чем ей помнилось?

Вайолет рванулась к нему опрометью, зарылась в него лицом, глаза крепко зажмурены, а он обнял и притиснул ее к себе. Он дома.

С секунду ничего больше не существовало.

Эл столько мечтал о воссоединении, что ему хотелось приметить каждую мелочь и бережно сохранить в памяти. Однако ж потом все понеслось, стремительно, не ухватить. “Ты, должно быть, озяб”, – воскликнула Вайолет, втаскивая его в дом. Его спешно провели по “Матильде”, и экскурсия оставила впечатление сразу и яркое, и расплывчатое для глаз, смыкающихся ввиду смены часовых поясов. Ему понравился организованный хаос этого места, непомерно высокие стопки общих полотенец, простыней и футболок на обширных полках в подсобке, здоровенные сковороды на кухне и шаткая этажерка, плотно забитая овощами. Однако дом был запущен, не прибран, и это поражало, пока он не вспомнил, как Вайолет жаловалась по телефону, что никак не наладить уборку мест общего пользования, если половина жильцов считает, что любая работа по дому – это “патриархальное угнетение”.

Каждая из обитательниц “Матильды” заключила его в жаркие приветственные объятия, и Эла порадовало, как сердечно они к нему отнеслись. Он отметил, как лицо Вайолет светилось от гордости за них, когда, усадив его за обширный кухонный стол, они принялись расспрашивать, как ему жилось в Сан-Франциско. И, похоже, их по‐настоящему впечатлило, когда Вайолет развернула свой чуть припоздавший, потому что Эл хотел вручить его лично, подарок ко дню рождения: альбом “Блу” в обложке, подписанной самой Джони Митчелл: “Моей подруге Вайолет, умнице, голубому чулку”. “Это что‐то особенное”, – с сияющими глазами, что ей было совсем не свойственно, выдохнула Крис, выслушав рассказ Эла о том, как он тусовался со знаменитой певицей.

Однако ж единственной соседкой Вайолет, к которой Эла впрямь потянуло, оказалась Лили: ошеломительно привлекательная, но холодноватая, одна из всех она держалась от него на расстоянии вытянутой руки. Он то и дело ловил на себе ее взгляд, перехватывал его, и она тут же отводила глаза, как будто ей скучно, и ему страшно хотелось незамедлительно ее обаять.

В ту ночь они с Вайолет почти не спали. И когда на следующее утро Вайолет, сосредоточенная, очень прямо села в постели и сказала, что ей нужно “объясниться насчет Лили”, реакция Эла оказалась значительно более ровной, чем могли предполагать и она, и он сам.

Эл давно подозревал, что у Вайолет что‐то есть, с кем‐то в доме или с одним из их старых друзей-приятелей. Он пытался расспросить ее об этом по телефону, но обнаружил, что сформулировать вопрос прямо выше его сил. Тогда он написал длинное письмо, в котором вопрос задал, а затем попытался с мучительными подробностями объяснить, как горько сожалеет о том, что идея с открытыми отношениями вообще слетела у него с языка. Однако ж, перечитывая письмо, Эл со стыдом понял, что так и не сумел найти правильные слова: в целом, звучало оно плаксиво, психопатично и жалко. Он швырнул его в мусорное ведро и продолжил воображать худшее.

Последние недели в Сан-Франциско совсем уже обезумевший Эл ходил со своим страхом по городу, как с камешком в ботинке, принес его в самолет и к тому времени, как добрался до Ислингтона, оказалось, что камешек обратился в остроугольную каменюку. Но теперь он лежал здесь, на свету, поблескивал и выглядел довольно заманчиво.

– Да, она правда нечто особенное. Очень, очень красивая. Я тебя не виню, – только и сумел он сказать. Почему‐то эта изящная, дерзкая блондинка Лили никак не представлялась… угрозой. И в башке его, сбитой с толку, лишенной сна и любовью утешенной, настойчиво болталась мысль, как они две смотрятся вместе, голенькие, мысль, которую он изо всех сил пытался прогнать, стыдясь того, что мужское желание подглядеть размазано у него по физиономии.

Вайолет же, спросив себя, на пользу ли этот мысленный образ делу, решила, взвесив, что будет рада оставить пока все так, как есть. Пробормотала ободряюще несколько общих слов и снова принялась целоваться. И когда у них еще раз дошло до секса, смутилась, обнаружив, что потекла при мысли о том, что Эла заводит мысль о сексе между ней и Лили.

Несмотря на то, что признание ее было воспринято так лояльно, Вайолет решила повременить немного, прежде чем огорошить Эла еще и тем, что ему предстоит съехать, а сама она остается на месте. День шел за днем, и наконец стало видно, что Крис накалилась. Однажды утром, когда Эл отправился на поиски редакционного помещения для “РоСт: ЛДН”, Крис сказала: “Будь любезна, сегодня”, – и со значением на Вайолет поглядела.

Когда раздался звонок в дверь, Вайолет показалось, что ее сейчас вывернет.

– Ты должна добыть мне ключи, любимая, – сказал Эл, почти совсем без укора, наклонился, чтобы поцеловать прямо в губы, мазнув языком, и улыбнулся легонько, когда в ответ она прильнула к нему всем телом.

Каждый мимолетный поцелуй был теперь полноценным; неделя, как он вернулся, но Эл по‐прежнему хотел ее всю, все время, хотел тепла и щедрости ее тела. А ведь тут есть перемены, думал он, животик чуть более выражен, а бедра помягче.

И еще он все время тянулся пальцем к ее ямочкам на щеках, как он мог о них позабыть?

Как раз когда Эл целовал ее у двери, она увидела Лили, та спускалась по лестнице, и Вайолет было оцепенела, а потом вжалась в него всем телом, будто хотела отгородить от всего этого.

А Лили, не замерла ли она на мгновенье, прежде чем пройти дальше в подсобку?

В доме было необычайно тихо, все ушли с детьми в кукольный театр, все, кроме Лили, которая собиралась наверстать упущенное со стиркой, она неделями этим не занималась, пока заканчивала главу своей книги.

– Чаю?