Письмо от 19 ноября, из действующей армии, от бойцов Ярошенко и Юрьева: «Нас интересует, кто такой Лопахин, видитесь ли Вы с ним…»
Так Шолохов, поселив уже в русском народе Григория Мелехова и Аксинью, Семёна Давыдова и Макара Нагульнова, отпустил в люди ещё и Петра Лопахина с Николаем Стрельцовым.
Следующие главы вышли в «Правде» 14, 15 и 17 ноября.
В те же ноябрьские дни – в «Красной звезде» и в «Краснофлотце».
В который раз уже Шолохов обыгрывал всех завистников, доносчиков и недругов – не ответной клеветой, а силой дара, великим жизнелюбием.
И ещё одним качеством, которое неожиданно точно в письме своему брату Льву отметит драматург Александр Гладков, человек замечательно прозорливый и честный: «Симонов напечатал… первую часть романа о Сталинграде… Человек он милый и способный, но пишет слишком много и небрежно. Вероятно, ему мешает его слава. Ведь надо иметь характер Шолохова, чтобы не пострадать от славы».
* * *
С 29 января по 1 февраля 1944-го Шолохов в Москве на IX сессии Верховного Совета СССР – всё того же первого созыва, который был в очередной раз продлён.
Шло грандиозное наступление Красной армии на Западной Украине. Началась Ленинградско-Новгородская операция. Фашистов выжимали, выдавливали из страны. Шолохов теперь бывал на фронте куда реже, восприняв тот самый последний тост на встрече со Сталиным как приказ. Он работал над романом – чаще всего в Камышине. Там, над столом в его кабинете висел портрет Сталина.
В конце февраля Шолохов из Камышина ездил в Сталинград, оттуда в станицу Клетскую – изучал для романа те места, где шли бои. Хотел добраться до Вёшенской, но, как рассказал в письме Луговому, «доехал до Кумылженской и вынужден был вернуться, т. к. в Кумылге мосты затопило, а тут так стремительно наступала весна, что ждать сбыва воды в Кумылге было невозможно…».
Так и не повидал в тот раз ни дом, ни материнскую могилу.
В марте полковник Шолохов получает очередное назначение – на этот раз в состав Третьего Белорусского – и выезжает на фронт. 5-я армия, в составе которой он был под Дорогобужем, была перекинута на новое направление: её соединения готовились по линии Витебск – Вильнюс вырваться к Восточной Пруссии. В те же дни, 26 марта, советские войска впервые достигли государственной границы СССР на реке Прут, форсировали её и оказались в Румынии.
В апреле Шолохов снова в Москве – он введён в состав комитета по подготовке мероприятий, связанных с сороковой датой со дня смерти Чехова: удивительно, но война не останавливает эту работу и, более того, как-то иначе высвечивает её важность. На заседаниях комитета – Алексей Толстой, Сергеев-Ценский, Серафимович, Леонид Леонов – и вот Шолохов: как жаль, что нет групповой их фотографии…
В начале июня Шолохов вырвался домой, чтоб после весеннего разлива перевезти семью из Камышина в Вёшенскую. Дома застал разор всей прежней жизни. Сходил на могилу к матери. Оставил своей необъятной родне денег – сказал: обживайтесь, как умеете, ждите, – и снова отбыл в зону боевых действий.
Крупнейшая наступательная операция «Багратион» началась 23 июня, в ней участвовали четыре фронта Красной армии численностью свыше 1,6 миллиона человек. К началу июля им удалось разгромить немецкую группу армий «Центр» и освободить почти всю Белоруссию. К середине августа были освобождены Литва и восточная часть Польши. Передовые части Третьего Белорусского фронта, в составе которых находился Шолохов, вышли к берегам реки Шешупе – за ней уже была Германия. К сентябрю наступление остановилось – теперь немцы были уже на своей земле и упирались с новой силой. Вклинившись на территорию Восточной Пруссии на расстояние до 25 километров, фронт перешёл к позиционному противостоянию.
Наступление возобновится только в январе 1945-го.
* * *
На прусском направлении Шолохов в очередной раз понял, что ни о какой другой земле, кроме своей донской, он писать не будет. Какие-то главы, какие-то фрагменты могут касаться иных краёв, но основные его бои – на Дону, где-то между хуторами Татарский и Гремячий Лог. Основная его тема – здесь. Алексей Толстой однажды, пусть и не совсем справедливо, сказал, что Шолохов, при всей огромности дара – «областной писатель». Ну так и ладно – пусть областной.
В сентябре 1944-го назрела острая необходимость как-то обустраивать жизнь: у примерно двадцати бывших обитателей вёшенского дома не было теперь, в прямом смысле, собственной крыши над головой, и надо было как-то, куда-то всех определять. Ни сил, ни ресурсов, ни возможностей возводить собственный дом у Шолохова не имелось. Все несчётные свои гонорары он за войну поистратил и запасов не имел. Он сходил в нужные кабинеты, объяснил ситуацию: там всё поняли и откликнулись.
В октябре Шолохов получил квартиру в Москве – Староконюшенный переулок, 19. Перевёз туда из Вёшенской жену, детей и няню. Старший сын Александр пошёл в 7-й класс московской школы, младший, Михаил – во 2-й. Старшей, Свете, было уже 18 – невеста!
Когда 23 февраля 1945-го, не дождавшись конца войны, умрёт Алексей Толстой, Шолохов уже будет москвичом. Его введут в комиссию по организации похорон Толстого. «Красному графу» было 62 года. Они никогда не были дружны, но накануне войны судьба поставила их двоих во главе советской литературы, наделив неслыханной и заслуженной славой, депутатством, орденами, признанием. На первых полосах советских газет их портреты стояли рядом. Имена всегда шли через запятую.
Теперь словно бы в очередной раз сменялись декорации. В составе Верховного Совета неизбежно появятся новые писатели – Владимир Ставский погиб на фронте ещё в ноябре 1943-го, теперь вот Толстой.
Шолохов и так находился в центре советской литературы – но в 1945-м, накануне сорокалетия, он становился старшим по стране, верховодящим. На смерть Толстого он откликнулся статьёй «Могучий художник». Её опубликовали 25 февраля в «Правде».
Там два текста – его, вверху, и Николая Тихонова – под ним. И общее соболезнование от деятелей культуры, под которым тоже симптоматично размещены подписи. Первая – Тихонова: в 1944 году он был отозван с фронта и назначен председателем правления Союза писателей вместо разжалованного с этой должности Фадеева. Тихонову пришлось оставить родной Ленинград и переселиться в Москву, где он стал главным литературным чиновником в Союзе.
Вторая подпись – Шолохова. Третья – философа, директора Высшей партийной школы Григория Александрова. Дальше уже шли Сергеев-Ценский (писательский старейшина), Леонов, Фадеев, Асеев, Демьян Бедный и все прочие; Панфёров, Всеволод Иванов и Гладков были уже на третьей строчке, Серафимович, Пришвин, Пастернак – на пятой.
Прозорливый человек уже в тот день мог бы догадаться, что депутатами Верховного Совета следующего созыва, помимо Шолохова, станут трое: Тихонов, Фадеев, Леонов. Так в 1946-м и случится.
Шолохову редко удавались публицистические статьи; он не любил, да и, пожалуй, не очень умел их писать – от них почти всегда за версту несло казёнщиной, как и в этом случае. Но в тексте памяти Толстого есть один абзац, который может показаться и, скорее всего, является вполне искренним: «Все мы испытывали чувство большой, тёплой радости оттого, что вот он – жизнелюбивый, брызжущий искромётным русским талантом, Толстой живёт и творит рядом с нами, с любовью и надеждой следили за его творчеством, жадно листали страницы журналов в поисках его имени…»
Шолохов читал всё основное, созданное Толстым; многое не могло его не восхитить, но слово «русский» здесь точно появилось не случайно. Все 1930-е годы отстаивая славу и память казачества, после той самой сцены с Эренбургом, теперь Шолохов вышел на иной уже рубеж, считая необходимым утверждать ещё даже не задуманную, но уже нуждающуюся в проговаривании «русскую партию» – в литературе и не только.
Во время войны за тихими дружескими столами, а то и с кружкой кипятка в землянке Шолохов несколько раз повторял, что русский народ понёс на полях сражений самые страшные потери – и благодарность ему должна быть соразмерной вкладу.
…На прощании в Доме союзов Шолохов стоял у гроба в почётном карауле. Военная форма, подтянутый, строгий.
Хоронили Толстого на Новодевичьем, 26-го. Стоя у могилы, Шолохов осознанно повторил: «Толстой – писатель большой русской души… он находил простые, задушевные слова, чтобы выразить свою любовь к Советской отчизне…»
Сначала – русский, потом – советский. А не наоборот.
* * *
В марте Шолохов последний раз коротко выезжает на фронт: Третий Белорусский уже взял Кёнисберг и Пиллау: фашизм доживал последние недели. Шолоховская война закончилась в том марте: полковничьи погоны, медаль за Сталинград, медаль «За оборону Москвы». Его ещё не увольняли в запас, но никаких заданий уже не давали.
В Москве несколько раз, чувствуя близость великого дня, он уходил в загулы. Гостей предусмотрительно домой не водил: там строгая Мария Петровна быстро охладила бы пыл компании. По старой традиции вёл всех в «Националь». Пил, что любопытно, в числе прочих с Фёдором Панфёровым – который ведь едва ли не врагом был когда-то, а теперь что с него взять? В литературной иерархии Панфёров опустился ниже не на ступень, а на всю лестницу. Так что наливай, Федя!
Неуёмный Лудищев, собиравший о Шолохове все слухи, рассказывал, что однажды за раз Шолохов прогулял 26 тысяч рублей. Скорее всего, врали; но что-то да прогулял, конечно. Мария Петровна поняла: надо мужа из Москвы вывозить. На фронте не убили – так сам себя загубит.
8 мая Шолохов встретил в Вёшенской. Узнал о победе одним из первых: позвонили из Москвы и сказали, что капитуляция подписана. Перецеловал всю родню, а заодно и новых собак, что уже завёл для охоты. Переугощал всех ещё не спавших соседей. Прокричав сколько положено и не положено «ура» – всё равно не мог успокоиться и выдумать, что же ещё такого сделать, чтоб утвердить это счастье навсегда.
Заснуть не мог, конечно.
Товарищ вспоминал, как 9 мая Шолохов явился к нему на квартиру чуть свет.
Открыл дверь:
– Михаил Александрович?
Тот, уверенно подавая красную ткань, принесённую с собой, велел:
– Пиши лозунг о победе.
Так и видишь эту картину: едва рассвело, а Шолохов, один, идёт по станице: материя – как красное знамя на плече. То самое, что в «Они сражались за Родину» несли, отступая, от русской границы до самого Дона и дальше – его герои, его бойцы, его дети.
Товарищ: «Я разрисовал. Нашей радости не было конца…»
9 мая 1945 года указом Президиума Верховного Совета СССР Шолохов был награждён медалью «За победу над Германией».
Он победил.
Близкие вспоминают: Шолохов потом часто вспоминал о войне и вообще любил военные разговоры. Многое в его пересказе представало неожиданно и ярко весёлым, жизнеутверждающим. Как, впрочем, и у других настоящих фронтовиков.
Не только Мелехова, но и Лопахина он наделил чертами собственного характера, отсыпал им от души со своих щедрот.
Но помнят и другое: даже многие годы спустя Шолохов будет, крича, просыпаться – кошмарные сны о войне будили его.
Опять заходили стаей бомбардировщики по-над головой.
«Знакомый отвратительный свист бомбы вырос мгновенно, сомкнулся с оглушительным взрывом…»
Это он, его проза – его знание, впечатавшееся в мозг.
…Достав папиросу и торопливо закурив – он успокаивается, трогая бешено пульсирующий висок…
Или снилась та очередь, что, когда ехали в Каменск-Шахтинский, прошила зеркало машины – прошла бы на полметра вбок и пробила темя, мозг, вышла сквозь затылок?
Или опять полз сквозь поле, видя, как взлетает вверх выбитая снайпером земля?
Или в сталинградском окопе в который раз умирал на его руках молодой боец, собирая холодную землю в ладони?
Или снова и снова – погибала мать?
Это никогда уже не закончилось.
Глава тринадцатая
Демобилизованный
В 1945 году отдельным изданием вышли главы романа «Они сражались за Родину». Две трети канонического текста, который станет литературной классикой и повлияет на всю последующую военную прозу. Одни будут осознанно наследовать Шолохову (Бондарев). Другие – преодолевать и отталкиваться, стремясь сделать не просто иначе, а «наоборот» (Астафьев). Однако и за этим будет слышна огромная шолоховская инерция.
Почему Шолохов пошёл на издание отдельных глав книгой?
Пока работал над «Тихим Доном», он так не делал. Видимо, в этот раз втайне опасался: в задуманном виде роману придётся непросто. Пусть пока будет так – а дальше, как Господь рассудит.
Шолохов пытался найти переданный Лудищеву архив, где, в числе прочего, была рукопись второй книги «Поднятой целины». Лудищев, живущий теперь в Ростове, внятных ответов не давал. Якобы сдал неким товарищам по службе на хранение – но концы сразу же терялись.
Самое обидное, что сундук с утварью так и пролежал закопанный до окончания войны! Если б и второй оставил там же – и он дождался бы хозяина.
Шолохов обошёл все отделения НКВД снизу доверху – везде разводили руками. Зато начали возвращаться разрозненные страницы рукописи «Тихого Дона». После отъезда шолоховской семьи листы гоняло по всей станице. Несколько офицеров, подобрав, догадались, что это. По завершении войны к Шолохову время от времени будут приходить эти, на самом деле уже не нужные ему артефакты.
Он болезненно переживал утерю «Поднятой целины». Несмотря на то, что не был ей вполне доволен – всё равно: годы работы.
Пропажа на какое-то время отбила тягу к завершению романа. Давыдов, Нагульнов, Лушка, Половцев – застыли посредине своей судьбы.
В ещё не растраченной памяти Шолохова хранилось основное: события, начала, концы. Надо было заставить себя сесть – и выстроить заново всё, слово за словом.
Ему исполнилось сорок.
Ему оставалось ещё почти столько же.
Впереди лежала невероятная, превышающая прежнюю, слава, мировое признание, неоспоримость.
Но если здесь на минуту остановиться, то сложно не увидеть вот что. В оставшиеся сорок лет он напишет сотню страниц «Они сражались за Родину» – первые, предвоенные главы и последние военные. Он соберётся с духом и сделает вторую книгу «Поднятой целины», пройдя по своим, поросшим травою, молодым следам.
Но если говорить о новых, рождённых им в это сорокалетие сочинениях – то это лишь одно: рассказ «Судьба человека».
Публицистику мы в счёт не берём, как и он сам чаще всего не брал.
По трезвому пересчёту получается так. На первые сорок лет придутся: 26 рассказов, повесть «Путь-дороженька», четыре тома «Тихого Дона», первая книга «Поднятой целины», вчерне написанная, но утерянная вторая, очерк «Наука ненависти» и основной известный нам текст романа «Они сражались за Родину».
А на вторые сорок лет – вот.
Такая судьба человека.
Причин этому положению вещей будет много, и мы ещё поговорим о них.
…С другой стороны – а что, он ещё кому-то был должен после всего сделанного? Он мало дал?
Дал столько, что хватит навсегда.
* * *
Казахскую землю Шолохов запомнил.
Степной человек – он заболел и этой степью, этой далью, этим воздухом.
Едва закончилась война – сразу же захотел туда вернуться.
7 октября 1945-го отправились с женой в Приуралье.
По проторённым уже путям: Камышин, оттуда на другой берег Волги, и – к озеру Челкар.
Спрятаться от людей: так, чтоб никто не нашёл и не дозвонился. Половить рыбу. Поохотиться – утка, дикий кабан, тетерева, – зверя, за исключением волков и, реже, зайцев, Шолохов никогда не бил.
Были и простые, объяснимые причины таких дальних поездок – война побила, поразогнала дичь на Верхнем Дону. А в этих местах, куда война не добралась – напротив, живности прибавилось в разы.
Ни в одну землю он никогда больше не влюбится так сильно, как в здешнюю.
Наохотившись и пообещав местным друзьям вернуться, выехал в Москву: в Кремле дедушка Калинин вручил Шолохову орден Отечественной войны I степени и медаль «За победу над Германией». Посидели с ним после награждения, поговорили по душам. Калинин уже прочитал «Они сражались за Родину» и волновался о продолжении: спрашивал, когда будет готова книга. Шолохов называл какие-то сроки – год, два, три.
Пришло, наконец, время для новых выборов в Верховный Совет – прежний созыв, хоть и порядком прореженный, был уже восьмой год при исполнении. 3 января 1946-го Шолохова выдвинули кандидатом по Миллеровскому избирательному округу.
В номере «Литературной газеты» от 5 января шёл уже привычный иерархический расклад: на первой полосе информации о выдвижении Сталина и Молотова, на второй – Калинин, Маленков, Микоян, Ворошилов, Шверник, Жданов, Андреев, Хрущёв, Берия, далее писатели: Тихонов, Шолохов, Леонов и, по украинской квоте, Павло Тычина. В следующем номере будут Фадеев и Корнейчук.
В номере «Правды» от 17 января – статья «В станице Вёшенской»: «На двадцать первом году своей жизни Шолохов приступил к работе над “Тихим Доном”… С тех пор Шолохов стал любимым писателем советского народа <…> Роман “Поднятая целина” был и остался в советской литературе лучшим произведением, отразившим коллективизацию <…> Шолохов непримиримо боролся с перегибами в колхозном движении на Дону <…> По его инициативе в станице Вёшенской был создан театр колхозной казачьей молодёжи. Построены педагогическое училище, электростанция, водопровод».
Всё – правда. Можно было ещё написать: проиграв борьбу с Шолоховым, потеряли жизнь руководители крайкома Шеболдаев и Евдокимов, руководители краевого НКВД Дейч и Каган, да и Генрих Люшков, выдавший врагам многие советские секреты, умер страшно – когда Япония проигрывала войну, военное начальство предложило ему покончить жизнь самоубийством. Он отказался, и японцы застрелили его сами.
Впрочем, о таких интересных новостях советские газеты не сообщали. А жаль – с ними биография Шолохова выглядела бы ещё насыщенней и красочней.
Перечисляя шолоховские награды – орден Ленина, Сталинская премия и орден Отечественной войны I степени, – советская пресса сообщала, что на 1946 год тираж его книг в СССР составил 15 253 500 экземпляров, из них 11 200 000 – на русском языке. Для сравнения – книги шедшего за ним крупнейшего советского писателя Леонова имели совокупный тираж 1 973 400 экземпляров. Помимо этого, книги Шолохова вышли отдельными изданиями минимум 220 раз на 50 языках.
В том году по инициативе шведского поэта Эрика Бломберга Шолохова впервые выдвинули на Нобелевскую премию. В 1946 году он был объективно главным кандидатом: литературный гений и только что демобилизовавшийся полковник Советской армии. Могли бы расщедриться в знак благодарности всем русским людям за их неисчислимые потери и неслыханные трагедии. Но уже набирала обороты холодная война, и победа советского орденоносца стала бы ещё одной причиной для утверждения социализма, как передового строя, только что обрушившего фашизм. Премию не дали.
10 февраля Шолохов был избран депутатом.
18 марта вышло распоряжение Академии наук СССР о мероприятиях по постройке дач для действительных членов академии. Шолохову дача под Москвой была не нужна, он еле-еле, понемногу, строил вёшенский дом. В связи с дефицитом бумаги книги после войны переиздавались реже, чем в прежние времена; на жизнь Шолоховым хватало, а на такое большое дело – нет.
Шолохов взмолился: не надо дачи, лучше помогите достроиться.
Решение принималось на уровне ЦК. Постановили: пойти товарищу Шолохову навстречу. Строительство дома поручили стройсектору Управления делами ЦК ВКП(б).
* * *
С вернувшимся из ссылки Пермитиным Шолохов крепко сошёлся.
Алексей Павлович Бибик, за которого многажды просил – оставался в неволе. Он и видел его считаные разы, задолго до войны, и степень вины не знал, но у Шолохова как-то иначе было всё уложено в голове: насмотревшись на то, что творилось с Луговым, Логачёвым, Красюковым и многими прочими, он твёрдо для себя решил – раз человек никого не убил, то пусть на свободе ходит: антисоветчину и троцкизм кому угодно и за что угодно могли пришить.
Бибик к тому же был ростовский – с ним имелось множество общих знакомых. Ну и наконец: он же попросил, он написал, он нашёл способ передать Шолохову письмо – значит, верил и в свою невиновность, и в шолоховскую силу. Тем более что Бибик хоть и не из первых писателей был, но точно и не из последних. Лет ему уже набежало немало, родился он в Харькове в 1878 году: а встречать семидесятилетие за колючей проволокой было бы совсем нехорошо.
По происхождению Бибик записывался украинцем. С партийным дореволюционным стажем, из меньшевиков. До революции дважды был в царских ссылках. Типическое прошлое, чтоб и при Советской власти пойти на новый круг. На рубеже тридцатых у него выходило шеститомное собрание сочинений. В 1934 году был участником Первого съезда писателей – всё шло своим чередом. В ночь с 17 на 18 февраля 1938 года в своей ростовской квартире был арестован. Говорили, взяли его по навету одного из руководителей ростовской писательской организации. Объявили троцкистом и – в лагеря.
О своём чудесном освобождении Бибик писал позже: «Срок угрожал затянуться, и только благодаря мужеству писателя М. А. Шолохова, обратившего на мою “одиссею” внимание Сталина, я вновь увидел свет». Лично со Сталиным Шолохов о Бибике не говорил, но передавал просьбу через Поскрёбышева обратить внимание на это дело. Имелся у него и другой важный помощник в этих делах – секретарь Президиума Верховного Совета Александр Горкин, его тоже время от времени беспокоил.
В январе 1947-го Шолохов в очередной раз позвонил Поскрёбышеву: что с моим ходатайством?
Сталинский секретарь ответил:
– Пусть жена едет домой, муж уже дома.
Бибик потом повторял из раза в раз: «Знаю на собственном опыте: Шолохов отзывчив на чужую беду. Человек высокого гражданского долга и редкой смелости…»
В марте Шолохов занимался уже другой судьбой. Сценарий довоенного фильма «Поднятая целина» он писал вместе с Сергеем Ермолинским. Этого плодовитого сценариста взяли в ноябре 1940-го. Дали за антисоветскую агитацию три года ссылки, которую он отбывал в Казахстане. В 1945-м Ермолинскому позволили перебраться в Тбилиси. Он просил Шолохова ходатайствовать о снятии с него судимости: тот сразу же откликнулся, хотя результата заступничество не дало.
Они начали переписываться и даже задумали вместе написать киносценарий по «Тихому Дону». Шолохов встретил тогда Цесарскую, только что сыгравшую главную роль в фильме «Освобождённая целина» в паре с Абрикосовым, который после войны стал одним из ведущих советских артистов.
Цесарская и Абрикосов торжественно объявили Шолохову, что желают предпринять вторую попытку и в том же составе сыграть уже в новой экранизации главного его романа. Шолохов загорелся идеей. Впрочем, сценарий писать не стал – справился один Ермолинский.
Шолохов переправил сценарий на «Мосфильм». Спустя некоторое время Министерство кинематографии дало официальный ответ: время повторной экранизации романа ещё не пришло. Работу Ермолинского убрали в резерв.
В отказе не было попытки перестраховаться и не дать работу Ермолинскому: за время ссылки он выступил сценаристом пяти фильмов, вышедших на советские экраны. Тем более не могло быть предубеждения по отношению к Шолохову. Просто после войны снимали считаное количество фильмов и к выбору подходили чрезвычайно строго.
* * *
4 января 1947 года в «Литературной газете» вышла статья Владимира Ермилова «Клеветнический рассказ Андрея Платонова». К тому времени Ермилов уже год был редактором «Литературной газеты» и являлся, пожалуй, ведущим литературным критиком Союза.
Ермилов в этой статье припомнил Платонову всё:
«Давно известен читателю… как литератор уже выступавший с клеветническими произведениями о нашей действительности. Мы не забыли… <…> Советский народ дышит чистым воздухом героического ударного труда и созидания во имя великой цели – коммунизма. Советским людям противен и враждебен нечистый мирок героев А. Платонова». В том же номере Ермилову подпел ещё и Фадеев, высказавшись помягче, но в том же духе.
Жена, Мария Александровна, пыталась спрятать от Платонова газету, но не вышло. Её воспоминания записал Исаак Крамов: «…когда пришла из магазина, увидела его сидящим на диване, и газету, торчащую из-под подушки. Кто-то забежал, занёс. Платонов был бледен. Горлом пошла кровь. Вечером к Платонову зашёл Шолохов…»
Они давно не виделись, но, прочитав тогда же ермиловско-фадеевский разнос, Шолохов тут же поспешил к товарищу, предчувствуя недоброе.
Предчувствия оправдались.
На другой день утром Шолохов был у Фадеева:
– Саша, ты с ума сошёл? У него кровь горлом. А если он умрёт?
Из того же рассказа Марии Платоновой: «Фадеев заплакал, схватился за голову и – выписал Платонову безвозмездно пособие через Литфонд – десять тысяч рублей».
* * *
Сталин ждал шолоховского романа о войне.
Минул 1946 год. Настал 1947-й. Шолохов всё молчал.
Вождь следил за литературной работой строго – так же как и за деятельностью любого производства. Раздражение Сталина на Фадеева, которым он в последнюю, военную ещё встречу делился с Шолоховым – было связано именно с этим. Медленно работает, ничего не пишет. Партия, быть может, готова простить загулы и запои – но дайте результат: иначе за что вы получаете ордена, квартиры, неслыханные в мире тиражи, огромные гонорары?
Маяковский просил ещё в 1925 году: «Я хочу, чтоб к штыку / приравняли перо./ С чугуном чтоб и с выделкой стали / О работе стихов, от Политбюро, / Чтобы делал доклады Сталин». Докладов о поэзии Сталин не делал, но, в сущности, именно так и получилось.
Товарищ Шолохов просил себе построить дом – мы строим ему дом.
А работа где?
У Сталина вызревали планы об очередной перетряске Союза писателей. Он всё чаще задумывался о необходимости более активного участия литераторов в назревшем идеологическом противостоянии.
13 мая 1947 года после одной из официальных встреч с писателями Сталин задержал Фадеева, Симонова, Бориса Горбатова и вдруг заговорил о том, чего они, кажется, менее всего ожидали.
– Есть тема, которая очень важна, – сказал Сталин. – Тема нашего советского патриотизма. Если взять нашу среднюю интеллигенцию, научную интеллигенцию, профессоров, врачей – у них недостаточно воспитано чувство советского патриотизма. У них неоправданное преклонение перед заграничной культурой. Все чувствуют себя ещё несовершеннолетними, не стопроцентными, привыкли считать себя на положении вечных учеников. Простой крестьянин не пойдёт из-за пустяков кланяться, не станет ломать шапку, а вот у таких людей не хватает достоинства, патриотизма, понимания той роли, которую играет Россия. Почему это мы хуже? В эту точку надо долбить, эту тему надо вдалбливать. Бывает так: человек делает великое дело и сам этого не понимает! Эта болезнь прививалась очень долго, со времён Петра, и сидит в людях до сих пор.
Симонов, записавший речь Сталина на следующий же день, отметил, что у генсека было совершенно неожиданное волнение в голосе. Невиданная война только что прошла, и во время этой войны никто его волнения не замечал, а теперь – волновался: интеллигенция не в состоянии оценить значения России!
Всё чаще вызывали недоумение украинские и грузинские литераторы, в чьей позиции Сталин уже различал оголтелые националистические ноты. Не менее проблемными становились разросшиеся международные связи Еврейского антифашистского комитета.
Сталину были нужны в управлении Союзом писателей люди, готовые жёстко отстаивать правоту своей страны.
Его майский разговор с Фадеевым, Горбатовым и Симоновым происходил на фоне огромных международных событий. Президент США Гарри Трумэн объявил, что соперничество США и СССР – это конфликт демократии и тоталитаризма. В Греции шла гражданская война между правительственной армией, поддерживаемой Великобританией и США, и Демократической армией Греции, в которой сражались коммунисты. Истощённый войной, Советский Союз не мог оказать Греции соразмерную помощь: это грозило дальнейшим ухудшением отношений с Америкой и прямым военным столкновением.
Не менее сложная ситуация сложилась с Турцией. Ещё в мае 1945-го Советский Союз потребовал от Турции совместного контроля над черноморскими проливами и размещения в зоне проливов советских военных баз. Но в августе 1946-го правительство США заявило, что Турция должна единолично отвечать за защиту проливов. В своём выступлении Трумэн объявил о намерении предоставить Греции и Турции военную и экономическую помощь в размере 400 млн долларов.
Американцы провоцировали Советский Союз на конфликт, полагаясь на свою не нарушенную ещё ядерную монополию. В Пентагоне строили планы атомных ударов по городам СССР, территорию нашей страны окружали американские военные базы. Набирала мощь антисоветская пропаганда. Наличие в этих обстоятельствах части интеллигенции, тайно или явно симпатизирующей потенциальному противнику, безусловно волновало Сталина. Справится ли возвращённый на должность руководителя Союза писателей Фадеев с задачами, которые поставит перед ним партия, пусть даже при помощи своего заместителя Тихонова, а также Симонова и других?
Сталин не был вполне в этом уверен.
В мае 1947-го по сталинскому поручению Жданов вызвал Шолохова в ЦК на беседу. Как член Политбюро и Секретариата ЦК, Жданов отвечал, во-первых, за идеологию, а во-вторых, за внешнюю политику, – так что суть предложения была совершенно прозрачна.
Шолохов был уже травленый волк и понимал, к чему идёт дело.
Жданов поинтересовался, как здоровье, как движется работе над романом. Шолохов ни на что жаловаться не стал, хотя было на что, и тут же услышал предложение:
– Не смогли бы вы, хотя бы ненадолго, возглавить писательский союз?
Шолохов отреагировал сразу и легко:
– За предложение спасибо. Но дело вот в чем: через три часа поезд на Ростов, и я уже взял билет…
Жданов несколько секунд пристально смотрел на Шолохова, ничего не говоря. Шолохов чуть улыбался: да, я играю в казацкого дурачка, вы об этом знаете, но ничего за это мне не сделаете.
– Хорошо, товарищ Шолохов, – сказал Жданов. – Но всё-таки подумайте.
Они попрощались.
Шолохов любил Родину всем существом и готов был встать в строй в любую минуту. Но то, чем предстояло бы ему заниматься, секретом для него тоже не было: нещадно бить собратьев по ремеслу за их реальные и мнимые ошибки. Из Платонова выбили дух. Критическим постановлением о журналах «Звезда» и «Ленинград» растоптали публиковавшихся там Ахматову и Зощенко. Этим прикажете заниматься? Нет, увольте, ненаглядные вожди мои.
29 июля Шолохов пишет Сталину: «Последний раз, с Вашего разрешения, я был за границей в 1935 г. (если не считать пребывания в Восточной Пруссии на фронте в марте 1945). Мои товарищи – писатели – Фадеев, Симонов, Эренбург, Горбатов, Сурков, Кожевников и другие – после войны побывали во многих странах. В прошлые годы мне было не до поездок, так как я много и трудно работал над романом “Они сражались за родину”. Сейчас, накануне завершения работы над книгой, мне хотелось бы, если это можно, поехать с женой в Швецию, на непродолжительный срок, используя для поездки причитающиеся мне за переводы деньги.
Прошу Вас разрешить мне эту поездку.
Я не видел Вас пять лет, но не посмел просить Вас принять меня по такому мелкому вопросу, а потому и обращаюсь с этим письмом.
Сейчас я нахожусь в Москве и ожидаю Вашего решения».
Сталин не выпустит его и здесь можно было бы усмотреть реакцию на шолоховский отказ взять в управление писательский союз. Но на самом деле ситуация была ещё сложней. В прошлом, 1946 году Нобелевский комитет сделал выбор не в пользу Шолохова – премию получил Герман Гессе. Шолохов хотел поехать именно в Швецию, чтоб усилить свои позиции и напомнить кто здесь кто. Он не забыл, как его встречали там до войны, и был уверен, что и в этот раз реакция прессы и читательский интерес к нему будут огромны.
Сталин догадался об этом. Он тоже считал, что после того, как в 1933 году Нобелевскую премию получил Иван Бунин, этой награды заслуживает советский писатель, и Шолохов – первый претендент.
Но советскому писателю не следует суетиться.
В 1947 году Шолохова даже не выдвигали, намереваясь проработать эту ситуацию в следующем году. Дадут премию – тогда и отпустим: примерно так мог рассуждать Сталин, но объяснять это Шолохову не стал: зачем?
Шолохова будут последовательно выдвигать на Нобелевскую премию в 1948, 1949 и 1950 годах.
Сталин считал статус литературы – статусом страны. И если говорить о его отношении к Шолохову после войны – то измерять его надо именно этим: пробивая ему премию, он желал придать имени писателя абсолютный мировой вес. И, конечно же, по-прежнему ждал нового его романа.
Но Шолохов был в раздрае, да и времени на работу уже привычно не хватало. Побывавший у него в Вёшенской под конец осени корреспондент увидел знакомую картину: «Шолохова то и дело отвлекают посетители. Они входят в комнату запросто, как сосед к соседу, и нужно признать, что эти посещения отнимают у писателя немало времени. Вот пришла казачка, она долго о чем-то советовалась с хозяином; потом явился слепой старик с поводырем за советом по поводу раздела своего имущества между детьми. У Шолохова нет и никогда не было секретаря, если не считать жены, Марии Петровны, которая помогает ему переписывать рукописи на машинке. Шолохов все делает сам…»
«В комнату вбегает жена писателя.
– Скорее! Скорее! – кричит Мария Петровна. – Бери ружьё!..
Шолохов мгновенно забывает о собеседнике и, схватив ружьё, выбегает вслед за женой… Когда недоумевающий гость выходит на крыльцо, его оглушает выстрел. Шолохов стреляет в пролетающую над его домом стаю гусей. Подраненный гусь отделяется от стаи и планирует прямо во двор, на плотников, строящих новый дом Шолохова. Но оказывается, гусь падает в Дон. Шолохов сбегает вниз, к реке. Без шапки, без верхней одежды, Шолохов ладонями вычерпывает воду из лодки и, захватив собаку, уплывает за добычей».
Хоть на середине реки посетителей не будет.
* * *
В ноябре 1947-го заболевший туберкулёзом Андрей Платонов трогательно и даже чуть униженно писал Шолохову: «У меня есть несколько вопросов к тебе. Если бы удалось их решить, я бы, может быть, встал на ноги и избавился от своей болезни. Вопросы эти простые, но для меня, для моих сил, неразрешимые. Изложить их в письме долго и трудно. А увидеться с тобой нет возможности, как я ни желаю этого.
Один из вопросов – и самый главный – это организация дела издания русского эпоса. Ты сам понимаешь, что это значит. Оно имеет общенациональное значение. Без тебя мы этого дела не вытянем, с тобою оно пошло бы легко.
Я пишу тебе это письмо потому, что мне уже совестно тебе звонить и внезапно отрывать от работы. Я тебя ожидал вчера весь день, но видно у тебя совсем нет времени».
Из дня сегодняшнего может показаться, что влиятельный, всепризнанный Шолохов едва различал платоновский голос, едва удостаивая его вниманием…
Но как это было тогда, в те дни?
Вот несколько шолоховских писем той поры.
Первому секретарю Подтёлковского райкома партии Сталинградской области Дмитрию Ефремову: «Предъявитель этого письма колхозник к-за “Красный Октябрь” Косорогов П. И. страдает язвой двенадцатиперстной кишки. Ему необходимо сделать операцию, для этого его направляют в Серафимович, но было бы желательно направить его в Сталинград. Если это возможно, – пусть райисполком или райздрав пошлют его к квалифицированному хирургу.
И второе: директор Букановской МТС, видимо, рассказывал о происшествии на Хопре. Рыбу у этих мерзавцев, занимающихся хищничеством, забрали, но, мне думается, необходимо привлечь их к судебной ответственности. В свете последнего Указа ВС о борьбе с хищениями пусть ваш нарсудья пришлепает им, как полагается. А я со своей стороны думаю, будучи в Москве… поставить перед Совмином РСФСР вопрос об упорядочении работ на Дону по углублению русла и о запрещении водникам заниматься подрывными работами, которые пользы не приносят, а вред – огромный. Рыбу-то в Дону всю перевели и, если так будет идти и дальше, то переведут остальную».
Снова Ефремову: «Гр-ка ст. Букановской, колхозница Яцыненко А. К. осуждена нарсудом за нехватку трудодней на 6 м-цев принудработ при колхозе. Суд не учел того обстоятельства, что Яцыненко больна и по состоянию здоровья врачом освобождена от тяжелых работ (на что имеется справка у Яцыненко). На легких работах большого количества трудодней не заработаешь, как известно. А отбывание принудработ лишит Яцыненко прожиточного минимума, т. к. она одинока и живёт одна.
Ходатайствую о пересмотре этого дела и прошу Вашего вмешательства.
Мне все никак не удается побывать у вас. Но все же по возвращении из Москвы надеюсь, хоть ненадолго, забежать в Слащевскую».
Редактору газеты «Красный сокол» Андрею Выпряжкину: «Как к станичнику, обращаюсь к Вам с просьбой: не поможете ли Вы найти хотя бы временную работу т. Жукову, недавно демобилизовавшемуся из армии, в в<ашей> газете или ещё где-либо?
Он работает над киносценарием и крайне нуждается в том, чтобы как-то перебиться с деньгами до окончания своей работы.
Прошу принять его и, по возможности, помочь.
Мой телефон Г-1-59-61».
И так далее, и тому подобное. И это – сохранившиеся письма, а сколько ещё утерянных.
Всё от руки пишет, сам. И каждую эту историю предваряет одна или несколько личных встреч с просителями и пострадавшими.
А сколько ещё частных разговоров, походов в кабинеты, звонков!
…С Платоновым они вскоре встретились.
* * *
Зимой Шолохов пишет большой очерк «Слово о Родине». Его попросил Жданов, и он сделал эту работу, потому что считал её необходимой. Очерк был опубликован в газете «Правда» 23 и 24 января 1948 года и следом выпущен отдельной книжечкой в серии «Библиотека “Огонёк”».
Посыл его был продиктован поведением американцев: «Самый хищный в настоящее время американский империализм по-паучьи особенно мерзостно раздулся после второй мировой войны… Чтобы отвлечь внимание этих масс от положения в своей стране… американские империалисты ищут своего спасения в войне».
Впрочем, не это там было главным, а как всегда в шолоховском случае – картины донской жизни, разговоры колхозников, авторские воспоминания и наблюдения. Совершенно неожиданно в очерк были вплетены весьма пространные рассуждения шолоховского собеседника – пожилого казака – о… женщинах. По объёму они занимают место куда большее, чем вопрос американского империализма.
Понятно, что Шолохов озадачен и даже взбешён таким подлым поведением недавнего союзника, но рассуждать о женщине – явно интереснее. И вот старик рассказывает ему, как впервые увидел свою невесту: «Глянул нечаянно на её зубы и опять обмер: зубы у неё белые-пребелые, прямо кипенные, один к другому слитые, вострые, и полон рот их у неё как у волка-переярка. “Ну, вот это, – думаю, – попался я! Такими зубами смело можно телка-летошника разорвать, а что же со мной будет, когда женюсь? В случае какого семейного неудовольствия руками она со мной не совладает – мелковаты у неё, ручонки для драки, – а, не дай бог, пустит зубы в дело, – и полетит с меня кожа клочьями! Она же из моей шкуры легочко может ремней на две шлеи надрать”.
И то ли с испугу, то ли со злости, но только язык у меня стал ворочаться, и я говорю: “Гляди, девка, ныне ты смеёшься, а выйдешь за меня – как бы плакать не пришлось”. А она мне в ответ: “Слепой сказал – поглядим. Это ещё неизвестно, кто от кого будет плакать!”
На том и сошлись. И ты думаешь, зубами она надо мной власть взяла? Как бы не так!
Нет, зубы она об меня не тупила, не попустил господь. У неё – даром, что старуха, – и сейчас их полон рот, и вишнёвые камушки она, проклятая, щёлкает, будто подсолнуховые семечки грызёт. Маленькими руками она власть захватила! Год от году потихонечку брала надо мной верх, а теперь я, может, и взноровился бы, да поздно, приобык к хомуту, притерпелся к беде, как паршивая лошадёнка к коросте. В пьяном виде – я смирный человек, в трезвом – ещё смирнее, вот она, вражина, и руководствует надо мною, как ей вздумается.
Иной раз в праздник соберёмся мы, пожилые казаки, ну, выпьем на складчину по литре на брата, про старое вспомянем, кто где служил, кто с кем воевал, песни заиграем… Но ведь как жеребёнку на лугу ни взбрыкивать, а придёт время и к матке бежать. Прийду домой на голенищах или вроде этого, а жена уже в дверях ждёт и сковородник, как ружьё, на изготовке держит. Это, конечно, длинная музыка про всё рассказывать, это даже неинтересно объяснять… Одно скажу: научила она меня спиной двери отворять, тут уж нечего греха таить. Какой бы выпитый ни был, а как только дойду до сенцов, сейчас же подаю сам себе команду: “Стоп, Игнат Прокофьевич, налево кру-у-гом!” Поворачиваюсь задом и таким путём вхожу в хату. Так оно получается надёжнее, меньше урону несу… Утром проснусь, спина болит, будто на ней горох молотили, возле меня стоит миска с капустным рассолом, а жены нету. С похмелья я, может, и сорвал бы на ней злость, да её до вечера сам чёрт с фонарём не сыщет. Ну, а к вечеру сердце у меня, конечно, перегорит, тут и она является, сладко так поглядывает: “Здорово, Игнат Прокофьевич, как живёшь-можешь?” – “Живу, слава богу, – говорю ей, – да жалко, что мне ты с утра не попалась, проклятая, я бы из тебя щепок на растопку натесал!”
Она всё упрашивает меня, чтобы я дубовый держак на сковородник сделал, но я тоже себе на уме: деревцо на держак выбираю самое что ни есть трухлявое и тоночко его обстругиваю, лишь бы сковороду держал, не ломался. Так и живём помаленьку…»
Шолохов и прежде позволял себе, а вернее – своим персонажам – весьма оригинальные рассуждения в том же духе. В «Тихом Доне» Прохор Зыков говорит: «Я зараз так думаю, что нету на белом свете ничего хуже баб! Это – такое крапивное семя… это, братец ты мой, у Бога самая плохая выдумка – бабы! Я бы их, чертей вредных, всех до одной перевёл, чтобы они и не маячили на свете!»
В «Поднятой целине» монолог о женщинах Макара Нагульнова: «Баба для нас, как мёд для жадной мухи. До разу влипнешь. Я на себе это испытал, категорически знаю! Бывало, садишься вечером почитать, развитие себе сделать, а жена спать ложится. Ты почитаешь трошки, ляжешь, а она задом к тебе. И вот становится обидно за такое её положение, и либо зачнешь ругаться с ней, либо молчаком куришь и злобствуешь, а сну нету. Не доспишь, а утром с тяжёлой головой какое-нибудь политически неправильное дело сделаешь. Это – спытанное дело! А у кого ишо дети пойдут, энтот для партии вовзят погибший человек. Он тебе в момент научится дитёнка пестовать, к запаху его молочному приобыкнет и – готов, спёкся! Из него и боец плохой и работник чоховый. В царское время я молодых казаков обучал и нагляделся: как парень, так он с лица весёлый, понятливый, а как от молодой жены в полк пришёл, так он в момент от тоски одеревенеет и становится пенёк пеньком. Бестолочь из него лезет, ничего ему не втолкуешь. Ты ему про устав службы, а у него глаза как пуговицы. Он, сволочуга, кубыть и на тебя глядит, а на самом деле зрачок у него повёрнутый самому себе в нутро, и он, гад, жёнушку свою видит…»
В «Они сражались за Родину» тему продолжает Иван Звягинцев: «Женщины, скажу я тебе откровенно, – самый невероятный народ. Иная в три узла завяжется, а своего достигнет.
Ужасно ушлое животное женщина, я, брат, их знаю!»
Откуда это интонация, где мы с ней встречались?
Да в давнем шолоховском письме к Сталину: «Вы дали мне тогда бутылку коньяку. Жена отобрала её у меня и твёрдо заявила: “Это – память, и пить нельзя!” Я потратил на уговоры уйму времени и красноречия. Я говорил, что бутылку могут случайно разбить, что содержимое её со временем прокиснет, чего только не говорил! С отвратительным упрямством, присущим, вероятно, всем женщинам, она твердила: “Нет! Нет и нет!”»
Во всех случаях – смысловая перекличка, одно и то же ироническое авторское понижение, достигаемое в том числе за счёт нарочито простонародной лексики. Но в случае с публикацией в «Правде» возникает почти явственное ощущение передаваемого Шолоховым привета.
Кому он мог его передать? Супруге, кому же.
Мария Петровна, душа моя, может, я и «приобык к хомуту», как тот старик – но меру ты всё-таки знай.
И – то ли жена не догадалась, что послание – ей. То ли догадалась – но не вняла.
* * *
Пока Шолоховы жили в Москве, у Саши Шолохова, сына писателя, завязалась дружба с Виолеттой Юговой – дочерью одного из руководителей компартии и министра иностранных дел Болгарии Антона Югова. Они вместе учились в Тимирязевской академии.
В феврале 1948-го Виолетта приехала погостить в станице Вёшенской уже в статусе невесты. Назревал династический брак между двумя знаменитейшими коммунистами. Будущий свёкор, вспоминала Виолетта, всегда имел отличное настроение – даже заподозрить, что писатель болеет или у него случается хандра, было нельзя.
Между тем с 1946 года Шолохов находился под наблюдением врачей Кремлёвской больницы и постоянно подлечивался: давали о себе знать контузия, нервные перегрузки, безжалостное обращение со здоровьем. Привычка переносить простуду на ногах и травить любую заразу алкоголем даром не прошла.
Ставшему близким товарищем Ермолинскому, у которого режим ссылки ослабел настолько, что он периодически сбегал из Казахастана, Шолохов только в марте дважды докладывал о своём здоровье. 10 марта констатировал: «Сильно болен». Спустя две с лишним недели, 27 марта, телеграфировал: «30 приедут врачи Ростова зависимости их решения либо выеду Москву, либо ты приедешь Вешёнскую».
В том году в письме всё тому же Ермолинскому Шолохов впервые заговорит о возрасте: «…что-то мне под старость кажется, что хороших, милых и простых людей мало стало». Впрочем, там же увещевал: «Давай не будем грустить о чужих, безвозвратно утраченных штанах и жилетках! Чёрт с ними! В конце концов дело не в штанах и не в жилетках, а в том, что есть в штанах, и что – под жилеткой. Надеюсь, что ты разделяешь эту мою немудрую “философскую концепцию”?»
Ермолинский, как мы помним, в своё время был ближайшим человеком для Михаила Булгакова, а теперь вот стал шолоховским собеседником.
Скорая свадьба сына и долгожданный заезд в новый дом совпали с началом другой огромной истории, которая, при желании, потянула бы на целую книгу. Но едва ли Шолохов даже задумывался о таких сочинениях.
С 25 мая по 10 июня он был в Москве: снова лечился. Тогда всё и завертелось. Он встретил её в Кремлёвской больнице, где проходил очередное обследование. Она шла по коридору. В её руках был томик «Поднятой целины».
Она была очень красива.
Ей было всего 18.
Её звали Лиля, Лиличка. Как у Маяковского, которого он когда-то любил. Фамилия – Степанова. Как у актрисы, жены Фадеева.
Лилия Ивановна Степанова.
Она была наполовину украинка, наполовину татарка – почти как он.
Для женщины – замесь особая, зазывная: хотя в той скромнице с первого взгляда такое было не предугадать.
Мама её работала здесь же, в хозяйственном отделе Кремлёвской больницы.
Лиля, конечно же, его узнала.
Шолохов, конечно же, с ней заговорил. Сердце его замерло от восхищения.
Он влюбится. Быть может не так, как тогда, в позапрошлой жизни, в Букановской. Влюбится другим, уставшим сердцем.
Но он будет очень дорожить этими отношениями.
И он будет очень скрывать эти отношения.
Ничего менять в своей жизни не станет.
Уход из семьи психологически был для Шолохова неприемлем: казаки так не делали. Казаки – гуляют. Но даже в шолоховских романах – уходят всегда жёны.
Аксинья ушла от Степана Астахова.
Лушка ушла от Макара Нагульнова.
Жена Ольга ушла от Ивана Стрельцова.
А казаку – куда ему идти? У него – дом. Он в нём хозяин.
Как там Григорий говорил Аксинье, когда у них всё зачиналось и она просила его уйти с ней: «Дура ты, Аксинья, дура! Гутаришь, а послухать нечего. Ну, куда я пойду от хозяйства? Опять же на службу мне на энтот год. Не годится дело… От земли я никуда не тронусь. Тут степь, дыхнуть есть чем, а там?.. Паровозы ревут, дух там чижёлый от горелого угля. Как народ живёт – не знаю, может они привыкли к этому самому угару… Никуда я с хутора не пойду».
К Листницким Григорий уйдёт от своей Натальи только потому, что его выгнал отец.
А Шолохов теперь сам всем был отец.
Литература, словно в издёвку, нагоняла жизнь, становилась жизнью, становилась больше жизни.
«Дура ты, Лилька, дура».
В это время Шолохов обдумывал новые главы романа «Они сражались за родину», где возникает весьма жёсткий спор между Петром Лопахиным и красноармейцем Некрасовым. Оба женаты. Лопахин не пропускает ни одной юбки и в любой свободный час тут же направляется либо в медсанбат, либо на близлежащий хутор – в целях познакомиться и закрутить на скорую руку отношения. Некрасов ничем подобным не отличается, но однажды, рассуждая о своей усталости, – он воюет с первого дня войны, – скажет, что хотел бы отдохнуть в тылу и пристать «в зятья к какой-нибудь бабёнке». Это вызовет у Лопахина натуральное бешенство: «Что и говорить, любящий папаша и муж. Дома у него немцы хозяйничают… а он, видишь ты, в зятья думает пристать…»
…А если б Сталин тогда отпустил Михаила и Марию в Швецию, да погуляли бы они там вдвоём, без детей и вечной сутолоки в доме, – может, и не случилось бы ничего.
* * *
В следующий раз он виделся с ней в августе, в двадцатых числах: накануне вылета в Польшу. Это был четвёртый выезд Шолохова за границу – если считать вместе с Восточной Пруссией в 1944-м.
Сталин думал о том, как переломить пропагандистское влияние США и привлечь на сторону Советского Союза не только коммунистов, но и многочисленных на Западе борцов за мир. В Польше по инициативе ЦК Польской рабочей партии и ЦК компартии Франции было решено провести Всемирный конгресс деятелей культуры в защиту мира. Местом проведения был выбран Вроцлав, прежний немецкий Бреслау. Часть города ещё лежала в руинах, что играло символическую роль.
Пригласили представителей 45 стран. Советскую делегацию представляли лучшие кадры: писатели Михаил Шолохов, Леонид Леонов, Александр Фадеев, Илья Эренбург, композитор Тихон Хренников, историк Евгений Тарле, художники Сергей Герасимов и Александр Герасимов. В специальном постановлении Политбюро была проговорена цель поездки: склонить мировое общественное мнение в нашу сторону, перехватить инициативу у американцев.
Главную роль в делегации играл не Шолохов, но восстановивший свою позиции Фадеев: став генеральным секретарем Союза писателей СССР, он получил Сталинскую премию первой степени за роман «Молодая гвардия» и вошёл в Международный комитет деятелей культуры, который вёл подготовку к открытию конгресса.
25 августа прибыли во Вроцлав. Фадеев был на подъёме. Его запомнили необычайно бодрым, полным сил, смеющимся и очаровательным. Он крайне жёстко выступил на конгрессе, по сути, обвинив часть западных интеллектуалов, как сидящих в зале, так и отсутствующих, в потворстве разжиганию новой войны. Директор ЮНЕСКО Джулиан Хаксли и ещё ряд влиятельных персонажей покинули конференцию в знак протеста. Это был международный скандал!
Журналисты писали, что советская делегация вела себя не просто недружелюбно, но порой агрессивно по отношению к западным делегатам. Принимающая польская сторона очень волновалась. Фадеев и Шолохов, улучив минутку, опрокидывали по рюмке и материли участников конгрессса. Леонова не звали – он всё равно не пьёт. Эренбурга тоже – хотя внешне с Шолоховым они вели себя как ни в чём не бывало.
Эренбург, насколько возможно, разрешил ситуацию, выступив с примирительной речью. В зале сидели его старые приятели – Пабло Пикассо, Луи Арагон, Поль Элюар. А кроме них, Грэм Грин, Макс Фриш, Олдос Хаксли, Иво Андрич, Бертольт Брехт, Сальваторе Квазимодо, Ярослав Ивашкевич, шолоховский знакомый Мартин Андерсен-Нексё. Уже сама совместная фотография хотя бы половины названных стала бы культурным событием – куда смотрели фотографы…
Шолохов точно не искал общения с другими знаменитостями: напротив, улучив время, он наведался в расположение советского контингента Северной группы войск, которым командовал Рокоссовский. Самого маршала не видел, но побывал у лётчиков, танкистов и артиллеристов.
В предпоследний день к Шолохову подошёл делегат с Антильских островов и, улыбаясь, признался: истратил последние два фунта стерлингов на покупку «Тихого Дона».
Леонов и Шолохов выступали в последний день конгресса, 31 августа. Шолохов был короток – говорил минуты полторы, сказал, что больше всего на конгрессе ему понравилось выступление американского негра (это был певец Обри Пэнки, живший во Франции), и заключил: «За нами, сторонниками мира, – все народы. Против нас – ставленники монополистического капитала».
По возвращении узнал – умер Жданов, в тот самый день, когда завершался конгресс. Шолохову заказали некролог.
Привёз из Польши Лиле подарков: хотел порадовать. Писал некролог в «Национале», а она разглядывала, сидя на кровати, всякие замечательные сувениры и невиданные в Советской России вещи.
Ловил себя на мысли, что она на четыре года моложе его старшей дочки.
* * *
Заглянул в гости к Андрею Платонову. Обсуждали Америку.
При всех «но» Платонов был безусловно на стороне своего Отечества, своего народа. В последней его пьесе появится фраза, так понятная Шолохову: «Русский человек говорит: тело у него большевистское, а дух у него Божий».
Вспоминали войну, где так и не встретились ни на одном из фронтов.
У Платонова снова не выходили книги. До этого майора Платонова, не вылезавшего с передовой, окопного, а не генеральского, как многие иные, военкора, обошли наградами. Вдобавок у него умер от туберкулёза сын, так и не оправившийся от тягот заключения.
Шолохов был как будто виноват пред Платоновым – но чем?
В чём вообще разгадка того, что огромный писатель Шолохов имел ордена, звания, автомобиль, правительство строило ему особняк, и огромный писатель Леонов имел ордена, звания и всё причитающееся, а огромный писатель Платонов не имел почти ничего из этого списка, а ещё один огромный писатель – Исаак Бабель – и вовсе лежал в могиле?
Присягнули большевизму все четверо. Бабель и Платонов за неё воевали в Гражданскую.
Платонов написал страшные книги о строительстве социализма? Но Шолохов и Леонов написали свои, не менее страшные книги.
Разве Шолохов искал близости к власти? Нет, напротив: он, случалось, до полугода не выбирался в столицу, находясь в жесточайшем поединке с местным партийным руководством, который и вообразить себе не могли ни Бабель, ни Платонов.
Зато и Бабель, и Платонов, и Леонов куда активнее повели себя в разгар чисток: каждый из них написал как минимум одну расстрельную статью – тогда как Шолохов ни одной. И на писательские собрания, где дружно одобряли террор – не являлся ни разу.
Может быть, всё сложилось так потому, что Шолохов Сталину нравился, и Леонов хоть и не слишком нравился, но казался ему полезным, зато Платонова вождь считал юродивым, а Бабеля – ежовским прихвостнем.