— Каким образом, интересно? — в голове Вересаева зазвучало неприкрытое ехидство. — Если вы, Макар Андреевич, только что его расширили, включив в список и кабинет номер пять.

Молли осознала, что когда она впервые увидела ангела, он был выше шести футов. Даже в библиотеке он был не ниже, чем пять и семь, а теперь стал с нее ростом. Через считаные часы он будет не больше ребенка, но только слишком старого, чтобы отрастить крылья и взлететь, даже в мечтах, — а ее присутствие лишь усугубляло дело. Ее близость ускоряла процесс. Она была носителем места и времени, каждым своим вдохом и выдохом она усугубляла инфекцию, и все же выгонять ангела за порог было сейчас нельзя, это она понимала. В нашем большом мире пять миллиардов людей, и каждый несет в себе историю тысячелетий, так что любой, кто окажется рядом с ангелом, будет не менее запятнан и пропитан заразой, чем она.

— Вы сами никого не подозреваете? — спросил Илюшин у Горошина.

Забыв про все свои благие намерения, Молли села на кровать рядом с ангелом Он не притронулся к ней, но и не отшатнулся. Ему не было страшно.

— Да что вы, Макар, мне и подумать страшно о том, кто мог…

Она закрыла глаза, как маленькая девочка перед огромным тортом со свечками или еще каким-нибудь таким же обыденным чудом, и ей надо было загадать желание, крепко-крепко зажмурившись, чтобы оно непременно, обязательно сбылось.

Аудитор не закончил, но Илюшин понял, что тот хотел сказать. Если ты проработал в кабинете с коллегами несколько лет, то подозревать одного из них в краже очень противно.

— Понятно…

— Я расскажу вам историю о том, как забавно работает человеческий мозг, мистер Ангел, — заговорила она из темноты. — Есть сотни способов заставить его вырваться из повседневной тоски, и все они работают, но недолго, а видение Рая, которое они дают, — не больше, чем иллюзия, обман. Если пробуешь что потяжелее, вроде героина, то мозг просто перестает производить свои гормоны счастья, и тогда хочешь бросить — и сходишь с ума. С экстази и кислотой все по-другому, но не сильно. Все, что дает тебе таблетка, сигарета или укол, ты перестаешь давать себе сам, а когда обычная доза на тебя уже не действует и ты пытаешься бросить, вот тут ты и попал. Многие думают, что это только к наркотикам относится, но не только. Это относится ко всему, что позволяет человеку получить хотя бы грамм наслаждения. Секс, мечты, книги, дети… все. Все, что хоть на шаг приближает нас к Раю, соблазнительно лишь раз или два, потом оно становится такой же обыденностью, как все остальное, а ты уже не можешь обходиться без этого, — и если ты не в состоянии справиться с зависимостью, то сойдешь с ума.

Илюшин прошелся по небольшому кабинету от стены до стены, бросил мельком взгляд на монитор. Николай и Валера, удивленные его непринужденностью, дружно воззрились на непосредственное начальство, сидящее перед компьютером, и во взглядах их читалось предложение устроить малолетнему молодому нахалу выволочку. Однако непосредственное начальство само с интересом наблюдало за передвижениями нахала по кабинету и, видимо, не собиралось карать его немедленно. Переглянувшись, охранники и Николай вернулись на свои стулья, а за ними как-то невзначай отошел от двери и Горошин.

— Четыре женщины, — вслух рассуждал Макар, лохматя и без того взъерошенные светлые волосы. — Одна видит ожерелье, решает его украсть. Мотивы нам сейчас не важны… Итак, она достает украшение из портфеля, прячет… Кстати, — он остановился посреди комнаты, — а кто их обыскивал?

Я не имею ни малейшего понятия о том, каков на самом деле Рай, мистер Ангел, и не могу сказать вам, что такое Ад, но я знаю вот что: если хотите остаться здесь, вам надо научиться жить, не сходя с ума. Вы должны понять, что все, что вы пробуете, что делаете и о чем думаете, сработает только раз или два, после чего дай вам Бог, чтобы все осталось как прежде. Если вы все же сойдете с ума, то после все ваши помыслы, действия и чувства будут устремлены к одному — как найти способ вернуться к началу, или хотя бы удержаться на месте, не скатившись еще ниже, не потеряв еще больше, потому что время идет только в одну сторону: к смерти, и надо научиться с этим жить и радоваться миру без Рая. Если вы пришли сюда в надежде, что время лечит, забудьте об этом, время калечит. Если вы пришли сюда в поисках уютного местечка, напрасно беспокоились, потому что нет места, похожего на дом, — и я вовсе не хочу сказать, что дом — самое лучшее место на земле, я хочу сказать, что на земле нет места, которое хотя бы отдаленно напоминало дом в том смысле, в каком нам хотелось бы его себе представлять, но к этому надо привыкнуть и научиться жить с тем, что есть, так или иначе. Надо просто привыкнуть и научиться обходиться тем, что есть, а то так и будешь сходить с ума все больше и больше, пока совсем ничего не останется. Здесь, внизу, если хочешь нового старта, надо принимать вещи такими, какие они есть, иначе не будет никакого начала Даже в нулевом году надо видеть вещи, как они есть. Или так, или полное забытье.

— Их не обыскивали, — неохотно сказал Вересаев.

Так что на вашем месте, мистер Ангел, я бы перестала валять дурака тут, на земле, где вы все равно ни черта не понимаете, и вернулась бы туда, где вам самое место, где нет времени, которое можно потерять, и нет места, которое надо как-то называть. Неважно, как и почему вы упали — важно лишь одно, подняться снова, пока вы еще можете. Если не сможете, то становитесь смертным, как мы все, и тогда у вас будет лишь один путь наверх — трудный. Вот и весь ваш выбор: вы либо поднимаетесь наверх, туда, откуда упали, прямо сейчас, либо остаетесь здесь и гниете. Так возьмите и сделайте. Я знаю, что это самое трудное, что только есть на свете, но такова жизнь, другой не будет. Нам всем приходится идти этим путем, в том или в ином смысле. Вот сейчас я хочу открыть глаза и увидеть, что вас нет со мной рядом.

— Почему?

Еще не открыв глаза, Молли знала, что ангела не будет рядом, и его не было — ведь он все-таки был ангел, пусть его крылья и ушли в подполье. Она произнесла слишком много грубых слов, чтобы небо не померкло в его глазах. Она показала ему тьму и напугала до усрачки — ну, конечно, лишь в той степени, в какой это возможно для существа, не нуждающегося в пище как таковой.

Парень изумленно воззрился на него, и Степан Степанович, прежде не обращавший на мальчишку особого внимания, в первый раз разглядел, что у того серые глаза — такие же, как у Безинской: не стального оттенка, а глубокого цвета, как вода в пруду.

Она пожалела, что давным-давно не нашлось никого, кто сделал бы то же с ней, хотя прекрасно понимала, что тогда она была не в состоянии воспринять этот урок. Потому, что тогда она была кем угодно, но только не ангелом, — но это все дело прошлое, а сейчас на дворе нулевой год, и она стала таким человеком, который в силах оказать помощь даже ангелу. Приходится. Ведь у нее нет выбора.

— Мы подумали, что та дама, которая взяла ожерелье, обязательно спрятала бы его, — пояснил вместо Вересаева Горошин, — а обыск для женщин — это такое унижение… Нет, тогда уж и в самом деле лучше милицию вызвать.

Правда, прежде чем всерьез взяться за важное и ответственное дело планирования оставшегося дня, она подумала, что, скорее всего, так никогда и не узнает, прошла она свое испытание или нет, — если, конечно, это в самом деле было испытание, — так же, как не узнает и того, в самом ли деле ангел решил вернуться туда, откуда упал, или предпочел дорогу в Ад. Жизненный опыт подсказывал ей, что люди обычно все же возвращаются туда, откуда упали, если только могут, — а у нее теперь не было причин сомневаться в том, что ангелы сильно отличаются от людей, — хотя иногда им, как маленькой анорексичке Анни, просто не хватает сил.

— Хорошо, допустим, — нехотя согласился Макар. — Хотя я бы не исключал вариант, что ожерелье до сих пор у одной из них. Итак, женщина его берет, выносит из кабинета, решает спрятать, выбирает место. Она понимает, что вы, Анатолий Иванович, скорее всего, заглянете в портфель и обнаружите пропажу, но она не знает, что вы не захотите вызывать милицию. А потому она должна спрятать украшение, но спрятать так, чтобы его в подходящий момент можно было вынести. Конечно, нельзя исключать вариант тупого воришки, — увлекшись, продолжал Илюшин, — который сунул бы ожерелье в первое попавшееся место, не думая, но для нас такой вариант совершенно неинтересен!

Вот поэтому, когда такие люди, как она, говорят «Я упал», они почти никогда не лгут, — и поэтому люди, у кого, как у нее, еще есть воля подняться, поднимаются, хотя им остается лишь один путь — трудный.

Стив Разник Тем

Он остановился, потому что Вересаев отчетливо хмыкнул.

УОТКИНС ЭС. ДИ., СХОДСТВО НАЙДИ

— Прошу прощения, — смутился Макар.


Последняя книга Стива Разника Тема, «Плечом к плечу», выпущенная Сентипид Пресс, представляет собой сборник рассказов, написанных в соавторстве с супругой Мелани. Совсем новые рассказы автора уже появились или вот-вот появятся в сборниках «Волна преступности», «Нуль имморталис», «Черная книга ужаса», «Азимов», а также в антологиях «Вервольфы и другие оборотни» под редакцией Джона Скиппа.
«На ранних стадиях раздумий о новом рассказе я обнаруживаю, что в расставленные мною сети заплывают самые разные, порой совсем не похожие идеи, — говорит автор. — Часто я и сам не знаю, как их связать друг с другом, и вообще, получится из них что-нибудь или нет.
В данном случае я передал протагонисту присущую мне подозрительность в отношении сложной метафоры (веру в то, что за ней скрывается нечто, не предназначенное для нашего знания). И еще я много размышляю о художниках-классиках, которые писали религиозные образы, и вообще о тех, кто так или иначе посвятил свою жизнь тому, что другие называют „вымышленными существами“.
Полагаю, что авторов, пишущих рассказы в жанрах фэнтези и хоррор, также можно отнести к ним (к верующим, а не к вымышленным существам)».


— Ничего-ничего, рассуждайте дальше, — с легкой иронией сказал Степан Степанович. — Действительно, такой вариант неинтересен. То ли дело, если наша воровка все тщательно спланировала!

Старый священник был пьян, но Уоткинс знал, что он не скоро отключится. Он наливал себе то ли шестой, то ли седьмой стакан вина. Портретист так увлекся своими набросками, в которых было слишком много линий, слишком много возможностей выбора, что сбился со счета. Но он предусмотрительно разбавил вино водой еще до начала сеанса, так что поп мог пить сколько ему заблагорассудится, и все же сохранить достаточную ясность сознания, чтобы досидеть до конца.

— Она не могла тщательно спланировать, — возразил Макар, — потому что у нее не было на это времени. Но просчитать вероятности могла и наверняка просчитала. Она же аудитор, у нее аналитический склад ума! Итак, она предполагает, что всех задержат, обыщут, ничего не найдут и отпустят. А спустя некоторое время она вынесет ожерелье, и все.

Сам Уоткинс не пил совсем, но после нескольких часов напряженного рисования не мог считать себя совершенно трезвым Он смотрел, как его раненая рука проводит линии, которые рвутся от тела прочь, вырастая из плеч, как будто старческие артритные суставы и вывихнутые кости превращаются в нечто такое, что может поднять слабеющее тело к Небу. Лист в нескольких местах был забрызган кровью.

— Столько линий, зачем тебе так много? Тебя что, так в художественной школе учили? — От священника, который стоял теперь совсем рядом, в лицо художнику повеяло таким крепким хмельным духом, что его едва не замутило.

— Если мы не найдем его раньше, — буркнул Валера, которому все меньше нравилось, что шеф с таким вниманием слушает мальчишку вместо того, чтобы пойти и найти наконец чертову цацку.

Уоткинс повернулся в своем кресле.

— Нет, — вдруг решительно сказал Илюшин, резко останавливаясь и чуть не наткнувшись на стул Вересаева. — Ничего подобного.

— Я же говорил, это подготовительный этап. Портрет я начну рисовать завтра. Смотреть пока не на что. Сидите в своем кресле смирно — вы же позируете для портрета, помните? Так что сидите и позируйте.

— Что значит «нет»? — возмутился охранник. — Найдем, конечно. Что тут искать: два этажа, восемнадцать кабинетов!

Священник, покачиваясь, заковылял обратно к своему креслу у камина, темные тени от его объемистой черной сутаны заметались по гостиной Уоткинса, перемежаясь с красными отблесками пламени. Такое освещение придало нечто потустороннее многочисленным картинам, которые занимали на стенах комнаты каждый дюйм: сплошь ангелы в разнообразных позах, все до одного роскошные, и все сплошь не Уоткинсовой работы. Их рисовал его отец, Мартин, который был гением.

— Я не об этом. Я о том, что воровка была уверена: искать ожерелье мы будем сами. Она знала, что Анатолий Иванович не станет обращаться в милицию.

Священник снова неясно взялся за бутылку, разглядывая лоскутное одеяло галлюцинаций того, кто был одержим страстью к ангелам.

— С чего ты взял? — от удивления перейдя на «ты», спросил Вересаев.

— Когда я пришел сюда в поисках художника, то думал, что им будет твой отец.

— Нутром чувствую, — непонятно объяснил парень. — Поверьте, Степан Степанович: все дамы хорошо знают характер Анатолия Ивановича, и преступление было задумано именно с расчетом на то, что обыскивать помещения будут не оперативники, а мы. И что мы его не найдем, потому что не будем знать, где именно искать.

— Сам факт, что в обители святого Антония не знают о смерти моего отца, хотя его нет в живых уже более десяти лет, говорит о многом.

— И тогда вызовем ментов! — Николай покачал головой, потому что идеи парнишки казались ему совершенно безосновательными.

Священник печально кивнул, едва не вывалившись из кресла.

— Не вызовем, — себе под нос проговорил Горошин. — Не вызовем, — повторил он громче, заметив, что все смотрят на него. — Я так решил. В конце концов, это моя пропажа.

— Он нарисовал почти все фрески в нашей церкви и множество деталей трансепта. Почитатели проделывают тысячи миль, чтобы только взглянуть на них.

— Вот видите, — пожал плечами Илюшин. — И такую реакцию наша дама тоже просчитала. Она неплохой психолог.

— А заплатили ему гроши. — Уоткинс поднял руку, предупреждая возможный ответ. — Я не говорю, что Церковь его обжулила Обитель заплатила ему столько, сколько он запросил. Но это была слишком скромная плата для такого гения, как он, и его вдова и дети с радостью вам это подтвердят. Я не мой отец. Я могу рисовать лишь то, что вижу. И я научился довольствоваться этим. И, разумеется, моих умений хватит на то, чтобы написать портрет для церковной прихожей, что я и сделаю за скромную, но отвечающую уровню моего таланта плату.

— Анатолий Иванович, вы хотите покрывать воровку? — пренебрежительно осведомился Валера. — Зачем?

— Так ты поэтому не ходишь больше к мессе, сын мой?

— Может быть, кому-то из них срочно понадобились деньги, и она не нашла иного выхода, кроме… — Горошин заморгал и стал похож на толстенькую сову. — И случай подвернулся… Я не могу представить, что кто-то из моих коллег окажется под следствием, даже если она и взяла мою вещь… без спроса…

Уоткинс вскинулся, услышав такое обращение, но сразу ничего не сказал Вместо этого он сосредоточился на морщинах вокруг носа священника, на его несоразмерно больших ушах, на обманчивой простоте узкого рта. Он проводил десять линий там, где требовалась всего одна. Отец, бывало, выговаривал ему: «Это от недостатка веры, сынок. Проводи одну линию уверенно, затем переходи к другой. Если будешь стоять на своем, то со временем все они станут правильными».

— Мне нравится искать образ, — ответил он священнику. — Вот почему я провожу так много линий.

Что-то очень детское прозвучало в его словах, и Валера с плохо скрытым презрением пожал плечами. Глупость, и больше ничего: если тебя обокрали, да еще и по-наглому, вора нужно найти и посадить, чтобы другим неповадно было. А не уси-пуси разводить.

— А сам говоришь, что рисуешь только то, что видишь.

— Я вас понимаю, Анатолий Иванович, — неожиданно сказал Вересаев. — Что же, получается, нас переиграли?

— Да. Но лицо заключает в себе всех, кем вы были, и всех, кем вам еще предстоит стать. Плоскости, изгибы, все в них. Я рисую то, что вижу, но иногда мне кажется, что я вижу слишком много.

Валера и Николай промолчали. Горошин покачал головой, и непонятно было, согласен он с директором или нет.

— А вы что скажете, Макар Андреевич?

— А твой отец тоже пользовался этим методом?

— Переиграли, если мы не найдем ожерелье, — подтвердил Макар. — Не будет же охрана каждый день обыскивать выходящих аудиторов. Это незаконно, в конце концов. Анатолий Иванович, а вам самому не обидно, что ваши слабости играют на руку воровке? Ведь она останется с вами в одном кабинете, вы будете видеть ее каждый день, гадать, кто сыграл на вашей порядочности. А другие женщины, не причастные к краже, испортят отношения друг с другом, потому что у них обязательно возникнут свои версии, и рано или поздно их озвучат, и получится нехороший скандал.

Уоткинс сохранил спокойствие и сдержанность, хотя образ, постепенно возникавший перед ним на бумаге, взорвался многочисленными линиями, и они, кружась, ринулись прочь от скул, завертелись вокруг гадкого безгубого рта, выплевывавшего реплики священника в этом разговоре, линии обозначали складки кожи, волоски, которые были словно борозды на незасеянном поле, они рассекали бумагу, преображали ее, оставляя таинственные провалы там, где могли упасть и прорасти семена глаз.

Голос Илюшина звучал убедительно, и Вересаев подумал, что сам бы он в подобной ситуации давно согласился с его доводами.

— Мой отец не нуждался в эскизах — он сам был господня фотокамера. Все его линии, все пропорции были совершенны. Микеланджело, Да Винчи было чему поучиться у него. Он рисовал ангелов, чья плоть была нежна, как воздух, его кисть запечатлевала их полет, его краски впитали их дерзновенный дух.

— Хитрая сволочь, — не сдержался охранник и получил тычок от Николая. — А что? Лихо прокрутила дело и теперь уйдет с побрякушкой.

Прошу простить меня, святой отец, но если есть Бог на свете, то он живет в полотнах моего отца. — Он указал на картину, висевшую за его спиной под самым потолком. — Взгляните вон на ту, с облаками, где фигура ангела чуть просвечивает через дымку. Когда видишь такие облака, стоит ли удивляться тому, что в них прячется ангел. Со времен Тернера ни один художник не рисовал небо лучше, чем мой отец, а это лишь один пример его силы.

— Анатолий Иванович, надо ее найти! — воззвал к Горошину Николай. — Правда, как будто в лицо плюнули…

Уставившись на картину мутным от вина взором, священник попытался перекреститься, но не смог.

Но Горошин снова покачал головой, и теперь стало ясно, что это значит.

— Так, значит, ты поэтому не ходишь больше к мессе, сынок? Потому что наши таинства меркнут перед великим талантом твоего отца?

— Ну, как хотите, — развел руками Макар. — Тогда я не вижу для нас никаких зацепок. Разве что…

— Как я понимаю, таинствами богослужения занимается отец Гевин, причем уже много лет. Он же дает совет и утешение больным и обиженным. У вас же обязанности чисто административного характера, разве нет? И все же именно ваш портрет повесят в церковном холле.

Он задумался. Снова походил по комнате, затем взял со стола листок, на котором Николай записал, какие комнаты открывались аудиторами.

— Где умный человек прячет лист? — проговорил Илюшин.

— Признаюсь, я бездарен в обращении с людьми. И всегда был таким. Честно говоря, люди в целом меня раздражают — вечно у них какие-то мелочные заботы и обиды, когда есть столько прекрасных предметов для возвышенного созерцания, вот хотя бы картины твоего отца. Но я старше по званию, и наш епископ изъявил желание, чтобы мой портрет нарисовали первым. Я не утверждаю, что достоин этой чести.

— Где-где… — Охранник слегка растерялся, решив, что вопрос обращен к нему. — В холодильнике, должно быть.

— Но вы не отклонили ее.

— Не отклонил. — Старый священник заглянул в свой пустой стакан, потом медленно, стараясь унять дрожь в руках, чтобы разлить как можно меньше драгоценной влаги, наполнил его снова. — Ты так восхищаешься работами своего отца, а свои принижаешь. Быть может, ты просто обижен на то, что тебе не достался такой же дар, и потому не ходишь больше к мессе у святого Антония, что там ты снова увидел бы его лучшие полотна «Три ангела и Один», «Серафим тысячеокий» или великолепного «Санкте Деус»? А может, ты считаешь себя кем-то вроде отверженного сына, разочаровавшего отца и потому утратившего его милость? Или бунтарем, а, мистер Уоткинс Эс Ди., сходство найди, а, так ты думаешь о себе?

— Почему в холодильнике? — поразился Степан Степанович.

— Но, старик, разве бывает бунтарь больший, чем священник, который терпеть не может своих прихожан?

Священник выдержал паузу, потом залпом выпил больше половины стакана От вина у него охрип голос.

— Потому что там можно все спрятать, — честно ответил Валера.

— Твои инициалы, Эс. Ди.? Я, кажется, никогда не видел твоего полного имени. Уж не назвал ли он тебя в честь своего величайшего творения?

— Мой отец был впечатлителен, как всякий художник, временами он казался одержимым. Но сумасшедшим он не был Меня зовут Сэмюэль, мое второе имя — Дэниел, — солгал младший Уоткинс.

— Умный человек прячет лист в лесу. — Макар рассеянно глянул на охранника, и Вересаев понял, что идею с холодильником парень прослушал. — Так Честертон говорил, а он сам был очень неглупый человек.

Священник одарил портретиста необычайно щедрой улыбкой и рассеянным взглядом.

— Психолог? — проявил осведомленность Николай.

— Мне кажется, твоя рана кровоточит снова, и притом обильнее, чем раньше.

— Не совсем. Впрочем, неважно. Итак, умный человек прячет лист в лесу. Наша воровка — умный человек? Наверняка. Даже если кажется глупой.

Уоткинс поднял свою правую руку и посмотрел на нее так, словно никогда раньше не видел. Обвивавшая его кисть повязка испачкалась и обмахрилась, к тому же она была тонкой, словно нарисованная, и напомнила ему саван, который отец однажды изобразил поверх измученного тела Христа В середине ладони, поверх повязки, красовалось похожее на звезду пятно черного и кирпично-красного цвета.

Поняв, к чему клонит Илюшин, Вересаев мысленно обежал глазами все здание.

— Люстра? — быстро предположил он. — Светильники? Аквариум?

— Это ничего. Кисть я держу кончиками пальцев, и всей рукой двигаю ею по полотну. Мой отец всегда говорил: «Не сжимай ее слишком крепко, иначе перестанешь чувствовать, что ты держишь».

Макар взглянул на него, что-то напряженно обдумывая.

— Вряд ли, — протянул он. — Анатолий Иванович, напомните, пожалуйста, в чем хранилось ожерелье. В коробочке?

— Нет. Коробочка показалась мне слишком безвкусной, и я переложил его в конверт.

— В конверт! — хором воскликнули Илюшин, Вересаев и Николай.

— Вспомните хорошенько, — торопливо сказал Илюшин, — ваши коллеги видели, что вы убрали украшение в конверт? Пожалуйста, вспомните, это очень важно!

— И вспоминать нечего. Видели. Я при них взял со стола плотный конверт, а потом засунул его в портфель.

Пристально глядя на Горошина, Макар прищурился и сказал, отчетливо выговаривая каждое слово:

— А если бы вам пришлось прятать конверт так, чтобы он не должен был бросаться в глаза, какое место вы бы выбрали?

Анатолий Иванович посмотрел на Вересаева непонимающим взглядом, и вдруг тень догадки мелькнула в глазах у обоих.

— Архив! — Степан Степанович опередил Горошина на полсекунды.

— Точно! — Макар азартно хлопнул ладонью по столу. — Вот наш лес! Готов прозакладывать зарплату за полгода — конверт в архиве!



Когда в помещении, где хранился архив документов, зажегся свет, охранник негромко присвистнул.

— Не свисти, денег не будет, — машинально заметил Николай, делая шаг вперед и пропуская вперед Илюшина.

Но на него вид стеллажей, заполненных папками, тоже произвел впечатление. «Хорошо, если конверт здесь. А если нет?»

— Вы с Валерой берете на себя правый сектор, — приказал Вересаев, недолго думая, — я — средний, Анатолий Иванович с Макаром Андреевичем — левый.

И, не теряя времени, двинулся к шкафам.

Николай постоял в некоторой растерянности перед полками, но затем, приговаривая про себя «глаза боятся, руки делают», вынул крайнюю папку. «И что с ней делать? Внутри смотреть?»

Он пробежал пальцами по пыльным корочкам, вдохнул запах картона и старого клея, наклонил голову и прочитал даты на корочках. «Надо приступать», — сказал он самому себе, и тут из-за соседнего стеллажа раздался очень спокойный голос Вересаева.

— Я его нашел.

Я выхватила у него листок, чтобы проверить, хотя была уверена, что он не врет.

— Скажи, почему ты так хочешь пойти туда? Ты же никого не знаешь.

— Такие вечеринки самые интересные, — сказал он. Его лицо было наполовину в тени, скулы выделялись. Из-за коротко стриженных волос его глаза казались особенно большими. — Просто мне нравятся вечеринки.

Николай замер на секунду, не веря своим ушам, а затем бросился к шефу. То же самое сделали и остальные и увидели Вересаева вертящим в пальцах ожерелье из серебристых веточек, на которых блестели капли — камни.

— Но как это сочетается с желанием жить на ферме?

— К тому времени я стану старым и откажусь от своих прежних пристрастий. Ну, пошли, Кэт, я продел такой долгий путь!

— Надо же… — проговорил Степан Степанович. — Даже в папку не спрятала, просто всунула конверт на среднюю полку. Наверное, торопилась.

Я тебя не просила, подумала я.

— А что, если сделать так: мы туда идем, смотрим, как там, и, если тебе не понравится, просто уходим.

Он протянул ожерелье Горошину, который взял его так бережно, словно капли могли стечь на пол.

— Куда уходим? Пабы скоро закроются.

— Пожалуйста! — Он поправил воображаемый микрофон: — «Уйдем с тобою в ночь под тихий шепот звезд…»

— Кто? — выдохнул Валера. — Кто заходил в архив?

— «Звездные дни»?

Мужчины подняли глаза друг на друга — все, кроме Вересаева: он и так помнил, кто дважды был в архиве.

— «Ангел-охотник». — Он казался довольным собой. — Я проводил собственные исследования музыки восьмидесятых. Это, наверное, одна из любимых пластинок твоего отца?

— Безинская, — с сожалением признал Макар. — Маргарита Анатольевна.

— Да. У него был сингл. Я ставлю ее иногда, когда хочется улучшить настроение.



— Итак, — сказал Кэллум, беря меня за руку, — давай сходим туда хотя бы ради «Звездных дней»!

Лицо Донны, когда я вошла вместе с ним!

Увидев Горошина, вошедшего в кабинет генерального директора с ожерельем в одной руке и конвертом в другой, все сидевшие вскочили. Кроме Оли Земко, положившей руку на живот и устало откинувшейся на спинку стула.

«Это моя девушка», — сказал он.

— Нашли! — Глаза Рекурова изумленно расширились, словно он не допускал и мысли, что их затея увенчается успехом.

Я позволила ему взять себя за руку и вести навстречу погибели.

— Нашли, — грустно подтвердил Анатолий Иванович.

Пять минут спустя мы были у входа в «Стим».

— Ты замерзла? — спросил он.

— Где? Где нашли? — Людочка так и впилась глазами в шефа, не сводящего глаз с Безинской. Та держалась спокойно, но на ее лице на секунду промелькнуло странное выражение.

— Нет, с чего бы?

— В архиве.

— Мне показалось, ты дрожишь. Вот, пожалуйста. — Он протянул приглашение одному из вышибал, который молча указал наверх. — Пошли.

Степан Степанович прошел за свой стол, уселся. Николай с Валерой остались стоять у дверей, словно боялись, что кто-то вздумает убежать. Илюшин собрался было присесть на подоконник, но вовремя опомнился и просто облокотился на него. На диване напротив ссутулился Анатолий Иванович, не выпуская украшение из пухлых пальцев.

Люди, которые шли позади нас, спускались в подвал, а мы стали подниматься по освещенной лестнице вверх, откуда глухо звучала музыка. На лестничной площадке парень, которого я никогда прежде не видела, ворчал и охал, прислонясь к стене. Рядом сидела белокурая девушка с хмурым лицом. Мы не стали задерживать на них внимания. Взгляд Кэллума был устремлен к двери, лицо горело. Он резко дергал головой в такт музыке.

— Ожерелье мы нашли в архиве, — сухо повторил Вересаев, и в комнате повисла тишина, в которой шмыгала носом Людочка. — Одна из вас заходила в помещение, где хранятся архивные документы. Маргарита Анатольевна, вам понятно, что это значит?

Когда мы прошли внутрь, туда, где сверкали огни, я услышала мелодию, от которой по спине прошла дрожь. Я сжала плечо Кэллума.

Земко с Ерофеевой перевели взгляд на Безинскую. Репьева поморщилась.

— Это «Машины», они завели Гэри Ньюмана.

— Вы считаете меня виновной? — ровным голосом спросила та. — Почему? Разве только я могла спрятать там ваше ожерелье?

Это был еще один знак, и мое сердце подпрыгнуло от предчувствия. Но композиция закончилась, и зазвучало что-то модерновое, чего я не знала.

— Именно. Я вам только что объяснил: никто, кроме вас, не входил в архив.

— Это сэмпл! — завопил он, перекрикивая шум. — Арманд Ван Хелден, диск называется «Koochy». Отличный. Давай возьмем что-нибудь выпить и пойдем на балкон.

Степан Степанович с удовлетворением заметил, что на сдержанном лице Безинской промелькнула тень растерянности.

Музыка была такой громкой, что голова перестала соображать. Огни беспорядочно плясали у меня в глазах. Я видела знакомые лица, ловила изучающие взгляды, которые меня не задевали, если в них не читалось: «Боже, как она выглядит, глупая корова!» Кэллум вернулся из бара, потом пошел танцевать, а я, облокотясь на перила, наблюдала за ним. В голове все плыло, но я не хотела упускать его из виду. Донна была поблизости, в центре толпы, я помахала ей, но она меня не видела. Кто-то пытался поцеловать ее, кто-то водружал корону королевы вечеринки на ее голову. Черноволосая девушка танцевала рядом с Кэллумом. Она махала руками перед его лицом, демонстрируя выступающие ребра, обвивала руками его шею. Кэллум смеялся, отводил ее руки, отстранялся и, наконец, отошел в сторону. Девушка продолжала танцевать одна, потом повернулась, чтобы найти кого-нибудь другого. У меня отяжелели руки и ноги, но мысли лихорадочно крутились в голове.

— То есть… как, простите? — переспросила она. — Не может быть!

— Когда Митч собирается за нами заехать? — прокричала я, когда Кэллум вернулся, раздетый по пояс и мокрый от пота.

Николай прошел к столу, положил перед женщиной лист бумаги, ткнул пальцем.

— В два двадцать шесть — первое срабатывание вашей карточки, в три сорок восемь — второе. Только вы были в архиве дважды за последние четыре часа, и больше никто. А вы рассчитывали, что зайдет кто-то еще и это снимет с вас подозрения? — он усмехнулся. — Не выгорело. Остальные готовились к банкету, им не до архивов было.

— Дай мне этот стакан, — жестом показал он и стал пить так быстро, что половина жидкости потекла по подбородку. — Господи, как я вымотался! — Он уселся на пол, опершись спиной о перила. — Подойди ко мне. — Он дернул меня за юбку, и мне пришлось опуститься рядом с ним.

Маргарита Анатольевна секунду смотрела на лист широко раскрытыми глазами, затем обернулась к Горошину, теребившему ожерелье. Она, казалось, собиралась что-то произнести, но вместо этого лишь скривила губы.

— Одного не понимаю, — чуть удивленно произнес Вересаев. — Зачем? Неужели ради десяти тысяч долларов?

Проходившие мимо Алекс и Зита, увидев меня, толкнули друг друга локтем. Кэллум им подмигнул, они захихикали и подмигнули ему в ответ.

— Действительно, не понимаете, — высокомерно подтвердила Безинская. — И никогда не поймете.

— Почему ты не танцуешь? — крикнул он мне в ухо.

Она встала, оглядела сидящих в комнате, задержавшись взглядом на Илюшине.

Я только покачала головой.

— Я могу идти? — безразлично-бесстрастно осведомилась она. — Не будете же вы вызывать милицию… Это было бы глупо и смешно.

— Тут здорово. Я попрошу их поставить «Koochy», если хочешь. А?

Поскольку никто не ответил, Безинская неторопливо пошла к двери. Валера с Николаем расступились, и Маргарита Анатольевна уже потянула на себя ручку двери, но ее остановил скрипучий голос.

— Нет, спасибо.

— Пошли со мной, а потом тот, кто тебе нравится, пригласит тебя.

— Чепуха! — проговорила Инга Андреевна сердито. — Риточка, что за ерунда, право слово!

— Нет, — вздохнула я, — я не очень подхожу для этого.

— Что?

Изумленная Безинская, впервые услышавшая, чтобы ее назвали Риточкой, обернулась и встретилась глазами с Репьевой.

— Ничего. Я не хочу танцевать, понятно?

— Ничего не понимаю, — проворчала та, морща нос, — но совершенно очевидно, что вы здесь ни при чем.

— Как знаешь. Кстати, выглядишь ты просто отлично. Правда. — Он улыбнулся и ткнул меня под ребро. — Тебе надо иногда расслабляться. Можно даже слегка напиться. — Его щека прикоснулась к моей.

— Действительно, Маргарита Анатольевна! — Оля Земко вдруг словно проснулась: стукнула ладонью по столу и устремила негодующий взгляд на Вересаева. — Как вам всем не стыдно! — звонким голосом сказала она. — Маргарите Анатольевне не нужно ожерелье! Это не она! Как вы могли поверить?!

Я ощутила странное чувство — опьяняющее, тревожное, возбуждающее и легкомысленное.

Людочка молчала и только таращила глуповатые глаза.

— Послушай, — закричала я ему в ухо, — хочешь узнать еще один мой секрет?

— Девочки… что вы… — голос Безинской дрогнул.

— Черт возьми, что еще, Загадочная женщина?

— Хватит! — Инга Андреевна рявкнула таким командирским тоном, что Николай с Валерой вытянулись по струнке. — Не распускать нюни! Почему вы им ничего не объяснили?

Я начала хихикать.

— А что я им объясню? Что?! — почти выкрикнула Безинская. — Я заходила в архив только один раз — вечером! Днем меня там не было! Ну и что?

— Я лесбиянка.

— Позвольте-позвольте, — встрял Макар. — Один раз?

Я увидела, как его лицо расплылось в медленную улыбку.

— Да, один раз! — Маргарита Анатольевна обращалась к нему, но при этом вызывающе смотрела на Степана Степановича. — Взяла документы по старому делу, хотела перепроверить кое-что. Это было незадолго до начала банкета, я торопилась — мне хотелось убедиться, что там все в порядке, чтобы не думать об этом весь праздник.

— Да ладно!

Макар с сомнением смотрел на Безинскую, и женщина раздраженно дернула подбородком.

— Нет, правда. Я лесбиянка.

— Нет, это не так, ты сама знаешь.

— Я не буду оправдываться перед вами. Это унизительно! Оленька, Инга Андреевна, — голос ее потеплел, — спасибо вам.

— Почему это?

Улыбка была очень уверенной.

Она снова повернулась, и в комнате все одновременно заговорили. Что-то протестующее высказал Вересаев, пискнула Людочка, спросил о карточке Николай, ему на заднем фоне ответил Валера, а Горошин только переводил беспомощный взгляд с одного на другого. Ожерелье в его руках посверкивало каплями на тонких ветках. Макар уставился на украшение и почувствовал, что в голове его вертится что-то неуловимое… неуловимое, очень близкое… то, что обязательно нужно было поймать.

— Потому.

«Ветки… ветки на деревьях… деревья… листья… Листья!»

Мое сердце забилось так, будто стало живой летучей мышью, трепеща, взлетая и падая. Он был совсем рядом, я чувствовала его запах сквозь сигаретный дым, видела щетину на его подбородке. И я поцеловала его.

Он не отодвинулся. Я поцеловала его еще, и на этот раз он мне ответил. Кровь застучала у меня в висках, я подумала, что сейчас упаду в обморок. Потом он отодвинулся и положил ладони мне на плечи, чтобы держать меня на расстоянии.

— Листья! — очень громко сказал он. — Листья, черт возьми!

— Нет, — сказал он, — вот этого не надо.

Все затихли, и только Валера продолжал бубнить что-то о карточках и о том, что компьютер не обманешь.

— Извини, извини. Я знаю, я слишком толстая. Не понимаю, что на меня нашло…

В голове у Макара проносились мелкие детали прошедшего дня, складываясь в картину, и каждый в этой картине занял свое место. Только одно оставалось для Илюшина не совсем ясным, но он ощущал, что разгадка где-то очень-очень близко, в той детали, которая на первый взгляд кажется самой незначительной из всех.

Кэллум уставился на меня, будто я сошла с ума.

Он снова бросил взгляд на ожерелье, и ответ появился сам. Такой очевидный, что Макару оставалось только удивиться, как он не понял основного замысла раньше, и восхититься безупречно реализованной идеей. Почти безупречной. И почти реализованной.

— Ты о чем?

— Какая наиболее часто цитируемая фраза из Честертона наиболее часто цитируется? — спросил он, обращаясь к ближайшему человеку.

Я начала что-то беспорядочно говорить, пыталась остановить выступившие слезы стыда.

Ближайшим этим человеком оказалась Людочка Ерофеева. Макар понял, что от нее ответа ожидать бессмысленно, но Людочка внезапно для него ответила, не задумываясь:

— Я слишком большая и не могу тебе понравиться. Все думают, что толстяки не могут любить, что у них нет чувств, но на самом деле они есть. Душа есть не только у стройных и красивых, разве это…

— «Где умный человек прячет лист? В лесу».

— Перестань. — Кэллум притянул меня к себе, и мне показалось, что сейчас он снова поцелует меня. Но он отстранился и поднял руки вверх, как бы говоря, чтобы я помолчала. — Кэт, Кэт, это не имеет никакого отношения к твоей фигуре. Я считаю тебя классной. Я думаю, что ты действительно фантастическая. Я…

Секунду Илюшин смотрел на нее, затем кивнул:

— Правильно. Кстати, откуда вы это знаете?

— Что?

— Люблю детективы, — пожала плечами Людочка. — Особенно старые.

— Я не могу любить тебя, то есть я люблю, но я не должен. О, черт. — Он треснул себя по лбу ладонью. — Зачем я в это ввязался?

— И я люблю. Только очень редко перечитываю. — Он улыбнулся слегка виновато, будто извиняясь за то, что редко перечитывает детективы. — И Честертона, кстати, я никогда не стал бы перечитывать. Он хороший писатель, здесь не поспоришь, но далеко не из самых моих любимых, потому и не стал бы.

Я смотрела на него в замешательстве.

— При чем здесь Честертон? — спросил Вересаев, искренне пытаясь понять.

— Мне так неудобно. Я должен был рассказать тебе с самого начала, но тогда бы ты не захотела иметь со мной дела.

— При том, что самая известная фраза из него — про лист, который умный человек прячет в лесу.

— Что сказать?

— Не презирай меня, Кэт. — Он закрыл глаза, как от сильной боли. — Я твой брат.

— А если ему нужно спрятать мертвый лист, он сажает мертвый лес, но при чем здесь это?

* * *

— Ни при чем, Степан Степанович. Нужна была только первая половина фразы, которая навела бы нас на мысль о том, где можно спрятать ожерелье. Потому что сами бы мы не догадались выбрать именно архив. Но мы должны были найти колье, причем там, куда его мог положить только один человек, чтобы его виновность казалась неопровержимой. Несколько простых действий, которые по отдельности, кажется, ни к чему не приводят, — и все получается, как задумано. Но ведь я не просил вас приносить мне Честертона, Анатолий Иванович. — Макар посмотрел на Горошина и покачал головой. — Я не люблю брать чужие книги.

Я научилась жить в этой библиотеке. Стояла у дверей, ожидая открытия, и уходила самой последней. Никто не возражал, потому что я не шумела и не сорила. Я предпочитала фэнтези для детей — Сьюзен Купер, Клайв Льюис, Андре Нортон. Но раз в неделю перечитывала «Гордость и предубеждение». Мне хотелось проникнуть в книгу и навсегда забыть о реальности. Я не любила среды и воскресенья, потому что в эти дни библиотека не работала.

— Мы с вами разговаривали о детективах пару дней назад, за обедом, — напомнил тот.

Было как раз воскресенье, когда я позвонила Винсу. Я устала от чтения. За окном было темно. Снаружи доносились крики пьянчуг, толпившихся у бесплатной столовой на углу.

— Да, — согласился Илюшин. — И вы рассказали мне о том, что у него есть несколько малоизвестных, но очень неплохих рассказов. И даже повернули беседу таким образом, что получилось, будто бы я прошу вас принести их мне. Но я не просил, правда?

— Я всего лишь сделал вам небольшое одолжение.

Я сидела на диване, держа на колене подушку, и вдруг заметила, что поглаживаю и баюкаю ее. Это сумасшествие, подумала я, и опустила подушку. Но моим рукам чего-то не хватало. Некоторое время я таскала ее по квартире, баюкала, потом решила позвонить ему. Просто чтобы услышать его голос.

— Конечно. Только это было не одолжение, это был расчет. И довольно точный, я признаю. Если весь день человеку показывать рисунок со светофором, а затем попросить его назвать три цвета, какие он назовет?

— Красный, желтый, зеленый? — вопросительно произнесла Оля Земко.

Он долго не подходил, а когда взял трубку, голос звучал устало. Но он постарался придать ему бодрость, когда узнал меня:

— Как дела, моя хорошая?

— Да, вероятнее всего. А если утром предложить человеку детектив, в котором есть всем известный афоризм о том, как лучше что-то спрятать, а вечером привлечь его к поискам пропажи, что человек вспомнит в первую очередь? Правильно, этот афоризм. Я уверен, Анатолий Иванович, что именно вы настояли на том, чтобы я принял участие в поисках.

Я сказала, что все в порядке. Я получила жировку и таблетки от доктора. Я решила поступить в колледж и выучиться на библиотекаря. Радость послышалась в его голосе, когда я ему все это сказала. Никто из нас не упоминал о Кэтрин.

— Он, точно! — выкрикнул Валера, сделав шаг от двери.

Потом я услышала в трубке крик младенца.

— Сказал, что вы славный мальчик, обязательно поможете, — добавил его начальник.

— Подожди минуту, — пробормотал он, но я не поняла, кому он это сказал, потому что там была женщина. Я услышала, как она говорит: «Думаю, у него режутся зубки, посмотри на его щеки». Это не был голос Полл.

Я положила трубку, потом позвонила на телефонную станцию.

— Очень, очень хорошо придумано и сыграно, — в голосе Илюшина звучало нескрываемое уважение. — Настаивать на том, чтобы не вызывать милицию, переживать за то, что мы оскорбим женщин своими подозрениями… Лично я полностью уверился в вашем благородстве. А из положения жертвы так удобно управлять ситуацией — не правда ли, Анатолий Иванович?

— Куда я сейчас звонила? — спросила я.

— В Шеффилд, — ответили мне.

Горошин молчал, проводя пальцем по сверкающему украшению.

Я не могла найти свои щипчики для ногтей, те, со скрипкой. Винс спрятал их. Но я заметила точилку для карандашей в одном из кухонных шкафов и ухитрилась отвинтить лезвие краем монетки. Остальное было делом техники.

— Когда вы взяли карточку из сумки Маргариты Анатольевны? — спросил Макар. — Для этого вам нужно было, чтобы в кабинете никого не осталось. Как вы это обеспечили?

— И меня купил, — нехотя проговорила Инга Андреевна. — Я ведь только сейчас это поняла. Да, неплохо ты нас изучил, Толенька.

— Что значит «купил»? — не понял Вересаев.

Глава восемнадцатая

— Девочки убежали торт смотреть, я осталась, — неспешно объяснила Репьева. — А наш Анатолий Иванович возьми да и намекни, что Анжелика беременна. Во мне, старой дуре, любопытство взыграло, и я побежала посмотреть, правда ли это.

— Наполовину брат, — сказал он, посадив меня в такси и дав наставления шоферу, — только наполовину. — Как будто это делало сообщение менее невероятным.

Он увел меня из комнаты туда, «где мы смогли бы поговорить нормально», и мы встали на лестнице вместе с другими парами.

— И что же? — Горошин смотрел на нее непонимающе.

— Я не понимаю, — повторяла я, — ведь ты мой двоюродный брат.