– Я был сражен с первого взгляда, когда ты, как тигрица, бродила по кабинету.

Я засмеялась.

– Я не об этом спрашиваю.

Он усмехнулся, потом помолчал, обдумывая ответ.

– В Лондоне я наконец понял, какая ты и каким можешь сделать меня. Когда мы стояли на балконе в отеле и смотрели на Темзу.

Мы пили шампанское и смотрели друг другу в глаза. Когда бокалы опустели, я поставила их на столешницу.

– А помнишь вечер, когда ты сделал мне предложение?

Я посмотрелась в зеркало и начала расстегивать блузку, взволнованно и одновременно смущенно. Он погрузился в воду так, что видны были только вытаращенные глаза. Потом выплюнул воду и подтянулся.

– В ресторане? Конечно.

Он едва сдерживал улыбку.

– И условия соглашения помнишь? – строго спросила я, стягивая рукав.

– Да, миссис Митчел, – ответил он, подражая моему официальному тону. – От тебя: публичное изображение брачных отношений, публичное сопровождение и обучение. От меня: магазин, половина фасада первого этажа и твоя квартира.

Я повесила блузку на вешалку для полотенца и начала расстегивать молнию на юбке.

– Насколько я помню, там было несколько исключений, – заметила я, роняя юбку и перешагивая через нее.

– Я смутно помню, о чем шла речь.

Я повесила и юбку. Как бы то ни было, ma chère, к хорошей одежде нужно хорошо относиться.

– Мне кажется, исключения касались некоторых прав. Извини, – сказала я и, наклонившись, стала стягивать колготки.

Ни одна уважающая себя соблазнительница не станет, ma chère, стягивать с себя колготки перед мужчиной. В этом действии нет того очарования, как при постепенном отстегивании чулок от подтяжек, после чего шелк неизбежно соскальзывает с ноги.

Когда я выпрямилась, на мне ничего не было, кроме бюстгальтера и трусиков, белого кружевного комплекта Chantelle Fête – белый цвет, по крайней мере, свадебный. Когда я впервые надела такое белье года два назад, казалось, мир изменился: оно было удобным, хорошо облегало фигуру, словом, настоящий переворот в мире моды, ma chère. Тебе сейчас трудно понять, но до их появления каждый школяр, наверное, думал, что груди от природы имеют форму конуса.

Джим проследил за моими движениями и снова погрузился в воду.

– Ты говоришь о правах, – произнес он, укладываясь так, что из воды над пеной торчала одна голова. – Что ты имеешь в виду?

– Супружеские отношения.

– Супружеские?

– Да. Не согласишься ли ты пересмотреть условия соглашения?

Он нахмурился, по-актерски изображая работу мысли.

– Только на равных условиях. Мне кажется – сугубо в деловом смысле, конечно, – что я немного обнажен.

Последние слова прозвучали, когда его лицо расплылось в широкой ухмылке и бесстрастная маска полностью исчезла.

– На равных?

Я расстегнула бюстгальтер, и он соскользнул на пол, пока я, стоя босиком на кремовом коврике, снимала трусики. Может, когда женщины надели это белье, и произошла революция, но на самом деле, наоборот, когда снимали.

– А теперь на равных?

– Теперь да.

Я шагнула к ванне.

– Мне холодно.

– Ты предлагаешь выбросить то исключение?

– Да, мне кажется, оно уже не нужно.

– Да, – ответил он. – Оно только мешает.

Я сделала еще один шаг и нависла над ним.

– Я бы внесла новый параграф, еще одно исключение.

– Ты о красной помаде? – усмехнулся он.

– Да.

– Согласен. Добавим как дополнительное условие ко всем остальным.

– Что у тебя за пена?

Наклонившись, я отогнала пузырьки в сторону и улыбнулась.

– Не знаю… там флакон.

Я огляделась: в конце ванны стоял большой зеленый флакон Badedas.

– А-а, моя любимая.

– Я купил ее в Берлине, в отеле.

– Ты не возражаешь, если я присоединюсь?

– Жду, когда ты спросишь.

– Подвинься.

Он сел, и я опустилась в воду за его спиной, и, вытянув ноги по бокам ванны через его бедра, обвила его руками, положив голову на изогнутую спину. Несколько секунд никто из нас не шевелился и не говорил.

– Прости, что все так получилось, – искренне сказал Джим.

– Прощаю. Если бы ты рассказал мне о своих планах, я бы сбежала.

– Значит, я почти научился поступать как надо.

– Да – как и с Badedas.

Я поцеловала его в плечо.

Он подвинулся ко мне, положил голову мне на плечо и поднял глаза.

Ох, ma chère, я тогда не привыкла к его сияющей улыбке.

– Ты хочешь сказать, что, если бы у меня была нужная пена для ванн, не пришлось бы столько мучиться.

– Совершенно верно.

Глава 27. Без прикрас

Глазам не верю. Взгляни на часы. Через сорок минут выходить, а я вместо того, чтобы готовиться, все болтаю.

Передо мной словно вся жизнь прошла. Нет, ты посмотри на меня. Ты когда-нибудь видела, чтобы я выходила на люди неподготовленной?

Знаешь, что мой ритуал длится час, если не торопиться. Спешить нельзя, я уже один раз все испортила. Ох, ma chère, что же делать?

Это безнадежно. Я так нервничаю, что и ровной линии не проведу. Вспомни себя на первом свидании – так я еще хуже. Мне шестьдесят три, не семнадцать. Уж чему-то должна была научиться. Начну с волос. Надо причесаться. Ты причешешь? Ох, спасибо тебе.

Странно, как все повторяется. Около восемнадцати лет назад, после поездки в Берлин, я была беременна тобой и поразилась, что твоему отцу нравилось расчесывать мне волосы. Слышала такое? Забавно, правда?

Он вспоминал, как в детстве играл с сестрой. По-моему, просто хороший способ расслабиться после работы, снять костюм и официальную маску и превратиться в Джимми из Монтичелло, мальчишку, который выбился в люди. У твоего отца два образа: Джим с непроницаемым лицом и Джимми, мой лучший друг.

Сложная взаимосвязь. А теперь ты расчесываешь мне волосы, как раньше отец. Теперь, говорит, артрит мешает. В детстве мама заплетала нам с Кристль косы. Ставила нас перед собой и расчесывала спутанные локоны, потом брала их в руки, словно охапки соломы, и закручивала в пучок над виском. Она плела косы, включая новые пряди и укладывая короной. Каждое воскресное утро мы ходили в церковь в лучших традиционных платьях с широкими юбками, наши белые фартуки были накрахмалены, как картон, поверх ярких ситцевых в мелкий цветочек подолов, а на головах – золотые венцы волос. Привычка – вторая натура.

Через четыре года после той поездки в Берлин, наверное, летом семьдесят шестого – в общем, тебе было три годика, – возвращались мы через Центральный парк из зоосада, и тут твой отец встретился с чиновником нью-йоркского городского совета, занимавшегося планированием. Джиму не хотелось упустить возможность побеседовать в неформальной обстановке.

Мы подождали несколько минут, потом ты стала выпрашивать мороженое, которое продавали недалеко в киоске. Не помню, как ты выпустила мою руку, но когда подошла наша очередь и я хотела спросить, что ты выберешь – зная, что любишь ванильное или клубничное, – вдруг поняла, что тебя нет. Исчезла.

– Летти! Колетта!

На крики прибежал твой отец.

– Где она?

Видела бы ты его взгляд, ma chère, – будто я потеряла все.

– Она только что стояла рядом, – расстроенно бормотала я. – В очереди за мороженым. И пропала.

Мы звали тебя снова и снова. Джим велел мне не двигаться с места, вдруг вернешься. Я не плакала, не бегала, как безумная, просто остолбенела, охватываемая приливами тошноты и страха.

Меня, словно стервятники, окружили люди. Джим бегал от дерева к дереву, от скамейки к скамейке, а советник призвал патрулировавшего парк полицейского. Все спрашивали, как ты выглядишь.

Я никогда не наряжала тебя в дирндли, но те цвета как-то просочились и в твой гардероб: в тот день на тебе была синяя юбка и красный топ. Не хватало лишь белого фартучка, и ты была вылитая я в детстве, потому что по воскресеньям я укладывала тебе волосы, как когда-то нам с сестрой моя мать. Я рассказала, что у тебя на голове уложенная венцом светлая коса.

Пока другие бегали, я стояла на месте, оглядываясь вокруг, как семьи, пожилые пары, юные влюбленные искали тебя, маленькую девочку в синем и красном. Я вращалась, словно земной шар вокруг своей оси, безостановочно крутя головой, и меня преследовала только одна мысль: нельзя же и тебя потерять.

– Нашла! Нашла!

Я никогда не забуду те слова и девчонку лет двенадцати, с аккуратными рядами тонких тугих косичек, расходившихся от сияющего лица. Она подняла руку и махала мне, стоя у огромного куста. Подбегая, я увидела в траве мерцающий нимб светлых волос.

Ты правда этого не помнишь?

В тот вечер после купания ты прислонилась ко мне, и я расчесывала твои волосы. Дети всегда льнут к родителям, инстинктивно ощущая внутреннюю связь. Ты упиралась спиной мне в ноги, прижималась локтями к голеням, словно уверяя нас обеих в нерушимой связи. Потом спросила, сержусь ли я, потому что в парке кричала. Я еще раз подтвердила, что не сержусь, просто расстроилась, что ты потерялась. И знаешь, что ты заявила, ma chère? Нет? Что ты не потерялась, а ждала, когда тебя найдут. А потом обвинила меня и сказала, что заснула, не дождавшись, пока я куплю мороженое и тебя отыщу. После того случая мы решили не играть в прятки на улице.

Передай, пожалуйста, очищающее молочко. Да, то самое. Ты росла забавным ребенком. Мы постоянно тебя искали. Когда ты пряталась, не ерзала, не смеялась, а сидела тихо, словно мышка. И когда мы играли, меня пеленой охватывал ужас, пока не находила тебя и ты не визжала от радости и победы. И в тот день, когда ты потерялась в парке, я поняла, как был напуган Лорин, как он считал, что его бросили. Что мы оба потеряли.



Узнав, что жду ребенка, я написала письмо Лорину, которое послала через Томаса и Иду. После этого мы с Идой несколько раз в году обменивались письмами – в то время о телефонных звонках не могло быть и речи.

Ида рассказала, что Лорин о письме знает. Они хранили его в металлической шкатулке с важными документами: удостоверениями личности, сертификатами, завещаниями. Все ее письма заканчивались ответом на зависший в воздухе вопрос: письмо он еще не читал. Я не собиралась вновь испытывать боль и слушать, что он не хочет меня видеть.

Однажды в Нью-Йорк в составе делегации Восточной Германии в ООН прилетел Томас, и я сумела «нечаянно» столкнуться с ним в фойе отеля One Dag Hammarskjöld. Разговаривать долго мы не могли, за ним был неусыпный контроль, будто человек, у которого жена и четверо детей, сбежит и будет искать убежища в США.

Жизнь шла своим чередом. Я любила твоего отца, ждала ребенка, бизнес расширялся, от меня зависело много людей. Я отгоняла неприятные мысли, что-что, а в этом я за много лет преуспела. Ты говорила, что я чересчур заботлива? Очень может быть, но теперь ты понимаешь, почему я не выпускала тебя из поля зрения, если за тобой не присматривали отец, Граса или няни?

Ну что ты так на меня смотришь? Злишься, совсем как я раньше на свою мать. Почему не рассказала тебе о брате? Нет, ma chère, я просто не могла. Разве непонятно почему? Стыдно было.

Да и боялась. Вдруг у тебя начнутся страхи, что я и от тебя убегу? Проснешься однажды, а меня нет. Нет, я решила, что расскажу только, когда наметится хоть какое-то примирение. Но надежды не было.

Ах, ma chère, вижу в зеркале, как у тебя заблестели глаза. Они того же цвета, что и у меня. Теперь ты понимаешь. Но погоди, я еще не закончила рассказ. Передай мне, пожалуйста, тональный крем.

Два года назад все изменилось. Сначала рухнула Берлинская стена. Помнишь, в ноябре я не отрывалась от телевизора, глядя, как толпа разбивает самый мощный символ холодной войны, взбираясь на неприступный барьер, расшатывая и разбирая его на куски? Как и миллионы людей, не сводила глаз с экрана, зная, что это событие изменит мир. И он изменился, только не так, как я думала.

Через два месяца, в январе 1990-го, я получила телеграмму: от инфаркта умерла Ида.



Я часто езжу в командировки, так что вряд ли ты это заметила, но я упаковала вещи и улетела, как только пришло сообщение. Я прилетела утром, и у меня было всего несколько часов до похорон. Представь, ma chère, мои сомнения. Перед Идой я была в долгу: она любила моего ребенка, как своего. Но там будет Лорин, и было бы нечестно украсть у нее минуты прощания. Я должна была ее проводить, но незримо. А ты знаешь, ma chère, как это трудно. Одежда у меня всегда бросается в глаза.

И манеры отточены идеально: я умею ходить, элегантно выглядеть, а нужно было, чтобы на похоронах меня не узнали, не выделяться среди немодных восточных немцев. Пришлось совершить немыслимое. Добравшись на такси до бульвара Курфюрстендамм, я вошла в неприметный магазинчик и купила себе бесформенную юбку, страшный толстый жакет, шляпку и практичные ботинки на низком каблуке.

Вся в черном, который мне совсем не к лицу, без макияжа… Не смейся, тут ничего забавного. По крайней мере, не замерзну, решила я, но у меня едва хватило сил выйти в таком виде из отеля. Уловив отражение в зеркале лифта, я сразу отвернулась – впервые в жизни на меня смотрела старуха. Мне стало страшно.

Зимой Берлин выглядел иначе, особенно с усыпанной кирпичом полоской ничейной земли на месте стены, которая открытой раной бежала через город. На кладбище было холоднее, чем на окружающих улицах, иней побелил деревья и траву между могилами. Во время короткого отпевания я сидела в дальнем углу церкви, надвинув шляпу на глаза. С одного бока рядом с Томасом сидели мужчина и женщина: Макс с каштановыми волосами и лысиной, как у Оттмара, и Френи, очень похожая на мать, какой я ее запомнила в нашу последнюю встречу в Берлине.

С другой стороны к Томасу прильнула худенькая молодая женщина, наверное, Габриэла, их с Идой дочь. Габи держал за руку мой сын. Он, выпрямившись и не шевелясь, смотрел вперед. Шляйх был огромным, толстым и высоким. Лорин унаследовал его рост и широкие плечи, он возвышался над Томасом и Габи, когда семья сопровождала кортеж. Но у него не было лишнего веса. Как у нас с тобой, у него светлые волосы и голубые глаза.

Как говорили Томас с Идой, совершенно очевидно, что он мой сын.

Я шла за процессией по кладбищу к могиле и нашла местечко позади толпы, откуда наблюдала, как Иду опустили в землю. Привстав на цыпочки, я разглядывала напряженное и опечаленное лицо сына. В какой-то момент он посмотрел в мою сторону, словно почувствовал взгляд, и я потупила глаза, рассматривая приглашение. Под фотографией Иды стояли даты рождения и смерти. Фотография была та самая, которую я видела у них в квартире, со свадебного портрета с Томасом.

После прощания у могилы вся семья вернулась к тропе рядом с часовней. Они выстроились рядком, а гости по очереди выражали соболезнования. Я прошла между мраморными ангелами, словно крылатые часовые, стоявшими над умершими, потом вернулась к дереву рядом с могилой Иды.

Копачи уже набрасывали сверху землю. Семья пожимала руки и целовала друзей. В какой-то момент Томас с мертвенно-бледным лицом и красными глазами обернулся и увидел меня. Я как-то по-дурацки помахала рукой, и он кивнул и отвернулся к соседу. Подождав, пока копачи закончат работу и уйдут, я возложила на свежий холмик букет белых лилий. Семья Томаса и их знакомые уже ушли.



С тех пор прошло два года, ma chère. Тебе исполнилось шестнадцать, как ни говори, еще ребенок. Сейчас ты, по крайней мере, считаешься взрослой по закону, и я чувствую – пора тебе все узнать. Почему именно сегодня? Минуточку… достанешь увлажнитель? Да, тот самый. Я говорила, что расскажу тебе, только когда наметится примирение. Слушай, ma chère, ты когда-нибудь видела, чтобы я так нервничала?

Помнишь, сегодня после полудня зазвонил телефон и ты ответила?

При одной мысли об этом у меня замирает сердце. Ты пожала плечами и со скучающим видом передала мне трубку. До этого день был нормальный, как любой другой. Ты ушла, прежде чем я успела ответить, наверное, когда я произнесла:

– Алло?

А на том конце – только долгое молчание.

– Алло? – повторила я.

Я собралась было повесить трубку, когда раздался четкий голос:

– Роза Митчел?

– Да, – рассеянно ответила я.

– Я прочитал ваше письмо.

Человек говорил по-немецки с саксонским акцентом.

– Мое письмо?

У меня бешено заколотилось сердце. Он говорил мне «вы», как обращаются к незнакомым людям.

Но я с самого начала догадалась, кто звонит.

– Лорин?

– Да.

Он замешкался, и я слышала его дыхание. Потом продолжил:

– Я прочитал его после маминых похорон. Отец сказал, что вы проделали весь этот путь из Нью-Йорка, но не стали показываться нам на глаза. Верно?

Я прикусила губу, стараясь не заплакать.

– Да, прилетала. Я обязана Иде… – и, помолчав, поправилась: – Твоей матери… всем.

Наступила долгая тишина.

– С тех пор, как я о вас узнал, она всегда повторяла, что у меня две матери и мне так повезло.

– Тебе, наверное, ее не хватает.

– Очень.

И опять повисла тишина. Наверное, он слышал, как у меня колотится сердце и по трубке пульсирует кровь.

– Теперь ее нет, я хочу с вами увидеться.

– Да? Ну, конечно, я сегодня возьму билет на самолет.

– Не надо, – засмеялся он, – я в Нью-Йорке.

Меня накрыло волной паники.

– Здесь? И давно?

– С месяц.

– С месяц? – повторила я.

Я остолбенела от изумления. Меня преследовала только одна мысль: он здесь, здесь.

– Вы прямо звезда. Во всех газетах и журналах.

– Такова работа. Нужно держать марку. Очень помогает продажам.

Ох, мне стало дурно, как только я это сказала, вспомнилось, что тогда, в Берлине, рассказал о его взглядах Томас.

– После смерти мамы, прочитав ваше письмо, я стал искать работу. До объединения Германии я работал в Министерстве иностранных дел, и они сделали из двух учреждений одно.

– Так ты приехал работать?

– Нет, через работу я сюда попал, – многозначительно подчеркнул он.

Ma chère, ты не представляешь, насколько нелепым и тяжелым оказался разговор. Каждое слово давалось с трудом. Я вдруг подумала о Томасе.

«Придерживайся фактов», – сказала я себе.

– Сколько ты здесь пробудешь?

– От трех до пяти лет.

– А что за работа?

– Постоянный представитель при ООН.

– Ты посол?

– Почти, – ответил он, и я узнала терпеливую интонацию Томаса.

– Ты читал мое письмо? – подтвердила я. – Я написала его давным-давно, но ничего не изменилось. Разве что сестре твоей уже восемнадцать.

– Нет, теперь я все понимаю. В молодости я сначала злился, потом гордыня одолела, но не хотелось обидеть маму.

– Понимаю, – ответила я, стараясь не заплакать.

– Но теперь я хочу с тобой познакомиться. – Он понизил голос после оброненного сердечного «ты» и добавил: – Мама.



Теперь ты видишь, ma chère, встреча необычная. Я не могу надеть деловой костюм или вечернее платье. Мы с твоим братом встречаемся впервые за сорок три года. Хочется выглядеть и хорошо, и естественно: пусть увидит меня без маски. Взгляни на нас: для своего возраста я еще неплохо сохранилась, а ты красавица, такой я была, когда родила Лорина. Я тогда была моложе тебя, ma chère, представляешь? У тебя мои голубые глаза и светлые волосы – понятно, что мои сейчас крашеные, – и чистая светлая кожа, которую мы унаследовали от моей матери. Ты так молода. И я была ненамного старше в последний раз, когда он меня видел, хотя этого и не помнит.

Когда ты была крохой и сосала грудь, я часто плакала, вспоминая Лорина. Он иногда прекращал есть и смотрел мне в глаза, гладя ручонкой мое лицо, словно отодвигал штору, отделявшую меня от остального мира. Сегодня я снова ощущаю себя открытой и оголенной как никогда. Мне не хочется ничего утаивать. На этот раз пойду без камуфляжа, без брони – без макияжа, без лжи. Надену что-нибудь простенькое – синий костюм и кремовую блузку.

Мы будем вдвоем – я и он.



От автора

Мысль об этом романе зародилась много лет назад, вернее, была почти продиктована, когда зимой 1995/96-го по дороге на работу в Кембридже мне послышался невероятный игривый голос Розы. И вот в общий котел пошли обрывки и воспоминания истории семьи и дух Розы.

Результат после того довольно непристойного начала появился не скоро. Семейные истории добавлялись или переписывались в повествовании, как и возникший голос Розы, показывая, насколько радостным бывает творческий процесс.

Мои дочери приходят в отчаяние от моей одежды – если я отважусь сесть в машину в сабо, они сразу кричат: «Ты что?» Это выдумка. В романе только одна автобиографическая сцена, но какая – никто не догадается.

Вот уже много лет меня вдохновляют и всячески помогают мне Кристина Данхил, Джулия Пикард, Говард Лестер, Дон Кларк и Фарах Ахмед.

Луиза Даути, Эндрю Тейлор и Эрика Мэтлоу убедили меня сократить наречия и сохранить синонимы, пока я полностью не утвердилась в слове. Еще в Гарварде, когда мы встречались в кафе на Массачусетс-авеню, главную героиню Розу приветствовали Джим, чей джойсовский стиль я никогда не забуду, и Рафаэль Карти.

Доктор Катрин Мейерс Эмери объяснила разницу между омылением и жировоскованием. Сара Коэн и Коллин Холл развлекали меня в Ливерпуле. Доктор Ричард Лоренц и Рафаэль Джовин консультировали по Южному Тиролю и немецким источникам. Преподобный Тарзан Леау де Соуза, который разыскал меня в фавеле, спрашивая, не видел ли кто блондинку, напомнил мне о бразильских красотах. Мои родные – первые читатели и критики. Индия Гурмейл Кауфман, Ник Кауфман, Пол Брукс, Филиппа Кауфман, Ричард Вульф, Рут Кауфман и моя подруга Анна Фэрбанк читали и комментировали разные версии предполагаемых, но еще не окончательных вариантов.

Надо сказать, книга вынашивалась очень долго, но окончательный вариант обязан рождением отличному «акушеру» в лице замечательного редактора и соратника Торна Райана, взыскательному, дотошному вниманию к мелочам Шароны Селби и терпению агента Бру Доэрти, который никогда во мне не разочаровывался.

Моя особая благодарность Рути и Ханне, которые смирились с тем, что я не уделяю им достаточно внимания, вынашивая и редактируя книгу.

И последнее, но не менее важное: я бы вообще ничего не написала, не говоря уже об истории Розы, без постоянной поддержки Ричарда, который, хоть и химик и бизнесмен, но совершенно не похож ни на одного из персонажей. Все это я придумала.

А во всех ошибках и опечатках виновата кошка.