— Отлично. — А потом добавила: — Хильди, я бы очень хотела, чтобы вы зашли, посмотрели, как мы устроились. Заедете как-нибудь — на обед или выпить? Я там одна с детьми почти все будни и порадовалась бы компании.

Мне очень было любопытно, что устроили Макаллистеры со старым домом Барлоу, и я ответила, что приеду с удовольствием. Договорились на следующий вторник. Я сказала, что заеду после работы, и попросила не устраивать суеты — я только посмотрю дом и поеду себе.

— Нет, — возразила Ребекка. — Останьтесь на ужин.

— Ну, хорошо, — ответила я, с тоской подумав о своем «эм-джи». Полезно куда-нибудь выбраться. Мне иногда становится слишком одиноко.

После банка я заехала отметиться в офис, а затем решила поехать посмотреть, как справляются ребята Фрэнка в доме Дуайтов. Он говорил, что сумеет отыскать одного парня, максимум — двоих. Подъехав к дому, я с удивлением уставилась на выстроившиеся в ряд пикапы — включая и оранжевого монстра самого Фрэнки. На дорожке стоял контейнеровоз, набитый мусором. Я вошла в дом и насчитала там пятерых — всю межсезонную команду Фрэнка, — занятых делом. Ковер в гостиной сняли, открыв покрытые лаком половицы. Один из ребят наносил на стены второй слой краски. Я пошла на кухню — там еще один красил потолок и еще двое — ничего себе — аккуратно устанавливали по виду новехонький холодильник в корпусе из нержавейки в углубление от старого, грязно-белого. Из ящика под сияющей новой раковиной торчали ноги Фрэнка, одетые в джинсы и драные рабочие ботинки. Не узнать эти ботинки было невозможно.

— Фрэнк! — позвала я.

Фрэнк выглянул из-под раковины и улыбнулся мне.

— Ну, Хильди? Как тебе?

— Просто… с ума сойти. Где ты все это взял?

— Ну, у меня всегда кругом валяется куча раковин. Вот эту кто-то заказал, а на донышке оказалась маленькая царапина, — Фрэнк показал под раковину, — и ее не забрали. Решили вообще другую поставить. А эта — затянули с возвратом, отдали мне. Отлично встала. Пусть Патч подключит, когда домой приедет. Старая у них совсем помялась.

Фрэнк выпрямился, вытирая руки о джинсы и щурясь на покрывающую потолок краску.

— А что за холодильник?

— Новый.

— Где взял?

— Да просто был. Я знаю, сейчас всем подавай нержавейку. Кухня по-новому смотрится, да, Хил?

Поразительно — что новый холодильник, раковина и свежая белая краска могут сотворить с кухней! Фрэнк оперся на барную стойку локтями и улыбнулся мне.

— Ты говорил, у тебя все парни на другой работе.

— Я их отозвал на несколько дней. А хозяин этого дома, в Манчестере… ну что он сделает — найдет кого-то еще на два дня, чтобы чистить все? Да пожалуйста. Патч всегда был хорошим мальчиком. Знаешь, он ведь пару раз работал летом на меня.

Я уже говорила, что меня не просто растрогать, но я подошла к Фрэнку и изобразила сэндвич в стиле Венди Хизертон, зажав его ладонь между своими.

— Спасибо, Фрэнк… правда!

— Всегда готов, Хильди, — ответил он, уставившись в пол. И — неужели почудилось? — его щеки немного покраснели. Мои-то точно пылали.

Давным-давно, когда я только окончила школу, я была влюблена во Фрэнка Гетчелла. Не прощу Мейми Ланг, которая однажды вечером проболталась об этом моим дочерям, — мы немного выпили.

— Что?! — завизжали девчонки и повалились друг на друга, содрогаясь от хохота. — Фу-у-у, мама! Кошмар! — Они так хохотали, что едва могли дышать.

— Хватит, хватит. — Я посмеивалась. Я была чуть навеселе и видела смешную сторону. Они знали Фрэнка только таким, каким он стал сейчас. И разумеется, сравнивали его со своим отцом, который всегда выглядел безукоризненно и поддерживал себя в великолепной форме. — Он выглядел лучше… в те годы.

— Хочешь сказать, был похож на молодого гнома, а не на старого? — фыркнула Тесс.

— Фу-у! — взвизгнула Эмили. — Просто фу-у-у!

Это правда, Фрэнк невысок. Приземист. Однако в школе не только мне казалось, что он крутой. Не красавчик, нет, но суровый и сексуальный, и летом я занималась с ним любовью на чужих яхтах.

Лето после окончания школы. Мы с Мейми работали официантками в Вендоверском яхт-клубе, а Фрэнки трудился в лодочной мастерской (она была совсем рядом) — занимался отделкой и ремонтом лодок. Когда все члены клуба расходились, управляющий — здоровяк Джим Рэндалл — позволял персоналу пропустить по паре стаканчиков. Немного обвыкнув, мы начали приглашать друзей после работы — впускали их тайком в боковую дверь, чтобы выпить пойла, оплаченного непомерными членскими взносами.

Это было лето 69-го. Нам всем нравилось считать себя хиппи, но из всех настоящим хиппи был только Фрэнки Гетчелл. Он носил длиннющие патлы и курил травку без передыха — все так говорили. Я пристрастилась ходить на работу через лодочную мастерскую, нацепив форму яхт-клуба — матросскую юбчонку по колено и белую блузку без рукавов, — а Фрэнк чистил песком корпус чьей-нибудь яхты, потный и без рубашки. Я не была девочкой-красоткой, но и уродиной не была. Мне вообще иногда говорили, что я напоминаю Грейс Слик, и я пыталась соответствовать — длинные каштановые волосы, челка и жирный карандаш вокруг глаз. Фрэнк учился в классе моего кузена Эдди, и хоть я и делала вид, что не замечаю его, он всегда будил во мне нечто. Похоже, мое имя его забавляло. Он гудел на мотив популярной в то время песни: «И вот идет Хильди. Идет Хильди. Хильди Гу-у-уд».

Конечно, сейчас и представить невозможно, каким он был привлекательным в ту пору, однако он действительно был красавцем, мачо. Он работал не покладая рук; мышцы бугрились на теле, а от предков-анавамов ему досталась бронзовая кожа. Меня возбуждал звук его голоса, как ни пыталась я не замечать Фрэнка. А потом, как-то вечером, он явился на нашу вечеринку в клуб. К середине лета мы превратили яхт-клуб в собственное подпольное питейное заведение. Мы слушали музыку из транзистора — «Битлы», Боб Дилан, «Джефферсон Эйрплейн», Хендрикс — и пили, курили и танцевали на стойке. Дважды за лето приезжали копы, но у нас всегда кто-нибудь стоял на стреме на «капитанском мостике» — на верхнем этаже клуба. Дозорные замечали копов и давали нам знать; мы набивались в склад алкоголя, а Джим убеждал копов, что он тут один-одинешенек.

В тот вечер, когда Фрэнк появился впервые в клубе, я уже была навеселе, и он мне с первого взгляда, мягко говоря, понравился. В то время большинство ребят Вендовера отращивали волосы, но у Фрэнка волосы были действительно длинные, и густая прядь то и дело падала на глаза. Ему приходилось чуть наклонять голову, когда он смотрел на тебя, а когда он немного застенчиво опускал взгляд, челка снова падала на глаза.

В тот вечер, после нескольких бутылок пива, мы разговорились. Он спросил меня, собираюсь ли я в колледж, спрашивал про отца. Родителей Фрэнк уже потерял — они умерли друг за другом в течение полугода, от рака, когда Фрэнк еще учился в школе. Его единственный брат, Дэйв, воевал во Вьетнаме. Фрэнк жил один в своей развалюхе на холме, где и живет до сих пор. Потом мы пошли к доку, и Фрэнки узнал один из причаленных катеров. У хозяина была яхта, которую Фрэнки несколько дней назад помогал спустить на воду. Фрэнки гордился своей работой и решил показать мне. В те дни на пирсе вендоверского клуба все оставляли ключи на лодках. Кто их возьмет? Мы с Фрэнки брали, все лето напролет. В ту первую ночь мы завели катер и, хотя вода была неспокойной, помчались по гавани Вендовера — Фрэнки лавировал среди причаленных судов, словно на слаломной трассе, которую сам придумал. Мы остановились у длинной парусной шлюпки — 4 яхты, на которой Фрэнк работал последние недели, привязали катер к корме яхты, и Фрэнки забрался на борт. Потом протянул руку, я уцепилась, и он втянул меня на палубу.

В те дни я была стройной малышкой.

У Фрэнка оказался даже ключ от винного бара. Мы сидели на широком носу яхты и пили вино из бутылки. Не разговаривали, только смотрели друг на друга, потом со смущенной улыбкой переводили взгляд на звезды. Я выкурила свой первый косячок и поцеловала Фрэнки Гетчелла. В ту же неделю мы вернулись на ту же яхту, но после поцелуев спустились в трюм. Фрэнк был у меня первым. Каждый раз, почуяв запах лимонного масла, я возвращаюсь туда — в темный трюм, в богатый аромат цитрусового масла, которое Фрэнки втирал в каждый дюйм старых просоленных поверхностей. Мы забрались в койку хозяев. Фрэнки прижался ко мне своим крепким телом. Волны били в корпус, я чувствовала запах соли и лимона и новые, первобытные запахи мужчины и секса. Яхта поднималась и опускалась, качаясь — море той ночью было неспокойным, — и я не забуду, как все было возбуждающе и страшно. И резкая боль первого раза длилась несколько дней, заставляя сердце колотиться, стоило мне только вспомнить.

Очень долго я объясняла все свои проблемы со Скоттом — особенно сексуальные — тем, что именно Фрэнки стал моим первым любовником. Фрэнку нравилось быть немного грубым — не слишком, сколько требуется. Он был уверенным и весело брал инициативу на себя. Да, была в нем милая и могущественная сила, которая прорывалась во время занятий любовью, а девочки… девочки любят, чтобы ими управляли. По крайней мере эта девочка. Признаюсь, в конце лета, отправившись в колледж Массачусетского университета, я проплакала всю дорогу. Папа никак не мог взять в толк, что со мной. Он бы умер, если бы узнал, что я встречалась с Фрэнки Гетчеллом.

Той осенью Фрэнки получил повестку и к Рождеству оказался во Вьетнаме. После войны он вернулся в Венд о вер. Я окончила колледж и тоже вернулась — с мужем, Скоттом Олдричем. Я почти не вспоминала прежние времена с Фрэнком. Он действительно как-то неприятно повзрослел. Была одна ночь, много лет назад; когда все пошло наперекосяк со Скоттом, случилась та неприятная история с Фрэнки — похоже, она до сих пор его веселит. Я была пьяна — никто не совершенен. Теперь я в завязке. Он наверняка знает — остальные все знают, — так что пора бы ему перестать ухмыляться каждый раз, как он на меня смотрит.

Команда Фрэнки закончила работу у Дуайтов утром в пятницу. В знак признательности я выставила бутылку виски, приложив записку с предложением выписать счет на мое имя.

Днем в пятницу позвонили Сандерсоны. К сожалению, они не в состоянии приехать в Вендовер в эти выходные. Может быть, в следующие. Я в отчаянии обзвонила всех брокеров в округе Эссекс, пытаясь найти хоть кого-то, пока дом в приличном состоянии. Я провела два показа. Обе компании не заинтересовались ни в малейшей степени. Я знала, что Кэсси и Патч измучаются дополнительными занятиями, которые они запланировали для Джейка на эти выходные.

— Ну что? — спросила Кэсси, когда они вернулись домой в воскресенье. — Есть предложения?

Нет, — ответила я. — Но я еще не теряю надежды насчет Сандерсонов. Может, в следующие выходные. А пока давайте устроим «дом открытых дверей».

Джейк в гостиной визжал и кружился.

— Мальчику трудно привыкнуть к переменам, — мягко сказала Кэсси. — Ему не хватает ковра.

Мы сидели у стола и слушали мальчика. Потом я поднялась — пора было ехать, — и Кэсси заперла за мной дверь.


ГЛАВА 8


В следующий вторник я вышла с работы в шесть и поехала по городу к дому Ребекки. Ехать-то там — просто подняться от Атлантического проспекта по Вендоверской Горке, но Ребекка говорила, что ждет к половине седьмого, так что мне нужно было убить время. И я свернула на свою старую Шляпную улицу — проулок, ведущий на холм. Некоторые мои клиенты просто заходятся от восторга, слушая названия улиц в нашем городке. Пряничный холм, Старый Погребальный холм, переулок Свиной Скалы и Шляпная улица — лишь несколько. И у всех названий — благородные истоки. На Пряничном холме стояла когда-то пекарня, Старый Погребальный холм — место древнего кладбища, а переулок Свиной Скалы, видимо, когда-то огибал скалу, похожую на голову свиньи — это когда по дороге еще ездили повозки, — но при расширении дороги для автомобилей скалу убрали. Скотту, моему бывшему, нравилась вся эта ерунда; он ведь родом со Среднего Запада — из Мичигана, из города, чья история началась с изобретения сборочного конвейера, так что он копался в местной истории куда тщательнее меня. Я и понятия не имела о скале на переулке Свиной Скалы, пока Скотт не рассказал.

На крутой Шляпной улице, где я выросла, была когда-то шляпная лавка. Даже не лавка, а просто местная женщина с чутьем на модные головные уборы работала на дому. Наш дом был номер двадцать по Шляпной улице. Сейчас на этой улице по-прежнему есть дом двадцать, но это не тот дом, где я росла. После смерти папы я продала его и поделила выручку с сестрой Лизой и братом Джаддом. Это было уже десять лет назад, покупатели снесли дом и построили то, что сейчас называют «макмэншен». По поводу сноса дома Гудов разговоров было много. Многие считали, что мне бы полагалось сильно расстраиваться, но я рассказывала им правду. Этот дом не был моим уже долгое время и красотой не отличался — старая перекошенная хибара. Папа всегда считал, что человек вправе поступать со своей собственностью как заблагорассудится.

«А воспоминания…» — отвечали мне. Не все, но большинство.

Мне едва исполнилось двенадцать, когда умерла мама. Было это давным-давно, так что мало кто у нас знал подробности.

Я редко заезжаю на Шляпную улицу, однако в тот вечер, по дороге к Ребекке, заехала и остановилась перед новым номером двадцать. Действительно, «макмэншен» — массивный и дешевка с виду. С фасада — каменная облицовка, с остальных сторон, похоже, виниловый сайдинг. След от дома моего детства поместился бы в одной гостиной этого чудища. Но в отличие от множества нынешних новостроек чудище, надо признать, вписывалось в окружение. Об этом я думала каждый раз, проезжая мимо, однако только в тот вечер, по дороге к Ребекке, поняла — почему. Дело в том, что строитель не выкорчевал все деревья на площадке, как сегодня частенько поступают многие — всегда дешевле полностью расчистить участок, чем строить среди растущих деревьев. А этот строитель оставил большинство взрослых деревьев, убрав только те, что оказались чересчур близко к дому. Я и рада бы сказать, что растрогалась до слез, узнав старый клен — у него считал водила, когда мы играли в прятки. Дерево я узнала, да; только меня не трогают подобные штуки, как трогают других. Вот дерево. Мы играли под ним. Теперь оно стоит перед домом с системой кондиционирования и гранитными столешницами. От нашей семьи в Вендовере никого не осталось — только я да призрак старого дома, рваный отпечаток под шестью тысячами квадратных футов бука, гранита и гипсокартона.

Когда я затормозила у старого дома Барлоу, честно скажу, немного оторопела. Я уже слышала, что Макаллистеры потрудились на славу, но не представляла, чтобы дом Барлоу выглядел так… мило. Между прочим, в дальнейшем я уже говорила «дом Макаллистеров».

Я выбралась из машины, и меня бурным лаем приветствовал кобель немецкой овчарки. Такой пес, пожалуй, может напугать — шерсть на загривке поднялась, несется прямо на меня, — но в его прыжках я различила игривую неуверенность и увидела, что, несмотря на размеры, это всего лишь щенок — неуклюжий подросток. Когда я присела на корточки и похлопала по коленке, пес подошел ко мне, мотая хвостом и высунув язык.

— Ах-ах, как страшно, ах, напугал. Молодец, зверюга, — негромко повторяла я.

Пес плюхнулся на бок, и я начала чесать подставленный живот. Дети Ребекки играли на веревочных качелях, свисавших с дерева в саду. За ними следила молодая женщина. Ребекка вышла меня встречать.

— Ага, вы уже познакомились с Гарри, — сказала она, нагнувшись и похлопав пса по широкой груди.

Пес игриво обхватил зубами запястье Ребекки, но она коротко сказала «э-э-э», и Гарри немедленно отпустил руку и сконфуженно замолотил хвостом по земле.

Ребекка заново представила меня Лайаму и Бену и их няне, Магде. Мальчики подросли за то время, что мы не виделись. В группе я их не узнала бы; впрочем, чем старше я становлюсь, тем больше воспринимаю детей просто как детей. И не так часто обращаю на них внимание, как раньше. С другой стороны, Гарри я немедленно отличила бы от шеренги немецких овчарок одной масти, если бы понадобилось. Гарри — замечательный персонаж. А мальчики — просто мальчики.

День клонился к вечеру. Последние лучи солнца освещали верхушки деревьев. Красные, желтые и оранжевые пики деревьев в дальнем лесу сияли, как факелы на фоне темнеющего неба.

— Какой прекрасный вечер, — сказала я. Только взгляните на небо.

Ребекка улыбнулась.

— Да, золотой час.

— Золотой час?

— А, так говорят кинематографисты — и, между прочим, фотографы. Я снималась в паре фильмов давным-давно, вы наверняка про них и не слышали; так вот в одном по сценарию было нужно снимать сцену на пляже именно во время этого золотого часа. Мы три дня морозили задницы на берегу — только для того, чтобы главные исполнители могли поцеловаться в золотой час в тупом фильме.

— Значит, золотой час — закат?

— Нет, это перед закатом. Или сразу после восхода. Просто первый или последний светлый час, как-то так. Атмосфера очень… редкая и необычная. Это связано с чистотой света, углом подъема солнца и тем, как оно касается горизонта. Свет как бы фильтруется. Сейчас, конечно, я гораздо больше знаю о свете, как художник, чем когда стояла, дрожа на пляже ради того фильма. Иногда я только и думаю, что о свете.

После слов Ребекки я обратила внимание на то, как перемещается волнистыми узорами свет по дальним холмам; Ребекка, наклонив голову, смотрела на детей. Какой счастливой она выглядела, глядя, как они играют в «редкой», как она радостно говорила об атмосфере золотого часа!

— Вот посмотрите на тени мальчиков! Длинные, но не слишком темные; свет нерезкий. Меньше контраста — и все приобретает особый оттенок. Синева.

А посмотрите на цвет роз… Ой, я совсем заболталась, пойдемте в дом.

— Ничего-ничего, я очарована. Золотой час.

Час коктейля, как я всегда его называла. Настоящий золотой час.

Мы пошли к дому; хотя до Хэллоуина оставалось еще пару недель, четыре вырезанные тыквы радостно скалились нам с верхних ступеней, все с кривыми зубами, жуткими глазами-треугольниками и лицами, которые начинали морщиться под беспощадным солнцем начала осени.

Со стороны лужайки дом выглядел более-менее как старый фермерский домик Барлоу. Белый, колониального стиля, с черными ставнями на окнах. Только войдя в дом можно было понять, что старый маленький домик превратился в просторное фойе, красивую переднюю комнату с открытыми балками и полированными полами. Все перегородки были снесены, и громадный камин стоял теперь в центре пространства, окруженный диванами-переростками, богато обитыми бархатом — темно-бургундским и золотым. Повсюду были разбросаны подушки и подушечки, покрытые блестящим шелком и какой-то узорчатой тканью, напоминающей индийские гобелены. Мы прошли через зал и вошли в коридор — своего рода солярий, где стены и потолок состояли из прекрасных стеклянных панелей. Пол в этой стеклянной комнате был сделан из полированного голубоватого песчаника. Вдоль стен тянулись полки, уставленные белыми керамическими горшками с душистыми травами и цветущими растениями. В углу стояло лимонное дерево.

За стеклянной галереей оказалась новая часть дома. Не огромная, но и не маленькая. Мы прошли мимо маленькой библиотеки и столовой и попали в просторную кухню — белую, прохладную и милую. На центральном островке с рабочей поверхностью из мрамора стояла открытая бутылка красного вина и рядом — два бокала. Один был наполовину полон.

— Я пью красное, но могу открыть белое, если предпочитаете, — предложила Ребекка.

Впервые за долгое время я встретилась с человеком, который не знал мою «историю». Обычно, если меня приглашают, то говорят:

— Ну, Хильди, у нас есть все, что душе угодно: диетическая кока, сельтерская…

Ребекка предложила налить мне бокал вина так просто и бесхитростно, что я чуть не согласилась и не попросила налить мне бокал замечательного «пино нуар», который пила она. Но не стала, а вместо этого сказала:

— Знаете, пожалуй, мне пока бокал воды, — и пробормотала что-то о лекарстве, которое принимаю, — пусть думает, что я не употребляю только сегодня вечером, а обычно могу выпить за компанию. Как все люди на Земле.

— У меня рагу на плите, — сказала Ребекка. — Надеюсь, вы едите говядину.

— Разумеется, — ответила я.

— Пусть Магда пока покормит мальчиков. Я покажу вам свою студию, а потом спустимся и сами поедим, — объяснила Ребекка, с улыбкой протягивая мне бокал с водой. И сделала глоток вина из своего.

Мы немного поболтали, и когда вышли из дома, чтобы посмотреть студию, было уже темно.

— Можно было бы фонарик поискать, но луна почти полная, — сказала Ребекка, когда мы вышли из двери кухни. — Хильди, вы не откажетесь дойти в темноте?

Брайан уговаривает меня поставить тут прожекторы, но я их терпеть не могу.

— И я не люблю, — ответила я. И это правда. Почему-то люди, приезжая сюда, особенно из крупных городов — Бостона или Нью-Йорка, — не любят темноты и норовят осветить свою землю, как будто хотят, чтобы их было видно из космоса. Я люблю темноту и обрадовалась, узнав, что Ребекка тоже любит.

Луна и впрямь была почти полная, приближалось осеннее равноденствие, землю вокруг исчертили тени и свет. Гарри скакал у ног Ребекки, в возбуждении от ночной экскурсии. Мы прошли по тропинке через рощицу и достигли небольшого домика, у которого одна стена была сплошь стеклянной. Ребекка открыла дверь и, пошарив мгновение по стене, щелкнула выключателем. Три стены студии были побеленными и одна, как я сказала, — стеклянная; я представила, какой вид на болота открывается днем. Картины Ребекки поражали размерами — в основном импрессионистские морские пейзажи. Я не эксперт по искусству, но моя дочь посещала Род-Айлендскую школу дизайна и занималась немного живописью, прежде чем выбрала более доходную скульптуру (она снимает — с кем-то — мастерскую без водопровода в Бруклине; оплачиваю все это я).

На картинах Ребекки было вдоволь песка и моря, и я поинтересовалась: пишет она с фотографий или прямо на пленэре? Она пояснила, что крупные полотна создает здесь в студии, а маленькие написала в конце Ветреной улицы.

— Ага, — кивнула я. — Красивая улица. А вы знаете, что там в конце дом Питера Ньюболда — около пляжа?

Я спросила, не подумав, и на миг забеспокоилась: вдруг Ребекка смутится, что мне известно, что Питер — ее психиатр, но она просветлела лицом, услышав его имя, и ответила:

— Знаю. — Потом вытянула большой холст из угла. — Эту картину я написала с фотографии, сделанной на его лужайке.

— Прелестно, — сказала я. — Значит, вы были дома у Питера и Элизы?

Я никогда не ходила к психотерапевту и поэтому не представляла — принято или не принято пациентам общаться с доктором. Но мне показалось разумным, чтобы Макаллистеры с Ньюболдами подружились парами.

— Да… верней, я не заходила в дом, но фотографировала там, а Питер гулял по пляжу. Оказалось, я прямо перед его домом. Я и понятия не имела.

В этот момент я смотрела на Ребекку и видела, что она говорит неправду. Я ждала продолжения, но она замолкла и прикусила губу. Потом улыбнулась:

Ну, если в двух словах, выяснилось, что Питер тоже страстно увлекается фотографией, и он разрешил мне делать снимки с его лужайки.

— Ой, а вот эта мне очень нравится! — Я подошла ближе к полотну, которое держала Ребекка. Я могла бы и приврать. Мы все время от времени говорим неправду; обычно без всякой цели. Но я не могу лгать об искусстве. Не могу солгать, что мне что-то нравится, если на самом деле я равнодушна. Лучше я промолчу. И мне правда понравилась картина Ребекки. Я буквально почувствовала запах моря.

— Вообще-то это Питер сделал фото, — ответила Ребекка. — Он отдал снимок мне, когда я его похвалила, и я написала картину.

— Я восхищаюсь Питером, — сказала я. — Он такой милый. И наверняка прекрасный психотерапевт…

Меня интересовала реакция Ребекки, но она ответила, стоя ко мне спиной, — ставила картины на место у стены:

— Да… ну, он для меня не совсем психотерапевт. Он выписал мне нужное лекарство, вот и все. И… оно мне очень помогло. Я видела много психиатров, и мне выписывали разные антидепрессанты… Господи, мы с вами еле знакомы, а я все выкладываю! — воскликнула Ребекка. Она повернулась и улыбнулась мне. Ребекка прихватила бокал из дома и теперь подняла его с заляпанного краской столика и отпила. Мне было приятно смотреть, как Ребекка наслаждается вином. Я всегда наблюдаю за тем, как люди пьют. И радуюсь, если нахожу, как мне кажется, любителя качественного спиртного. Я подумала, что мы с Ребеккой — родственные души.

— Не беспокойтесь. Мне вообще рассказывают все. Но я не сплетничаю.

Я правда не сплетничаю. О серьезных вещах.

— Да не о чем рассказывать. Питер прописал лекарство, которое мне помогло. Теперь у меня нет депрессии.

— А мне всегда было любопытно про эти антидепрессанты, — сказала я. Мои обе дочки принимают их. А я таблетки в рот не возьму. — Они успокаивают? Дают кайф?

— Нет, от большинства, честно говоря, просто дерьмово. Бултыхаешься, как дурень в жиже. Но то, что мне предложил Питер… Постепенно мне становилось лучше и лучше. Однажды я вдруг обратила внимание на вкусную еду. Ела что-то совсем простое, кажется, булочку с начинкой, и вдруг подумала: «Ничего вкуснее в жизни не ела». Вот поэтому и набрала несколько фунтов. Я снова чувствую вкус еды.

Это правда, Ребекка чуть-чуть поправилась, но ей и нужно было набрать вес.

— Потом я гладила пса и подумала: «Как я раньше не замечала, какая мягкая у него шерстка?» Никогда не чувствовала ничего мягче.

— Ого, вам надо сниматься в рекламе для компании, которая производит то, что вы принимаете, — улыбнулась я, и Ребекка засмеялась.

Она действительно говорила завлекательно. Получалось, словно все время пьешь второй бокал. Не пьянеешь, но и не совершенно трезвая. Мы еще посмотрели картины, а потом решили идти в дом — ужинать.

— Ваше вино, — напомнила я. Она чуть не забыла его на столе.

— Ой, точно, — ответила Ребекка и схватила бокал. Остатки вина в этом бокале она допила, подав рагу, и потом мы за едой пили воду. Ничего не могу с собой поделать, подмечаю, как люди пьют. И всегда удивляюсь людям, способным выпить бокал-два вина — и перейти на воду.

Распрощавшись с Ребеккой в тот вечер, я поехала по Вендоверской Горке, но вместо того, чтобы повернуть к реке и дому, решила проехать мимо бухты Гетчелла — посмотреть на полную луну над водой. Несколько лодок были все еще пришвартованы к пирсу. Вот старый «крис-крафт» Оти Кларка, парусная лодка Стейна, катер Вестона… Я смотрела, как они качаются вверх-вниз в золотом свете луны, как мягко блестит вокруг вода, и думала о маленькой парусной лодке, которую когда-то привязывала здесь в бухте. Ее мне отдал Фрэнк Гетчелл в то лето перед колледжем. Старый «уиджон» Фрэнк нашел на свалке, спас и отремонтировал. Он поставил заплату на корпус, выкрасил в ярко-красный цвет и научил меня управляться с парусом. Кажется, «уиджо-нов» больше не производят. Их теперь не встретишь, а это прекрасный маленький парусник. Можно поставить кливер и главный парус; места хватает на двоих, но лодка маленькая, можно справиться и в одиночку. Мы назвали ее «Сара Гуд», в честь моей прародительницы, и много вечеров провели под парусами в гавани Вендовера; я — в полосатом бикини, в котором проходила все лето, Фрэнк — без рубашки, в мешковатых штанах. Наши конечности переплетались, мы ругались и смеялись, пока я изучала галсы и поворот фордевинд; и не раз я опрокидывала лодку. «Уиджон» не так просто поставить на киль, но Фрэнк научил меня залезать на шверт, чтобы переворачивать лодку весом своего тела. Он научил меня делать это самой — на случай, если окажусь в лодке одна. Я стала яхтсменом. Мы шли с легкостью, Фрэнк и я, даже почти не разговаривали — не было нужды. Мы вели лодку в молчании; Фрэнк откидывался спиной к корме, держа румпель под мышкой, с улыбающихся губ свешивалась сигарета. Я прислонялась к его крепким бедрам, зажав в руке шкот кливера и повернувшись лицом к солнцу. Так продолжалось всего одно лето. А потом я отправилась в колледж. Но «Сару Гуд» сохранила. У одного моего друга был трейлер, и мы в конце лета вытащили лодку; я хранила ее на папином заднем дворе — корпус просвечивал сквозь снег, словно широкая спина красного кита, окруженного бушующим белым морем.

Скотт первый раз навестил меня в Вендовере летом, когда я окончила девятый класс. Я обычно брала ялик Батчи Хаскелла, чтобы догрести до причала; когда мы добрались до моей маленькой побитой лодки, Скотт, вспомнив фильм «Филадельфийская история», разразился криком восторга:

— Да она просто яр!

Мы расхохотались и до вечера ходили под парусом по гавани Вендовера, разговаривая, как Кэтрин Хэпберн и Кэри Грант. Естественно, мы оба хотели быть Кэтрин Хэпберн. Понимаю, что трудно поверить, но пока Скотт не признался мне, что он — гей (почти через шестнадцать лет после свадьбы), я не испытывала ни малейшего подозрения.


ГЛАВА
Я


«Привет, мам, это Тесс. Грейди приболел. Ничего страшного, просто сильная простуда. Мы сегодня останемся с ним дома, так что тебе не нужно приезжать. Но все равно спасибо. Да, перезвони, когда сможешь. Хочу поговорить насчет Дня благодарения».

Сообщение ждало меня на домашнем телефоне. В пятницу утром.

Вскоре после того как я вернулась из клиники, Тесс и Майкл начали приглашать меня изредка посидеть вечером с малышом. Потом «изредка» превратилось в «по пятницам» — вечер встречи для родителей и вечер встречи для меня и маленького Грейди. Я действительно с нетерпением ждала свиданий с Грейди. Не буду утомлять вас историями обожающей бабушки, позвольте сказать одно: я была там в прошлую пятницу, пятницу перед этой, которую они отменили из-за болезни; Грейди сидел в своем высоком стуле, он только что доел свой ужин.

Когда мои дочки были малютками, их кормежка была куда проще. Вспоминаю только пластиковую тарелку с двумя отделениями — или тремя; в эти отделения я клала еду — мясо, овощи, наверное, фрукты. И кружка-непроливайка для молока. А до того я кормила их грудью.

Кормление Грейди — с самого рождения сложное и серьезное дело. Тесс нашла «специалистов по грудному вскармливанию» вскоре после выписки из больницы — боялась, что младенцу не хватает молока. Когда отказались от грудного вскармливания, у Грейди начались колики, и пришлось консультироваться у кучи разных врачей и диетологов. Обнаружили непереносимость лактозы, так что после отнятия от груди Грейди позволили пить только соевое молоко. Никакого сыра и масла. И хотя Грейди за свою недолгую жизнь и близко не оказывался к арахису, у Майкла обнаружился кузен с аллергией на арахис, так что в доме и запаха не было арахиса или арахисового масла. А сейчас пытались «исключить» аллергию на клейковину.

— А что останется? — спрашивала я у Тесс. — Что ему есть?

Тесс и Майкл принимали мои вопросы по поводу диеты Грейди в штыки; однажды Майкл даже сказал мне:

— Судя по вашим необдуманным замечаниям по поводу вопросов кормления, вы не воспринимаете их всерьез и можете… забыться и дать Грейди что-нибудь не то.

Я заверила его, что понимаю серьезность «вопросов кормления» и, безусловно, ни за что не дам Грейди ничего запретного, хотя у меня порой и возникали нечестивые фантазии — тайком подсунуть ему чашечку мороженого или ломтик пирога.

В ту пятницу Грейди закончил размазывать свой ужин из органического горохового пюре, макарон без клейковины и какого-то соевого гамбургера. Пока я протирала поднос высокого стула, Грейди радостно улыбался мне. Он называет меня «бабуля». У меня просто дух захватывает.

Еще и поэтому я благодарна девчонкам за «интервенцию». Тесс и Майкл ни за что не оставили бы Грейди со мной, когда я много пила. Слишком много; теперь мне ясно. После нескольких месяцев воздержания — месяц в Хэзелдене и два после него — я убедилась, что могу обходиться без алкоголя сколько захочу, так что никогда не пила перед тем, как ехать к Грейди. Полезно воздерживаться вечер или два в неделю. Иногда я даже не наливала бокал вина, вернувшись от малыша; так уставала, что просто падала в постель.

Словом, в тот вечер, после ужина, Грейди улыбался мне, а я задумалась — чем мы займемся теперь? Он тогда говорил только несколько слов, но было похоже, что ему хорошо в высоком стуле, и я спросила:

— Хочешь, бабуля тебе споет?

— М — м-м-м, — промычал Грейди, что означало «да».

И я спела «Доброе утро, звезды», как мы со Скоттом пели обычно девчонкам. Только первый куплет — больше не смогла вспомнить. Ведь я не пела уже долгие годы. Допев, я улыбнулась Грейди; он улыбнулся в ответ и захлопал в ладоши. А потом сказал «Еще» — одно из немногих слов, которые он знал, и я спела песню снова.

Сняв Грейди со стула, я поменяла ему подгузники и надела пижаму. Потом села на диван, чтобы покачать Грейди на коленке. Я спела несколько песен Джони Митчелл, и я спела «Благослови дитя» Билли Холидей, но песни Холидей у меня никогда не получались как надо; это Скотт исполнял Билли Холидей прекрасно.

Мы со Скоттом познакомились в хоровой группе Массачусетского универа и создали, еще с одной парой, собственную фолк-группу, которую назвали «Кучка» (не спрашивайте — нам казалось, это круто). Мы играли в кофейнях в Амхерсте, Холиоке и окрестностях. Наши дочки безжалостно издевались над нами по этому поводу и повторяли, как они ненавидят такую музыку, но пока они были маленькие, нам со Скоттом удавалось заставить их петь с нами в машине. Мы немного научили их петь на разные голоса. У Эмили особенно красивый голос; они со Скоттом пели вместе вообще что угодно. По-моему, у маленького Грейди тоже есть музыкальный слух. И врожденное чувство ритма. Он кивал головой в такт музыке, а стоило мне допеть песню, начинал кричать:

— Еще! Еще!

Боже, мне нравится этот ребенок. Тесс говорила, что это было вообще его первое слово.

«Еще».

И ничего удивительного. Мой внук. Он больше похож на меня, чем видят Тесс или Майкл. Подозреваю, что и мое первое слово было «еще» (хотя теперь не узнать). Дело в том, что, когда доходит до веселья, я не могу насытиться. Я всегда хочу еще, совсем как мой малыш Грейди.

И в пятницу, прослушав автоответчик, я огорчилась, что не увижу Грейди, но и вздохнула про себя с облегчением, что не придется ехать в Марблхед. Было холодно и дождливо. В такой вечер лучше подбросить дров в камин и посмотреть с собачками кино. Разумеется, сначала мы дошли до лодочного сарая. Скоро придется переносить вино в дом. Не за горами заморозки, и нужно найти какое-то новое место для хранения, до которого не доберутся дочки. В подвале есть укромный уголок — думаю, подойдет идеально.

Было почти восемь, стемнело, и я шагала к дому не спеша, держа бутылку за горлышко, — и тут на дорожку въехала машина. Я замерла, словно беглец, и бутылка свешивалась, как оружие.

— Хильди? — позвал женский голос.

Я прищурилась в свете фар, но так и не рассмотрела, кто зовет меня. Кто может вот так приехать среди ночи? Я отошла в сторону и увидела серебряный «лендкрузер». За рулем сидела Ребекка. Она дрожала и плакала, закрыв глаза руками.

— Ребекка? Что случилось? — спросила я. — В чем дело?

Она всхлипывала. Я сообразила, что стою слишком близко к дороге, выставив напоказ бутылку вина, и сказала:

— Ребекка, милая, пойдемте в дом. Глушите мотор и пойдемте.

У меня давно не было гостей. Пожалуй, за год после реабилитации ко мне только пару раз заезжали близкие друзья, ну и конечно, изредка Тесс и Эмили. И когда мы вошли в дом, я немного занервничала. Просто взглянула на свой дом глазами Ребекки — для меня, как брокера, это стало второй натурой — и увидела сиротливую пару галош рядом с входной дверью, а над ними — собачьи поводки, свисающие с вешалки. Мы прошли через гостиную — интересно, видно ли, что в этой комнате никто не был больше года. В кухне, на сушилке рядом с раковиной, сушились единственная кофейная чашка и единственный винный бокал. Я мою их вручную каждый день. Я редко готовлю — беру что-нибудь из японской кухни по дороге домой и ем с бумажной тарелки перед телевизором в кабинете. Интересно, выглядит ли дом таким отчаянно тихим и одиноким, каким стал на самом деле?

С трепетом я включила свет, но, взглянув на Ребекку, поняла, что она почти не видит моего дома. Так она была расстроена. Собаки с ума сходили от восторга — гость пришел. Когда Ребекка встала на колени приласкать их, даже безобразница Бабе лизнула заплаканное лицо.

— Хотите что-нибудь? — спросила я и взглянула на бутылку в руке. — Бокал вина?

— Да, Хильди, бокал вина в самый раз. Спасибо большое. Простите, что я так вваливаюсь. Ехала мимо и увидела вас… — Она словно смеялась сквозь слезы, как в тот день, когда мы познакомились и когда она выходила из себя из-за украденного жеребенка.

Я достала из буфета два бокала. Два винных бокала. Теплая волна облегчения прокатилась по телу, когда я разливала вино. Я вернулась в мир. Я выпиваю в компании. Ребекка явно не догадывалась, что вступает со мной на темную и запретную тропу. Я протянула ей бокал и смотрела, как она поднесла его к своим милым губам. Потом Ребекка улыбнулась мне. Я улыбнулась в ответ и, подхватив бутылку, сказала:

— Идемте в другую комнату. Я как раз хотела развести огонь.

Мы с Ребеккой прикончили эту бутылку и потом — большую часть следующей. Она то и дело повторяла «Ой, мне уже пора», но при этом подставляла бокал. Было понятно, что Ребекка — родственная душа. Я обычно с первой встречи определяю, такие ли же отношения у человека со спиртным, как у меня. И не важно, какой алхимией литеры ньюболды всего мира пичкают пациентов сегодня, нам помогает только одно лекарство, поверьте мне.

После первой бутылки, когда я направилась за второй, я поведала Ребекке свою историю с Хэзелденом. Ребекка нисколько не впечатлилась. Многие ее друзья из школы и колледжа проходили реабилитацию. И все сейчас пьют. Я заморгала, не веря ушам. На глаза навернулись слезы. Мне словно открыли, что существует целая раса людей в точности таких, как я. Я не урод. Мы повсюду.

Мое признание, моя маленькая тайна, видимо, придали ей храбрости рассказать, что расстроило ее. У Ребекки вышел скандал с Брайаном. Они планировали отправиться в Палм-Бич на выходные к его родителям, но серьезно поссорились и решили, что Брайан поедет с мальчиками, а она останется дома. И он уехал. Ребекка отправилась на машине к другу за утешением, однако его не оказалось дома. А проезжая мимо моего дома, она заметила на дорожке меня.

— Так что случилось? — спросила я, наполняя ее бокал. — Что не так с Брайаном?

Ребекка глубоко вздохнула.

— Да ссора вышла из-за ерунды. Я его покритиковала за что-то, и он сорвался.

— А, — сказала я. — Ну, думаю, с этим вы разберетесь…

— Наверное, — ответила она. А потом добавила торопливо: — И кстати, я хотела прояснить то, о чем говорила тогда. Когда вы были у меня.

— И что?

— Вы могли подумать, что Питер Ньюболд — мой психиатр или вроде того. На самом деле я только пару раз консультировалась у него. Он не мой доктор…

Ребекка очень умна, и не выпей она столько вина, вряд ли это заявление прозвучало бы посреди беседы о семейных неурядицах. Она подала мне мысль. Я вспомнила ее восторг, когда она показывала мне картины, особенно ту, с видом от дома Питера, и еще вспомнила маленькую ложь про то, что она не бывала у него дома. Ее вновь обретенный аппетит, ее внезапный творческий взрыв — вот оно, лекарство. Ребекка влюблена.

Осталось только прощупать почву.

— Уверена, что Питер — замечательный доктор. Он такой милый мужчина. Я его иногда жалею. Ему одиноко.

Словно конфетку ребенку дала.

— В самом деле? — Ребекка подалась вперед. — В каком смысле?

Мы сидели друг напротив друга, перед потрескивающим камином, в двух красных клубных кожаных креслах — te Скотт нашел их в Бримфилде. Как подалась она ко мне всем телом, стоило мне назвать имя Питера, как вглядывалась в мое лицо; как ее глаза, ставшие темно-зелеными в отраженном свете камина, уперлись в мои, горя желанием!.. Я вдруг начала понимать, что чувствует Питер Ньюболд на своих сеансах, про которые она пыталась врать, будто их не было. Я ясно видела ее глаза — идеальный момент для чтения, а вино всегда наполняет мой дух озорством, и я решила попробовать.

— Ребекка, — сказала я. — Я знаю, что у вас связь с Питером. Романтическая связь.

Ребекка не сказала ни слова, но, как я говорила, ее лицо было освещено, и я ясно видела, что права.

— Вам не нужно ничего говорить. Я знаю.

Ребекка улыбнулась:

— Я помню ваш сеанс ясновидения на вечеринке Венди. Я ни во что это не верю.

— И я не верю, — кивнула я. — Но если позволите, попробую понять, сумею ли в точности рассказать, что случилось между вами и Питером.

— Да ничего не случилось, так что даже интересно, — рассмеялась Ребекка. — Что нужно делать? Входить в транс или еще что-то?

— Да просто смотрите на меня. Не кивайте и не двигайте глазами, чтобы ничего не выдать. Не говорите мне, права я или нет. Просто эксперимент.

— Любопытно, — сказала Ребекка, нагнулась ближе и стала смотреть прямо на меня. В ее глазах блеснул веселый огонек.

— Из ваших слов я знаю, что вы встречались несколько раз, когда у вас началась депрессия, и что он дал вам лекарства и вы поправились.

— Верно.

— А потом вы вернулись еще на один сеанс… нет, еще на несколько сеансов и говорили о вашем детстве. Ваша мать… вы не ощущали ее любви. А отец изменял ей, и вы в результате считали, что он изменяет вам тоже. Они разошлись, когда вы были совсем юной.

— Неплохо. Но это легко выяснить, погуглив о моем отце.

— Да, — согласилась я. — Может быть, и я так узнала. Так вот вы говорили об этом с Питером. У вас было горе. Ваш отец умер в то время, когда вы занимались усыновлением одного из мальчиков? Бена? А, нет, Лайама.

Ребекка молча смотрела Мне в глаза. Полагают, что подвыпивших людей труднее читать, но на самом деле легче, потому что они теряют часть естественной защиты. Разумеется, я уже не так остро читаю после нескольких бокалов, однако в тот вечер с Ребеккой буквально завелась.

— И во время сеансов вы подумали, что Питер привлекателен.

— Ну, об этом нетрудно догадаться. Он очень привлекателен.

Я кивнула, стараясь не улыбаться. Многие не сочли бы Питера Ньюболда самым привлекательным парнем в округе. Особенно по сравнению с мужем самой Ребекки — Брайаном, которого всего год назад журнал «Бостон» назвал самым сексуальным мужчиной в Бостоне. Конечно, Брайан — владелец журнала, но тем не менее.

— Вы начали то и дело сталкиваться с ним в городе и каждый раз смущались, — продолжала я. — Как увидеть учителя за стенами школы… Судьба.

Теперь Ребекка стала думать, что я и впрямь вижу ее прошлое. Откуда мне знать такие подробности о ней и Питере? В этом весь фокус. Так моя тетя зарабатывала на жизнь, так астрологи считывают данные. Мы поразительно одинаковые, хотя считаем себя уникальными. Почти всем новым любовникам кажется, что их окружают волшебные совпадения, что их свела вместе судьба.

— И вы начали вместе играть в теннис? — продолжила я.

Тут я просто сжульничала. Моя подруга, Линдси Райт, рассказала, что Питер и Ребекка играют в паре в турнире микстов в Анавамском пляжном клубе, но я решила, что нужно чуть поднажать, и это сработало.

— Ладно, просто круто, — сказала Ребекка. Ее щеки пылали, и она широко улыбнулась. — И правда, мы неестественно часто с ним сталкивались. Было несколько странных совпадений; самое поразительное — когда Нэнси позвала меня, потому что им не хватало партнерши для микстов. Когда я пришла, угадайте, с кем я оказалась в паре?

— Знаю, — ответила я. — С Питером.

— Продолжайте, продолжайте, — попросила Ребекка.

— И была встреча, когда… проскочила искра. Да. Вы были в… нет, погодите, вы были вне помещения, недалеко от дома, вы были на холме. Садовничали?.. Нет, вы были не у самого дома. Вы ехали верхом на Бетти. Да, на Бетти — и встретили Питера. Он бегал. Он постоянно бегает по Вендоверской Горке, но вы этого не знали и, встретив его, снова почувствовали руку судьбы.

— О Господи, да. Это было на вершине холма; я сначала толком не различала, кто там, но он подбежал ближе, и я разглядела Питера. Добежав до вершины, — продолжила Ребекка, — он потянулся погладить Бетти по шее, и я сказала: «Осторожно, укусит», и пришлось хлестнуть Бетти поводом по морде. Она ведь ненавидит мужчин. Честно, я думаю, Фрэнк Гетчелл плохо с ней обращался.

— Фрэнк не обращался с ней плохо, — рассердилась я. — Бетти — ведьма.

Тут уж Ребекка весело расхохоталась.

Я тоже посмеялась насчет вредной Бетти, но меня обидело, что Ребекка сказала такое про Фрэнка. У нас теперь не столько лошадников, как во времена моего детства. Зато у всех по крайней мере есть собаки, и многие — я сама в том числе — считают, что обижать животное так же отвратительно, как обижать ребенка. Вряд ли кому захочется услышать такое про себя. Фрэнк ни за что не обидит ни одно живое существо.

— А дальше? Что еще? — спросила Ребекка.

— В следующий раз вы встретились на пляже, перед домом Питера.

— Да, на следующей неделе, — подтвердила Ребекка. — Я не имела понятия, где дом Ньюболдов, но уже ездила по Ветреной улице раньше и знала, что там смогу припарковаться недалеко от берега. Я взяла с собой Гарри, акварель и бумагу. Иногда я делаю акварели, а потом, если понравится, в студии повторяю в масле. И вот я сижу на куске плавника и рисую и вдруг слышу голос Питера Ньюболда — «Ребекка!». Мы оба остолбенели. Я устроилась прямо перед его домом.

На самом деле пляж в конце Ветреной улицы — частный. Об этом напоминает табличка. Но на такие таблички люди вроде Ребекки — люди родом из денег — внимания не обращают; думаю, она взглянула и прошла мимо.

— Затем вы начали встречаться на пляже регулярно. Не каждый день… не каждый, нет, несколько раз в неделю. Сначала вы оба делали вид, что это совпадения, но дошло до того, что тот, кто опаздывал или не приходил на случайную встречу, приносил извинения.

Ребекка потрясенно молчала.

— Питер был неравнодушен к вашим картинам. И если вы не виделись несколько дней, он спрашивал: «Что нового написали?» Его очень интересовало ваше искусство, ваше желание написать его пляж, то, как он видит море. Он интересовался вашим искусством так, как никогда не интересовался Брайан.

— Хильди, это правда, но дело в том, что Питер сам настоящий художник. Его с детства увлекала фотография. Однажды он принес отпечатки фотографий, которые сделал вечером — его любимое время на берегу, из-за света. Они были просто прекрасны. Он действительно любит свет и цвет — как любят художники. Вам известно, что он хотел стать художником?

— Нет, — ответила я. — Я не настолько хорошо знаю Питера.

Это была не совсем правда. Я всегда считала, что очень хорошо знаю Питера, но теперь узнавала его еще лучше.

— Расскажите еще, — попросила Ребекка. — Расскажите, что еще вы знаете.

— Он хочет уйти в отставку, — объявила я. — Страстно хочет. Он перегорел. А его брак мертв уже несколько лет. Он хочет дописать свою книгу и отправиться путешествовать…

В глазах Ребекки заблестели слезы.

— Невероятно. Я знаю, что Питер никому не рассказывал, кроме меня. Все правда.

Господи. Люди — романтики-идиоты. Конечно, правда. И для Питера, и для большинства мужчин, заведших роман в середине жизни. Вот еще один ключ: никто не желает понять очевидной и зримой реальности — мы все совершенно одинаковые. Мы охотнее верим в незримое и невероятное: что судьбу определяет расположение звезд, что каждого — уникального и чудесного меня — поддерживает духовная сущность, что люди способны читать мысли, что судьбу можно предсказать и даже изменить. А простая правда такова: большинство людей очень похожи. Простая и очевидная правда в том, что в определенной ситуации есть очень мало вариантов того, что человек сделает, подумает, чего испугается или захочет.

— Однажды, — продолжила Ребекка, — мне понадобилось позвонить Магде, проверить, как там дети.

Была пятница. По пятницам Питер перестал принимать пациентов, потому что пытался больше уделять времени своей книге. Но часто делал перерывы и приходил посмотреть, над чем работаю я. Он предложил зайти к нему, чтобы позвонить. Я зашла. Когда я повесила трубку, он стоял в дверях, ведущих на крыльцо. Мне пришлось пройти рядом с ним к выходу; не знаю, что на меня накатило, но, проходя, я пальцем коснулась его руки — на сгибе локтя, и потом провела линию к его ладони. Он схватил меня за руку… и держал. Так это началось.

Интересно. Питер сделал первый ход. Он затащил ее в дом и именно он удержал ее. Я предполагала обратный вариант, но теперь все открылось.

— Вам нравится мужчина, ведущий в постели, а Брайан, при всей браваде и крутой южнобостонской внешности, — в постели душка.

Ребекка чуть не поперхнулась вином, пораженно расхохотавшись.

— Невероятно, как вы точно сказали. Да, Брайан — ванильный парень, правда.

Питер, по словам Ребекки, любил верховодить в постели. Он хватал оба ее тонких запястья одной рукой и держал их над ее головой, при этом умудряясь целовать, а второй рукой расправлялся с ее одеждой.

— Поцелуи, — сказала Ребекка. — Этот человек знает, как надо целовать.

Я вздохнула и налила себе еще бокал вина.

«Да, поцелуи. Да».

— Вы встречались вечером в его кабинете, — сказала я, вспомнив ночь, когда заехала в офис за документами для сделки. Просто стыдно, насколько все было просто, но я наслаждалась.

— Да, Питер начал беспокоиться из-за встреч у него дома. Он боялся, что кто-нибудь заметит мою машину, а может — что мы оставим какие-нибудь улики. Мы несколько раз встретились в его офисе… не для сеансов. Теперь мы встречаемся в кабинете над его гаражом. Там он пишет. Элиза никогда туда не заходит. Там очень уютно. Задумывалось, как маленькая комнатка для гостей, так что там есть и кровать, и все прочее. Я обычно паркуюсь в городе, а Питер меня подбирает, чтобы никто не увидел моей машины. Сейчас он очень беспокоится из-за вас; ведь у вас офис внизу. Боится, что вы подумаете, что я его пациентка или еще что, и начнете подозревать.

— Но вы были его пациенткой.

— Нет, Хильди, не совсем. На психотерапию ходят месяцами, а то и годами. Я приходила дважды, а потом поняла, что мне ни к чему. Это совсем другое.

— Вы расскажете ему, что выложили мне все про вас двоих?

— Выложила? Я не выкладывала. Вы прочитали мои мысли. Вы вытащили все у меня из мозга. Нет. Хильди, он совсем свихнется, если узнает о нашей беседе. Я доверяю вам. Но я рада, что вы узнали, мне больше не с кем поговорить. А вы для меня как… сестра.

Я поняла, что она чуть не сказала «мать». Молодец, что передумала. Я иногда чувствительно отношусь к своим годам. А кто нет?

— Ведь я могу вам доверять?

— Да, — ответила я. — Конечно.

В другой ситуации я была бы довольна собой после такого успешного чтения. Сразу чувствуешь, когда нащупаешь золотую жилу, — человек верит тебе настолько, что сам начинает заполнять пробелы. Со временем все узнают. Один из супругов начнет подозревать. Или, как Скотт, кто-то не сможет больше «жить во лжи». Скорее всего Ребекка и Питер разведутся со своими супругами и останутся вместе. Обычно, узнав о таком, я ощущаю охотничий азарт, жажду крови. Честно скажу, слюньки потекли, ведь по крайней мере какой-то недвижимостью придется пожертвовать, прежде чем весь узел развяжется, а я, конечно, не отказалась бы совершать сделки.

Но в тот вечер у огня с Ребеккой я была настолько очарована ее компанией, так счастлива пить не в одиночку, что вообще забыла о недвижимости; я спокойно пытала Ребеюсу, подбрасывая ей лакомые кусочки о Питере Ньюболде. Я рассказала о его отце, Дэвиде Ньюболде, семейном докторе, который выезжал на дом, когда я была маленькая. О том, что Питер был единственным ребенком, родившимся на склоне жизни отца от второй жены. О том, как моя подруга Элли Дайер присматривала за Питером в течение лета и по выходным.

— Он был таким милым ребенком, — вспоминала я, рассеянно шевеля кочергой угли в камине.

— Правда? — спросила Ребекка.

— Мы играли в прятки — его любимую игру. Мы все прятались, а он на цыпочках ходил по дому — и хотел найти нас, и немного боялся, потому что иногда, стоило ему подобраться близко к укрытию, мы выскакивали и пугали его до потери пульса. — Я рассмеялась, припомнив, как любил и ненавидел Питер эту игру, как порой смеялся и плакал одновременно, а потом просил играть еще.

Я буквально чувствовала, как Ребекка уставилась на меня, пока я ворошила угли. Вы и представить не можете, как приятно купаться во внимании другого человека после долгих ночных ссылок. Я положила кочергу и заметила, что наши бокалы пусты.

— Меня всегда удивлял их брак с Элизой. Совсем не его тип… Еще вина? — предложила я Ребекке.

— О Господи, нет, мне действительно нужно домой, — ответила она, но подняла бокал и протянула его мне.

Она нравилась мне, как собственная дочка. Еще. Еще. Она хочет еще.


ГЛАВА 10


У меня есть друг. До того вечера с Ребеккой я и не понимала, что мне нужен друг. На самом деле я всегда считала, что у меня множество друзей. Большинство людей в Вендовере назовут меня своим другом. Но после реабилитации я словно живу в двух мирах. Днем я бизнесвумен, жертвователь местных благотворительных фондов, «друг» для соседей, клиентов и коллег-брокеров. Но вот ночи стали немного одинокими. Я редко общаюсь с людьми. Больше никаких посиделок допоздна с Мейми. Больше никаких обедов с выпивкой или праздничных ужинов после заключения сделки. Обычно я отказываюсь от приглашений на вечеринки, особенно после того, как снова начала пить.

Как ни странно, в первые месяцы после Хэзелдена меня совсем не тянуло к выпивке, и посещать вечеринки, где все пьют, было не так мучительно. Я потеряла одержимость алкоголем, а мысль о том, чтобы выпить, возникала редко и мельком. Я постоянно помнила о том, что стоит заказать спиртное — и я могу вернуться в Хэзелден.

А потом однажды я искала в подвале какие-то фотки, о которых спрашивала Тесс, и наткнулась на ящик вина. Мы со Скоттом не слишком жаловали вино. Ящик, видимо, остался с какой-то вечеринки. Я открыла упаковку и достала бутылку — это было «мерло». Я понянчила в руках бутылку, вынула пробку, немного раскрутила ее и смотрела, как темно-красная жидкость закружилась воронкой в горлышке и лизнула пробку. Перевернув бутылку, я увидела, что на донышке выпал осадок. Бутылка покрылась пылью, так что я протерла бутылку рукавом и сдула пыль с этикетки. Потом аккуратно поставила бутылку обратно в упаковку.

С тех пор, оказавшись дома, я думала о том, что у меня есть вино. Я думала о нем, когда просыпалась утром, и думала, возвращаясь домой с работы. Тесс и Майкл убрали (попросту увезли) все бутылки с алкоголем из моего бара. Для моего же блага — так они объяснили. Они не хотели искушать меня после удачной реабилитации. Видимо, им и в голову не пришло проверить подвал. Было так волнующе и приятно знать, что они кое-что пропустили — целый ящик вина. Я не трогала его добрую пару недель. Но однажды вечером в пятницу, вернувшись от Грейди, я чувствовала себя одиноко и немного печально. Я читала Грейди книжку, которую дочки обожали в детстве, — «Слон Хортон слышит кого-то» доктора Сьюза. Не знаю почему, но на месте, где микроскопические Кто-то кричат с пушинки «Мы — Кто-то! Мы — тут!», у меня к горлу каждый раз комок подкатывает, а я вовсе не такая сентиментальная.

Когда сказка закончилась, я положила Грейди, одетого в мягкую пижаму, в кроватку. Малыш закрыл глаза, прижимая своего «бьюки» (старое потрепанное любимое одеяло) к розовой грудке, и я позавидовала — как ему уютно. Я целую вечность прождала, пока вернутся Тесс и Майкл, — а когда вернулись, Майкл был слегка навеселе. Им хотелось поболтать, но я сказала, что совершенно вымоталась, и уехала.

Добравшись в конце концов домой, я прямиком направилась в подвал — Бабе и Молли неслись вперед меня. Бабе забавно проскакала по лесенке на передних лапах, задними прыгая сразу через ступеньку, а Молли, стараясь первой попасть на земляной пол, одним прыжком перескочила последние четыре ступеньки; обе принялись азартно вынюхивать подвальных мышей. Я прошагала прямо к пыльному ящику и достала бутылку. Я покачала ее на руках и понесла наверх. На кухне я, покопавшись в ящиках, нашла штопор, открыла бутылку и налила немного «мерло» в бокал, прекрасный хрустальный бокал из уотерфордского сервиза, который Скотт купил на аукционе много лет назад. Потом сделала глоток. Потом еще глоток — долгий — и почувствовала знакомое тепло, сначала на корне языка и в горле, а потом глубоко в животе. Еще глоток — и тепло стало везде. Тепло и уют, которых мне так не хватало, вернулись после первых глотков. Они поддержали меня и утешили, как прежде.

Доброта — внутренняя доброта, которой я была лишена столько месяцев, — снова открылась мне. Холодным вечером в конце февраля я сидела на диване в гостиной рядом с моими милыми, милыми собачками, и допила бокал, и наполнила его снова. Я не выпила всю бутылку; нет, не всю. Мне было нужно всего два бокала этого божественного красного вина; я чувствовала себя так, словно выбралась на поверхность из темного подземелья и снова насыщаю кислородом застоявшуюся кровь.

Но, только посидев наконец над вином с Ребеккой, я поняла, как устала от питья в одиночку.

Пить все время в одиночку — ненормально. Этому учили в Хэзелдене.

Я и прежде знала, что Ребекке тоже одиноко. Ее дети начали ходить в школу по системе Монтессори, а с другими мамочками, насколько мне известно, она хоть и наладила отношения, у нее не было настоящей подруги, наперсницы.

В начале ноября у нас начинается короткое бабье лето, и Ребекка несколько раз возила мальчиков на реку порыбачить. Мне полюбились юные Бен и Лайам. Согласна, я с предубеждением отношусь к возмутительно ранним продуктам местной школы Монтессори. У них нет деления на классы, они не ведут счет в играх — видите ли, потому, что это может снизить их непомерно раздутую самооценку. Взрослые — не «учителя»; а «обучающие партнеры». И говорят, что даже четырехлетки называют учителей просто по имени. Думаю, теперь понятно, почему недавно одна девочка из Монтессори сказала мне в бакалее:

— Эй, Хильди, не берите мороженое; потолстеете.

Я знаю эту семью. Я недавно сдала им дом, так что я сложила руки, ожидая, что мама приструнит семилетнюю нахалку. Но мама улыбнулась херувимчику и ничего не сказала. Ребенок продолжил:

— Зачем покупать то, от чего толстеют?

Я снова уставилась на нее.

— Ну, Эшли, это прерогатива Хильди, — сказала мама.

— А что такое прерогатива? — спросила маленькая невежа.

Я открыла холодильник и схватила еще одну большую банку мороженого.

— Если не учите ее вести себя, — сказала я матери, — то оказываете девочке плохую услугу. Ей будет трудно, когда она вырастет.

Я повернулась уходить, когда мать сказала:

— Не думаю, что вы подаете блестящий пример, игнорируя мою дочь.

Тогда я вернулась к девчонке.

— Я взрослая, поэтому более уважительно будет назвать меня «миссис Гуд». И называть людей толстыми — грубо.

— О, нет! — воскликнула мама и понеслась прочь по проходу, таща за собой дочку. Девчонка оглянулась на меня, и я послала ей угрожающий взгляд. Это моя прерогатива.

А вот мальчики Ребекки всегда называли меня миссис Гуд и разговаривали, глядя мне в глаза. Ребекка не прочь была пошутить с мальчиками, однако всегда одергивала, стоило им хоть чуть-чуть отступить от уважительного поведения, и она терпеть не могла хныканья и жалоб. Например, однажды мы сидели у реки в креслах, глядя на рыбачащих мальчиков. Семилетнему Лайаму не попалось ничего.

— Мам, почему Бен поймал три, а я — ни одной?

— О, Лайам, — рассмеялась Ребекка. — Не хнычь. Сядь ближе к тому месту, где ловит Бен.

— Действительно, Лайам, посмотри: Бен сидит в тени, — сказала я. — Форель там прячется в жаркие дни.