В самом деле, ошарашенный парень, сидевший за стойкой, не устоял перед натиском роскошных полуобнаженных леди, что с веселым щебетом пролетели мимо него.

Каколи послала ему непринужденный и томный воздушный поцелуй, от которого он до сих пор безуспешно пытался отойти.

13.16

В палате произошел короткий обмен калькуттскими и брахмпурскими новостями: Арун весь в работе, Варун практически не готовится к экзаменам в ИАС, и два брата без конца ссорятся. Старший периодически грозится вышвырнуть младшего из дома. Словарный запас Апарны растет не по дням, а по часам; на днях она изрекла буквально следующее: «Папа, я в унынии». Минакши внезапно заскучала по Апарне. Увидев младенца у груди Савиты, она вспомнила, как было чудесно прижимать к себе малышку, ощущать эту невероятную связь. Апарна безраздельно принадлежала ей и только ей, пока не выросла в независимую – а зачастую и весьма своевольную – личность.

– Почему на ней нет бирки? – спросила Минакши. – Помню, доктор Эванс всегда следил за бирками, чтобы детей ни в коем случае не потеряли и не перепутали. – Золотые серьги сверкнули в ее ушах, когда она сокрушенно покачала головой.

Госпожу Рупу Меру неприятно задели ее слова.

– А я здесь на что? Мать должна все время быть со своими детьми. Кто может украсть младенца из палаты?

– Конечно, в Калькутте все устроено гораздо лучше, – продолжала Минакши. – В родильном доме Ирвина, где я рожала Апарну, младенцы находятся в отдельной комнате, и смотреть на них можно только через стекло – чтобы ничем не заразить, разумеется. Здесь все дышат и разговаривают прямо над малышом, и в воздухе сплошные микробы! Она запросто может заболеть.

– Савита пытается отдыхать, – сурово произнесла госпожа Рупа Мера. – Мы внушаем ей только светлые мысли, Минакши, а ты ее пугаешь.

– Согласна, – кивнула Каколи, – мне кажется, здесь замечательно все устроено! И вообще, было бы забавно, если бы младенцев почаще путали! Как в «Принце и цыгане». – То был низкопробный любовный роман, который Куку недавно прочла. – На мой вкус, эта малышка слишком красная и сморщенная. Я попросила бы ее заменить. – Она хихикнула.

– Куку, – сказала Лата, – как у тебя с пением и фортепиано? И как дела у Ганса?

– Мне надо в туалет, ма, поможешь? – сказала Савита.

– Давай я помогу! – хором воскликнули Минакши и Каколи.

– Спасибо, но у нас с ма все отлажено, – спокойно и авторитетно произнесла Савита.

Ей было тяжело дойти даже до уборной; из-за швов все давалось с трудом. Когда за ними закрылась дверь в уборную, она сказала матери, что устала и попросила бы Минакши с Каколи вернуться вечером, в часы посещения.

Тем временем сестры беседовали с Латой. Они решили прийти сегодня на репетицию «Двенадцатой ночи».

– Интересно, каково быть женой Шекспира! – вздохнула Минакши. – Когда тебе изо дня в день твердят чудесные слова про любовь и всякие чувства…

– С Энн Хатауэй он особо не разговаривал, – сказала Лата. – Его и дома-то почти не бывало. Если верить профессору Мишре, из его сонетов следует, что он интересовался и другими людьми – причем многими.

– А кто не интересуется? – спросила Минакши и тут же осеклась, вспомнив, что Лата – сестра Аруна. – Как бы то ни было, Шекспиру я бы все простила! Наверное, чудесно быть женой поэта, его музой! Каждый день делать его счастливым, во всем ему угождать и потакать. Недавно я сказала об этом Амиту, но он у нас такой скромняга. «Своей жене я бы не позавидовал», – говорит.

– Чушь, конечно, – вставила Каколи. – У Амита чудесный характер. Даже Пусик кусает его реже, чем остальных.

Лата промолчала. Минакши и Куку делали слишком явные намеки, и эти разговоры про Амита ей не понравились. Она была совершенно уверена, что Амит ничего не знает об их затее. Она посмотрела на часы и увидела, что опаздывает на лекцию.

– Увидимся в три часа в актовом зале, – сказала она. – Прана навестите?

– Прана? А, ну да. Конечно.

– Он в пятьдесят шестой палате на первом этаже. Где вы поселились?

– У господина Майтры в Сивил-Лайнс. Он чудный старикашка, но совершенно выжил из ума. Дипанкар тоже у него останавливался. Их дом уже стал брахмпурской резиденцией семьи Чаттерджи.

– Жаль, вы не можете пожить у нас. Увы, сейчас мы не очень готовы принимать гостей, – сказала Лата.

– Ах, не волнуйся за нас, Латочка, – ласково проговорила Куку. – Только скажи, чем нам заняться до трех часов. Кажется, на младенца мы уже насмотрелись.

– Можете отправиться к Барсат-Махалу, – предложила Лата. – В это время дня, конечно, жарковато, но он действительно очень красив – гораздо краше, чем на фотографиях.

– Ох уж эти достопримечательности!.. – зевнула Минакши.

– А нет чего-нибудь повеселее? – спросила Каколи.

– На улице Набигандж есть кафе «Голубой Дунай». И «Рыжий лис». И кинотеатр, правда английские фильмы там прошлогодней давности. И книжные магазины… – На этих словах Лата осознала, каким невероятно скучным, должно быть, покажется Брахмпур двум калькуттским леди. – Простите, пожалуйста, но мне пора бежать. Опаздываю на лекцию.

И Куку с Минакши остались гадать, с какой стати Лата так серьезно относится к учебе.

13.17

За последние дни – из-за болезни Прана, рождения ребенка, молчаливости Латы и неустанной опеки Малати – Кабир и Лата обменялись лишь несколькими репликами из Шекспира, а о своем не говорили вовсе. Ей очень хотелось сказать Кабиру, как ей жаль его маму, но она понимала, что подобные слова могут пробудить в них обоих слишком сильные чувства. Это станет чересчур мучительной встряской для нее, а может, и для него. Поэтому Лата молчала. Но господин Баруа заметил, что Оливия – вопреки тексту – стала больно уж добра к Мальвольо, и попытался это исправить.

– Итак, мисс Мера, давайте попробуем еще раз. «О, вы больны самолюбием, Мальвольо…»

Лата откашлялась и попробовала снова:

– «О, вы больны самолюбием, Мальвольо, и ни в чем не находите вкуса…»

– Нет-нет, мисс Мера, нужно злее: «О, вы больны…» – и так далее. Мальвольо вас раздражает и бесит. А он пусть за вами волочится.

Лата попыталась вспомнить, как зла была на Кабира на первой репетиции, и начала заново:

– «О, вы больны самолюбием, Мальвольо, и ни в чем не находите вкуса. Кто великодушен, безвинен и вольного склада ума, тот примет за птичьи стрелы то, что вы считаете пушечными ядрами…»

– Вот, уже лучше, лучше. Но теперь вы слишком разозлились. Немного усмирите свой гнев, пожалуйста, мисс Мера. В таком случае дальше, когда он начнет вести себя совсем уж неприятно, даже оскорбительно, у вас останутся в запасе эмоции посильней, которых зритель еще не видел. Понимаете, что я хочу сказать?

– Да-да, кажется, понимаю, господин Баруа.

Каколи и Минакши тем временем болтали с Малати, но та вдруг исчезла.

– Мой выход, – пояснила она и скрылась за кулисами, чтобы выйти на сцену уже в образе Марии.

– Что думаешь, Куку? – спросила Минакши.

– Думаю, она влюблена в этого Мальвольо.

– Малати нас заверила, что уже нет. Даже назвала его кэдом. Какое странное слово. Кэд.

– По-моему, он просто объедение. Такой широкоплечий, одухотворенный. Вот бы он метнул в меня свое пушечное ядро! Или хотя бы птичью стрелу.

– Постыдилась бы, Куку! – сказала Минакши.

– Знаешь, Лата в самом деле здорово раскрылась с тех пор, как побывала в Калькутте. Амиту надо поспешить, иначе у него нет шансов…

– Кто первым встал, того и Лата, – сказала Минакши.

Каколи захихикала.

Господин Баруа сердито огляделся по сторонам.

– Э-э, юные леди в последнем ряду, будьте так добры…

– Просто мы не удержались, такой чудесный и смешной спектакль получается. Под вашим руководством, – дерзко и мило пролепетала Каколи.

Господин Баруа покраснел и отвернулся.

Впрочем, послушав несколько минут, как валяет дурака сэр Тоби, сестрицы заскучали и ушли.

Вечером они вновь отправились в больницу, на несколько секунд забежали к Прану – которого нашли непривлекательным и малоинтересным («Пустое место. Я это сразу поняла, как только увидела его на свадьбе», – заявила Минакши), – и поднялись к Савите. Минакши стала рассказывать, как именно следует кормить ребенка по часам. Савита делала вид, что внимательно слушает, но сама думала о другом. То и дело приходили новые посетители, и скоро в палате стало людно, как на концерте. Минакши и Каколи, фазаны среди брахмпурских голубей, поглядывали по сторонам с плохо скрываемым презрением, особенно на рудхийскую родню и госпожу Капур. Да они даже английский не все знают! А как одеты!

Госпожа Капур, в свою очередь, тоже не могла понять, как эти бесстыдницы с голыми животами и языком без костей могут приходиться родными сестрами такому славному, скромно одетому, благожелательному и высокодуховному юноше, как Дипанкар. Ее расстраивало, что Ман за ними увивался. Каколи уже бросала на него откровенно томные взгляды. Минакши, наоборот, смотрела дерзко и брезгливо, что со стороны выглядело в равной степени возмутительно. Вероятно, именно благодаря незнанию английского госпожа Капур тоньше и точнее подмечала скрывающиеся за словами неприязнь и влечение, презрение и восторг, нежность и равнодушие, что испытывали друг к дружке двадцать с лишним человек, оживленно щебечущих в больничной палате.

Минакши, то и дело заливаясь звонким смехом, рассказывала, как протекала ее собственная беременность.

– Разумеется, мы выбрали доктора Эванса. Доктора Мэтью Эванса. Честное слово, если вы собираетесь рожать в Калькутте, то идти можно только к нему. Милейший человек. Бесспорно, лучший гинеколог Калькутты. А как он обходителен и мил с пациентками!

– Ой, Минакши, брось. Он же безбожно флиртует со всеми беременными, животы им наглаживает. Потому тебе и приглянулся.

– Он знает, как поднять девушке настроение, это факт, – сказала Минакши. – А еще он ярый сторонник постельного режима.

Каколи захихикала. Госпожа Рупа Мера покосилась на госпожу Капур: та только что зубами не скрежетала, пытаясь держать себя в руках.

– Конечно, его услуги недешевы – за ведение беременности я заплатила семьсот пятьдесят рупий. Но даже наша прижимистая ма считает, что дело того стоило. Верно, ма?

Госпожа Рупа Мера так не считала, но промолчала. Когда доктору Эвансу сообщили, что Минакши рожает, он, подобно Фрэнсису Дрейку, получившему весть о приближении испанской армады к английским берегам, изрек: «Роды подождут, пока я доиграю в гольф».

Минакши тем временем продолжала:

– Калькуттский роддом имени Ирвина великолепен, просто не к чему придраться. И там есть отдельное помещение для новорожденных. Мать и так измотана родами, а тут еще ребенок под боком орет и требует поменять подгузник – кому это нужно? В нашем роддоме детей приносили матерям строго по часам, только на кормления. И количество посетителей было строго ограничено. – Минакши со значением посмотрела на рудхийскую шушеру.

Госпожа Рупа Мера была так сконфужена поведением Минакши, что ничего не сказала.

Госпожа Капур промолвила:

– Госпожа Мера, все это очень интересно, однако…

– Вы думаете? – перебила ее Минакши. – Мне кажется, что беременность и роды облагораживают женщину.

– Облагораживают? – изумленно переспросила Куку.

Савита начала бледнеть.

– Тебе разве не кажется, что любая женщина должна хотя бы раз в жизни через этой пройти? – Сама Минакши, когда носила Апарну, так не считала.

– Не знаю, – смутилась Каколи. – Я же не беременна… пока.

Ман рассмеялся, а госпожа Капур едва не подавилась.

– Каколи, – предостерегающе сказала госпожа Рупа Мера.

– С другой стороны, не все даже знают, что забеременели, – как ни в чем ни бывало продолжала та. – Помните жену бригадира Гухи из Кашмира? Ее не слишком облагородили роды.

Минакши захохотала, вспомнив ту забавную историю.

– А что с ней произошло? – полюбопытствовал Ман.

– Ну… – начала Минакши.

– Она… – одновременно заговорила Каколи.

– Ладно, рассказывай ты, – уступила сестре Минакши.

– Нет, ты, – ответила та.

– Ладно, слушайте. Как-то раз она поехала в Кашмир поиграть в хоккей и отметить свое сорокалетие. На катке она упала, получила травму и вынуждена была вернуться в Калькутту. Там она вдруг почувствовала резкие тянущие боли внизу живота. Ей вызвали доктора…

– Доктора Эванса, – добавила Каколи.

– Нет, Куку, Эванса позвали позже, а сначала приехал другой. Так вот, она спрашивает врача: «Что со мной?» А тот ей: «У вас будет ребенок. В роддом, немедленно!»

– Да, вся Калькутта, помню, стояла на ушах, – сообщила Каколи собравшимся. – Когда об этом доложили ее мужу, он воскликнул: «Какой еще ребенок?! Что за бред!» Ему было пятьдесят пять.

– Видите ли, – продолжала Минакши, – когда у нее прекратились месячные, она решила, что это менопауза. Ей и в голову не могло прийти, что она забеременела!

Ман, заметив каменное лицо отца, разразился истерическим смехом. Даже Минакши удостоила его улыбкой. Малышка как будто тоже улыбалась, но, наверное, у нее просто отходили газы.

13.18

Мать и дочь прекрасно поладили. Несколько дней Савита непрерывно восторгалась ее мягкостью. Малышка была прямо-таки невыносимо мягкой – особенно пяточки, сгибы локтей, загривок; на загривке кожа у нее была просто умопомрачительно нежной. Порой Савита укладывала дочку рядом на кровать и только любовалась ею. Малышка, очевидно, была довольна жизнью: ела она много, но почти не шумела. Напившись молока, она смотрела на маму из-под полуприкрытых век – довольно и даже самодовольно. Савита с удивлением обнаружила, что ей, как правше, удобнее кормить ребенка левой грудью. Раньше она об этом не задумывалась.

Понемногу она начинала считать себя матерью.

Рядом с мамой, дочерью и сестрой, в теплом коконе их заботы и любви Савите было спокойно и радостно. Однако время от времени ее охватывало глубокое уныние. Однажды это случилось во время дождя, когда на окне ворковали два голубка. Она вдруг вспомнила про студента, умершего в этих стенах несколько дней назад, и стала гадать, стоило ли вообще приводить ребенка в этот мир. А однажды, узнав, как Ман прибил бешеную обезьяну, она ни с того ни с сего разрыдалась. Власти над этими безотчетными приступами грусти она не имела.

Впрочем, ее печаль была не такой уж безотчетной, как могло показаться. Из-за больного сердца Прана над семьей нависла – отныне и навсегда – тень неопределенности. Савита все больше убеждалась в том, что ей необходимо освоить профессию, что бы там ни говорил свекр.

Пран с Савитой продолжали обмениваться записками, но суть их в последнее время сводилась к тому, как назвать малышку. Оба понимали, что имя необходимо придумать в ближайшее время; для этого вовсе необязательно ждать, пока у человека сформируется характер.

В этом обсуждении принимали участие практически все. В конце концов Пран и Савита остановились на имени Майя. За двумя простыми слогами крылось множество смыслов: богиня Лакшми, иллюзия, восхищение, искусство, богиня Дурга[102], доброта, имя матери Будды. Были и другие: невежество, заблуждение, жульничество, желчь и лицемерие. Но ведь никто из родителей, называющих своих дочерей Майями, не обращал внимания на эти неприятные значения.

Когда Савита сообщила родным имя ребенка, все десять или двенадцать присутствующих в палате человек одобрительно забормотали, а госпожа Рупа Мера заявила:

– Вы не можете назвать ее Майей, так и знайте.

– Почему же нет, ма? – удивилась Минакши. – Такое славное бенгальское имя!

– Это невозможно, и все тут, – ответила госпожа Рупа Мера. – Спросите хоть мать Прана, – добавила она на хинди.

Вина, ставшая (как и Минакши) тетей, считала, что тоже имеет право внести свою лепту в это ответственное дело. Имя Майя пришлось ей по душе, и она удивленно воззрилась на мать.

Однако госпожа Капур встала на сторону госпожи Рупы Меры:

– Да, Рупаджи, вы совершенно правы. Это имя не годится.

– Но почему, аммаджи? – недоумевала Вина. – Неужели это имя принесет девочке несчастье?

– Дело в другом, Вина. Просто мама Савиты права: нельзя называть ребенка в честь живого родственника.

Майей звали тетю Савиты, жившую в Лакхнау.

Никаких возражений бабушки не принимали.

– Что за дурацкий предрассудок, – заметил Ман.

– Предрассудок или нет, такова наша воля. Знаешь, Вина, когда ты была маленькой, мать министра-сахиба запрещала мне называть тебя по имени. Мол, первенца нельзя так называть. Мне пришлось повиноваться.

– Как же ты меня называла?

– Битийя или мунни…[103] уж не помню, как я выкручивалась, но было непросто. Глупое суеверие. Как только свекровь отошла в мир иной, я положила этому конец.

– Глупое суеверие, значит? А как тогда называть ваши доводы?

– У нас есть веская причина! Всякий раз, ругая ребенка, вы будете поминать тетушку. Это никуда не годится. Даже если вы называете ее другим именем, в душе вы все равно ругаете Майю.

Спорить было бессмысленно. «Майю» пришлось вычеркнуть, и поиск подходящего имени возобновился.

Когда Ман сообщил брату о наложенном на имя вето, Пран отнесся к этому вполне философски.

– Что ж, я никогда не был майя-вади, – сказал он. – Никогда не считал Вселенную иллюзией. Мой кашель, например, вполне реален. Вот мое опровержение, скажу я вслед за доктором Джонсоном[104]. И как же бабушки хотят назвать нашу дочь?

– Не знаю. Они только сошлись на том, как называть нельзя.

– Похожим образом устроена работа нашей комиссии, – сказал Пран. – Что ж, братец, тебе тоже придется пораскинуть мозгами. И почему бы не проконсультироваться у кудесника-массажиста? У него наверняка найдется в запасе пара идей.

Ман пообещал так и сделать.

Разумеется, несколько дней спустя, когда Савиту с малышкой отпустили домой, она получила от господина Маггу Гопала открытку с изображением бога Шивы в окружении всей его семьи. В поздравительном тексте Маггу Гопал утверждал, будто с самого начала знал, что Савита родит именно дочь, хотя остальные считали иначе. В данном случае лишь три женских имени представлялись ему приносящими удачу: Парвати, Ума и Лалита. Кроме того, он справлялся, заменил ли Пран сахар медом «для всех повседневных нужд». Также он выражал надежду на скорейшее выздоровление главы семейства и просил передать ему, что его семейная жизнь, безусловно, может быть только комедией.

Савита получила множество открыток, поздравительных писем и телеграмм с дежурной фразой № 6: «Поздравляем с пополнением!»

Спустя несколько недель семья наконец пришла к консенсусу: девочку назвали Умой. Госпожа Рупа Мера вооружилась ножницами и села за стол мастерить роскошную открытку по случаю рождения внучки. Она быстро смирилась с тем фактом, что внука у нее пока нет, и решила облечь свою радость в материальную форму.

На лист картона были приклеены розы, маленький херувим с весьма злобным личиком и младенец в колыбельке. Дополняли картину щенок и три золотые звезды. Под тремя звездами красными чернилами и зеленым карандашом были выведены три буквы: «У-М-А».

Внутри госпожа Рупа Мера своим аккуратным убористым почерком записала стихотворение, которое встретила около года назад в сборнике поучительных стихов некой Вильгельмины Стич (фамилия поэтессы неприятно перекликалась с нынешним состоянием Савиты[105]) и сразу же переписала к себе в блокнотик. Сборник назывался «Благоуханные минуты на каждый день», а само стихотворение предназначалось для двенадцатого дня месяца. Госпожа Рупа Мера не сомневалась, что Пран и Савита, прочтя эти строки, зальются теми же светлыми слезами благодарности, какие стих вызвал у нее самой. Для открытки она оформила его в строку, как прозу:

МАЛЫШКА-ЛЕДИ
«Сегодня – день, когда на свет она пришла!» – слов лучше нет. Любой спешит послать привет Малышке-леди нашей. Пусть та, кто только что пришла, себя еще не назвала, но повод нам она дала – и мы поем и пляшем!
В дому веселье, между тем мгновенно стало ясно всем: нет бриллианта ярче, чем Малышка наша леди! И пусть бессолнечный сезон, нас огорчить не сможет он – свет Той, Кто только что Рожден, посветит и соседям!
Тсс! Сладко та сопит во сне. Танцуют тени на стене. Лишь ангел в этой тишине крылом над нею машет. Малышка… – Слово говорит: пусть много лет свеча горит. Ее свеча! Благословит Господь малышку нашу!


13.19

Сэр Дэвид Гоуэр, начальник управления «Кромарти-групп», поглядел сквозь стекла своих узеньких очков в золотой оправе на стоявшего перед ним невысокого, но весьма уверенного в себе молодого человека. Тот не проявлял никаких признаков беспокойства или страха, что само по себе было необычно. Сэр Дэвид привык, что просители и соискатели несколько робели, попадая в просторный, роскошно обставленный кабинет и преодолевая долгий путь от двери к письменному столу под пристальным взором его крупного хозяина.

– Садитесь, – наконец сказал он.

Хареш занял средний стул из трех, стоявших напротив стола сэра Гоуэра.

– Я прочитал записку Пири Лолла Буллера, а потом он мне даже позвонил. Не ожидал, что вы явитесь так быстро, но вы здесь. Стало быть, ищете работу? Какая у вас квалификация? И где вы раньше работали?

– Прямо напротив, сэр Дэвид.

– Вы имеете в виду «КОКК»?

– Да. А до того я учился в Миддлхэмптоне, изучал обувное производство.

– Почему вы хотите работать у нас?

– «Джеймс Хоули» – прекрасная фабрика с четко отлаженными производственными процессами, в которой у такого человека, как я, есть будущее.

– Другими словами, вы хотите улучшить свои карьерные перспективы?

– Можно и так это сформулировать, да.

– Что ж, в этом нет ничего дурного, – произнес сэр Дэвид низким рокочущим голосом.

Несколько секунд он молча разглядывал Хареша, а тот гадал, о чем он думает. Казалось, он совсем не обращает внимания ни на его одежду – сорочка слегка пропиталась пóтом, пока он ехал сюда на велосипеде, – ни на аккуратно причесанные волосы. Впрочем, и в душу ему заглянуть он как будто не пытался, а внимательно изучал его лоб.

– Что вы можете нам предложить? – через некоторое время спросил начальник управления.

– Сэр, результаты моей учебы в Англии говорят сами за себя. А здесь я за короткий промежуток времени помог поставить «КОКК» на новые рельсы и получить несколько выгодных заказов.

Сэр Дэвид Гоуэр приподнял брови.

– Хм, ничего себе заявление! Я думал, директор там Мукерджи. Что ж, полагаю, вам следует пообщаться с нашим директором – Джоном Клейтоном.

Он взял в руки телефонную трубку.

– А, Джон, ты еще не ушел! Хорошо. Посылаю к тебе молодого человека, некоего мистера… – он заглянул в записку, – мистера Кханну… Да-да, того самого, насчет которого при тебе звонил Пири Лолл Буллер. В Миддлхэмптоне… Ну да, как скажешь… Нет, оставляю решение за тобой. – Он положил трубку и пожелал Харешу удачи.

– Спасибо вам большое, сэр Дэвид.

– Как вы поняли, Клейтон будет решать, принимаем мы вас на работу или нет, – сказал сэр Дэвид Гоуэр и с этими словами отпустил Хареша, тут же выбросив его из головы.

В понедельник утром пришло письмо из «Джеймса Хоули» за подписью управляющего Джона Клейтона. Он готов был взять Хареша на весьма выгодных условиях: оклад 325 рупий в месяц плюс 450 рупий – «надбавка за дороговизну», то есть пособие, выплачиваемое в связи со стремительным ростом цен. Тот факт, что хвост оказался длиннее собаки, удивил и порадовал Хареша.

Несправедливость, которую он вынужден был терпеть в «КОКК», подлость Рао, интриганство Сена Гупты, беззлобная некомпетентность Мукерджи, самодурство далекого Гоша – все это заставило его задуматься о своем будущем, которое теперь представлялось очень даже светлым. Быть может, однажды за этим огромным столом красного дерева будет сидеть он сам. С такой приличной и перспективной работой (не то что его нынешние барахтанья в грязном болоте «КОКК») он со спокойным сердцем может создать собственную семью.

Вооружившись двумя письмами, Хареш отправился на встречу с Мукерджи.

– Господин Мукерджи, – сказал он, когда оба сели, – я счел своим долгом сообщить вам о своих дальнейших планах. Я обратился по вопросу трудоустройства на фабрику «Джеймс Хоули», и меня приняли. После событий минувшей недели мне, как вы понимаете, нелегко здесь работать. Возможно, вы посоветуете мне, как быть?

– Господин Кханна, – удрученно проговорил Мукерджи, – мне очень жаль это слышать. Полагаю, вы подали заявление уже давно?

– В пятницу. Работу мне предложили в течение часа.

Господин Мукерджи не поверил своим ушам, но раз Хареш так сказал, значит это правда.

– Вот письмо о том, что они берут меня на работу.

Директор фабрики изучил бумагу и сказал:

– Что ж, я все понял. Вы просите моего совета… Я могу сказать лишь одно: мне очень жаль, что у вас отняли заказ, над которым вы столько работали. Но у меня нет полномочий подписать ваше заявление прямо сейчас, сперва я должен обо всем сообщить в Бомбей.

– Уверен, что господин Гош не станет возражать.

– Конечно, – кивнул господин Мукерджи, приходившийся Гошу зятем. – И все же такие решения принимает он, мне надо получить от него добро на ваше увольнение.

– Как бы то ни было, заявление я вручаю вам сейчас.

Когда господин Мукерджи позвонил Гошу с вестью об уходе Хареша, тот пришел в бешенство. Хареш был ценным сотрудником, от которого напрямую зависел успех канпурской фабрики, и он не мог его отпустить. В ближайшие дни Гошу предстояло ехать в Дели, заключать правительственный контракт на производство обуви для армии, и он велел Мукерджи придержать Хареша Кханну до тех пор, пока он, Гош, не сможет лично явиться в Канпур.

Приехав, он тотчас вызвал к себе Хареша и в присутствии Мукерджи устроил ему выволочку. Глаза его лезли из орбит, он рвал и метал, но изъяснялся более чем внятно:

– Я предоставил вам первую работу, мистер Кханна, когда вы только вернулись в Индию. Если помните, вы заверили меня, что проработаете на фабрике как минимум два года – при условии, что будете нам нужны. Так вот, вы нам нужны. Вы нанялись на другую фабрику за моей спиной. Я неприятно удивлен такой подлостью с вашей стороны и отказываюсь вас отпускать.

Хареш побагровел от слов и поведения Гоша. Слово «подлость» подействовало на него, как красная тряпка на быка. Но Гош был старше его, и Хареш всегда восхищался его деловым чутьем. Кроме того, он действительно принял его на работу.

– Я помню наш разговор, господин, – проговорил он. – Но вы, верно, забыли, что тоже согласились на ряд условий. Во-первых, оклад в размере трехсот пятидесяти рупий устроил меня только потому, что вы обещали его поднять, если я оправдаю ваши ожидания. Полагаю, ожидания я оправдал, но никакой прибавки не получил.

– Если дело только в деньгах, это не проблема, – резко ответил Гош. – Мы согласны на ваши условия и можем предложить столько же, сколько они.

Это стало новостью для Хареша – как и для Мукерджи, на лице которого застыло изумление, – но слово «подлость» так задело его, что он не мог успокоиться:

– Боюсь, дело не только в деньгах, господин, а в общем положении дел и отношении. – Он помедлил. – На фабрике «Джеймс Хоули» все устроено четко и профессионально. Я смогу добиться там карьерного роста, который в семейной компании мне не светит. Я хочу жениться и должен думать о будущем. Уверен, вы способны это понять.

– Вы от нас не уйдете, и точка, – сказал Гош.

– Посмотрим, – ответил Хареш, взбешенный самодурством Гоша. – У меня есть письменное предложение от фабрики «Джеймс Хоули», а у вас – мое письменное заявление об увольнении. Не представляю, как вы можете мне помешать. – Он встал, молча кивнул обоим начальникам и вышел вон.

Как только Хареш покинул кабинет, Гош позвонил Джону Клейтону, которого не раз встречал в министерских коридорах Дели; оба коммерсанта старались выбить правительственные заказы для своих фабрик.

Гош недвусмысленно дал понять Клейтону, что «уводить» сотрудников у конкурентов неэтично. Он никогда этого не одобрит и ни при каких обстоятельствах не отпустит Хареша. При необходимости он готов довести дело до суда. Это бесчестная и позорная практика; негоже уважаемой британской компании вести себя подобным образом.

Господин Гош состоял в родстве со множеством важных чиновников и парочкой политиков – отчасти благодаря этому ему удалось получить правительственные контракты на обувь производства «КОКК», которая никогда не отличалась высоким качеством. Ясно было, что человек он влиятельный, а сейчас к тому же еще и очень злой. Безусловно, он мог создать массу проблем не только фабрике «Джеймс Хоули», но и «Кромарти-групп» в целом как в Канпуре, так и по всей стране.

Через два дня Хареш получил второе письмо. Ключевая фраза была сформулирована следующим образом: «Мы сможем трудоустроить вас только при условии, что вы получите официальное разрешение от своего нынешнего работодателя». В предыдущем письме ни о каком разрешении они не просили; очевидно, на руководство фабрики «Джеймс Хоули» кто-то надавил. Теперь Гош думает, что Хареш приползет к нему, поджав хвост, и будет на коленях умолять взять его на прежнюю работу. Но он твердо решил, что ноги его больше не будет в «КОКК». Лучше помереть с голоду, чем пресмыкаться.

На следующий день он отправился на фабрику, чтобы забрать вещи и скрутить медную табличку со своим именем с двери кабинета. Пока он это делал, мимо как раз проходил Мукерджи. Он сказал, что ему очень жаль, что все так сложилось, и предложил свою помощь в будущем. Хареш помотал головой. Затем он побеседовал с Ли и выразил сожаление, что не успел толком с ним поработать. Поговорил он и с рабочими своего цеха. Они были подавлены и очень злы на Гоша, так дурно поступившего с человеком, в котором они видели, как ни странно, защитника своих интересов. С тех пор как он пришел на фабрику, они стали получать значительно больше, пусть и работали не покладая рук, как и он сам. Они даже предложили – к его огромному удивлению – устроить по этому поводу забастовку. Хареш не поверил своим ушам. Их предложение тронуло его почти до слез, но он сказал им, чтобы они не вздумали бастовать.

– Я все равно собирался уходить, – пояснил он, – и мне без разницы, как при этом ведет себя начальство, порядочно или нет. Мне только жаль, что вы остаетесь трудиться под началом такого некомпетентного человека, как Рао.

Рао как раз стоял неподалеку и все слышал, но Харешу было наплевать.

Чтобы немного развеяться, он решил съездить в Лакхнау и проведать сестру Симран. Три дня спустя, осознав, что в Канпуре его больше ничто не держит, он почти без денег отправился к родным в Дели – посмотреть, не найдется ли какой-нибудь работы там. Хареш никак не мог решить, сообщить новости Лате или нет. Он был очень подавлен; все его надежды на счастье рухнули, ведь он остался без работы.

Впрочем, уже через несколько дней он повеселел. Кальпана Гаур отнеслась к его беде с пониманием и сочувствием, а друзья-стефанцы сразу, стоило ему приехать в Дели, приняли его в свой веселый круг. Будучи оптимистом – и человеком, не обделенным верой в себя, а то и наделенным ею сверх меры, – Хареш отказывался падать духом и считать, что в трудные времена ему совсем ничего не подвернется.

13.20

Приемный отец тоже отнесся к произошедшему с пониманием и велел Харешу не унывать. Зато дядя Умеш, близкий друг семьи, любивший со всеми делиться своей мудростью, сказал, что в этой ситуации ему следовало подумать головой, а не идти на поводу у гордыни.

– По-твоему, предложения о работе теперь посыплются на тебя, как спелые манго? – с усмешкой заметил он.

Хареш промолчал. Дядя Умеш умел наступить на больную мозоль.

Кроме того, дядя – хоть перед его именем и стояло почетное «Рай Бахадур», а после – аббревиатура O. B. E.[106] – был форменный идиот.

Рай Бахадур Умеш Чанд Кхатри, O. B. E., один из шести сыновей большой пенджабской семьи, отличался приятной внешностью – светлой кожей и точеными чертами лица. Он женился на приемной дочери очень богатого и интеллигентного человека, который, не имея сыновей, захотел поселить в доме хотя бы зятя. Собственно, красивым лицом достоинства Умеша Чанда Кхатри и ограничивались. Он с грехом пополам поддерживал имение тестя в приемлемом состоянии, прочитывал одну книгу в год из его обширной библиотеки и сумел произвести на свет трех детей: одну девочку и двух мальчиков.

За всю жизнь он не проработал ни дня, зато охотно раздавал советы направо и налево. С началом Второй мировой на него вдруг свалилось состояние. Он прибрал к рукам компанию «Адарш» и получил правительственный заказ на производство специй и приправ, включая порошок карри, для индийской армии. С тех пор он греб деньги лопатой. Удостоившись почетного титула «Рай Бахадур» – «за доблестный труд в военное время», – он стал президентом компании «Адарш» и продолжал раздавать непрошеные советы всем, кроме приемного отца Хареша. Тот не терпел умников и периодически затыкал ему рот.

Больше всего Умеша Чанда Кхатри бесило в Хареше, которого он без конца подкалывал, его умение всегда выглядеть на все сто. Умеш Чанд считал, что в их кругу звание самого элегантного и стильного мужчины должно принадлежать только ему, на худой конец – его сыновьям. Как-то раз, незадолго до отъезда на учебу в Англию, Хареш купил в военторге на Коннот-плейс шелковый носовой платок за тринадцать рупий. Дядя Умеш прилюдно пожурил его за расточительность.

Теперь, когда удача отвернулась от Хареша, дядя Умеш сказал ему:

– И что же, ты приехал в Дели лоботрясничать? По-твоему, это правильно?

– У меня не было выбора, – ответил Хареш. – В Канпуре мне ничего больше не светит.

Дядя Умеш прыснул.

– Молодежь нынче пошла такая самонадеянная! Чуть что, сразу увольняетесь. У тебя была прекрасная работа. Что ж, посмотрим, как ты запоешь через пару-тройку месяцев.

Хареш понимал, что его накоплений не хватит даже на столько. Его взяла злость.

– Я устроюсь на работу – не хуже, а то и лучше прежней – в течение месяца! – заявил он, едва не повысив голос.

– Дурак, – с неподдельным презрением фыркнул дядя Умеш. – Работа на дороге не валяется!

Его тон и самонадеянность, разумеется, задели Хареша за живое. В тот же день он отправил резюме в целый ряд компаний и заполнил несколько заявлений, включая заявление о приеме на государственную службу в Индоре. Он уже не раз тщетно пытался устроиться в великую обувную компанию «Прага» и теперь попытался снова. «Прага», изначально чешская компания, которой по сей день управляли главным образом чехи, была одним из крупнейших производителей обуви в стране и гордилась качеством своей продукции. Если бы Харешу удалось устроиться туда на нормальную должность – на брахмпурскую или же калькуттскую фабрику, – он одним выстрелом убил бы двух зайцев: вернул былое самоуважение и поселился рядом с Латой. Подколки дяди Умеша – и обвинения Гоша – никак не шли у него из головы.

По иронии судьбы попасть в мир «Праги» ему помог господин Мукерджи. Знакомый сообщил Харешу, что тот приехал в Дели. Хареш решил с ним встретиться – он не таил зла на бывшего начальника и считал его пусть трусоватым, но порядочным человеком. Несмотря на упрямую ненависть, которую его шурин питал к Харешу, Мукерджи до сих пор было неловко из-за случившегося. Не так давно он говорил, что господин Кханделвал (председатель совета директоров обувной компании «Прага» и, удивительное дело, не чех, а индиец) должен приехать в город по делам. Хареш, никого не знавший в «Праге», решил, что этот шанс ему послан не иначе как свыше: если его не возьмут на работу, то хотя бы ответят на его многочисленные письма. Он сказал Мукерджи, что будет очень ему признателен, если тот познакомит его с господином Кханделвалом.

И вот однажды вечером бывший начальник взял его с собой в гостиницу «Империал», где господин Кханделвал имел обыкновение останавливаться, когда приезжал в Дели. Он всегда селился в номере-люкс «Могол» – самых роскошных апартаментах гостиницы. То был спокойный благожелательный человек в курте и дхоти, уже начавший полнеть и седеть. По всей видимости, он любил пан даже сильнее Хареша и за один раз отправлял в рот по три штуки.

Хареш поначалу не мог поверить, что этот сидящий на диване человек в дхоти – легендарный господин Кханделвал. Но, увидев, как все перед ним трясутся (у некоторых в самом деле дрожали руки, когда они подавали ему бумаги, а тот быстро просматривал их и выносил какой-нибудь односложный вердикт), Хареш оценил по достоинству и остроту его ума, и безусловный авторитет. Рядом постоянно отирался какой-то невысокий, прыткий и невероятно почтительный чех, заносивший в блокнот все просьбы и поручения господина Кханделвала.

Заметив наконец Мукерджи, господин Кханделвал улыбнулся и поприветствовал его по-бенгальски. Он был марвари, но всю жизнь прожил в Калькутте и в совершенстве владел языком; даже встречи с лидерами профсоюза Прагапурской фабрики неподалеку от Калькутты он целиком проводил на бенгальском.

– Чем обязан вашему визиту, Мукерджи-сахиб? – спросил он, делая глоток виски.

– Этот молодой человек, работавший у нас, теперь ищет новую работу. Он хотел узнать, не возьмут ли его в «Прагу». У него превосходное образование, он досконально знает технологию обувного производства, да и в остальном я могу всецело за него поручиться.

Господин Кханделвал благосклонно улыбнулся и, глядя не на Мукерджи, а на Хареша, воскликнул:

– Почему же ты готов отдать мне столь ценного сотрудника? Откуда такая щедрость?

Господин Мукерджи немного стушевался. Помедлив, он тихо ответил:

– С ним несправедливо обошлись, а я слишком труслив, чтобы поговорить об этом с шурином. Да и разговаривать с ним бесполезно: он уже все решил.

– Как я могу вам помочь? – обратился господин Кханделвал к Харешу.

– Сэр, я несколько раз направлял в «Прагу» заявления о приеме на работу и резюме, но не получил никакого ответа. Если вы попросите отдел кадров хотя бы взглянуть на мое резюме, я буду вам очень признателен. Уверен, они захотят меня взять, если увидят мои дипломы и послужной список.

– Примите у него заявление, – распорядился господин Кханделвал, и расторопный чех взял у Хареша бумагу, одновременно записав что-то в блокнот.

– Итак… – сказал мистер Кханделвал, – в течение недели вы получите от «Праги» письмо.

Увы, хотя через несколько дней Харешу действительно пришло письмо от «Праги», кадровики опять предлагали ему сущие гроши: двадцать восемь рупий в неделю. Хареш только разозлился.

Зато дядя Умеш ликовал.

– Я тебе говорил: если уволишься, новую работу не найдешь. Но ты же меня не слушаешь, считаешь себя самым умным. Посмотри на себя: сел на шею родителям, вместо того чтобы работать, как мужчина.

Хареш сдержался и спокойно ответил:

– Спасибо вам за советы, дядя Умеш. Я их очень ценю.

Удивленный внезапной кротостью Хареша, Умеш Чанд Кхатри решил, что дух этого гордеца наконец сломлен и отныне он будет прислушиваться к его мнению.

– Хорошо, что ты поумнел. Я рад. Негоже человеку быть о себе слишком высокого мнения.

Хареш кивнул, хотя мысли у него были отнюдь не кроткие.

13.21

Получив несколько недель назад первое письмо от Хареша – три голубые странички, исписанные мелким наклонным почерком, – Лата ответила на него по-дружески. Первая половина письма была о том, как он пытается обзавестись связями в «Праге» и устроиться туда на работу. Госпожа Рупа Мера обмолвилась, что знает кое-кого, кто имеет нужные знакомства и, вероятно, сможет помочь. На самом деле все оказалось гораздо сложнее, чем она ожидала, и у нее ничего не вышло. Хареш в то время не мог знать, что благодаря удивительному стечению обстоятельств и участию господина Мукерджи сможет лично познакомиться с самим господином Кханделвалом – председателем совета директоров «Праги».

Вторая половина письма оказалась более личной. Лата перечитала ее несколько раз. Эти строки, в отличие от письма Кабира, вызывали у нее улыбку:

Итак, о делах я написал [продолжал он], теперь позволь по заведенному порядку понадеяться, что вы с мамой благополучно добрались до Брахмпура и что все, кто встречал вас после столь долгого отсутствия, очень по вам скучали. […]
Хочу поблагодарить вас за визит в Каунпор и за прекрасно проведенное вместе время. Я рад, что обошлось без стеснительности и ложной скромности, и убежден, что мы сможем по меньшей мере стать хорошими друзьями. Мне понравилась твоя прямота и манера речи. Еще должен заметить, что не многие из встреченных мною англичанок говорили по-английски так же хорошо, как ты. Все это в сочетании с манерой одеваться и личными качествами делает тебя как нельзя более достойной девушкой. Я думаю, Кальпана была справедлива в своих похвалах. Эти слова могут показаться тебе лестью, но я пишу искренне.
Сегодня я отправил твою фотографию своему приемному отцу, а также описал ему свои впечатления, успевшие сложиться за те несколько часов, что мы провели вместе. Я дам тебе знать, что он ответит.


Лата ломала голову, чем именно ей так понравилось это письмо. Английский у Хареша был немного странный. «Позволь по заведенному порядку понадеяться», «встреченные англичанки» и еще десяток подобных выражений в трех коротких абзацах резали ей слух, однако письмо в целом получилось очень милое. Приятно было получить столько комплиментов от человека, который явно не привык хвалить других и при всей своей самоуверенности искренне восхищался ею.

Чем больше она читала письмо, тем больше оно ей нравилось. Однако Лата выждала несколько дней, прежде чем составить ответ:

Дорогой Хареш!
Твое письмо меня очень порадовало, так как на вокзале ты упоминал, что хотел бы переписываться. На мой взгляд, переписка – отличный способ познакомиться поближе.
Увы, насчет «Праги» никаких новостей пока нет, поскольку мы сейчас не в Калькутте. Помимо того что там находится штаб-квартира компании, там же живет и мамин знакомый. Но ма ему написала, посмотрим, что из этого выйдет. Еще она рассказала про тебя Аруну, моему старшему брату, который тоже живет в Калькутте и, возможно, сумеет чем-то помочь. Держим кулачки.
Будет здорово, если ты приедешь в Прагапур. Мы с мамой собираемся в Калькутту на новогодние каникулы и будем рады тебя повидать, пообщаться спокойно и без спешки. Я прекрасно провела время с тобой в Канпуре и очень рада, что решила туда заехать. Хочу еще раз сказать спасибо за то, что ты нашел нас на вокзале Лакхнау и так любезно помог нам сесть в поезд. Доехали мы замечательно, и в Брахмпуре нас встречал Пран, мой зять.
Я рада слышать, что ты рассказал про нашу встречу приемному отцу. Интересно узнать, как он отреагирует и что скажет.
Должна признать, что визит на сыромятню пришелся мне даже по душе. И ваш китайский дизайнер очень интересный человек, он так славно говорит на хинди!
Мне нравятся амбициозные молодые люди, как ты. Уверена, тебя ждет успех. Еще очень приятно встретить некурящего мужчину – честное слово, я восхищена, – потому что для этого, наверное, нужно обладать большой силой воли. Мне по вкусу твоя прямота и открытость, ты совсем не похож на большинство калькуттских парней (да и не только калькуттских), учтивых, обаятельных и совершенно неискренних. Твоя искренность – как глоток свежего воздуха.
Ты упоминал, что в этом году один раз бывал в Брахмпуре, но мы быстро перешли к другим темам и толком не обсудили твой визит. Так что ма (если честно, не она одна) была изумлена, когда случайно выяснила, что ты знаком как минимум с двумя нашими родственниками. Пран познакомился с тобой на какой-то вечеринке. На случай, если ты его не помнишь, это такой высокий худой лектор с английского факультета. Именно на его адрес ты мне писал. А еще ты знаком с Кедарнатом Тандоном – джиджаджи[107] Прана, – то есть джиджаджи моего джиджаджи. По брахмпурским (да, думаю, и по делийским) меркам это считается весьма близким родством. Его сын Бхаскар тоже получил от тебя письмо, еще более короткое, чем твое письмо мне. С прискорбием сообщаю, что Бхаскар пострадал в давке на Пул Меле, но уже полностью поправился. Вина сказала, он был очень рад получить от тебя открытку.
В Брахмпуре сейчас стоит неприятная жара, и я немного волнуюсь за свою сестру Савиту, которая со дня на день должна родить. Но ма здесь и обо всем позаботится, а более внимательного мужа, чем Пран, и пожелать нельзя.
Хотя я еще не вполне вошла в учебный ритм, я решила – вопреки собственной воле и по настоянию подруги – сыграть роль Оливии в «Двенадцатой ночи», спектакле, который мы ставим для ежегодной церемонии посвящения в студенты. Сейчас вовсю учу роль, что отнимает очень много времени. Моя подруга пришла на прослушивание просто за компанию, а в результате получила роль Марии – и поделом! Ма у нас старой закалки, и потому мое увлечение театром вызывает у нее смешанные чувства. А ты что думаешь?
С нетерпением жду твоего ответа, – пожалуйста, побольше пиши о себе. Мне интересно все.
Наверное, пора закругляться, а то письмо и так получилось длинное – ты, должно быть, уже зеваешь от скуки.
Ма шлет тебе наилучшие пожелания, и я тоже желаю тебе всего наилучшего,
Лата

В своем письме она ни словом не обмолвилась о категоричности Хареша, о том, как Канпур он на английский манер называл «Каунпором», о жуткой вони на сыромятне, о пане, туфлях-«корреспондентах» и фотографии Симран на столе. Не то чтобы Лата обо всем забыла, просто память о некоторых чертах Хареша немного поблекла, а другие уже не представали в столь мрачном свете. Одну тему она и вовсе никогда не стала бы поднимать без необходимости.

Впрочем, Хареш сам ее поднял в следующем же письме. Он упомянул, что больше всего Лата понравилась ему своей прямотой, а значит, он и сам мог говорить предельно открыто (тем более она просила его рассказывать о себе). Поэтому он подробно рассказал, как много для него значила Симран, как он отчаялся найти спутницу жизни после их расставания и как она – Лата – вовремя появилась в его судьбе. Дальше он предложил ей самой написать Симран и познакомиться с ней поближе. Он уже сообщил Симран об их знакомстве, но приложить фотографию не смог, так единственный портрет Латы хранился на тот момент у его приемного отца. Хареш писал:

…Надеюсь, ты простишь меня за то, что я так много пишу о Симран. Она чудесная девушка, и я уверен, что вы с ней можете подружиться. Если ты захочешь ей написать, то в конце этого письма найдешь адрес. Укажи, что письмо предназначено для мисс Притам Кауры, поскольку писать Симран напрямую нельзя: родители могут перехватить твое послание. Я хочу, чтобы ты все знала про меня и мое прошлое, а Симран – неотъемлемая его часть.
Знаешь, порой мне трудно поверить в наше с тобой знакомство. Все слишком хорошо, чтобы быть правдой. Я был в тупике, не знал, что мне делать дальше и где искать спутницу жизни. Бедная Симран, ей совершенно некому рассказать о своих чувствах, ее родные очень консервативны – в отличие от твоей мамы, какие бы смешанные чувства она ни испытывала к театру. Ты вошла в мою жизнь как светлый луч, как человек, для которого я хочу стать лучше.
Ты так возносишь мою искренность – думаю, учитывая обстоятельства моей жизни, другого я просто не мог себе позволить. Но помимо искренности и прямоты во мне есть и плохое – человек часто склонен тянуть с решением развеять иллюзии другого человека, потому что не желает причинять ему боль, – но в конечном счете он за это поплатится. Когда мы станем ближе, научимся прощать и забывать, я все тебе объясню, обещаю. Пока могу лишь намекнуть – хотя, возможно, и не стоило бы. Потому что у моей жизни были стороны, которые далеки от идеала и которые тебе будет трудно мне простить. Вероятно, я уже сказал слишком много.
Как бы то ни было, я благодарю Кальпану за нашу встречу. Если бы не она, мы никогда не познакомились бы.
Вышли, пожалуйста, отпечаток своей ступни, я хочу кое-что для тебя смастерить, – быть может, мне даже поможет тот китаец, мистер Ли! Что ты обычно носишь летом – сандалии на плоском ходу или обычные каблуки?
Да, кстати, я почти не вижу твой портрет, потому что он без конца кочует по почте. Пришли, пожалуйста, еще какую-нибудь свою фотографию из недавних, ее я оставлю себе и никому не отправлю. Сегодня пытался купить рамку для твоего портрета, но не смог. Так что теперь буду ждать новую карточку, чтобы потратиться на хорошую рамку уже для нее. Ты не против, если я буду держать ее на столе? Благодаря ей, возможно, я буду стремиться к большему. Глядя на твое фото, которое только что вернулось от отца, я нахожу твою едва заметную улыбку – улыбку на грани – очень милой. И твоя сдержанность тоже очень притягательна, но об этом ты наверняка знаешь сама и не раз слышала о других.
Отец, по-моему, настроен благосклонно.
Напомни обо мне своей маме, Прану, Кедарнату и его жене, Бхаскару. Мне грустно слышать, что он пострадал в давке. Хочется верить, что сейчас у него действительно все хорошо.
С сердечным приветом,
Хареш

Лату расстроило и встревожило это письмо. Ей не понравились просьбы Хареша о фотографии и отпечатке ступни, да и намеки на дурное прошлое оставили неприятный осадок. Как он мог попросить ее написать Симран? Просто в голове не укладывалось. Но Хареш ей нравился, поэтому она решила ответить как можно мягче. Из-за госпитализации Прана, грядущих родов Савиты и ежедневных репетиций с Кабиром она была так измотана, что с трудом смогла выжать из себя пару страниц. Когда Лата перечитала свой ответ, ей показалось, что он состоит из сплошных отказов. Она не стала просить Хареша, чтобы он все же поведал ей о своем прошлом, на которое намекал, и предпочла вообще оставить эти его слова без внимания. Про Симран она написала, что не готова с ней общаться, пока не убедится в собственных чувствах (хотя открытость Хареша ее и радует). Она стесняется своих ног, которые, на ее взгляд, не слишком привлекательны. А насчет фотографии Лата написала так:

Сказать по правде, поход в фотоателье для меня – страшная мука. Знаю, это глупо. Но я там страдаю. Если не ошибаюсь, предыдущий мой портрет был сделан лет шесть назад, и получилась я на нем неважно. А последний снят в Калькутте, причем фотографироваться я пошла не по своей воле: мама заставила. Последние три года я обещаю послать учительнице свой портрет для школьного фотоальбома и все никак его не вышлю. Незадолго до приезда в Канпур я случайно встретила на улице одну монахиню из школы, и она снова меня за это отчитала. Очень неловко вышло. Зато теперь я хотя бы могу отправить им свою карточку. Но пройти через это испытание еще раз выше моих сил, прости. Что же до «улыбки на грани» – думаю, ты мне льстишь. И это парадокс, потому что ты действительно показался мне искренним и прямым человеком, а искренность и лесть несовместимы! Как бы то ни было, к любым комплиментам в свой адрес я научилась относиться с долей сомнения.


За этим письмом последовала долгая тишина, и Лата решила, что ее тройной отказ, должно быть, обидел Хареша. Она обсудила с Малати, какой отказ из трех мог нанести наибольший урон, и после разговора с подругой немного успокоилась.

13.22

Однажды, когда Кабир играл на репетиции особенно хорошо, Лата заявила Малати:

– Знаешь, сегодня я ему скажу, что он замечательно играл. Думаю, это единственный способ разбить лед.

– Лата, не глупи. Это называется не разбить лед, а выпустить пар! Не береди никому душу, оставь все как есть.

Однако после репетиции, пока они втроем и остальные актеры болтались возле актового зала, Кабир подошел к Лате и сказал:

– Можешь передать это Бхаскару? Отец подумал, что ему это понравится. – Он протянул ей воздушный змей необычной формы – ромб с длинными ленточками позади.

– Конечно могу, – ответила Лата, немного тушуясь. – Только он больше не живет в Прем-Нивасе. Они с родителями вернулись в Мисри-Манди.

– Понятно. Надеюсь, тебя не очень затруднит…

– Нет, Кабир, нисколько не затруднит. Мы не знаем, как отблагодарить тебя за то, что ты сделал для Бхаскара.

Оба замолчали. Малати немного постояла рядом, думая, что Лата будет ей признательна за вмешательство, если Кабир поднимет какую-нибудь животрепещущую тему. По многозначительным взглядам Латы она наконец сообразила, что та хочет остаться с Кабиром наедине, и покинула их обоих – хотя Кабир с ней даже не поздоровался.

– Почему ты меня избегаешь? – тихо сказал он, как только Малати скрылась из виду.

Лата помотала головой, не в силах смотреть ему в глаза. Но дальше избегать этого разговора – отнюдь не светского и не безобидного – было нельзя.

– А ты чего ждал? – спросила она.

– Ты все еще злишься на меня… по той же причине?

– Нет, я начала привыкать. Сегодня ты очень хорошо играл.

– Я не про спектакль, – сказал Кабир. – Я про нашу последнюю встречу.

– Ах, про это…

– Да.

Видимо, он твердо решил выяснить отношения.

– Не знаю. С тех пор столько всего произошло…

– Подумаешь, каникулы!

– Видишь ли, я много думала о всяком…