— Нет.

— Почему?

— Он дороже стоит… Я диавола поглядеть хотела.

— Давайте разберемся, Вера Фабиановна… Выходит, вы отклонили предложенную сумму в надежде, что сумеете в следующий раз получить больше? Так?

— Да.

— Кроме того, хотели полюбоваться на дьявола?

Часть третья. Нильский тростник

— Да.

Интермеццо

«Смерть – это болезнь, начинающаяся с рождением». Эта напечатанная заглавными буквами броская фраза занимала всю первую страницу брошюры, которую нервно перелистывал Ноам. Сидя в ярко освещенной приемной, он испытывал нетерпение.

— И не страшно вам было?

Несмотря на пятнадцатичасовой перелет в Сан-Франциско и еще час езды до Силиконовой долины, спать ему совершенно не хотелось, он почти не чувствовал усталости. Задача спасти Бритту обостряла его бдительность.

– Не желаете чаю?

— Страшно.

Перед ним возникла менеджер, типичная мексиканка, ее ослепительно-белые зубы сияли, так же как иссиня-черные волосы.

— И все же хотелось?

– Детокс, против старения или антистресс?

— Да.

– Мы больше не утоляем жажду, а потребляем питье, – ни к кому не обращаясь, пробормотал Ноам. И наугад ответил: – Детокс.

– Чудесно, одну минуточку.

— Так, понятно… Значит, в глубине души вы все же решили так или иначе расстаться с ларцом?

Глядя, как она буквально бросается к бойлеру, можно было подумать, что эта работа доставляет ей удовольствие. С самого утра Ноам был очарован североамериканской любезностью: каждый служащий, с приставшей к губам улыбкой и сияющими глазами, стремится удовлетворить клиента. Это приятно отличается от обычаев некоторых европейских стран, где все боятся потревожить человека, чья работа, впрочем, заключается в том, чтобы встретить и принять клиента, – Ноаму тотчас вспомнились хамоватые гарсоны парижских кафе.

– А вот и ваш чай-детокс, заваренный при семидесяти градусах, – идеально для расщепления молекул.

— Не знаю.

Она не дает мне напиться, размышлял Ноам, она обо мне заботится. Он поблагодарил и возвратился к своему чтению: «Мы предвещаем смерть смерти. Благодаря развитию науки и технологий человечество будет жить дольше – мы рассчитываем в среднем на триста лет – и, несомненно, в скором будущем вообще перестанет умирать. Всемирно признанная организация „Этернити Лабс“[38] находится в авангарде этих исследований. Омоложение и программирование клеток, обновление органов, кожи, мышц, мозга: мы создаем продукт для вашего физического и интеллектуального усовершенствования и повышения предполагаемой продолжительности вашей жизни. В связи с этим мы параллельно расширяем лаборатории робототехники, информатики, искусственного интеллекта, нанотехнологий и изучения последовательности оснований ДНК».

— То есть как это не знаете?

Ноам обвел взглядом приемную. Безукоризненно белая и чистая. Ее оформление будто подтверждало обещания брошюры: это был мир, не затронутый распадом и износом. Даже освещение подчинялось естественному порядку, потому что тени отсутствовали, скрытые в углублениях светильники моделировали сверкающую, равномерную и добропорядочную вселенную.

– Грег ждет вас, мистер.

— Я ничего не решила. Пусть приходит, подумала, а там как будет, так будет… — Старуха быстро приноровилась к буквенному разговору, и, сперва односложные, ответы ее становились все более обстоятельными. — Может, он и деньги отдаст и сундук потом оставит. Диавол все ж как-никак… Вдруг, думаю, это он испытывает меня?

Ноам поднялся, повернулся, чтобы не оскорбить стараний менеджера, прихватил свой стаканчик с очищающим напитком и последовал за ней по не тронутым ни одним атомом пыли коридорам.

В своем кабинете Грег встретил его с распростертыми объятиями, как если бы долгие десятилетия мечтал только об этой встрече, – данная шведским миллиардером рекомендация произвела свое действие, – усадил в просторное кремовое кресло и осведомился о полете. Разговор, из самых нейтральных, забавлял Ноама, потому что американец не предполагал у своего гостя никакого существования, которое предшествовало бы этому перемещению: для него жизнь Ноама началась, когда тот взял курс на «Этернити Лабс».

Люсину все стало ясно.

Поддерживая формальную беседу, Ноам наблюдал за Грегом. Его внешность идеального зятя была настолько совершенна, что это даже вызывало смущение: с такой спортивной выправкой, рельефной мускулатурой, безупречно усмиренными белокурыми прядями, светлыми сияющими глазами, покрытой золотистым загаром кожей и белоснежной эмалью ровного ряда зубов он был неотличим от своего двойника из музея восковых фигур. Ноам подозревал, что Грег даже ничем не пахнет.

Представитель «Этернити Лабс» выложил на стол дымчатого стекла две книги.

— Как же протекала ваша вторая встреча? Водку он принес?

– Вот, взгляните: у египтян была Книга мертвых; а у нас есть Книга жизни.

— Да.

Ноам изобразил на лице заинтересованность, и это побудило Грега расширить набор своих доводов. Египтяне строили Дома Вечности, а интеллектуалы Силиконовой долины задумали «Этернити Лабс». С какой целью? Вовсе не с тем, чтобы подготовить к потусторонней жизни, а для того, чтобы организовать бессмертие на этом свете. Организация «Этернити Лабс» занимается не мертвыми телами, а живыми, не давая им стареть и даже погибать.

Ноам внимательно слушал. Ход мысли древних как будто отличается от идей американских умников, но он понимает, что и теми и другими движет один и тот же страх: неотвязный страх небытия. Исида и Осирис давали надежду на возрождение – современные технологии обещают предотвратить смерть. В любом случае люди не желают смиряться с краткостью своего существования, отказываются исчезать, избегают размышлений о непременном условии своего существования, обходя этот вопрос. Вчерашний Египет и сегодняшняя Калифорния уклоняются от одного и того же страдания, ведут одно и то же сражение и преследуют одну и ту же мечту: бесконечность жизни.

— А закуска ваша?

Ноам запретил себе осуждать. По какому праву стал бы он насмехаться, он – кому не грозит мимолетность? Благодаря отступлению, дарованному ему возрастом, он все же отметил про себя, что научная фантастика сменяет фантастику религиозную. Рассуждения Грега были пропитаны безграничной наивностью, но он убежденно отстаивал наступление эры трансгуманизма. Он веровал в технологии, подобно тому как жрецы Мемфиса веровали в Осириса. Сциентизм, несомненно, не только заменяет религию, но сам является таковой.

Куда исчезли философы? – размышлял Ноам. Мудрость состоит в принятии смерти. Религия отрицает ее, а теперь еще и наука покорно следует за религией…

— Да. Он еще колбасу принес.

Но какое ему было дело до безумия, которое лежит в основе «Этернити Лабс»? Ноам совершил это долгое путешествие с целью продлить жизнь ребенка, исправить то, что не по силам современной медицине. Он прервал Грега и объяснил, ради чего он здесь: чтобы спасти свою крестницу – юную девушку, после несчастного случая находящуюся на пороге смерти.

«Вот уж никак не вяжется. Экспортная водка и любительская колбаса. Водка, конечно, от Свиньина, а колбаса — это уже местный колорит. Значит, посланец этот, к сожалению, соотечественник. И не очень высокого пошиба. Из тех, кто соображает на троих…»

– Ее печень, селезенка и почки серьезно пострадали. Множественные пересадки чреваты многими опасностями. Смогут ли у вас вырастить клетки внутренних органов, чтобы затем трансплантировать их ей? Не существует ли какой-нибудь генной терапии, способной вытащить ее из этого кромешного ужаса?

– Нам понадобится внимательно изучить историю болезни, – осторожно ответил Грег.

— Он много пил?

– Я ее привез.

– Это представляет определенный риск.

— Все он и выпил. Я только две рюмочки.

– Именно поэтому я выбрал вас. Здесь хотя бы действуют отважные люди, по-настоящему уникальные ученые, которые не боятся новшеств. Вы, похоже, не занимаетесь вялыми, робкими и обезличенными исследованиями. Или и вы тоже работаете по старинке?!

Его последние слова возмутили Грега. По старинке? Это оскорбительно! Об «Этернити Лабс» можно сказать все, что угодно, только не то, что они работают по старинке. Однако он решил не обращать внимания.

— И о чем же вы беседовали за ужином?

– Подобная процедура не имеет прецедента и наверняка окажется чрезвычайно дорогостоящей.

– Разумеется.

— О всяком.

– Вы к этому готовы?

– И да, и нет.

— А о деле?

– Ваше «нет» ставит меня в затруднительное положение.

– Нет, потому что наша семья не располагает никаким состоянием. Да, потому что мы быстро найдем средства.

— И о деле.

– Каким образом?

– Объявим сбор.

— Он набавлял сумму?

Лицо Грега приобрело замкнутое выражение, он принялся растирать запястье и вдруг выпалил:

– Замечательно вы придумали со сбором средств. Правда, очень здорово, вы, разумеется, привлечете нескольких соседей – там, у вас, в вашей Норвегии.

— Нет.

– В Швеции!

– Этого будет недостаточно! Мы не можем впутывать «Этернити Лабс» в столь масштабное предприятие без гарантии возмещения наших затрат.

— Почему?

– Сбор средств не ограничится одними шведами. Он станет всемирным.

— О деньгах разговора не было.

Грег окинул его сочувственным взглядом: он прекрасно понимает, что отчаяние способно заставить людей напридумывать себе неизвестно что. И любезно указал Ноаму на дверь.

– Короче, речь идет о спасении Бритты Торенсен! – воскликнул Ноам.

— Значит, ни он, ни вы в этот вечер о деньгах даже не заикались?

Грег оцепенел.

– Бритты Торенсен… Той самой?

— Да. Я, правда, сказала что-то.

– Да.

– Знаменитости?

— Может, припомните?

– Да.

– Знаменитости планетарного масштаба?

— Сказала, что мало пятидесяти.

– Точно! Вот почему я утверждаю, что, какова бы ни была сумма, мы ее добудем.

Ноам был убежден, что не ошибся. Грег колебался, боялся, в нерешительности тер щеки, искал решения в себе и вокруг себя, в своем хай-тек кабинете, где ничто ему не отзывалось. У него на лбу выступили капельки пота. Смятение придало ему человеческий вид.

— А он?

– Дайте мне немного времени. Я проконсультируюсь с руководством.

* * *

— Ответил, что диавол платить не велел.

Ноам ждал три дня. Каждые четыре часа Грег звонил ему, чтобы сообщить, что «дело продвигается», как если бы он разговаривал с почтенным предком, которого трудно убедить отказаться от своих привычек.

Ноам временно прервал изучение эволюции медицины, которым занимался последние недели. Он целиком отдался ожиданию. При каждом телефонном звонке он ощущал тревогу Нуры, дежурившей в Стокгольме у постели Бритты. Решив отвлечься и обуздать беспокойство, он задумал прокатиться по Силиконовой долине. Воспользовавшись поддельными шведскими правами, Ноам взял в аренду «форд» и со скоростью восемьдесят километров в час приступил к исследованию этой расположенной в заливе Сан-Франциско колыбели инноваций.

Поначалу на просторных трехполосных трассах он испытывал такую скуку, что ему казалось, будто рекламных щитов в долине больше, чем домов, а автотрасс больше, чем земли. Затем он попал в роскошные кварталы с гигантскими виллами, в прелестные предместья с особнячками, на архичистые центральные улицы с домами столь же современными, сколь и взаимозаменяемыми. Потом заметил теснящиеся вдоль некоторых улиц трейлеры, автомобили, где селились служащие, которые из-за чудовищно высокой арендной платы не могли позволить себе снять жилье. Силиконовая долина удерживала два рекорда: здесь была самая высокая концентрация материальных ценностей и самый высокий процент бездомных. Ничего нового с исторической точки зрения – Ноам веками наблюдает это. Кстати, среди пальм, цветущих аллей и разноцветных фасадов, которые подпирали попрошайки, он чувствовал себя почти что в Мемфисе: не хватало только Нила.

«Это уже совсем интересно».

Болтаясь по улицам, он определил, что это место определили две противоположные тенденции: воинственный дух 1950-х годов и контркультура 1960-х. Этот сплав породил ментальность «cool» – раскованность, однако нацеленную на эффективность и успех.

Телефонный звонок отвлек Ноама от размышлений. Грег приглашает его в офис: дело сделано!

— Почему?

Когда Ноам прибывал к зданию организации «Этернити Лабс», витаминизированный коммерческий представитель фирмы томился у входа. Он был предупредителен, даже несколько раболепен, – можно подумать, будто за это время он взял на себя функции стажера, прикомандированного к чаям детокс, против старения или против стресса.

Лифт доставил их на последний этаж с террасой, где были расположены сады, площадки для игр, отдыха и приема солнечных ванн. Затем Грег проводил Ноама в зал заседаний с деревянными панелями на стенах.

— Не велел, и все.

С десяток мужчин поприветствовали его и пригласили присесть. Их патрон торжественно произнес:

– От имени «Этернити Лабс» мы с удовольствием объявляем вам, что приступаем к созданию программы лечения Бритты Торенсен.

— Что же тогда велел дьявол?

Ноам почтительно поклонился. Директор добавил:

– Уточним, что организация «Этернити Лабс», разумеется, дарит эту программу Бритте Торенсен. По нашему мнению, было бы недостойно взять хоть доллар от невинной жертвы, которую террористы избрали своей целью.

— Забрать сундук так.

Ноам на мгновение опустил веки, словно хотел скрыть свои мысли. Его стратегия сработала: он знал, что «Этернити Лабс» воспользуется известностью Бритты, чтобы пропиариться, обеспечив себе таким способом хорошую репутацию и рекламу на многие миллионы долларов. Но главное, он обрадовался: если, изучив медицинскую карту Бритты, «Этернити Лабс» рискует взяться за лечение, значит организация сильно рассчитывает на успех.

— Вы говорите то «ларец», то «сундук» — это что, одно и то же?

1

«Тот, кого ты ищешь, находится здесь, в Мемфисе. И в Мемфисе ты соединишься с той, которую полюбишь».

— Да. Я так называю.

Читатель сочтет меня легковерным, но я никогда не помышлял о том, чтобы усомниться в словах оракула. Поскольку чудесное дитя объявило мне, что в Мемфисе я столкнусь с Дереком и встречу новую любовь, оба эти события произойдут. Неясно только одно: когда?..

— Хорошо. Вы попросили, вернее, намекнули, что пятидесяти тысяч мало… Кстати, почему? Это же колоссальная сумма!

В ту эпоху ни один их моих современников не отверг бы предзнаменование. Нынешнее время плохо понимает нашу веру в пророчества; обращаясь за советом к ясновидящим, гадалкам на картах, медиумам или астрологам, люди нередко испытывают такое чувство, будто грешат против здравого смысла, стыдливо скрывают свое прегрешение и тайком делятся адресами. Иррациональное отмечено печатью позора. Мы же думали иначе: не иррациональное, а, напротив, рассудок побуждал нас верить предсказаниям.

— Да. Но если можно взять больше, то почему бы не взять?

Во-первых, мы полагали, что все – прошлое, настоящее и будущее – предопределено. Точно так же, как мы рождаемся и умираем согласно таинственной неизбежности, так и наши поступки подчиняются ей. Пассивные, мы, как марионетки, влачили свое существование, хотя нам казалось, что решения принимаем мы. Наши суждения зависели от иллюзии. Вместо того чтобы выбирать, мы подчинялись сокровенной и непостижимой сущности, которая решала за нас. Свобода сводилась к бутафорскому подкрашиванию неотвратимости. Поскольку миром правит судьба, то отчего бы некоторым наделенным определенными способностями индивидуумам не разгадать начертанное судьбой? Вступив в заговор с богами, прорицатели прежде нас получали сведения, которые впоследствии оказывали воздействие на нашу плоть, поступки, мысли и слова. Они обладали блаженной рассинхронизацией. Ясновидящие ничего не выдумывали – они видели.

«Очень даже логично с чисто формальной, конечно, стороны. А так на кой тебе ляд больше? И этого бы за глаза хватило до конца жизни…»

Наше представление о времени также побуждало нас соглашаться с оракулами: мы рассматривали время как круг, который вращается, принося извечное обновление[39]. События были похожи одно на другое. Предвидеть означало вспомнить, и наоборот. Втянутые в механизм этого круга, мы все из нашего настоящего имели возможность увидеть прошлое и будущее, однако авгуры обладали лучшим зрением, чем простые смертные.

— Понятно. Как же прореагировал на это посланец? Сказал, что дьявол не разрешает?

— Да.

Главное, мы придавали словам фундаментальный смысл: творческую силу. Они обозначали сущее и создавали еще не существующее. Они или описывали действительность, или порождали ее. Разве стали бы люди, жившие на берегах Нила, так часто прибегать к благословениям и молитвам, если бы не верили в могущество слов? Всякий день при расставании они произносили пожелания долгой жизни, крепкого здоровья и счастья потомству – заклинания, которые не только обещали, но и делали добро. А потому проклятия наводили на них ужас. Действенная сила слова влекла за собой как худшее, так и лучшее; подвергшись проклятию, люди, находящиеся в опасности, тотчас спешили к колдунам и жрецам, чтобы отвести злую участь соответствующими заклинаниями.

— А вы что ответили?

«В Мемфисе ты соединишься с той, которую полюбишь… Не с той, которую любишь. С другой женщиной».

— Сказала, что не верю. Пусть диавол сам подтвердит, сказала.

Это мое уже намеченное будущее открыла мне чудесная девочка. Я тем более охотно положился на ее дар, что она имела характерный признак прорицателей: слабость. Боги никогда не доверялись сильным, удачливым или торжествующим; непобедимым они предпочитали побежденных, детей, слепцов, калек, недужных девственниц или увечных стариков. Если бы слова девчушки передал мне какой-нибудь военачальник фараона, я воспринял бы их как приказ, а не как послание и ни в коем случае не прислушался бы к ним. Хрупкость была выбором богов, трещинкой, отметиной избранных.

— И он подтвердил?

«Другая женщина. Новая женщина».

— Не знаю.

Я отступлюсь от Нуры. Пророчество сходилось с тем, чего она потребовала от меня, прежде чем исчезнуть. Сейчас, хотя я и освободил от нее свое тело, мое сердце – этот посвященный ей внутренний алтарь – осталось неприкосновенным. Разумеется, я ласкал, обнимал, проникал и ликовал, разумеется, я испытывал нежность к Фефи, привязанность к одной, влечение к другой, но никогда не давал другим больше; ни одна не становилась соперницей Нуры. Я наглухо заперся от всякого любовного искушения. И вот теперь мне предстояло открыть двери…

— Что же было дальше? После того как посланец допил почти всю водку, а вы сказали, что ждете авторитетного подтверждения.

«Новая женщина. Ты уже видел ее…»

— Развязал мешок.

Это уточнение интриговало меня. Мне представлялось невозможным, что я уже встречался с той, которую полюблю, ведь по собственному опыту я знал, что любовь начинается с удара молнии. Нура с первого взгляда обольстила и пленила меня, она разожгла во мне властное и ненасытное желание, стала моим наваждением, мгновенно завладела моим настоящим и будущим. Разве могут прохладные отношения обрести накал страсти? Маловероятно…

— Посланец? Он же слуга.

Я вопросительно посмотрел на кошечку с теплой пушистой шерсткой, которую держал на ладони, и спросил:

— Да. Задернул штору, погасил свет и развязал мешок.

– Кто эта женщина?

— И что потом?

Вместо ответа она перевернулась на спинку и подставила мне нежное брюшко.

Был лишь один способ обнаружить ту, что суждена мне: вернуться к прежнему ремеслу.

— Змей огненный. На хвосте плясал. Извивался. Вышины неимоверной.

Пакен тепло встретил меня. Едва увидев, он тотчас раскрыл объятия. Наша преданность Фефи и печаль, вызванная ее смертью, сделали это объятие еще крепче. Затем мы вместе отправились в его любимую кондитерскую, обороту которой немало способствовал этот лакомка.

Мы поболтали, посмеялись, попили пива и отдали дань пирожкам с различной начинкой. Очарованная новым знакомцем, Тии с ее милой треугольной улыбающейся мордочкой устроилась на столе и замерла, не сводя с него глаз.

— И это был дьявол.

Я разглядывал Пакена: после моего пребывания среди мумий его красота и жизненная энергия буквально возрождали меня. Про себя я вознес молчаливую благодарственную молитву космическим силам, которые даруют солнце, чистое небо, прозрачную воду, сочные плоды и прекрасных людей. Пакен сам по себе являл противоядие от смерти. Даже игривая легкость его болтовни была благодеянием. Хотя он и не внушал мне какого-то глубокого чувства, я весьма ценил его общество.

— Кто же еще?

Я описал ему свое приключение в Доме Вечности, где мне пригодилось его поручительство (Пакен тоже считал, что я исполняю обет, чтобы помочь умирающему отцу попасть в загробный мир), – но умолчал о применявшейся там жульнической системе, которую Тибор поклялся мне упразднить. Когда я упомянул разнообразные ухищрения, используемые в различных мастерских, Пакен утратил интерес к разговору: равнодушный, он с расслабленным видом принялся ощупывать свои руки и приглаживать волосы; это не имело к нему отношения; он ни на миг не допускал, что его ожидают подобные процедуры; смерть – это про других, эта скверная шутка никогда не коснется его; как будто, описывая ему человеческие страдания, я говорил о злоключениях какой-то экзотической породы животных, с которой его вообще ничто не связывает и которая только и заслуживает, что его вежливого внимания. Свой рассказ я завершил описанием Фефи, какой я увидел ее в последний раз – верной себе, пленительной, шелестящей, подготовленной к своему последнему путешествию.

— Так. Чем же кончилась эти пляска? Змей заговорил?

Он развернулся ко мне и указал пальцем на уголок своего правого века.

— Нет. Дальше не помню ничего. Очнулась только ночью, парализованная.

– Видал?

Я склонился к нему.

— Вы хорошо разглядели огненного змея?

– Что?

– Здесь.

— Да.

На его коже цвета карамели я различил крошечную морщинку.

– Фефи, – прошептал он.

— Он что же, дышал огнем?

– Прости, что?

– Эта бороздка возникла после кончины Фефи. Так что я дал ей ее имя.

Из этого я сделал вывод, что таким оригинальным способом он делится со мной своим горем. Я тотчас оценил, с какой тщательностью он должен был изучать свой облик, чтобы заметить появление крошечной морщинки.

– Ты винишь ее в этом?

– В том, что она умерла?

— Да. И весь был огненный.

– Что стала причиной твоей первой морщины.

Он откинулся назад и смерил меня удивленным взглядом:

– Как? Это не морщинка, а мимическая линия. Ну ты и тупой! Морщина, у меня, в моем возрасте?

— Почему же ничего у вас в комнате не загорелось?

Ошеломленный моей глупостью, он возвел глаза к небу, а затем перевел разговор на парфюмерную лавку. Ее унаследовали три дочери Фефи, более близкие к своему отцу Падисечи, чем к матери. Теперь заведением управляла старшая, Бакетптах.

– Ну как же! – воскликнул я. – Я общался с нею и ее сестрами в Доме Вечности. Высокая, с неприятным лицом?

— Холодный огонь, люциферский.

– Точно. Суровый вид, холодная кожа, ледяной взгляд. От Фефи у нее только коммерческая жилка: она по-прежнему использует парфюмерную лавку для побочной деятельности.

– Ты имеешь в виду нас?

— Понятно, Вера Фабиановна, от холодного огня ничего, конечно, не воспламенится. И какого же цвета был огонь?

– Наконец-то слово, которое я желал услышать. Добро пожаловать, дорогой Ноам, приятного возвращения в наши ряды!

Потом Пакен указал на ласково мурчащего котенка, который упорно смотрел на него своими блестящими глазками.

— Желтый с зеленью. Самый змеиный такой, люциферский.

– Не правда ли, похож на меня?



— И свет от этого огня был?

В лавке – истинном дворце ароматов, куда мы неожиданно нагрянули, – дочь Фефи меня не узнала: Бакетптах не проявляла особой склонности к мужскому полу, так с чего бы ей уловить связь между похоронным служащим и жиголо для зажиточных дамочек? Бакетптах четко улавливала ситуации, но на людей в этих ситуациях внимания не обращала. Она выслушала Пакена, который расписал ей круг моих обязанностей, совершенство моих предыдущих достижений, удовлетворение дам, имевших со мной дело: в частности, принцессы Неферу; этой рекомендации ей оказалось достаточно, осталось лишь согласовать расценки за мои услуги. Ей и в голову не пришло «испытать меня», как сделала ее мать…

Я с новым рвением взялся за свое ремесло и принялся отслеживать среди своих преданных клиенток ту, что была суждена мне. Может, это Диунут? Хетеп? Йюсени? Или Хевит? Рененут? Сотхис? Совокупляясь с ними, я теперь относился к ним совсем по-иному: прежде меня всецело поглощало оказание запрошенной услуги, теперь же я сосредоточивал свое внимание на женщинах, чтобы прочувствовать, кто из них может затронуть мое сердце.

— Да. Только не сильный.

Некоторым не понравился этот новый стиль.

– Что такое? Почему ты так разглядываешь меня? Я поправилась? Плохо выгляжу? У меня краска потекла?

— Ровный или же мигающий?

Они принимали оскорбленный вид и продолжали обижаться, даже когда я громко возражал и расхваливал их великолепие. А если я еще сладким голосом добавлял: «Знание не мешает делать открытия», они в ужасе от меня шарахались. Я превышал свои обязанности заинтересованностью, которую проявлял к ним, и вдруг становился подлинным. Они платили за симулякр любовника, потому что им претило утруждать себя настоящим. Любой из них было достаточно иллюзии любви, подтвержденной заверениями в том, что она мне нравится. Проявляя любопытство, я разбивал эти подразумеваемые рамки, лишал их возможности держать все под контролем. Большинство моих дам ставили меня на место – кто резким словом, а кто и отказом впредь пользоваться моими услугами.

— Ровный, скорее.

Тем же, кто дозволял мне разглядывать их, я старался посвящать как можно больше времени. Я пристрастился к тому, что наступает после – после того, как наши изнуренные тела испытали наслаждение; мне казалось, что поистине обнаженные, освободившиеся от напряжения, вынужденно уже не стремящиеся к оргазму, мы становимся ближе к себе настоящим. Любовь, размышлял я, появится только с прекращением удовольствия, в покое ощущений и мыслей. Две мои клиентки приводили меня в волнение. Я старательно мечтал о связи с ними, и, когда порой воображал себе сцены из нашей повседневной жизни, мне это удавалось. Но только на расстоянии; стоило мне снова прикоснуться к их коже, потереться об их тела, как я поспешно отступал при первой фальшивой ноте и, неспособный забыться, никогда не сожалел об этом. Что это? Бессердечие? Или разбитое сердце?

Вернувшись в Мемфис после пребывания в Доме Вечности и попав в парфюмерную лавку, я испытал новый прилив сил. Одуряющие пряные, пикантные и мускусные запахи ассоциировались со сладострастными воспоминаниями, которые пробудили во мне желание эротического упоения. Я вновь сделался неистовым любовником. Признаться ли? Мне случалось иметь по нескольку партнерш в день. Каждая женщина влекла меня к следующей, и любой повод был хорош, чтобы оправдать ненасытную жажду объятий: неосмотрительно отказывать недавним клиенткам, глупо отталкивать прежних. Возбуждение обострялось возбуждением. Словно вновь раскрывшаяся рана, которая уже не рубцуется, мое тело больше не знало покоя; ненасытное, оно сразу устремлялось к новым завоеваниям. Секс постоянно требовал еще больше секса. Есть люди, которых наслаждение изнуряет, я же относился к тем, кого оно бодрит. Или по меньшей мере мне так казалось, поскольку было невдомек, что чувственность стала моим наркотиком, и я скорее ошалевал от нее, чем наслаждался ею…

— Попробуем восстановить, как все это произошло. Вы сказали, что хотите подтверждения, а он задернул шторы, погасил свет и в темноте — подчеркиваю: в темноте! — стал развязывать мешок. Так?

Все женщины пленяли меня, и ни одна не удерживала. Меня мучил один вопрос: может, они не способны пробудить любовь, или это я не способен испытывать ее?

— Нет.

По вечерам, насытив плоть и отрезвев, я возвращался в хижину близ зарослей тростника, где снимал жилье у сестры Пакена Мерет, которая служила арфисткой при дворце фараона. Мери-Узер-Ра совсем не любил музыку, а посему созывал своих музыкантов лишь в исключительных случаях, когда официальные пиры или религиозные празднества требовали, чтобы роскошные и торжественные царские приемы сопровождал оркестр. Мерет свободно распоряжалась своим временем и часами шила в доме или оказывала всевозможные услуги своим многочисленным подругам. По совету брата эта тридцатилетняя вдова сдавала за деньги комнаты наверху: одну самому Пакену, а вторую мне – двум идеальным жильцам, ибо мы частенько отсутствовали и вели себя очень скромно. Она была в курсе того, как мы добываем средства к существованию, но никогда нас не осуждала и не делала замечаний.

Когда, покинув очередную даму, я возвращался, Мерет, с вышивкой в руках, приветствовала меня и наливала мне воды; мы обменивались несколькими банальными фразами, затем я поднимался к себе, а она вновь принималась за работу. Тии ждала, свернувшись клубком на моем ложе, и встречала меня с искренней радостью, которую тотчас гасила, чтобы не выглядеть чересчур домашней кошкой. Тогда, стремясь напомнить мне, что она по-прежнему страшный дикий зверь, Тии почти равнодушно потягивалась, напрягая спинку и поднимая задок, отчего ее живот делался совсем впалым, и зевая так, что становились видны ее острые зубки и покрытое бороздками розовое нёбо. С каждой неделей кошечка росла и все лучше заботилась о своей шерстке, всегда чистой, гладкой и блестящей. Теперь она совсем не напоминала тот взъерошенный комок, который протянула мне чудесная девочка.

— Как же тогда?

Несмотря на веру в предсказание, я тревожился: мне по-прежнему не удавалось ни найти любовь, ни обнаружить Дерека. Я не то чтобы негодовал по этому поводу, нет, я винил себя. Мои ночи приобрели привкус горечи.

— Задернул шторы сперва, потом зажег лампу настольную.

Как-то на рассвете трубы возвестили, что двор фараона возвращается в Мемфис. Моя надежда воскресла: скоро я увижу Неферу. Несомненно, судьба предназначила мне именно ее!

* * *

— Эту? — Люсин указал на небольшую лампу в виде гриба-мухомора.

Отправляясь по утрам в лавку, я надеялся, что Неферу пошлет ко мне гонца. Я переступал порог с сильно бьющимся сердцем, меня лихорадило в предвкушении огромной радости, я вдыхал запахи ароматических сборов как благоухание надежды. Увы, сидевшая за прилавком Бакетптах, чуть приподняв голову, коротко кивала в знак приветствия и тотчас возвращалась к своим делам, одним глазом поглядывая в счета, а другим на продавщиц и внимательно следя за их рвением. И никакого сообщения для меня. В знак утешения Пакен похлопывал меня по плечу. Только он один проник в тайну моих ожиданий, и это повергало его в замешательство.

– Ты надеешься отправиться к Неферу? Меня это поражает! У тебя странная тяга к страданиям…

— Да.

Наконец появился посланец из дворца и сообщил, что нынче к вечеру принцессе требуются мои услуги. Признаться ли? Я воспринял это приказание как успех. Скажу больше: как объяснение в любви. В одно мгновение отчаяние развеялось, и меня охватила уверенность в том, что Неферу разделяет мое нетерпеливое желание.

Когда я подходил к увитому розами и жасмином павильону, меня пронзило ощущение долгожданной встречи. Нежность отливающих перламутром лепестков и гибкость узора переплетенных ветвей наводили на мысль о любовном объятии, о сладкозвучной неге жизни. Прикасаясь к зеленым, словно вощеным листьям, я тотчас убедил себя, что от этого места у меня останутся только приятные ощущения и что вот-вот я изобрету новые, еще более сладостные.

— Прекрасно… Итак, он задернул шторы, включил вот эту лампу и погасил люстру. Так?

Неферу восседала на золотом троне. Я встал перед ней на колени и склонил голову, как того требовал этикет.

– Ты явно не скучал без меня!

— Да.

Удивленный ее резким тоном, я вздрогнул.

– Отлично выглядишь, – нахмурившись, продолжала она. – Неужто тебе безразлично, что меня не было несколько месяцев? Ты хоть раз подумал обо мне?

— Что было дальше?

Ее гнев меня озадачил. Что это, вспышка дурного настроения? Досада влюбленной женщины? Я отважился возразить:

– Ты ошибаешься. Я часто думал о тебе.

— Взял лампу и полез под стол, где лежал мешок.

– Да, о моем золоте! Тебе его недоставало. А меня? Меня?

– Неферу, я не связываю тебя с твоим золотом.

— Ага, мешок лежал под столом… Что же делал там этот ваш посланец с лампой?

– Неужели? Значит, я могу не платить тебе?

– Попробуй. И ты увидишь, что я по-прежнему готов тебе служить.

Моя самоуверенность ошеломила ее. Рассерженная, с напряженным лицом, она качала головой и в растерянности не знала, как продолжить разговор.

— Точно не скажу. Вроде сначала мешок развязал, потом лампу туда сунул.

Я разглядывал ее. У принцессы появился новый тик: кроме неконтролируемого подергивания головы, теперь ее лежавшая на коленях рука непрестанно мяла складки платья.

— Лампу? В мешок? Зачем же это, как вы думаете?

– Налей мне. – Неферу указала на одноногий круглый столик с двумя алебастровыми чашами и кувшином. – А вот я о тебе думала. Это вино специально для тебя. Самое дорогое и наиредчайшее. Его делают по ту сторону Великого моря.

Я налил в чашу тягучую жидкость с сильным ароматом и поднес ей. Приблизившись к Неферу, я заметил, что и от принцессы исходит тот же запах, разве что более едкий, слегка отдающий перегаром: по всей очевидности, она начала пьянствовать спозаранку.

— Может, искал что в мешке… — выдвинула предположение Вера Фабиановна.

Она улыбнулась чаше – не мне – и в три глотка с жадностью ее осушила. Неферу прищелкнула языком. В ее глазах разгорелся огонек удовольствия. Она, несомненно, была пьяна. Я покорно смочил губы в терпком и очень крепком напитке.

— Дьявола искал… — развил ее мысль Люсин. — Боялся, что не найдет, что тот в мешке затеряется. Он ведь малюсенький, этот ваш дьявол?

– Поиграем! Мне надоела охота и рыбная ловля.

Я бы предпочел, чтобы она поведала мне о своем путешествии, рассказала, что ей понравилось, а что нет, – заодно мне удалось бы понять, почему усилилось ее недомогание, – но она не поддержала разговор. Такая манера объяснялась не только ее воспитанием, но и характером: царская семья приказывает и задает вопросы, не более того; нелюдимая Неферу не изливала душу.

— Нет. Большой мешок был. Тяжелый и полный.

Прислужницы принесли нам настольные игры: инкрустированные слоновой костью роскошные доски резко отличались от тех, что я видел на улицах, на террасах домов и в руках простолюдинов. Забросив сенет, мы затеяли партию в мехен на диске с углублениями, где была вырезана свернувшаяся змейка – голова в центре, хвост с краю; игра заключалась в том, чтобы по предсказаниям случая передвигать фигурки львов и львиц. Затем Неферу переключилась на игру «псы и шакалы», в которой, следуя условиям, мы должны были втыкать палочки в пятьдесят восемь отверстий в головах пса или шакала – при одних ходах следовало отступать, при других – стоять на месте, при третьих – срезать путь и перескакивать определенные этапы. Под конец принцесса похвасталась, что у нее есть новомодная игра на двадцать ячеек, где количество ходов определяется бросанием астрагалов[40], но тотчас перепутала правила и разозлилась, что забыла их.

Должен ли я уточнить? Всякий раз я прилагал все усилия, чтобы проиграть. Хотя Неферу без восторга опережала меня, все же выигрыш доставлял ей краткое удовольствие. Все зависело от воли случая, и я сражался с судьбой, которая благоприятствовала мне, и плутовал столь же часто, сколь незаметно.

Подобные развлечения не только не умиротворяли Неферу, но, напротив, еще больше раздражали ее. Склонность к горячности одерживала верх, она кипела гневом или бесновалась от радости в зависимости от того, как ложились игральные кости. Она терпеть не могла неудач, всегда и во всем проявляла неистовство и изо всех сил старалась овладеть тем, что ей не давалось. На самом деле она играла не с партнером, а против соперника, и это был не я, а случай. Ей во что бы то ни стало хотелось подчинить себе этого врага.

От столь возбужденной схватки у меня разболелась голова. Так что я с облегчением вздохнул, когда она приказала мне почитать ей, и, схватив обеими руками охапку свитков, привезенных с берегов Великой Воды, с гордостью помахала ими.

— Значит, дьявол облика своего не менял и в мешке находился в той же змеиной ипостаси? Так вас следует понимать?

– Теперь у нас есть еще кое-что другое, кроме этих невыносимых трактатов о мудрости с их советами и нравоучениями, которые только тоску наводят! – воскликнула она. – В Капе я их до тошноты наслушалась. Давай, хочу услышать какую-нибудь из этих сказок.

Сперва я прочел ей «Сказку о потерпевшем кораблекрушение» и, признаюсь, сам был очарован, потому что в ней рассказывалось о приключениях выжившего – я отождествлял себя с тем, который, спасшись из пучины волн, нашел убежище на волшебном острове, где его радушно встретил огромный змей. В этом я углядел метафору Неферу. Развязка несколько разочаровала меня: змей помогает мореплавателю вернуться в свою страну. Поскольку я принадлежу к тем, кому не суждено вернуться на родную землю, поглощенную водами Потопа, мне подумалось, что для меня решение состоит в движении вперед, а не вспять[41].

Затем я взялся за «Обреченного принца». Некогда царь Египта после многочисленных неудач наконец обрел сына. Когда наследник появился на свет, семь жриц богини неба Хатхор предсказали судьбу младенца: «Его погубит крокодил». Из осторожности отец спрятал сына в пустыне, вдали от вод, где барахтаются эти рептилии. Возмужав, принц решил покинуть убежище и познакомиться с жизнью, чтобы испытать свою участь. В качестве трофея за победу в одном состязании он получил руку принцессы. После свадьбы принц поведал жене о своем роковом уделе, предреченном богами. Тогда супруги склонили богов на свою сторону: жена принца своей всевидящей любовью, а сам он – отвагой и религиозным благоговением перед богом Ра. Так принц победил крокодила, и сказка обрела счастливый конец[42].

– Можно ли повлиять на судьбу? – пробормотала Неферу, пока я осторожно сворачивал папирус.

– Судя по этой сказке, требуется помощь богов. Одним нам не справиться, но при поддержке богов у нас, возможно, получится.

– Мне бы так хотелось изменить свою жизнь.

Я подумал, что сейчас она мне доверится. Она поднялась, пробежала по комнате.

— Так, наверное.

– Я выхожу замуж! – лихорадочно воскликнула она.

– За фараона?

— Зачем же посланец засунул в мешок лампу?

Неферу нахмурилась.

– Фараон занят другим. Фараон больше не поступает как фараон. Фараон меня раздражает. Я потребовала, чтобы меня выдали за принца Бенсеннута.

— Не ведаю.

– Что ты о нем знаешь?

– Ничего. Я его никогда не видела. Его страна поставляет нам ладан. Отец изучает вопрос. Я тороплюсь.

Эту фразу она произнесла таким тоном, каким говорят: «Я боюсь» или даже «Мне смертельно страшно».

— Что же было потом?

Во время ужина Неферу ненадолго отлучилась, и я воспользовался ее отсутствием, чтобы расспросить Птахмерефитес, ее компаньонку.

– Почему Неферу так встревожена?

— Подержал он лампу в мешке, повозился там минут с пяток, и лампа вдруг погасла.

– Во время пребывания у Великой Воды фараон пренебрег ею. Он безумно влюбился в принцессу Уненес и ни разу не удостоил Неферу посещением. Она вне себя.

– Наоборот, ей следовало бы возликовать.

Поджав губы и ощерившись, Птахмерефитес замерла – мое замечание сбило ее с толку. Она покачала головой и уточнила:

— Погасла или ее выключили?

– А тут еще Сузер решил помириться с ней.

– Ее брат?

– Он самый. Стоило отцу оставить ее, он тут как тут. Сразу позарился на Неферу.

— Не знаю. Темно, одним словом, стало. Тут вдруг что-то зашипело, застучало так, что мои коты вой подняли.