После завтрака в «Сиреневом отеле» стрелка барометра, указывавшая на перемены в настроениях Эмми, качала медленно, но неуклонно приближаться к «ясно». Ни Честер, ни Ламберты больше не появлялись — это знакомство, по-видимому, сошло на нет. У Стефена в душе давно гнездилось подозрение, что Честер и Эмми были когда-то увлечены друг другом. Быть может, оно возникло из какого-нибудь случайно оброненного Глином замечания, и теперь он испытывал радость, видя, как мало огорчена Эмми тем, что эти отношения оборвались. У Эмми, как и у других циркачей, нашлись свои дела в Ницце. Сестра мадам Арманд, проживавшая на окраине, сразу за предместьем Сен-Рош, держала небольшую шляпную мастерскую, изготовлявшую преимущественно соломенные карнавальные шляпки. Эмми, как большинство француженок, была чрезвычайно способна ко всякого рода рукоделию, и теперь она каждый вечер степенно садилась в трамвай и отправлялась «немножко подработать себе на булавки» в мастерскую «Соломенная шляпка». Поэтому Стефен виделся с ней еще реже, чем прежде. Однако он чувствовал себя спокойнее. Эти неожиданно обнаружившиеся новые стороны ее натуры — скромность и трудолюбие — пришлись ему очень по душе. Однако такая работа, вероятно, была однообразна и утомительна, и Стефен решил, что должен как-то скрасить ее монотонность. В «Кларьон-де-Нис» он прочел, что ангажированная на сезон оперная труппа дает в следующий понедельник в помещении городского казино «Богему». Стефен решил, что это романтическое изображение жизни студента в Париже должно понравиться Эмми, и при следующей встрече предложил ей:

— Давай пойдем в понедельник в театр.

— В театр? — Она как будто слегка растерялась. — Разве ты не собираешься работать над своей картиной?

— Вечером, конечно, нет.

— Ну что ж… если тебе так хочется…

— Отлично. Я возьму сегодня билеты.

Он отправился пешком в казино и взял два билета в бельэтаж, затем, зная, как Эмми любит «кутнуть», заказал на вечер столик в ресторане. Готовясь к этому вечеру, он снова ощутил то мучительное волнение, которое всегда охватывало его при мысли о том, что он останется с Эмми наедине.

Настал понедельник. Изготовив очередную серию портретов, Стефен тщательно вымылся в жестяном тазу за фургоном, надел чистую рубашку, которую выстирал себе накануне, и костюм. Он был уже вполне готов, когда услышал за спиной шаги Эмми. Он обернулся и замер, увидя, что лицо ее выражает сожаление.

— Что случилось?

— Я не могу пойти с тобой сегодня.

— Не можешь?

— Нет. Сестра мадам Арманд заболела гриппом. Я должна побыть с ней.

— Мадам Арманд может сделать это сама.

— Нет, нет, там у них очень срочный заказ. Мадам с этим не справится.

— Но мне кажется…

— Нет, право же, я никак не могу.

Наступило довольно продолжительное молчание.

— Ну что ж… Нет, так нет. — Он был глубоко разочарован, но старался не подать виду.

— Ты пригласи кого-нибудь еще. Жалко, если пропадут билеты.

— Черт с ними! Какое это имеет значение?

— Мне, право, жаль. — Она сочувственно похлопала его по руке. — Может, как-нибудь в другой раз.

Ее озабоченный, огорченный вид смягчил боль разочарования. И все же, когда Стефен, поглядев ей вслед, медленно обернулся и выплеснул мыльную воду из таза, у него было такое расстроенное лицо, что Джо-Джо, наблюдавший всю эту сцену, полулежа на ступеньке и опираясь на локоть, поднялся и подошел к нему.

— Как дела? — спросил он, не переставая ковырять соломинкой в зубах.

— Все в порядке.

— Ты что-то разоделся.

— Да, я надел костюм, если ты это имеешь в виду.

— Куда же ты собрался?

— В театр. Пойдем со мной. Дают «Богему».

— Это что — водевиль?

— Нет, опера.

— Опера — это не для меня. Пойдем лучше в «Провансаль», выпьем.

Они пересекли площадь и направились к ближайшему кафе, находившемуся под особым покровительством труппы Пэроса. Это был славный, хоть и дешевенький ресторанчик с длинными столами и скамейками, стоявшими не только в помещении, но и прямо под открытым небом. Внутри было темновато, играла радиола, посетители сидели, скинув пиджаки. Джо-Джо кивнул каким-то рабочим, которые по пути домой зашли пропустить стаканчик.

— Ты какую отраву предпочитаешь, аббат?

— Все равно… Ну, хоть вермут…

— Вермут! Quelle blague![34] Будешь пить коньяк. — Джо-Джо крикнул, чтобы подали перно и коньяк.

Напитки разносила рослая молодая особа с голыми красными руками, у нее были круглые крепкие груди, которые перекатывались под блузкой, словно два кокосовых ореха.

— Чем плоха красотка? — Джо-Джо привычным жестом процедил перно через кусочек сахара, затем с наслаждением глотнул мутную беловатую жидкость. — Ее зовут Сузи. И это не какая-нибудь потаскушка. Хозяйская дочка. Почему бы тебе не попытать счастья? Такие здоровенные девки любят невысоких мужчин.

— Поди ты к черту.

Джо-Джо усмехнулся.

— Вот это лучше. Вся твоя беда в том, что ты вечно держишь себя в узде.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Sacrebleu! Мог бы немножко дать себе волю. Ты же не тряпка, я в этом убедился тогда ночью… когда ты прыгнул с трамплина. Тебе нужно завить горе веревочкой. Плюнуть на все и загулять. Напиться, загулять так, чтоб чертям тошно стало.

— Я пробовал. У меня это как-то не получается.

Оба помолчали.

— В «Негреско» каждый вечер чай и танцы — очень шикарно. Может, тебе стоит заглянуть туда.

В словах Джо-Джо прозвучал какой-то намек, но Стефен лишь отрицательно покачал головой.

Джо-Джо развел руками. Затем сказал:

— А что случилось с красавицей велосипедисткой?

— Она должна навестить сестру мадам Арманд.

— У Арманд есть сестра? Неужто еще одна такая сука рыщет по нашей многострадальной земле?

— У нее шляпная мастерская в Люнеле, за Сен-Рошем. И она больна.

— Вот оно что! — Джо-Джо кивнул. — Подвиг милосердия. Мадемуазель Найтингейл[35] номер два.

Он умолк и с минуту глядел на Стефена, иронически скривив губы. Чувствовалось, что он хочет сказать еще что-то, раскрыл было рот, но ограничился тем, что слегка пожал плечами, поманил официантку, жестом приказал ей принести еще вина и заговорил о предстоящих назавтра скачках.

В семь часов они вышли из кафе. Джо-Джо отправился задавать корм своим арабским скакунам, и Стефен остался один. После трех порций коньяку он немного успокоился и повеселел, но идти одному в театр ему все же не хотелось. Вечер был восхитительно хорош — жалко губить его в душном казино. Внезапно его осенила отличная мысль. Люнель — это не так уж далеко. Проезд до Сен-Роша в трамвае стоит всего двадцать сантимов. Почему бы ему не отправиться туда? Он разыщет мастерскую мадам Арманд и проводит Эмми домой. Ну, может, придется подождать, пока она закончит работу. А если повезет, они еще успеют поужинать вместе.

Надежда окрылила его, и он зашагал быстрее через бульвар Риссо к площади Пигаль, где без труда отыскал остановку трамвая, который шел в северное предместье. Трамвай тащился медленно, и поездка заняла больше времени, чем предполагал Стефен, но все же не было еще восьми часов и солнце еще не село, когда Стефен добрался до цели. Люнель оказался поразительно крохотным и диким местечком. На плоской равнине, среди огородов, пролегала единственная и даже не замощенная улица с невысокими, белеными известкой домиками, — это и было все предместье. Стефен дважды прошел из конца в конец по этой улице, однако не обнаружил никаких признаков мастерской «Соломенная шляпка». В местечке было всего несколько магазинов, и ни один из них ни в малейшей степени не походил на шляпную мастерскую. Совершенно озадаченный, сбитый с толку, Стефен постоял с минуту на резком порывистом ветру, крутившем на дороге пыль, затем повернул обратно и направился на почту, которая, будучи расположена в одном помещении с бакалейной лавкой, все еще была открыта. Здесь он навел справки и установил, что в Люнеле, насколько известно, нет ни одной модистки, не говоря уже о шляпной мастерской.

Возвращаясь в Ниццу в полупустом вагоне трамвая, Стефен криво усмехался про себя. От тряски у него звенело в ушах. Может быть, это какая-нибудь идиотская ошибка, может быть, Эмми назвала какой-то совсем другой поселок, а он просто ослышался? Нет! Он был убежден, что она говорила про Люнель, да и не один, а много раз. Может быть, она второпях придумала эту отговорку, чтобы отделаться сегодня от него? Тоже нет: ведь она вот уже две недели как отправлялась каждый вечер к сестре мадам Арманд. Лицо Стефена мрачнело все больше. Уже совсем смерклось, когда он добрался до Карабасель. На площади, где расположились цирковые фургоны, было тихо и совершенно безлюдно. Стефену хотелось пойти к фургону Эмми и узнать, возвратилась ли она домой, но гордость и усталость одержали верх. Он и без того вел себя нелепо и глупо, не хватало еще устраивать сцепы по ночам. Он поднялся к себе в фургон, лег на койку и закрыл глаза. Он выведет ее на чистую воду завтра утром.

12

Наутро он поднялся рано, но Эмми нигде не было видно. Только около одиннадцати часов она появилась в дверях фургона, в синем в белую полоску бумажном халатике, в ночных туфлях на босу ногу, и присела на верхнюю ступеньку с чашкой кофе в руках. Стефен подошел к ней.

— Доброе утро. Ну, как твоя больная?

— О, все в порядке.

— Был доктор?

— Разумеется.

— Ничего серьезного, надеюсь?

Она отхлебнула глоток кофе.

— Я ведь, кажется, уже говорила тебе, что у нее грипп.

— Но это довольно заразная штука, — участливо заметил он. — Ты должна быть очень осторожна.

— Обо мне не беспокойся.

— Нет, в самом деле… Там такой пронизывающий ветер — в этом Люнеле. А трамвая приходится ждать часами.

Отхлебывая кофе, она подняла на него глаза и, помолчав, сказала:

— Откуда ты знаешь, что в Люнеле?

— Я был там вчера вечером.

В ее глазах промелькнуло подозрение, по она тут же расхохоталась.

— Так я тебе и поверила. Ты был в театре.

— Ничего подобного, я был в Люнеле.

— Зачем?

— Хотел купить тебе шляпку. Но, к сожалению, не обнаружил там никакой шляпной мастерской.

— На что это ты намекаешь?

— Да и сестрицы мадам Арманд я там тоже не обнаружил, если на то пошло.

— А какого дьявола ты суешь свой нос в чужие дела? Тебя что — приставили следить за мной? Шпион несчастный!

— Ну, я хоть не лгу.

— А кто это, по-твоему, лжет? Я тебе правду сказала. Могу даже отвезти тебя туда, если захочу. Почем я знаю, где это тебя вчера носило? Там есть мастерская. Только, — торжествующе добавила она, — сестра мадам — вдова и ее фамилия вовсе не Арманд. А теперь, может, ты уберешься отсюда и дашь мне спокойно позавтракать?

Сердце Стефена бешено колотилось, он смотрел на нее, раздираемый гневом и отчаянием. Он чувствовал, что она лжет: в случае необходимости она умела быть увертливой, как угорь. Ее яростное возмущение уже само по себе было подозрительным. И все же, как знать, она могла говорить и правду. Стефен всей душой желал поверить ей. Как всегда, он готов был считать виноватым себя. «А что если я совсем не прав, совсем не понимаю ее?» — думал он, и сердце у него замирало. Ему мучительно захотелось примириться с нею, и это парализовало его волю.

— Я так ждал этого вечера, который мы должны были провести вместе… — пробормотал он.

— Это еще не оправдание.

— Ну все равно, давай забудем об этом.

— Сначала ты должен попросить у меня прощения за то, что обозвал меня лгуньей. Или, может, ты не хочешь?

Стефен колебался, опустив глаза, нервно покусывая губу. Его гордость восставала против этого нового унижения, но тяга к Эмми делала его малодушным.

— Хорошо… если тебе так хочется. Я не собирался обидеть тебя… прости. — Слова не шли у него с языка, он презирал себя.

Остаток дня он провел в растерянности, не зная, на что решиться, и изнывая от желания быть возле нее. Он заметил, что она никуда не отлучалась в этот день, и это доставило ему некоторое утешение. Вечером после представления она тотчас ушла к себе. И все же Стефен чувствовал, что так продолжаться не может, он этого не вынесет. Будь что будет, но он должен знать, где правда и где ложь.

На другой день после завтрака она направилась к площади Пигаль, и он последовал за ней. Прежде, слушая разговоры о подозрительных мужьях или ревнивых любовниках, которые, усомнившись в верности жены или возлюбленной, начинают за ней шпионить, он испытывал к этим людям только презрение. Теперь же он ничего не мог поделать с собой. Однако, будучи неопытен в такого рода делах и изо всех сил стараясь не попасться Эмми на глаза, он потерял ее из виду на трамвайной остановке у площади Пигаль. Впрочем, ему показалось, что он видел, как она садилась в трамвай, курсирующий между площадью и променадом, и он вскочил в тот, что отходил следом. Через пятнадцать минут он был уже на набережной. Он торопливо огляделся по сторонам, дважды прошелся по эспланаде из конца в конец, заглянул в казино и обошел все залы, но Эмми нигде не было видно. Он стоял в нерешительности, и внезапно ему припомнилось, как ухмыльнулся Джо-Джо, рассказывая о вечернем чае с танцами в «Негреско». Трудно было предположить, что Эмми окажется сейчас именно там, но тем не менее Стефен перешел через улицу, вошел в сад музея Массены и поверх золоченых шпилей чугунной решетки увидел крытую веранду отеля, выходившую на противоположную сторону улицы Риволи. Сбоку от веранды на невысоком помосте, защищенном сверху тентом, стояли чайные столики. Скрытый среди пальм оркестр играл тустеп. На помосте танцевало несколько пар. Эмми среди них не было. Но вот из-за увитой зеленью решетки на помост ступила еще одна пара. Девушка улыбалась. Привычным жестом она протянула руки к партнеру, и тот, шагнув к ней, обхватил ее за талию. Они начали танцевать — это были Честер и Эмми.

Стефен стоял, не шевелясь, и смотрел, как они танцуют, невольно отмечая про себя непринужденную грацию их движений. Лицо его было странно безжизненно. Когда оркестр умолк, они остались на помосте. Оркестр заиграл на бис, и они снова начали танцевать — на этот раз одни. Так безукоризненно слаженно и ритмично они танцевали, что им была предоставлена возможность монополизировать танцевальную площадку, и, когда, закончив танец, они сели за столик, наградой им послужил сдержанно-учтивый шепоток одобрения.

Стефен заставил себя оторваться от решетки, не спеша вышел из сада и опустился на скамью, откуда был хорошо виден подъезд отеля. Боль в сердце стала почти непереносимой. Его невольно передернуло при мысли о том, что Эмми так его обманывала. Как, верно, смеялась она, когда смеете с Честером изобрела эту вымышленную модистку, как, должно быть, потешались они над его идиотской доверчивостью — ведь он так простодушно верил, что Эмми усердно работает иглой, в то время как на самом деле она бегала к своему возлюбленному на свидания. Мадам Арманд, без сомнения, тоже участвовала в этом фарсе и уж, конечно, не преминула поделиться секретом кое с кем из труппы. Джо-Джо, например, знал, разумеется, все. Он постеснялся открыть Стефену глаза, но каким же дураком, должно быть, считал его!

Однако все это было ничто в сравнении с той горечью и тоской, которые раздирали Стефену душу. Сжигавшая его ревность и страсть были мучительней гнева и бешенства. Невзирая на унижение и боль, он по-прежнему желал Эмми, невзирая на клокотавшую в нем ненависть, он не мог без нее жить. И вот сейчас, сидя на скамье, сжав голову в ладонях, он старался осмыслить поведение Эмми и найти ей оправдание. В конце концов, может быть, она просто пошла потанцевать с Гарри, а это, конечно, не преступление. Мало ли на свете парочек, которые всегда ходят ка танцы вместе, но не испытывают при этом никаких чувств друг к другу — их связывает взаимное увлечение танцами и ничего больше.

Оркестр продолжал играть, с небольшими паузами, до шести часов, после чего площадка опустела. Стефен видел, как ушли музыканты, забрав свои инструменты. Наступил большой перерыв в танцах. Гарри и Эмми, вероятно, отправились в бар. Стефен живо представил их себе рядом на высоких табуретах. Гарри в непринужденной позе небрежно шутит с буфетчиком.

Они не появлялись так долго, что Стефен стал опасаться, не вышли ли они с другого хода. Но когда уже начало темнеть и цепочки разноцветных огней вспыхнули на фасаде отеля, Эмми и Гарри появились, наконец, в подъезде и, спустившись по широким ступеням, пошли по набережной. Оживленно болтая, они прошли так близко от Стефена, что он мог бы их окликнуть. Но он стиснул зубы и, когда веселая парочка отдалилась от него шагов на пятьдесят, встал и почти машинально последовал за ними.

Они шли недолго. Миновав казино, они вскоре свернули с набережной в боковую улицу, поднялись вверх к Старому городу и зашли в маленький ресторанчик «Лютеция». «Интимный ужин вдвоем», — с горечью подумал Стефен, и у него вдруг возникло странное, щемящее душу желание войти в ресторан и сесть за их столик. Но у него не хватило на это решимости. Он поднял воротник пиджака и стал в темном подъезде дома напротив.

Посетители, как видно, не часто заглядывали в этот ресторан — это был один из тех укромных уголков, где можно поужинать в приятном одиночестве. В дверях показался официант, остановился, поглядывая по сторонам, словно поджидая посетителей, и скрылся. Через дорогу медленно кралась кошка. Над крышами в глубине улицы темнели неясные очертания гор с мерцающими кое-где огоньками, похожими на звезды.

Стефену пришлось ждать долго: лишь в половине десятого Гарри и Эмми появились снова. Но Стефен чувствовал, что не может жить, не узнав правды, и только это сознание помогло ему выдержать столь утомительную и позорную слежку. Впрочем, решительный момент приближался. Стефена охватила дрожь, когда он увидел, как они остановились в ярко освещенном подъезде. Ну, конечно, Честер сейчас попрощается с Эмми или, быть может, пойдет проводить ее до площади Пигаль.

Они разговаривали с официантом — тем самым, что уже появлялся раз. Теперь он вышел на крыльцо вместе с ними. Гарри что-то сказал, и все трое рассмеялись. Затем к подъезду с шумом подкатил фиакр, должно быть, вызванный со стоянки на площади внизу; официант получил на чай, Эмми и Честер сели в экипаж. Как только он тронулся, Стефен бросился на стоянку, вскочил в первый попавшийся фиакр и велел следовать за удалявшимся экипажем.

Они пересекли опустевший цветочный рынок, прокатили по лабиринту узких улочек, свернули к побережью, и сердце Стефена упало: он понял, что они направляются к Вильфранш. Через несколько минут они уже были там. На улице Сирени Стефен остановил фиакр и расплатился. Впереди, в конце тихой безлюдной улицы, другой фиакр подъехал к дому и тоже остановился у ворот. Гарри и Эмми вышли из экипажа и скрылись во дворе. Оба фиакра уехали, и Стефен остался один на пустынной улице. Машинально он взглянул на часы — светящиеся стрелки показывали половину одиннадцатого. Стефен медленно подошел ближе к отелю и посмотрел вверх, на окна комнат Честера, выходившие на балкон. В одной из комнат горел свет. Стефен припомнил, что это окна спальни. На желтых шторах двигались тени двух фигур. Прошло еще несколько минут, и внезапно свет погас.

Стефен не знал, как долго простоял он там, тупо глядя на темные окна. Наконец он повернулся и побрел прочь.

13

Стефен возвратился на площадь Карабасель около полуночи. Несмотря на нестерпимую головную боль, в мозгу отчетливо стучала одна упорная мысль: он должен отсюда уехать. Неторопливо, методично он собрал свои пожитки и уложил в рюкзак, стараясь не разбудить Джо-Джо и Крокодила. Свернув холсты, он привязал их к рюкзаку, бросил прощальный взгляд на своих товарищей и вскочил на велосипед. Он ехал очень быстро, пересекая равнину и держа путь к северу, на Сент-Огюстен, где, по его расчетам, он должен был выехать на главное шоссе и со временем добраться до Оверни. Он жаждал снова увидеть Пейра — ему бы следовало сделать это месяца полтора-два назад. Но больше всего гнало его вперед стремление убежать, спастись, изгладить из памяти последние страшные дни и недели.

На рассвете он соскочил с велосипеда, прилег у дороги на поросшей вереском полянке и закрыл глаза. Уснуть он не мог, но немного отдохнул и, когда поднялось солнце, снова пустился в путь. Вскоре, поглядев на придорожный столб, он обнаружил, что находится не на главном шоссе, а на его ответвлении, пролегавшем вдоль скалистых откосов Вара и зигзагообразно поднимавшемся к перевалу на Туэ и Кольмар. Тем не менее он решил не возвращаться. День и ночь и еще один день он все ехал и ехал вперед, минуя маленькие, разбросанные по холмам деревушки и отдаленные фермы, ехал, выбиваясь из сил, в едином стремлении — забыть. В Антрево он свернул не в ту сторону и попал на еще более крутую и уединенную дорогу, которая вилась вверх по склону горы сквозь густой сосновый лес. Дорога была неровная, трудная, ехать становилось все тяжелее, в ушах стоял немолчный тревожный рев горного потока, шумно катившего свои воды по каменистому ложу. Но необъяснимый страх мешал Стефену повернуть обратно и гнал все вперед и вперед, заставляя питаться чем бог пошлет и спать на голой земле, привалившись к стогу сена, или под заброшенным навесом для скота, положив под голову свернутый плащ. Странная болезненная боязнь людей побуждала его избегать ночлега даже в самых жалких харчевнях.

Погода испортилась, в горах стало сыро и туманно. В воскресенье утром он добрался до Анно — маленького земледельческого поселка, расположенного на высоком плоскогорье. Холодный влажный ветер дул с Альп. О том, что было воскресенье, Стефен догадался по колокольному звону и черным праздничным костюмам обывателей, чинно прогуливавшихся по улице и поглядывавших на него с нескрываемым подозрением. Совершенно больной, измученный до предела нечеловеческим напряжением этих дней, Стефен все же не мог побороть страха, который охватывал его при одной мысли о встрече с людьми, и он не остановился и здесь, как первоначально предполагал, хотя чашка горячего кофе казалась ему в эту минуту желанней всего на свете. Снова, пригнувшись к рулю, он налег на педали и устремился дальше. За городом его настиг дождь, и он принужден был остановиться. Слезая с велосипеда, он едва не упал. Пристроившись у живой изгороди, служившей весьма ненадежной защитой от дождя, он съел остатки вчерашней еды, купленной по дороге. Он чувствовал себя бездомным, беззащитным, бесконечно одиноким, ему не было места на земле, и он казался самому себе нереальным, как привидение.

Дождь все не утихал, и Стефен поехал дальше. Он двигался теперь медленнее, стал задыхаться и на крутых подъемах вынужден был сходить с велосипеда. Временами у него шла носом кровь, но он объяснял себе это тем, что поднялся высоко в горы. Все же, почувствовав, как горячая струя прихлынула уже к горлу, он несколько встревожился.

Около полудня ему показалось, что с ним творится что-то странное, и голос рассудка зазвучал в его скованном оцепенением мозгу. Так ему никогда не добраться до Оверни, этому безумию надо положить конец. Он должен выбраться к железной дороге или к какому-нибудь населенному пункту. Стефен достал свою карту-пятисотметровку и, прикрывая ее от дождя мокрым плащом, убедился, что, держа курс на запад через Баррем, можно достичь железнодорожной станции в Дине, до которой было не более тридцати пяти километров. Динь, вероятно, не бог весть что, но он расположен на равнине. Там по крайней мере можно хотя бы выбраться из этих ужасных гор.

Он свернул на боковую дорогу. Эта дорога была еще хуже, двигаться по ней было еще труднее, колеса велосипеда подскакивали и скользили на острой щебенке. Стефен совсем выбился из сил, при каждом крутом подъеме у него снова начинала идти носом кровь. Низкие тучи затянули все небо, дождь усилился, и наконец хлынул ливень. Промокнув до костей и видя, что надвигается ночь, Стефен ощутил тревогу. Ему удалось кое-как зажечь свой карбидный фонарик, и он опять развернул карту.

Вглядевшись в нее, он застонал. Ну и дурак же! Безмозглый идиот! Ведя пальцем по карте, он сразу увидел, где сбился с пути. В Сент-Андрэ надо было свернуть налево, а не направо! А теперь… Он проверил обозначение условных знаков на карте: «Route accidentee, forte montee, isolee».[36] Ну конечно, он находится на дороге, которая ведет прямо в горы, к Аллосу, и оканчивается тупиком!

Нервы не выдержали, и его охватил панический страх. Он вцепился в карту. Должно же здесь быть какое-нибудь селение поблизости! И с чувством облегчения прочел: «Сен-Жером». По-видимому, это была просто деревушка, но отмеченная, на его счастье, кружочком с красным лотарингским крестом. Значит, в деревушке имеется гостиница и при ней — туристская база для велосипедистов, и уж, конечно, он найдет себе там ночлег. Если бы он не был так измучен, туда можно было бы добраться за час.

Он снова налег на педали, низко пригнувшись к рулю, борясь с ветром, дувшим в лицо. Снова появился, все усиливаясь, соленый вкус во рту. Он прижал носовой платок к губам, и платок сразу стал мокрым. Ноги одеревенели и отказывались повиноваться, голова разламывалась от боли, но в ту секунду, когда он почувствовал, что не в силах двигаться дальше, прямо перед ним в ложбине замерцала горстка огней.

Вот огни уже ближе. Проступили неясные очертания высокого строения, окруженного домиками поменьше. Едва держась на ногах, Стефен бросил велосипед на дороге и, спотыкаясь, пошел по тропинке, ведущей к ближайшему домику, похожему с виду на жилище какого-нибудь рабочего. На его стук никто не отозвался, и эти секунды показались ему вечностью. Затем дверь распахнулась. На пороге стоял ребенок. Широко раскрыв глаза, он уставился на Стефена, потом повернулся и убежал. Стефен вступил в прихожую и услышал за дверью голоса. Он задыхался и изнемогал от жажды, хотя одежда на нем промокла до нитки. «Они должны приютить меня, — подумал он, — я, верно, заболел… Да, я болен, очень болен…»

Какой-то мужчина в синей рабочей блузе вышел в прихожую, за ним — женщина с лампой в руке и — прячась за матерью — ребенок. Стефен увидел перед собой их испуганные лица словно сквозь пелену тумана. Женщина подняла лампу, осветив лицо Стефена, и негромко вскрикнула.

— Простите бога ради… — Он с нечеловеческим трудом выговаривал слова, будто вытягивал их откуда-то, как из глубины колодца. — Я заблудился. Нельзя ли мне переночевать у вас?

— Но, мсье…

— Прошу вас… Разрешите мне сесть… Пить…

Он не мог больше произнести ни слова. Хозяин дома подошел ближе, взволнованно замахал руками.

— Не здесь, — сказал он. — Пойдемте.

— Позвольте мне остаться… — Слова звучали невнятно, Стефен едва ворочал языком. — Я не могу двинуться.

— Нет, нет… Это недалеко… Здесь нельзя.

Хозяин обхватил его за плечи и повел к двери. Думая, что его хотят выбросить на улицу и не имея сил ни сопротивляться, ни хотя бы протестовать, Стефен, сраженный отчаянием, почувствовал, как слезы обожгли его воспаленные глаза. И только добравшись до калитки, он понял, что хозяин не бросил его, а помогает ему держаться на ногах, и с помощью этого человека он, как в тумане, побрел по улице. А хозяин старался его приободрить и все повторял вполголоса:

— Ничего… тут недалеко… Вот мы уже почти пришли.

Наконец они подошли к зданию, обсаженному высокими раскидистыми деревьями. Хозяин позвонил, и в окованной железом двери отворилось зарешеченное окошечко. После кратких переговоров их впустили в небольшую, беленную известкой привратницкую с каменным полом и выскобленными деревянными скамьями по стенам.

Едва не теряя сознание, Стефен, как в тумане, огляделся вокруг. Все расплывалось у него перед глазами. Все смещалось, сливалось, затем расчленялось снова, все дрожало и переливалось, как рябь на воде. Даже впустивший их привратник в длинном одеянии с капюшоном, делавшим его похожим на женщину, самым фантастическим образом таял на глазах. Появился еще какой-то мужчина, а быть может, это была женщина. Затем внезапно все исчезло. Хозяин, повернувшись в сторону вошедшего, неосмотрительно отпустил руку, и Стефен упал ничком. Насквозь промокшие холсты все еще болтались у него за спиной.

14

Косые лучи солнца, проникнув в единственное, пробитое в толще массивной стены оконце, осветили изголовье дощатой койки и разбудили Стефена. Он лежал неподвижно, взгляд его машинально перебегал с предмета на предмет. Их было немного в этой узкой келейке, ставшей такой знакомой и привычной за истекшие три недели: стул с соломенным сиденьем, провансальский шкаф, деревянный аналой, черное распятье на белой стене. Затем он поднял руку так, чтобы на нее падал свет, и внимательно, задумчиво стал ее разглядывать. Пальцы все еще казались восковыми, хотя, пожалуй, уже не такими прозрачными, как накануне. Каждое утро он их рассматривал таким образом.

Услыхав, как за окном поскрипывает песок под чьей-то быстрой и легкой стопой, Стефен не изменил положения, только повернул голову. Его взгляд был устремлен на дверь, и дверь отворилась: появился монах с завтраком на подносе.

— Как вам спалось?

— Очень хорошо.

— Наше пение не потревожило вас?

— Нет, я уже привык.

— Это хорошо. — Поставив поднос на стул, преподобный Арто достал термометр откуда-то из складок своего белого одеяния, встряхнул его и, улыбнувшись, сунул Стефену в рот. — Теперь уже в этом нет необходимости, но так как сегодня вам предстоит подняться с постели, мы не хотели бы рисковать.

Преподобному Арто было лет пятьдесят. Он был невысок, широкоплеч. Приятное круглое бритое лицо, умные карие глаза, скрытые за стеклами очков, на макушке — тонзура, босые ноги обуты в сандалии. Через некоторое время он вынул термометр, поглядел на него, кивнул с довольным видом и пододвинул стул с подносом к койке.

— Не забудьте выпить лекарство.

Выпив из стеклянной мензурки темную, блестевшую, как расплавленный металл, жидкость, Стефен приступил к завтраку, который состоял из чашки кофе с молоком, свежего сливочного масла в глиняном горшочке, нескольких ломтиков хлеба и фруктов. Кофе был горячий, с запахом цикория. Макая кусочек хлеба в кофе, Стефен в замешательстве поглядел на стоявшего (ничто на свете не могло заставить его сесть) возле кровати монаха.

— Может быть, вы позавтракаете со мной? Здесь с избытком хватит на двоих.

— Ни в коем случае. Мы едим в полдень.

— Но… Тут такие вкусные вещи.

Монах весело улыбнулся.

— Я понимаю… Наша пища действительно скудна. Но мы к ней привыкли. И притом никто из нас не перенес такой тяжелой болезни.

Стефен взял еще ломтик хлеба.

— Вот об этом-то я и хотел вас спросить. Что же все-таки было со мной? Вы мне так и не сказали.

— У вас было воспаление легких… Вы промокли, простудились. Да и переутомились к тому же. У вас пошла горлом кровь. Кровохарканье было довольно сильное.

— А мне казалось, что кровь идет у меня из носа.

— Нет. Это было легочное кровохарканье. — Монах помолчал и поглядел на Стефена поверх очков. — Раньше вам случалось болеть легкими?

Стефен подумал с минуту, потом покачал головой.

— Я простудился как-то раз, несколько месяцев назад. У меня был бронхит, по-видимому. Но ведь это не могло сказаться теперь?

Монах опустил глаза.

— Не берусь судить. Я не доктор.

— Но вы помогли мне выкарабкаться тем не менее.

— С помощью божией.

— И весьма искусного врачевания. Не могу поверить, чтобы у вас не было специального образования.

— Я изучал медицину в Лионе под руководством профессора Ролана и был на последнем курсе, когда почувствовал — совершенно так же, по-видимому, как вы почувствовали тягу к живописи, — почувствовал, что мое призвание — служить богу. И ушел в монастырь.

— Это было большой удачей для меня.

Преподобный Арто наклонил голову и, видя, что Стефен кончил завтракать, взял поднос. В дверях он приостановился.

— Не вставайте пока. Его преподобие, наш настоятель, посетит вас сегодня утром.

Когда он ушел, Стефен откинулся на подушки, заложив руки за голову. Он все еще был очень слаб. Однако кашель у него почти прошел, так же как и колющая боль в боку. Как приятно чувствовать теплый луч солнца на щеке — значит, началось выздоровление. Стефена не тревожило состояние его здоровья. Это ежедневное измерение температуры по утрам и по вечерам, на котором так настаивал добросердечный монах, производилось, вероятно, просто для порядка. По правде говоря, Стефену приходило даже на ум, что его болезнь и это загадочное кровохарканье пошли ему на благо. Ведь лечат же лихорадку кровопусканием. Во всяком случае, болезнь исцелила его от того, что так мучило его и терзало.

Когда Стефен думал о прошлом, ему казалось невероятным, что он мог месяц за месяцем пребывать в состоянии такого полного подчинения чужой воле. Как мог он так пресмыкаться перед Эмми, вымаливая ее благосклонность, и приходить в такое отчаяние от одного ее неласкового слова! Он содрогался при воспоминании об этих днях и радовался, что снова стал самим собой. И тут же дал торжественную клятву: никогда не позволит он себе снова впасть в такое рабство. Но и этого показалось ему мало, и он поклялся, что отныне ни одна женщина никогда не будет занимать сколько-нибудь значительного места в его жизни. Ничто, кроме работы, не существует больше для него, и только ей будет он принадлежать, самым суровым, самым беспощадным образом отринув от себя все остальное.

Посещение состоялось в одиннадцать часов. Отец-настоятель — высокий, властного вида монах в белой сутане — величественно опустился на стул и внимательно, испытующе оглядел Стефена.

— Итак, вы, наконец, можете подняться сегодня с постели, сын мой. Я рад.

— Очень вам благодарен, — отвечал Стефен. — Мне здорово повезло, что я увидел ваш значок с крестиком на своей карте.

— Да, крест — это церковный знак. Но наш монастырь не помечен на карте. — Настоятель едва заметно улыбнулся. — Этим значком обозначена туристская гостиница для велосипедистов, расположенная в соседней долине. Вы сбились с пути, сын мой. Или, быть может, поскольку провидению было угодно направить вас сюда, следует сказать, что вы нашли свой путь?

В словах настоятеля прозвучал, казалось, какой-то намек, и бледные щеки Стефена слегка порозовели. Не сболтнул ли он лишнего в беспамятстве в первые дни болезни?

— Так или иначе, — сказал он, — теперь мне уже пришло время вас покинуть. Я причинил вам уйму беспокойства, и вы, наверно, будете рады избавиться от меня.

— Совсем напротив. Мы будем очень довольны, если вы останетесь. Вы перенесли тяжелое потрясение, и, хотя опасность позади, преподобный Арто полагает, что вы сможете продолжить ваше путешествие не раньше, чем через несколько недель.

— Но… Боюсь, что я не смогу оплатить…

— Разве мы просим у вас денег, сын мой? Да и кто станет ждать вознаграждения от бедного художника? Поживите с нами еще немного. Погрейтесь в саду на солнышке. Когда вы окрепнете, жизнь покажется вам совсем иной. И вы будете лучше подготовлены к тому, чтобы снова вступить в мир.

Настоятель на секунду положил руку на плечо Стефена, затем поднялся и вышел из кельи.

Стефен с трудом подавил прихлынувшие к глазам слезы и встал с постели. Его одежда, выстиранная и аккуратно сложенная, лежала в шкафу вместе с остальными пожитками. Деньги, около тридцати франков, были уложены невысоким ровным столбиком рядом с часами, которые продолжали идти и, как догадался Стефен, кем-то заводились каждое утро. Одевшись, он вышел из кельи и, пройдя по незнакомому ему, выложенному каменными плитами коридору, направился в сад.

Сад был невелик. Несколько тропинок вились вокруг клумб с цветущими розами и сходились у грота, в глубине которого стояла какая-то статуя. К сетке, огораживавшей площадку для игры в мяч, примыкала живая изгородь. За нею виднелись поля. Из разговоров с преподобным Арто Стефен узнал, что эта община, состоявшая из двадцати монахов, возникла совсем недавно, и первоначально в ее распоряжении имелся один только маленький домик, полученный от кого-то в дар, но постепенно и исключительно трудами самих монахов ее угодья стали разрастаться. Рядом со старым домом монахи построили небольшую часовенку. Стефену видны были ее белые грубоватые стены на фоне подернутого легкими облачками неба.

Побродив по тропинкам, Стефен вынужден был присесть на одну из скамеек, расставленных по краю площадки для игры в мяч. На выгоне какой-то старик в коричневом одеянии послушника пас корову. В часовне началась служба, и легкий ветерок донес звуки негромкого хорового пения. Стефен внезапно почувствовал, как что-то сдавило ему горло. Он встал со скамейки и, пошатываясь, побрел в свою келью.

Он сразу увидел конверт, положенный на самом видном месте на узеньком подоконнике. Примерно неделю назад, терзаясь одиночеством, он приподнялся на локте и нацарапал несколько строк владельцу дома № 15 по улице Кастель с просьбой направить ему сюда все письма, которые могли прийти за это время. По-видимому, его просьба была исполнена. Стефен разорвал конверт. Недлинное это послание было отправлено из Стилуотера два месяца назад.


«Дорогой Стефен!
Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо. Если дойдет, то я хочу сообщить тебе, что леди Броутон скончалась в октябре. Это не было неожиданностью. А за несколько недель до ее смерти было объявлено о помолвке Клэр и Джофри. На днях должна состояться их свадьба. Больше нет ничего, о чем стоило бы писать, если не упоминать, конечно, что отец по-прежнему очень страдает от того, что ты не с нами. Умоляю тебя: вернись и выполни свой сыновний долг.
Любящая тебя Каролина».


С письмом в руке Стефен присел на койку. В другое время эта весточка из дома, пожалуй, не произвела бы на него такого глубокого впечатления. Он знал о тяжелой болезни леди Броутон, а его чувство к Клэр никогда не перерастало за рамки чисто братской привязанности. Но здесь, в этой отдаленной обители, в непривычной обстановке, ослабевший от болезни Стефен, получив эти два известия (одно о смерти, другое о предстоящем браке Клэр, да еще с кем — с Джофри, подумать только!), почувствовал себя еще более одиноким, почувствовал себя изгнанником, отторгнутым от всего, что было ему когда-то дорого и могло бы и сейчас принадлежать ему по праву. Короткое, сухое письмо Каролины, полное невысказанной горечи и упреков, которые читались между строк, заставило Стефена еще острее ощутить свою обособленность, осознать, что он не такой, как все, и не может быть в ладу с отчим домом, со своими близкими, с обществом.

Проходили недели, и силы Стефена восстанавливались. Его не тянуло за ограду монастыря — скалы, горные сосны не пробуждали в нем интереса. Он свел дружбу с ребятишками Пьера — рабочего, который доставил его в монастырь, — и частенько катал их на своем велосипеде. Он помогал престарелому брату Людовику в саду и играл в мяч со служками в часы их отдыха. Это были очень молодые, веселые ребята; почти все они принадлежали к солидным буржуазным семействам Гаронды и окрестных городов. Отчасти, быть может, потому, что Стефен был гость, да еще иностранец, они наперебой оказывали ему всевозможные знаки внимания не без тайной мысли обратить его в свою веру, что хотя и не достигало цели, но вместе с тем трогало и забавляло Стефена. Они всей душой были преданы своему делу и в часы, свободные от молитвы, охотно выполняли любую физическую работу — трудились не покладая рук на благо любимой общины.

Однажды во время игры в мяч кто-то из них полушутя, полусерьезно сказал Стефену:

— Мсье Десмонд… ведь вы художник, почему бы вам не написать что-нибудь для нашей церкви?

Стефен внимательно поглядел на говорившего.

— Пожалуй, вы правы, — задумчиво произнес он.

Такая мысль не приходила ему в голову. Теперь он сразу увидел в этом отличный способ выразить монастырю свою благодарность — не только на словах, но и на деле — за доброе отношение, которое он здесь встретил. К тому же вынужденное безделье уже начинало тяготить его.

В тот же вечер он заговорил об этом со своим другом преподобным Арто. Предложение Стефена пришлось тому по душе, и он обещал поговорить с настоятелем. Сначала настоятель выразил сомнение. Правда, внутренняя отделка часовни еще не была закончена, но сооружение это, в которое было вложено столько труда, стало чрезвычайно дорого его сердцу. Правильно ли он поступит, отдав свое детище в руки безвестного художника, чьи полотна хотя и обладают какой-то странной притягательной силой, но, по-видимому, не вполне укладываются в общепризнанные канонизированные рамки? Наконец вера, которой он руководствовался во всех своих поступках, продиктовала ему решение. Он послал за Стефеном.

— Скажите, сын мой, что вы предполагаете написать?

— Мне хотелось бы написать фреску над алтарем на задней стене апсиды.

— На религиозную тему?

— Разумеется. Я думал о Преображении. Так, чтобы часовня была как бы освещена изнутри.

— Вы уверены, что вам удастся создать нечто такое, что мы могли бы одобрить?

— Я постараюсь. Но у меня нет красок и нет достаточно больших кистей. Вам придется приобрести это. И довериться мне. Но если вы согласны, я обещаю сделать все, что в моих силах.

На следующее утро двое монахов отправились в Гаронду и возвратились под вечер с многочисленными пакетами в оберточной бумаге. Тем временем служки воздвигали легкие деревянные леса позади алтаря. На следующее утро, как только рассвело, Стефен взялся за кисть с тем волнением, какое он всегда испытывал, принимаясь за новую работу.

Но сейчас состояние его было не совсем обычным. Он был еще слаб, перенесенная болезнь давала себя знать, его мозг, казалось, дремал, погруженный в безмятежный, ленивый покой. Он еще не обрел душевного равновесия, и слезы легко подступали у него к глазам. Атмосфера храма, заунывное пение монахов, чувство отрешенности от мира — все это задевало в его душе какие-то неведомые дотоле струны. И хотя у него не было никаких моделей, краски ложились на полотно с легкостью, удивлявшей его самого, ибо обычно всякий раз, как он приступал к воплощению нового творческого замысла, именно первые часы работы требовали от него предельного напряжения сил. Он сразу очертил в центре полотна фигуру Христа в белом одеянии, окруженную лучезарным облаком, и тут же стал набрасывать силуэты Моисея и Илии.

Работа с такой же легкостью продолжала подвигаться и дальше, и временами у Стефена появлялось странное ощущение, как бы недоверие к самому себе: что, если он не претворяет в жизнь свой собственный творческий замысел, а бессознательно подражает старым мастерам, воспроизводя их композиции на религиозные сюжеты? Он писал темперой, и его краски, обычно столь глубокие, порой яркие, казались непривычно жидкими и приглушенными, рисунок приобретал подозрительно условную, традиционную форму. Однако горячее одобрение общины, которое все росло и росло, рассеяло его сомнения.

Сначала за его работой наблюдали с опасением, почти с тревогой. Но вскоре тревога сменилась открытым восхищением. Часто, оборачиваясь, чтобы помыть кисти, он ловил устремленный на его творение упоенно-восторженный взгляд какого-нибудь послушника, пришедшего в часовню якобы для того, чтобы преклонить колена, в действительности же просто впавшего в соблазн, именуемый любопытством. Разве все это не должно было укрепить веру Стефена в себя? И, наконец, разве он не задался целью угодить монахам?

Фреска, занимавшая все пространство стены над алтарем, была закончена к концу третьей недели, и, когда убрали леса, община собралась в часовне и на этот раз уже громко выразила свое одобрение.

— Сын мой, — сказал настоятель Стефену. — Теперь я вижу, что вас направило к нам само провидение. В память вашего пребывания вы оставили нам дар, который переживет всех нас. Теперь уже мы в неоплатном перед вами долгу. — Помолчав, он продолжал: — Завтра мы отслужим большую мессу, дабы освятить вашу работу. И хотя вы не принадлежите к нашей церкви, я все же надеюсь, что вы порадуете нас своим присутствием на богослужении.

Наутро на алтаре зажгли все свечи, и он засиял, украшенный цветами. Настоятель в белом облачении служил мессу вместе с преподобным Арто. Монахи пели. Стефен сидел на хорах, и его фреска, освещенная мерцающим пламенем свечей, окутанная таинственным дымом кадильниц, казалась ему прекрасной. Никогда еще ни одно его творение не имело такого успеха.

После мессы состоялась торжественная трапеза. Было подано местное вино, которое неожиданно оказалось столь хмельным, что Стефен решил прогуляться в деревню, чтобы хоть немного прояснилось в голове.

Вернулся он, когда уже вечерело, и в дверях увидел преподобного Арто, который как-то странно поглядел на него.

— У вас гость. Он приехал за вами. Говорит, что должен увезти вас в Париж.

Стефен направился к себе в келью. На его постели, в пальто и в шляпе, полулежал, опираясь на локоть, Пейра и яростно попыхивал трубкой. Когда Стефен вошел, он стремительно вскочил и расцеловал его в обе щеки.

— Что такое с тобой было? Где ты скрывался? Я тысячу раз пытался разыскать тебя, и все напрасно. И сейчас совершенно случайно получил твой адрес на улице Кастель. Зачем ты замуровал себя здесь?

— Я тут пишу. — Стефен улыбался, он все еще не мог опомниться от неожиданности: перед ним Пейра!

— В этом-то весь и ужас, — сказал Пейра, свирепо нахмурившись и напуская на себя суровость. — Пока я тебя тут ждал, они потащили меня в свою церковь. Какую ужасную дрянь ты там намалевал, cher ami![37] Какое жалкое подражание дель Сарто! Какое чудовищное переписывание Луини! Им, конечно, нравится эта гадость, и теперь они столетиями будут преклонять перед ней колена, но тем не менее это непростительная мазня и позор для тебя, особенно теперь…

— Почему особенно теперь? — порядком смущенный, спросил Стефен.

— Потому что в прошлом месяце в газетах появилось сообщение, которое заставило меня исколесить всю Францию в поисках тебя.

— Да что такое? О чем вы толкуете?

— Если верить этому сообщению, — невозмутимо продолжал Пейра, смакуя каждое слово, словно пробуя его на вкус, — тебе должны повесить медаль на грудь и положить полторы тысячи франков в карман, что, я надеюсь, даст нам возможность отправиться в Испанию.

Внезапно он шагнул к Стефену и еще раз крепко его обнял.

— Плюнь ты на свою болезнь и на этих чудовищных Моисеев и апостолов. Твоей «Цирцее» присуждена Люксембургская премия!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

В начале июня 1914 года серым, пасмурным вечером Стефен шел по улице Сент-Онорэ, направляясь к Вандомской площади. Ему редко приходилось бывать в этой части города, особенно в часы, когда на улицах людно, и сейчас среди нарядной, праздничной толпы он чувствовал себя не в своей тарелке. Он был на аукционе Сула на улице Эбэ, и в душных, переполненных народом залах у него разболелась голова. Он решил пройтись пешком до своего более чем скромного жилища.

Аукцион раздосадовал и огорчил его. Пейра, желая принять участие в расходах, связанных с предстоящим путешествием в Испанию, решил испробовать это средство, к которому время от времени прибегали все художники их квартала, и послал десять своих полотен на ежемесячную распродажу.

Сегодня гвоздем аукциона было большое полотно Бутро, изображавшее молодую особу в ниспадающем с плеч прозрачном одеянии. Черные волосы ее были аккуратно разделены пробором посередине, а кожа напоминала розовую замазку. У нее были глаза ручной газели, и она держала в руках кувшин, заимствованный у Греза. Струя воды лилась из кувшина в чрезвычайно декоративный, осененный розами водоем. При появлении на помосте этой картины по залу пробежал шепот, затем гул восторга; после непродолжительных надбавок молоток упал, и картина была продана за десять тысяч франков. За ней последовало несколько предметов старинной мебели, затем — кое-какая кухонная утварь. Картины Пейра стояли в списке последними. Первая из них вызвала легкий смешок, появление второй еще больше позабавило аудиторию, а к тому времени, когда было выставлено последнее полотно, вся публика уже откровенно смеялась, подстрекаемая вдобавок остротами, сыпавшимися с балкона. Ни одно из этих поэтичных и самобытных полотен не было оценено больше чем в шестьдесят франков. Никто не набавлял на них цену, и все десять были куплены одним лицом за четыреста восемьдесят франков. Кто купил их? Просто какой-нибудь farceur[38] с целью поразить воображение своих приятелей и позабавить их? Любопытство заставило Стефена задержаться после распродажи и обратиться с вопросом к служителю. И тут его ждало самое неприятное: все десять купленных за гроши холстов забрал агент известного торговца картинами Тесье.

— А Бутро — тоже он купил? — угрюмо спросил Стефен.

— Mon Dieu, нет, разумеется, нет, мсье!

— А почему он купил эти?

Служитель пожал плечами.

— Мсье, конечно, знает, как все изменчиво и полно неожиданностей. То, что куплено сегодня за пятьдесят франков, через десять лет может быть продано за пятьдесят тысяч… если покупатель — Тесье.

Стефен вышел с аукциона, бормоча ругательства. Впрочем, настроение у него скоро поднялось. Его друга ограбили, конечно, и будут грабить и впредь, но, как бы то ни было, у Пейра теперь есть почти пятьсот франков, а вместе с полутора тысячами, которые получил он сам в виде премии, это составляет такую сумму, что они уже могут поехать в Мадрид и провести несколько месяцев в Испании, если не будут позволять себе ничего лишнего. Весна в Париже выдалась пасмурная, холодная. Дул резкий ветер, поднимая на перекрестках пыль, и листья каштанов слегка пожухли. При мысли о том, что скоро он уедет на юг, к солнцу, у Стефена потеплело на сердце.

Он проходил мимо гостиницы «Клифтон», напротив которой находилась кафе-молочная, где он обычно завтракал в первые дни своего пребывания в Париже. Стефен невольно улыбнулся, подумав о том, как изменился он с той поры, когда, застенчивый, робкий, впервые вступил в этот душный, но казавшийся таким таинственно-манящим зал. Он все еще думал об этом, как вдруг застыл, изменившись в лице. Прямо на него в сопровождении двух мужчин — сильно загорелого молодого человека в штатском, но с военной выправкой и пожилого офицера в кепи и в мундире с множеством орденских ленточек — шел его дядя Хьюберт. У Стефена еще оставалась возможность, избежать встречи, сделав вид, будто его заинтересовало что-то в витрине магазина. Но он не отвернулся и пошел дальше с напряженным, словно окаменевшим лицом, ни минуты не сомневаясь в том, что генерал Десмонд не пожелает его узнать.

Однако он ошибся. Хьюберт узнал его. Что-то едва уловимое промелькнуло в его серых глазах. Он приостановился, потом сделал еще два шага, сказал несколько слов своим спутникам и повернул обратно.

— Стефен! — Голос его звучал спокойно, но он не протянул руки. — Какая удача. Я уже собирался разыскивать тебя на улице Кастель.

— Вот как?

— Мне нужно поговорить с тобой. Может быть, ты зайдешь ко мне в отель? Я не могу задерживаться сейчас — я не один.

Краем глаза Стефен видел двух спутников генерала, корректно делавших вид, что они не замечают его присутствия.

— Где вы остановились?

— В гостинице «Клифтон», как всегда. — Генерал бросил взгляд на противоположную сторону улицы. — Вот что, приходи завтра утром, позавтракаем. К девяти часам.

Стефен задумался, но всего лишь на секунду.

— Хорошо.

— Договорились. Времени у меня в обрез, так что не опаздывай.

Хьюберт кивнул, повернулся и зашагал рядом со своими спутниками.

Стефен тоже повернулся, хотя и не с такой военной четкостью, и продолжил свой путь в направлении Левого берега. Эта неожиданная встреча расстроила его, пробудив мучительные и горькие воспоминания о том, что он старался забыть. Между ним и генералом Десмондом никогда не существовало особенной близости — они были слишком разными натурами, — но все же Хьюберт всегда относился к нему снисходительно и дружелюбно. Холодность и безразличие, проявленные им сейчас, говорили, по-видимому, о том, что свидание будет не из приятных. Но Стефен твердо решил не избегать этой встречи — в нем заговорила гордость. Кроме того, у него за последнее время уже выработалось юмористически-ироническое отношение к некоторым вещам, что значительно укрепило его волю, и, наконец, самое главное — появилась твердая решимость не дать себя запугать. На следующее утро ровно в девять часов он вошел в респектабельный и мрачный вестибюль гостиницы «Клифтон», отделанный в коричневых тонах.

Генерал Десмонд уже сидел в ресторане за столиком — один-одинешенек во всем зале. Вознаградив Стефена за проявленную им пунктуальность не столь ледяным, как накануне, приветствием, генерал Десмонд заметил:

— Я заказал яичницу с ветчиной, бекон тебе и себе, чай, гренки и мармелад. Этот отель имеет одно неоспоримое достоинство — здесь можно получить приличный английский завтрак.

Официант принес удостоившийся похвалы завтрак. Хьюберт намазал маслом гренок и с хрустом откусил кусочек.

— Я полагаю, — произнес он, жуя гренки, — тебя интересуют домашние новости?

— Если вы не прочь сообщить их мне. Как поживает отец?

— В общем недурно. Да и все остальные как будто тоже. Твоя мать опять уехала куда-то. Дэви подрос — стал уже совсем большой мальчик.

Стефен слушал, стараясь сохранять на лице выражение учтивого интереса. А генерал Десмонд продолжал свои сообщения:

— У нас тоже все в добром здравии. Джофри и Клэр неплохо устроились. — Он бросил на Стефена быстрый взгляд исподлобья. — Клэр ждет летом ребенка.

— Вы, конечно, хотите мальчика? — все так же учтиво осведомился Стефен.

— Ну, по мне все едино… Но Джофри, я полагаю, хочет сына, чтобы он пошел по стопам отца в Сандхерст.

Наступило молчание. Стефен так и не спросил о том, что ему хотелось бы узнать. В этой атмосфере ледяной вежливости он не мог расспрашивать про отца, про Дэви, боясь выдать свои чувства. Хотя бы в целях самозащиты он вынужден был держаться столь же натянуто и равнодушно.

Наконец генерал покончил с завтраком, приложил салфетку к своим коротко подстриженным усам, свернул ее с той неторопливой методичностью, которая отличала все его действия, и взглянул на Стефена.

— Как твои успехи в этом… в рисовании?

— Да все так же. Бывают удачи, а бывают и провалы.

— Н-да. Ты не появлялся дома уже около двух лет.

— Жизнь коротка, искусство вечно, — принужденно улыбнулся Стефен.

— Воистину! И, как видно, твои усилия… не увенчались еще успехом?

— Как видно, нет. — Тон Стефена был все так же ироничен.

— И нет ничего, что могло бы принести тебе бессмертие?

— Пока что нет… Но как знать?

Хьюберт презрительно махнул рукой.

— Зачем ты этим занимаешься? Зачем продолжаешь вести такой образ жизни?

— Мне трудно объяснить вам это… Хотя смею думать, что тому, кто пожелал бы выслушать меня сочувственно, я сумел бы все объяснить.

— Чего ты, собственно говоря, добиваешься — какой-то дурацкой известности, что ли? Или это просто распущенность?

— Что с вашей точки зрения хуже, то и выбирайте.

Нарочитая небрежная ироничность, с какой говорил Стефен, заставила генерала Десмонда поджать сухие, резко очерченные губы. Для этого человека, считавшего себя образцовым солдатом, ставившего превыше всего на свете такие качества, как порядочность, дисциплина и уменье держать себя в «узде», и кичившегося этим, для человека, чья холодная отвага и физическая выносливость стали поговоркой в его полку, поведение Стефена было подобно красному плащу, который маячит перед глазами разъяренного быка. Генерал Десмонд решил «бросить эти околичности» и подойти прямо к делу.

— Ты должен вернуться домой, — сказал он и сделал паузу. — Если не ради твоей семьи… то ради отечества.

Чрезвычайно удивленный, Стефен молча воззрился на дядюшку.

— Ты, вероятно, еще не отдаешь себе в этом отчета, — продолжал Хьюберт, — но скоро будет война. Скоро Германия нападет на Англию. Это вопрос недель, самое большее — месяцев. Предстоит отчаянная схватка. Чтобы одержать победу, нам понадобится каждый мужчина, каждый подлинный сын своей страны.

Снова наступило молчание. Стефен понял наконец, что у дядюшки на уме, и почувствовал, как в нем растет возмущение. Сколько уже раз предрекал генерал близкую войну, но ни одно из его предсказаний не сбылось! Он годами разглагольствовал о том, что Германия ведет себя подозрительно, что кайзеру Вильгельму и его генеральному штабу нельзя доверять, и мрачно вещал о неподготовленности Англии к будущей войне. Конечно, сама профессия заставляла генерала быть настороже, но тем не менее в семейном кругу считалось, что у дядюшки Хьюберта угроза войны, якобы нависшей над Англией, стала своего рода манией. И из-за таких вот бредовых фантазий дядя Хьюберт хочет, чтобы он бросил свое дело! Эта мысль показалась Стефену чудовищно нелепой.

— Боюсь, что огорчу вас. Я не собираюсь возвращаться домой.

Генерал помолчал.

— Так, так. — Голос его стал совсем ледяным. — Вижу, что ты намерен и впредь влачить здесь свои дни в праздности и распутстве.

— Вы, по-видимому, не совсем ясно представляете себе характер моих занятий. Вас, вероятно, удивит, если я скажу, что работаю по двенадцати часов в сутки. И, представьте, берусь утверждать, что искусство, которым я занимаюсь, требует куда больше труда, чем все ваши церемониальные марши и парады.

— Искусство! — скривил Хьюберт губы. — Какой вздор и самомнение!

— Нелепо, не правда ли, заниматься чем-то чистым и прекрасным, вместо того чтобы, подобно вам, посвятить себя делу массового истребления людей. И все же, что бы вы о нас ни думали, мы значим больше, чем вы. Я осмелюсь предположить, что люди вечно будут помнить великих мастеров и чтить их творения, тогда как ваши кровавые деяния навсегда изгладятся из их памяти.

Генерал закусил губу. Он был сильно разгневан, в его бесцветных глазах вспыхнули искорки.