- А-а, я поняла, Антонио, это твой приятель Сальвадор Бланко. Он, как напьется, начинает говорить на разные голоса. Сальвадор, иди домой, проспись.
- Идиоты, я же уже говорил, что я Бенито Хименес!… А, бог с ним. Тогда скажите, хотя бы, где здесь живет беспомощная старушка, у которой дома под подушкой лежит хотя бы 500 тысяч песо.
- А-а, так это Луиза из 6-й квартиры.
- Понятно. (Стук) Беспомощная старушка Луиза из 6-й квартиры, открывай немедленно! Это я, негодяй Бенито Хименес. Я хочу убить тебя, ограбить и… и, пожалуй, все.
- Пошел прочь, негодяй! Начитался Достоевского.
- Идиоты! Идиотский дом! Как же изменился мир. Вернусь в тюрьму и поставлю себе новые решетки.
59.
- Мария.
- Да, Антонио.
- Твоя мама живет у нас уже целый день. Когда она поедет обратно домой?
- Антонио, но ведь она проехала в автобусе целых 800 километров, чтобы добраться сюда!
- Вот, значит, ей предстоит долгий путь назад. Пусть она скорее выезжает, иначе твой отец может не дождаться ее и умереть.
- Типун тебе на язык, Антонио!
- Ой, Мария, зачем ты это сказала?
- Что с тобой, Антонио, почему ты так разговариваешь?
- У меня типун на языке вскочил. Ты меня сглазила. Ты такая же глазливая, как твоя мать, чтоб она лопнула. (Бах!)
- Ой, мама, мамочка! Антонио, посмотри, что случилось с мамой!
- Ну, что, с мамой мы, кажется, разобрались. А вот что делать с моим языком, будь он неладен? Ой…
- Антонио! Мама! Антонио!
- О-о-о…
60.
- Мария.
- Да, Антонио.
- Скажи, а ты пользуешься интернетом?
- Да, но только во время еды.
- Что ты несешь, Мария?
- Я несу подливку из койотов.
- К чему это ты?
- К кактусовым оладушкам.
- А, я люблю кактусовые оладушки с подливкой из койотов… А что я у тебя спрашивал?
- Ты спросил, что я несу.
- Ну, и что ты несешь?
- Подливку из койотов.
- Я люблю подливку из койотов. А ты приготовила к ним мои любимые кактусовые оладушки?
- Конечно приготовила. Вот они.
- Странно, я не узнаю их.
- Так открой крышку.
- Да, так они больше похожи на себя. Сейчас я их буду есть. Мария, и принеси, пожалуйста, подливку из койотов, с ней они гораздо вкуснее.
61.
- Антонио!
- Да, Мария.
- К тебе пришли два негодяя из нашего районного мексиканского военкомата. Они хотят забрать тебя на сборы.
- Мария, скажи им, что меня нет дома.
- Не могу. Я уже сказала им, что ты есть.
- Тогда скажи им, что у меня плоскостопие, и я не могу идти в армию в таком виде.
- Хорошо. Эй, два негодяя из районного военкомата, у моего мужа плоскостопие, и он не может идти в армию! … (Пауза). Они говорят, что так все говорят и просят придумать что-нибудь другое.
- А тогда скажи, что у меня недержание и я хожу под себя по ночам.
- Но ты же всегда просил никому об этом не говорить.
- А вот сейчас как раз можно.
Надифа Мохамед
- Эй, два негодяя, а тогда у него недержание. … (Пауза). Они говорят, что у них самих то же самое, но это почти не мешает им приносить огромную пользу отечеству.
Люди удачи
- Тогда… господи, что бы придумать?… скажи, что я не могу служить по религиозным убеждениям. Мне не позволяет моя вера.
- Какая вера?
Посвящается М.Х.М. и Л.В.
- Я верю в то, что в армии мне будет плохо. Там мало и невкусно кормят, не дают спать, заставляют бегать. И вообще, пусть они перестанут ходить по квартирам и предлагать всякую ерунду, а то я спущу их с лестницы, как тех двоих, которые предлагали гербалайф.
Nadifa Mohamed
- Они говорят, что они тебя не боятся, а в прошлый раз, когда они предлагали гербалайф, они просто были не готовы к тому, что ты выбежишь со сковородкой в руках.
THE FORTUNE MEN
- Тогда скажи… а, знаешь, ничего не говори, у меня уже готова кастрюля с кипятком. Мария, открой-ка дверь и посторонись. (Страшные крики). Вот. Теперь они будут знать, как предлагать порядочным людям гербалайф. Ну, и ходить в армию.
Copyright © Nadifa Mohamed, 2021
62.
Дизайн обложки © Bert Hardy/Hulton Archive/Getty Images
- Антонио.
- Да, Мария?
Перевод с английского Ульяны Сапциной
- Ты смотрел этот новый сериал?
- Какой, Мария? Тот, в котором одна женщина умирает от неизлечимой болезни на протяжении шестисот серий, а потом оказывается, что она просто беременна, но забыла об этом, потому что ей восемьдесят лет?
- Нет, Антонио.
© Сапцина У., перевод на русский язык, 2023
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023
- А, ты имеешь в виду тот сериал, где один мужчина любит женщину, а потом оказывается, что это не она, а ее сводная сестра, которая как две капли воды похожа на свою двоюродную бабушку. И потом, когда двоюродная бабушка умирает, она получает в наследство все ее состояние, но ее сбивает лошадь. Впрочем, до этого на ней успевает жениться троюродный брат того мужчины, который любил одну из этих женщин, теперь уже и не понять, какую. Ты этот сериал имеешь в виду, Мария?
- Нет, Антонио. Я имею в виду сериал, где действуют четыре девушки, бармен, карлик и несколько работников странной радиостанции.
Наф йахай ород оо, арлиги кабо оо, халкии аад ку огэйд, ка соо ээг.
О, душа, спеши на свою родину, ищи ее там, где познала ее.
Ахмед Исмаил Хуссейн, «Худэйди», написано в заключении под стражей во Французском береге Сомали, 1964 г.
Помнишь, нос судна отсвечивалзеленым в тропическом мраке,сороковых переменчивость,штормов свирепых атаки.Запах яванских специй,крики фрегатов и луны,грохот якорной цепив хрустальных водах лагуны.Молитв по тебе не читают,проститься не ходят друзья,кто знает, о чем плачут чайки,наверно, лишь дурень, как я.Гарри «Товарищ по кораблю» Кук, отрывок из «Последнего трампового судна»
- А, так это сериал «Деньги». Он идет по мексиканскому телевидению уже три недели, но никто не понимает, зачем.
- Но ты можешь, хотя бы объяснить мне, о чем этот сериал?
1. Коу
[1]
- Нет, Мария. Для этого нужно досмотреть хотя бы одну серию до конца, а это невозможно. Я знаю одного человека, который это сделал, но после этого у него началась депрессия, он выбросился из окна и не разбился только потому, что живет в подвале.
Тайгер-Бэй, февраль 1952 г.
- Я только не понимаю, почему он называется «Деньги»?
- Этого никто не понимает, Мария. Наверное, это оговорка по Фрейду.
– Король мертв. Да здравствует королева, – голос диктора доносится сквозь треск помех в радиоприемнике, лавирует между взбудораженными посетителями молочного бара Берлина так же гибко, как завитки тумана – между тоскливыми уличными фонарями, тусклый свет которых едва достигает булыжной мостовой.
- А что такое «пофрейду»?
Голоса утихают, звенит посуда с молочными коктейлями, колой и ирландским кофе, которой посетители чокаются друг с другом, ножки стульев скребут по черно-белым плиткам пола.
- Не знаю, Мария, но так говорят все эти негодяи, когда хотят казаться умными.
Берлин колотит ложкой по барной стойке, рявкая голосом укротителя львов:
– Поднимем бокалы, леди и джентльмены, – спровадим нашего старого короля в рундук Дейви Джонса.
- Ой, Антонио, смотри, вот он начинается!
– Там, в пучине, он встретит немало наших, – отзывается старик Исмаил, – так что пусть лучше в пути пишет извинения.
– Д-д-да он н-н-небось на с-с-смертном одре т-т-только их и п-п-писал, – гогочет какой-то завсегдатай.
- Немедленно переключай, Мария. Уж лучше посмотрим «Бандитский Мехико». Он тоже плохой, но, по крайней мере, понятно, что там происходит.
Сквозь рок-н-ролл и шипение кофеварки эспрессо Берлин слышит, как кто-то зовет его по имени.
– Маха тири? – откликается он, пока Махмуд Маттан проталкивается через толпу у стойки.
– Говорю, кофе мне еще налей.
63.
Берлин ловит за талию свою жену-тринидадку и подталкивает в сторону Махмуда:
– Лу, сваргань этому скандалисту еще кофе.
- Мария, почему ты не выключила в ванной свет? Мария! Мария, ты где?
У стойки расположилось немало моряков-сомалийцев из Тайгер-Бэя; с виду они то ли гангстеры, то ли щеголи – в галстуках, с цепочками карманных часов, в шляпах-трильби. Только Махмуд в низко сдвинутом на лоб хомбурге прячет осунувшееся лицо и грустные глаза. Он молчалив, появляется и исчезает тихо и не водит компании ни с моряками, ни с игроками, ни с воришками. Когда он рядом, все крепче вцепляются в свои пожитки и не спускают глаз с его длинных изящных пальцев, и только Тахир Гасс – его недавно выпустили из психушки в Уитчёрче – льнет к Махмуду, напрашивается на дружбу, в которой тот ему отказывает. Тахир идет по дорожке, куда никто не сможет и не захочет за ним последовать, его конечности сводит судорогой от незримых ударов током, на лице, как на экране в кино, сменяются безумные выражения.
– Теперь со дня на день жди независимости. – Исмаил шумно отпивает из своей кружки и улыбается. – Индия свалила, что они скажут остальным?
- Я в ванной. Что ты хотел, Антонио?
Берлин изображает наглый взгляд.
- Я хотел спросить, почему ты не выключила в ванной свет?
– Скажут: мы держим тебя за яйца, черный! Нам принадлежит твоя земля, твои поезда, твои реки, твои школы и кофейная гуща на дне твоей чашки. Видал, что они сделали с мау-мау и всеми кикуйю в Кении? Упрятали за решетку и взрослых, и детей.
- А-а… наверное, я просто забыла.
Махмуд принимает свой эспрессо из рук Лу и ухмыляется в ответ; на политику ему плевать. Пока он поправляет запонки, капля кофе стекает с ободка чашки и падает на его отполированные до блеска туфли. Выхватив платок из кармана брюк, он стирает каплю и вновь наводит на обувь лоск. Броги у него новенькие, ярко-черные, как ньюфаундлендский уголь, лучше, чем любые другие, в какие были обуты здешние парни. Три фунтовые бумажки, приготовленные для покера, жгут ему карман, – сэкономленные ценой пропущенных обедов и ночей, которые он провел, не разводя огня и коченея под одеялами. Склонившись над стойкой, он толкает Исмаила в бок:
- Никогда больше так не делай, Мария. А то у нас такие счета за электричество.
– У Билла Хана пойдет сегодня?
- Или нет, Антонио, это не я. Это наш сын, негодяй Педро. Он никогда не выключает за собой свет.
– Это я-то из джунглей? Да я-то был бы не прочь, чтоб из джунглей! Я ему так сказал: ты глянь по сторонам – вот где джунгли, тут же повсюду кусты и деревья, а у меня на родине ничего не растет. – Закончив байку, Исмаил поворачивается к Махмуду. – А я откуда знаю? У своих братков спроси.
- Ты бредишь, Мария. Наш сын негодяй Педро уже две недели в мексиканском пионерском лагере собирает кактусы и, наверняка, втихую гонит из них самогон.
Раздраженно втянув воздух сквозь зубы, Махмуд одним махом опрокидывает в рот эспрессо, хватает свой бежевый макинтош, пробирается через толпу и исчезает за дверью.
- Ой, нет, Антонио, я вспомнила. Я включила в ванной свет, потому что я в ванной.
- Я не спрашивал тебя, почему ты включила свет. Я спросил, почему ты его не выключила. Запомни, Мария, свет может гореть в ванной только в двух случаях: либо когда там я, либо когда я забыл его выключить. Вот. (Щелчок выключателя).
Холодный воздух шарахает его по лицу словно лопатой, и, несмотря на поспешно запахнутую одежду, стужа февральской ночи завладевает им, заставляя зубы выбивать дробь. Мутно-серое пятно нависает над всем, что он видит, – последствие попадания ему в правый глаз осколка раскаленного угля, вылетевшего из топки. Боль была такой острой, что его подкинуло и отбросило назад, на остывающий на полу шлак. Загрохотали брошенные лопаты и кирки, остальные кочегары метнулись к нему на помощь, с трудом оторвали его пальцы от лица. От слез знакомые лица виделись ему искаженными, только глаза ярко блестели в полумраке машинного отделения, звучал сигнал тревоги, да грохотали по железной лестнице сапоги спускающегося старшего механика. А потом он с толстой повязкой на голове две недели провалялся в гамбургской больнице.
- Ой, Антонио, у меня погас свет!
- Не волнуйся, Мария, это я его выключил.
Это мутное пятно и больная спина – единственные явные напоминания о том, как он вел жизнь моряка. На борт судна он не поднимался уже почти три года, работал только на литейных заводах да имел дело с убогими котлами в тюрьмах и больницах. Правда, море до сих пор зовет, громко, как чайки, мечущиеся в небе над ним, но Лора и мальчишки якорями держат его здесь. Мальчишки с внешностью сомалийцев, несмотря на валлийскую кровь их матери, – они цепляются ему за ноги, голосят «папа, папа, папа», заставляют его наклонить голову, лохматят напомаженные волосы, и от их звучных поцелуев его щеки еще долго пахнут шербетом и молоком.
- А что же мне делать? Ведь я моюсь, и мне ничего не видно.
На улицах тихо, только вести о смерти короля долетают со стороны рядов низких, продуваемых ветрами домов, мимо которых он проходит. Приемники передают новости не в лад – одни быстрее, другие с секундным отставанием. Минуя лавки на Бьют-стрит, он видит, что кое-где еще горит свет: в ломбарде Зюссена, куда заложено много чего из его одежды, в парикмахерской того киприота, где ему подравнивают волосы, у Волацки, где раньше он покупал матросское снаряжение, а теперь разве что изредка прихватывает платье для Лоры. Высокие шикарные окна в заведении Кори запотели, за стеклами в свинцовом переплете смеются и танцуют смутные фигуры. Он суется в дверь проверить, нет ли там кого из его постоянной компании, но лица вест-индийцев у бильярдного стола ему незнакомы. Когда-то и он принадлежал к целой армии работников, свезенных со всего света, собранных для замены тысяч флотских, потерянных во время войны: докеров, тальманов, мотористов, стивидоров, лебедочников, люковых рабочих, черпальщиков, элеваторщиков, машинистов погрузчиков, такелажников, диспетчеров, бригадиров, портовых сторожей, рулевых, паромщиков, маневровщиков, лоцманов, буксирщиков, шлюпочников, пресноводников, кузнецов, портовых конторщиков, складских рабочих, замерщиков, весовщиков, экскаваторщиков, грузчиков, стапельщиков, шкиперов, крановщиков, рабочих угольного склада и его товарищей, кочегаров.
- Выходи оттуда. Какой смысл мыться, если не видишь, что моешь. Заодно сэкономим воду.
- Я не могу выйти, Антонио, я не вижу дверь.
Махмуд отворачивается от роскоши ресторана Кори с его венками и портиками к докам, красная дымка от которых оттеняет сырое, несваренное небо. Ему нравится наблюдать еженощное индустриальное представление: грязная морская вода словно вспыхивает, когда чаны с морщинистым, раскаленным добела печным шлаком со сталелитейного завода «Ист-Мурс Стилворкс» опрокидывают в набегающий вечерний прилив. Железная дорога на насыпи затапливаемого приливом берега лязгает и скрипит, вагонетки снуют туда-сюда между изрыгающими дым трубами сталелитейного завода и сердитым морем, над которым поднимается пар. От этого зловещего и завораживающего зрелища у Махмуда всякий раз захватывает дух; он ждет, что вот-вот из бурлящей и шипящей воды в нефтяных разводах поднимется остров или начнет извергаться вулкан, но она всегда остывает и к утру возвращается к угрюмому темному единообразию.
- Тогда сиди там, пока мне не понадобится туда за чем-нибудь зайти. Только выключи воду.
Доки и Бьюттаун занимают всего одну квадратную милю, но для Махмуда и его соседей это целая метрополия. Она поднялась из болотистой низины столетие назад, один шотландский аристократ построил доки и назвал улицы в честь своей родни. Махмуд слыхал, что первый в мире чек на миллион фунтов был подписан в здании Угольной биржи. Даже сейчас, рано утром, работники совсем иного рода в шляпах-котелках приходят на работу в Управление торгового флота или таможню. И в управлении, и в профсоюзе моряков важно знать, в какую дверь войти, если не хочешь нарваться на неприятности, и это относится как к белым, так и к чернокожим работягам. За пределами финансового округа этот район для всех, всех соседей окружают и теснят железнодорожные ветки и каналы, отрезающие их от остального Кардиффа. Лабиринт коротких мостиков, шлюзов на каналах и трамвайных путей озадачивает новичка; незадолго до времени Махмуда сомалийские матросы надевали на шеи таблички с адресом своего ночлежного дома, чтобы прохожие помогали им не сбиться с пути. Каналы заменяют детям площадки для игр, и однажды, когда двое детей пропали, Махмуд провел тоскливую бессонную ночь, пытаясь отыскать их в мутной воде. Их нашли утром – одного белого, одного черного; оба утонули. Но его мальчишки еще слишком малы, чтобы бродить где попало, альхамдулиллях. Однажды, когда они подрастут, он покажет им этот портовый город с его норвежской церковью и кошерной скотобойней, с кранами, грузовыми стрелами и дымящими трубами, с бревенным бассейном, креозотовыми мастерскими и скотными дворами, с тремя широкими магистралями – Бьют-стрит, Джеймс-стрит, Стюарт-стрит, – перекрещенными неуклонно суживающимися улицами со сплошными рядами домов. Флаги и трубы грузовых судов со всего мира, теснящихся у пирса и выстроившихся вдоль всего портового бассейна.
64.
Махмуд мысленно строит планы на будущее, но теперь, побежденный пронизывающим холодом, пробирающимся между пуговицами плаща, решает отказаться от еще одной ночи покера и направляется домой в Адамсдаун, где горит истинный огонь его жизни.
- Мария.
- Да, Антонио.
Вайолет тяжело опускается на деревянный стул и ждет, когда Дайана накроет на стол.
- У меня радостная весть. Я женюсь.
– А где Грейси?
- Ура, ура, как я рада за тебя, Антонио! Поздравляю!… Ой, подожди. А как же я?
– Заканчивает дополнительные задания, спустится через минуту.
- Я уже все придумал. Я избавлюсь от тебя, Мария.
– Как по мне, слишком уж много она занимается, Дай, у нее даже личико осунулось.
- Каким образом, Антонио?
- Я подсыплю тебе стрихнин в кофе. За завтраком.
– Не смеши, она почти ручкой бумаги не касается, целыми вечерами перебирает мои туфли на шпильках и джазовые пластинки. Я поднималась поторопить ее, а у нее лицо намазано «блеском заката» от «Макс Фактор». Эта девчонка думает, что уже готова покорять Голливуд.
- Но, Антонио, во-первых, это жестоко, а во-вторых, я не люблю кофе со стрихнином.
– Уборщица говорила, что, когда меняла ей постельное белье, нашла у нее под подушкой фото Бена в летном комбинезоне.
- Тебе же очень нравится, как я варю кофе. А я, так и быть, положу не два, а три кусочка сахара.
– Знаю. – Улыбка становится напряженной, Дайана отворачивается от Вайолет.
- Ой, это наверняка будет так вкусно! Но, все-таки, стрихнин…
Та пожимает ей руку выше локтя.
- Ну, хорошо, я подам к кофе горячие кактусовые булочки.
– Крепись, сестра. Койех.
- Мои любимые кактусовые булочки?! Хорошо, Антонио, я согласна. Тогда расскажи мне, в чем будет невеста, ведь я этого уже не увижу. И вообще, на ком ты женишься?
- На Августе.
- На этой молодой длинноногой негодяйке? Не делай этого, Антонио!
- Но почему, Мария?
– Спускайся, Грейс, мы тебя ждем! – Дайана кричит, повернувшись к подножию лестницы, снимает передник и вешает его на спинку своего стула. Фунты, набранные за время рождественских каникул, еще видны на ее мускулистом теле, платье-футляр натянулось на спине. Черные волосы мягкими волнами падают на плечи; ей надо бы подстричься, но Вайолет нравится как есть – такая прическа придает облику ее сестры средиземноморский оттенок.
- Потому что через двадцать лет она будет старая, толстая и сварливая, как я. И зачем тебе ждать столько времени, если я уже есть.
- Правда, Мария, я об этом не подумал. Столько ждать я не могу. Алло, это молодая длинноногая негодяйка Августа? Это Антонио. Я не могу столько ждать, убирайся из моей жизни, между нами все кончено. (Кладет трубку).
– Ты прямо вечный двигатель.
- Какой ты у меня решительный, Антонио.
- Да, Мария, я такой.
– Не от хорошей жизни, можешь мне поверить. Мэгги велела Дэниелу привезти нам курицу, столько у меня было клиентов. И все до последнего старались поставить деньги на лошадь, хоть как-нибудь связанную с королем – с кличками Его Величество, Балморал, Букингемский Дворец. Не знаю, то ли это их способ выразить уважение, то ли просто суеверия, но раньше я никогда такого не видела.
- Хотя, честно говоря, я уже так рассчитывала на кофе с кактусовыми булочками, тремя кусочками сахара и стрихнином…
– А я видела, как один из них обналичил свою авансовую записку у меня и отправился к тебе. Как говорится, деньги у дурака…
65.
(Звонок в дверь).
– О, это бедолага Тахир, у него с головой не в порядке. Один матрос рассказывал мне, что с ним, как он выразился, дурно обращались итальянские солдаты в Африке. А мне Тахир говорил, что он король Сомали и тысячами убивал людей на войне.
- Кто там?
– И на какую лошадь он поставил?
- Открывай, Мария, это я.
- Ой, Антонио, а почему это ты? Ты же должен был приехать послезавтра. Я не могу тебя пустить – я не успела подготовиться.
– На Императрицу Индии, – говорит Дайана, широко раскрыв в смехе красногубый рот. – Наверное, принял ее за свою жену.
- Что это значит – подготовиться?
- Ну… я не накрасилась, не выщипала брови…
- И не надо их выщипывать, Мария, без бровей ты будешь еще хуже.
– Боже правый. Дай-ка я быстренько помою руки. – Вайолет улыбается, оглядывая накрытый стол: жареная курица, маринованные огурчики, отварной картофель, морковь с красным луком и свеклой, горка булочек с маком. Вернувшись от раковины, она вынимает ступни в чулках из черных ортопедических туфель на шнурках, потягивается, распрямляя извилистый позвоночник, сколиоз которого исковеркал, как головоломку, ее грудную клетку и лопатки. Она бледнее Дайаны и Мэгги, ей досталось отцовское лицо – вплоть до глубоких морщин с обеих сторон рта; о монашеском целомудрии говорит и ее платье, и розовые щеки. Волосы все еще темные, но над негустыми бровями в них намечается седеющий «вдовий мысок». Вайолет производит впечатление женщины, которая всегда выглядела старше своих лет и теперь готова вселиться в тело, предназначенное именно ей, скромной кардиффской лавочнице.
- Потом, я не успела приготовить твои любимые кактусовые котлеты.
- Не страшно, приготовишь их завтра.
- Ну, вот завтра и приходи.
– Включи приемник, Дай, хочу дослушать новости. Только представь, принцесса Елизавета – то есть королева Елизавета – возвращается, зная, что ей придется отказаться от скромной и тихой жизни с мужем и детьми, чтобы взойти на трон.
- Э-э-э, Мария! (Звонок в дверь).
- Кто там?
– Ее никто не неволит. Может просто остаться в Кении и объявить, что монархии пришел конец, мне-то что.
- Это же я, твой муж Антонио.
– У тебя нет представления о чувстве долга. Как она может, если целая страна – да что там, целая империя – ждет ее?
- Что тебе нужно, я тебе уже все сказала?
– От тебя, папина дочка, я ничего другого и не ждала. Обхохочешься с тобой, Вайолет, па оставил тебе эту лавчонку, а ты приняла ее так серьезно, будто от него тебе достался целый мир. Так и вижу твое лицо в газетах, когда ты произносишь торжественную клятву править домом 203 на Бьют-стрит, прилагая все старания и уповая на помощь Господа Вседержителя.
- Я хочу домой. Я очень устал, и мне нужно в туалет.
– Эта лавка – вся моя жизнь, и, если бы я просто продала ее еще в сорок восьмом, что хорошего было бы в этом для нас? Для вдовы, старой девы и малышки, вынужденных кочевать из дома в дом и менять одну работу за другой?
- Я не могу тебе открыть, потому что… господи, что же придумать?… а-а, ладно – у меня любовник под кроватью.
- Нет, так не годится, Мария. Под кроватью я его сразу замечу. Спрячь его хотя бы в шкаф.
– Мы могли бы уехать в Лондон или Нью-Йорк.
- Антонио, это тоже не выход. Ведь ты всегда сначала заглядываешь под кровать, а потом лезешь в шкаф.
– И опять начать с нуля? Нет, Дайана, это ты еще достаточно молода, чтобы выйти замуж и родить еще детей. А я не могу.
– Еще как можешь. Если не детьми обзавестись, то замуж выйти уж точно.
- Как ты хорошо меня знаешь! Ну, тогда пусть лезет в окно.
– И что мне теперь, перебирать мошенников и прохиндеев, которым нужна не я, а моя лавка?
- Но у нас же восьмой этаж, он может разбиться.
- Ну и пусть, заведешь себе нового.
- Но… хотя да, ты прав. Погоди минутку.
– Ладно, ладно. Дело твое. – Дайана жестом капитуляции вскидывает руки, а потом рявкает во всю мощь голоса: – Грейс! Сию же минуту чтоб была здесь.
- Только давай быстрее, Мария, я очень хочу в туалет.
– Иду!
- Эй, мой любовник, негодяй Балестрос, вылезай из-под кровати и лезь в окно. Пришел мой муж. (Крик, падение). Ну вот, уже пятый. Почему они не могут удержаться на этом карнизе? Антонио, заходи.
– Вот и иди скорее! Тетя Вайолет устала, еда стынет и портится.
- Здравствуй, Мария, я вернулся.
На винтовой лестнице слышится топот, а потом возникает Грейс – средоточие миров их обеих, четыре фута пять дюймов чистейших надежд и обещаний.
- Антонио, какая неожиданность! Я так рада, что ты вернулся!
Расцеловав Дайану и Вайолет в щеки, она, вихляясь, садится на стул. Еще недавно нежное и округлое, личико Грейс постепенно меняется: подбородок становится квадратным, как у Бена, нос приобретает изящный изгиб, как у Волацки. Десять зим и десять лет без него, думает Дайана, украдкой поглядывая на веснушчатые щеки дочери.
66.
– Сделала хоть какие-нибудь задания к экзамену, лапочка? – спрашивает Вайолет, нарезая курицу и перекладывая три куска в тарелку Грейс.
- Мария.
Грейс с аппетитом кусает булочку и проказливо улыбается.
- Да, Антонио?
- Скажи, ты любишь плохую музыку?
– Знаешь, тетечка, я начала, но потом…
- Конечно, Антонио. Ведь хорошая музыка такая тяжелая, скучная, и обязательно что-то выражает. А плохая музыка – такая хорошая. Она легкая, веселая, и под нее можно танцевать.
– Мм? – Дайана закатывает глаза. – Моя косметичка оказалась гораздо интереснее?
– Напрасно ты ее оставила, мама, – знаешь ведь, как легко я отвлекаюсь.
- Вот и я думаю, Мария – зачем эти негодяи-композиторы пишут хорошую музыку? Ведь ее все равно никто не слушает, кроме горстки негодяев, которые притворяются, что им это нравится.
– Ох и хитрюга ты, Грейси, – смеется Вайолет.
Ведущий радиопередачи словно сидит четвертым с ними за столом; кажется, что этот звучный мужской голос из Лондона облачен во фрак, белый галстук-бабочку и классические туфли с Бонд-стрит. Звяканье ножей и вилок вплетается в торжественную хоровую музыку и звон колоколов повсюду, от Биг-Бена до средневековой церквушки на самом дальнем из Гебридских островов. Вся страна за пределами их столовой погружена в траур, звезды скорбно застыли в небе, луну заволокли саваном черные тучи.
- А вот кто меня особенно раздражает –так это эти напыщенные негодяи во фраках, которые размахивают руками прямо перед носом у музыкантов. Помнишь, как ты исподтишка метнул в одного такого монетку? Он от боли быстрее замахал руками, оркестр сбился, публика стала свистеть, а его унесли на носилках. Я тогда так тобой гордилась.
– Отнеси посуду на кухню, Грейс, и готовься ко сну.
- Да, я помню, было очень весело. Кстати, если бы тогда у тебя в сумочке нашлась монета не в десять, а в пятьдесят песет, то он больше вообще никогда не смог бы размахивать руками.
– Хорошо, мама. – Грейс допивает залпом малиновый напиток, потом набирает в руки столько тарелок, сколько может унести, – она видела, как делают это официантки в кафе Бетти.
- Ты сам виноват. Ты же забрал у меня всю сдачу с мороженого и проиграл ее в автомате с газированной водой. Кстати, а ты не помнишь, что в тот вечер давали?
- Давали! Разве в театрах когда-нибудь что-нибудь дают? Приходится все покупать за деньги.
– Носи по одной, все сразу не унесешь, – останавливает ее Дайана, отбирает часть тарелок и следует за Грейс в кухню.
- Ты меня не понял…
Вайолет не терпится рухнуть в постель и уснуть, но надо еще подсчитать дневную выручку, запереть переднюю дверь – на верхний и нижний засов, два обычных замка и еще один, американский, – затем запереть заднюю дверь и только потом унести кассовый ящик наверх, в свою спальню. Груз предстоящих дел придавливает ее к стулу, она не сразу, но все же заставляет себя встать и машинально бредет в лавку, прилегающую к столовой.
- Все я понял! Мороженое и бутерброды были безумно дорогие. Хорошо хоть, что я незаметно взял два стакана с соком и унес домой бинокль. Теперь мы можем подглядывать за соседями, а не ходить по этим дурацким театрам.
- А может быть, все-таки сходим куда-нибудь?
- Сиди дома, слушай хорошую музыку… в смысле, плохую. В смысле… я запутался. Все, сиди молча, не мешай мне подглядывать, Аурелия вот-вот выйдет из ванной.
Даже в такой поздний час сквозь стену из соседнего мальтийского ночлежного дома доносится музыка – рок-н-ролл с вкрадчивыми саксофонами и настырными барабанами, – и Дайана дубасит кулаком по штукатурке, чтобы сделали потише. Во время войны она состояла в женской вспомогательной службе ВВС и от взрыва слегка оглохла на одно ухо, но музыка у мальтийцев ревет так громко, что и мертвого поднимет. Дочь уже в постели, Дайана переодевается в ночнушку и ложится под стеганое пуховое одеяло, крытое шелком. Одеяло подарила ей на свадьбу Вайолет, один его угол до сих пор почему-то пахнет одеколоном Бена. Ночь всякий раз затуманивает его отсутствие. Дайана достает из-под подушки его дневник, держит маленький голубой блокнот осторожно, чтобы не выпали страницы. При свете лампы они становятся почти прозрачными, а его мелкий ровный почерк будто повисает в воздухе, как вереница стрекоз. Дважды моргнув, она приближает дневник к глазам, чтобы строчки не мельтешили. Записи в дневнике перестали восприниматься как слова мертвеца, а вернули ей веру в то, что он до сих пор там, в Египте: укрывается от песчаных бурь, бродит по восточным базарам Суэца и Бардии в поисках сувениров, чтобы было что привезти домой, совершает ночные вылеты на «Веллингтонах» вместе с «ребятами» – товарищами по 38-й эскадрилье. До войны она и не подозревала, что у него прекрасный слог. Даже дни, когда ничего не происходило, заполненные чтением подвернувшихся под руку книг, он описывал так, что она ощущала изнуряющую духоту его палатки. Теперь опустевшие позиции итальянских войск, усеянные брошенными грузовиками, мотоциклами, сапогами и биноклями, знакомы ей, как аттракционы на ярмарках паровых машин ее детства. Ртутное свечение средиземноморских вод при полной луне заняло больше места в ее воспоминаниях, чем взбухающее волнами Ирландское море.
67.
- Антонио!
Вайолет требуется мгновение, чтобы понять, что это за звук. Худший из ее кошмаров еще свеж в памяти, в голове теснятся видения: руки молотят в окна синагоги, пламя охватывает белое строение целиком, в ночном небе синими и зелеными сполохами переливается северное сияние, крики мужчин, женщин и детей взмывают к этому небу и остаются неуслышанными.
- Да, Мария.
Сигнализация.
Трезвон сигнализации.
Но не по тем, кто погибал в синагоге, а для нее, в ее собственном доме. Она рывком садится на постели и хватается за голову, ее сердце колотится громче металлического лязга охранной сигнализации. Сунув ступни в шлепанцы, она хватает с туалетного столика серебряный подсвечник и зажигает все лампы. На лестничной площадке слышатся шаги, она крепко хватается за дверную ручку, и ей кажется, что вот-вот упадет в обморок. Проще было бы умереть потихоньку здесь, думает она, чем сталкиваться лицом к лицу с тем, что ждет за дверью. Прижавшись к двери лбом и зажмурившись, она медленно поворачивает ручку.
- Скажи, а в Мексике растет что-нибудь, кроме кактусов?
– Все в порядке, Вайолет, окно разбито, но внизу никого нет, – перед дверью стоит Дайана с фонариком в кармане пальто и с молотком в каждой руке. При виде бескровного лица сестры бросается к ней и обнимает. – Только не впадай в такое состояние, сестра, все хорошо. Кто бы это ни был, он удрал.
- Да. У меня усы.
Дрожа, Вайолет цепляется за Дайану и пытается собраться с духом; дело не только в этом взломе, или предыдущем, или в том, который случился до того, но и в письмах, которые кладут на коврик у двери, в письмах с перечислением родственников, убитых в Восточной Европе. Имена из ее детства, которые она едва помнит, образы, которые она с трудом может отождествить с черно-белыми семейными фотографиями, всплывающими в ее снах, – они окружают ее обеденный стол, просят еще еды, еще воды, приютить их – очень, очень просят, – умоляют ее по-польски, кузин, очал мнье, кузина, спаси меня. Нигде уже не возникает чувства защищенности, словно мир пытается разделаться с ней, с ней и с подобными ей, прокрадывается через запертые двери и окна, чтобы похитить жизнь из их легких. Аврам мертв, Хая мертва, Шмуэль мертв. В Литве, в Польше, в Германии. Все больше и больше имен появляется на памятной табличке в храме. Во все это не верится до сих пор. Как могло случиться, что их всех не стало? Писем от Волацки из Нью-Йорка и Лондона накапливалось все больше, но смысла в них оставалось все меньше – слухи о том, кто погиб, где, когда и как, непрекращающийся ручеек смертей и совсем немного радостных вестей, втиснутых в самом конце, – кто-то родился в Степни, кто-то закончил учебу в Бруклине.
- А что-нибудь еще?
– Которое окно? – наконец спрашивает она.
- У тебя усы. А еще дети. Конечно, не считая наших негодяев Педро и Пабло, которые уже пять лет не растут, поливай их – не поливай. А почему ты спросила?
– То маленькое сзади. Утром мы позовем Дэниела, пусть заложит его кирпичами. А пока я придвину к нему ящики. Ну же, иди к Грейси, а я тут покараулю.
- Я разгадываю кроссворд. Здесь сказано: «Растет в Мексике, но не кактус».
- А-а, так это курс доллара!
Послушно кивнув, Вайолет прокрадывается в спальню племянницы и ложится к ней в постель; обнимая спящего ребенка, она чувствует себя даже меньше и уязвимее, чем Грейс. На полу возле кровати валяется географический атлас, Вайолет дотягивается до него, листает; мелькают страницы, расцвеченные краснотой Британской империи. В последнее время ей пришлось так много узнать о мире, выучить названия мест, которые казались вымышленными: Узбекистан, Кыргызстан, Маньчжурия. Сильные молодые мужчины и женщины, скрывшиеся в лесах и пережившие Гитлера, рассеялись и бежали, бежали, бежали от катастрофы, все дальше и дальше на восток, словно намереваясь спрыгнуть с края земли. Работой старых дев, не имеющих таких оправданий, как мужья и семьи, было собирать этих неприкаянных и заплутавших, общих детей, не доверяющих никому, но берущих все, что дают. Она отправляет деньги этим дальним родственникам и даже их нуждающимся друзьям через банки в Амстердаме, Франкфурте, Стамбуле, Шанхае, никогда не зная, дойдут ли эти деньги до них вовремя и образумятся ли эти люди и вернутся ли в лоно цивилизации, если таковая еще осталась. Вайолет роняет атлас на пол. Ритм дыхания Грейс успокаивает ее, но не настолько, чтобы усыпить; она чутко прислушивается к тому, как Дайана внизу заметает битое стекло, как ступают по половицам ее ноги, крепкие и бесстрашные, пока наконец она не поднимается по лестнице, когда уже начинается утренний щебет птиц.
- Подходит. Это же вместе пишется?
- Не знаю, Мария. Эти негодяи – составители кроссвордов все время все путают. В последний раз, когда был вопрос «Что изобрели братья Люмьер», мне пришлось в четыре клеточки вписывать слово «паровоз».
- Антонио, в этой стране вообще никому нельзя верить. Даже этим негодяям – составителям кроссвордов. Я вот тут читала в одной книге, что якобы крокодил проглотил солнце.
Дэниел приходит, пока они завтракают, и ночные ужасы скрадываются домашними уютными запахами кофе и тостов. Вайолет краснеет, когда он тянется, чтобы схватить корочку от тоста с ее тарелки, его голос с иностранным акцентом приводит ее в трепет, медвежье тело заполняет столовую. Она украдкой бросает взгляд на его бледное лицо с широко расставленными глазами, теряющееся в черной шерсти бороды и под каракулевой шапкой; в усах застряли крошки. Мускусный запах одеколона исходит от его сырого овчинного тулупа, когда он стаскивает его с плеч и вешает в коридоре. Дэниел – собственность Мэгги, их средней сестры, но вожделение и зависть прокрались в сердце Вайолет. Ее тело охватывают желания такой силы, каких она раньше никогда не испытывала, и Дэниел – их средоточие, его рослая и широкоплечая фигура словно склеп для ее надежды когда-нибудь выносить детей. Им полны ее грезы наяву – его губами, его руками, его розовыми сосками, похотливыми, похожими на малину на фоне белоснежной кожи. Жар в ее чреве вдруг вспыхивает, прежде чем перемены успевают увести его еще куда-нибудь. Она с нетерпением ждет, когда все кончится, – что угодно лучше этой безнадежной, девчоночьей влюбленности в человека, который видит в ней только сестру.
- Ну, это вообще ерунда, Мария. Глупости для детей. В этой же книге было написано, что муха купила самовар. Что это означает, ведь никаких самоваров в природе не существует! Как тут не выпить три стакана текилы, чтобы не видеть, сколько вокруг несправедливости?
– Мэгги беспокоится за вас, девочки, – думает, улица чем дальше, тем больше портится. Сколько ни твердил ей – ничего, это издержки дела, – а она, как клуша, раскудахталась сегодня утром и все ходит, ходит из угла в угол. Хочет, чтобы я раздобыл вам ружье! – Дэниел придвигает стремянку и вынимает остатки стекла из оконной рамы. – Мелкий, должно быть, он был, если думал, что пролезет в такое окошко.
- Ты прав, Антонио. Пойду, приготовлю тебе печеные кактусы, фаршированные кактусами, чтобы ты не опьянел.
Он стоит спиной к Вайолет, и она не может не глазеть на его ягодицы, напряженные под брюками. Но быстро отводит взгляд, заметив, что Дайана улыбается ей.
68.
– Это ни к чему, – отвечает Дэниелу Дайана. – Мы с Вай сошлись во мнении, что пырнуть ножом грабителя не смогли бы, но уж оглушить чем-нибудь – наверняка. Прошлой ночью Вай появилась из своей комнаты, вооруженная подсвечником, и наверняка сделала бы из него котлету.
- Мария!
Дэниел разражается гулким смехом, а дальше слышится только шорох замешиваемого раствора, скрежет металла по камню и постукивание кирпичей, которые подгоняют, укладывая один на другой. Освещенный прямоугольник быстро исчезает, воздвигается еще одна преграда между миром и Вайолет.