«Так, стоп!!! — замер Малой. — Маяковский же не в голову выстрелил! Он сердце пулей пробил. А почему? Интересно… Знал, может, что-то про себя? Да нет — бред это. Что он мог знать? Но в голову-то ему после смерти никто не смотрел. А если он сам не хотел, чтобы смотрели? Нет, серьёзно! Это же стереотипно — убить себя в голову. Я ведь тоже вот не сразу вспомнил, что он не в голову стрелял…»
Рассуждая таким образом, Малой прервался на телефонный звонок. Незнакомый номер…
— Да.
То ли детский, то ли женский, но, в любом случае, идиотский голос — явно ненастоящий:
— Антон Малой, вы получили письмо? — фамилия была произнесена правильно.
И сразу же, словно подбадривая себя, незнакомец непонятного пола и возраста произнёс эту же фразу в утвердительной форме:
— Вы получили письмо…
— Ка-кое письмо? — успев растеряться от неожиданности, ставшей таковой в дальнем углу ожидания, быстро мчась по сериальным фрагментам памяти и беря себя в руки, ответил вопросом Малой.
— Бросьте кривляться, — голос нервничал-таки, судя по торопливости. — Это мы вам писали… — с ударением на «мы», из чего Малой смог предположить, что звонит одиночка. — Слушайте, Антон Малой… — опять полное обращение, как не принято, имя-фамилия, наверное, специально для отвлекающей, искусственной особой приметы. — …Сохранение в тайне произошедшего в туалете травматологического отделения будет стоить сто тысяч долларов. Срок — неделя. Куда и как — сообщим. Повторять не буду. Затянете — факт станет известен. И уж точно не полиции.
— Послушайте! Сто тысяч долларов — несуразная цифра. Откуда?!
Он остановил свой эмоциональный трёп — толку-то говорить в пустое пространство. И тут же выделил первое обнадёживающее противоречие: «мы писали», но в конце «повторять не буду». Точно одиночка! Уже хорошо. Чем это лучше, додумывать не стал — другими соображениями увлёкся:
«Та-ак… Номер абонента — вот он. Ничего примечательного. Симка-то, поди, уже в мусорную урну полетела… А почему в урну? С улицы разговор шёл — гул был слышен, машины… Та-ак… Ну, в любом случае, начинать надо с телефонистов… Рано я из отдела ушёл. Придётся возвращаться… Плохая примета, чёрт!»
Антон вдруг поймал себя на том, что про «плохую примету» он подумал не отвлечённо по тысячелетней традиции мракобесия, а совершенно серьёзно — испуганно, словно бы раньше не раз убеждался в справедливости правила не возвращаться.
Упрекнул себя в мнительности. Но по приходу обратно в отдел удивил дежурного не только своим возвращением, но и просьбой посмотреться в зеркало в дежурке.
Снова оказавшись в отделе полиции — теперь по другому поводу — Малой очень быстро начал себя костерить за глупость: «Какого чёрта я сюда, дурак, за помощью попёрся?! Нашёл, где помощь искать — в ментовке!»
И действительно, вполне прогнозируемая реакция его знакомых и даже приятелей (друзей у него там не было, то ли потому, что там дружба в принципе невозможна из-за людоедской сути организации, то ли потому, что Малой и сам с трудом сдруживался с кем-либо) выражалась в выкатывании насколько это возможно глаз из орбит и вопроса-недоумения «Как это можно без санкции-то?!». Служивые могли не только незаконные действия, но и законные — профессионально обязательные даже! — свои действия делать строго по приказу, а не по служебной обязанности. Но среди тех, кто приказывает, у участкового были даже не приятели… Да и знакомые только наполовину — он их и о них знал, а они о нём — совсем необязательно. Впрочем…
Прежде чем Антон окончательно убедился в своей суетливой ошибке и начал её исправлять, уйдя из отдела для самостоятельного расследования в незаконном режиме, его успели вызвать к начальнику.
— В чём дело, господин участковый инспектор? — полковник с пропечённым в солярии лицом, напоминавшим жареный пельмень, сразу обозначил служебные позиции.
Вытягивать руки по швам Малой, одетый в «гражданку», не стал, но и демонстративно «борзеть» — тоже. Хотя хотелось… Ох, как хотелось! Так, как никогда раньше — до удивления. Но захватил интерес: Антону вдруг представилось, что у полковника лицо не пельмень, а пятно.
— Вы о чём коллег просите? О проведении следственно-оперативных мероприятий. Так?
Малой кивнул — вилять или, тем более, отказываться смысла не было — полковник сам бывший опер.
— Ну а почему в таком неофициальном порядке-то? Потерпевший есть? Заявление есть? — Малой потряс головой — не про себя же рассказывать! — Ну дак, а в чём же дело тогда?!
Даже если возмущался полковник театрально, являя миру — и себе как его части! — представление максимальной законопослушности, то делал это до такой степени убедительно, что это его «ну дак!» звучало, как будто с «м» в начале.
Затем начальник отдела рассыпался пятиминутной лекцией из области воспитательной работы с личным составом, в конце которой подошёл к Малому вплотную, склонился к его уху и прошептал:
— Сам, Антоша, сам… И тихо… А как раскрутишь дело, тогда и докладывай — победителей не судят… Мало того, ещё и незаконные действия помогают узаконить…
И сразу же, сделав шаг назад, в голос… Командирский:
— Идите пока. Почитайте ещё раз закон «О полиции»… Пусть он, вообще, у вас станет настольной книгой. Это будет вам напоминать обязанности и, главное, права участкового уполномоченного. Свободны.
И характерный жест-отмашка рукой: «Пшёл вон». Хотя… После искреннего шёпота, скорее всё-таки, менее пренебрежительно: «Вали отсюда».
Выходя из кабинета в приёмную, Малой подумал, что полковник стал для него Полковником, который своими беззвучными словами почти стёр из воображения, как тряпкой с доски, пятно-блин, вертикально стоявший на бюсте-подставке с золотыми погонами. А финальный во встрече жест смахнул и развеял все осыпавшиеся остатки-пылинки этого нечеловеческого образа, оголив-таки под пельменем ещё и человеческое лицо.
— Ну сам, так сам! — сказал он вслух, когда за ним закрылась входная дверь в отдел. — Сразу было ясно.
Взгляд в студенческую юность — Антон
— Здравствуйте, Антон, — услышал он как-то в коридоре уверенно-правильный голос за спиной и повернулся с вопросом на лице.
Перед ним стоял в дешёвой пиджачной паре и отработанно оптимистично улыбался университетский активист из числа студентов. Иван Петрович Сидоров. Ни больше ни меньше. Именно так в паспорте. Именно так в студенческих разговорах. Иногда просто одно слово — «активист». Точнее, конечно, было бы «карьерист», ибо туповат и учение подменяет общественной незаменимостью, но в «карьеристе» все было бы слишком прямолинейно, без изящества. «Активист» был приятней для ушей эстетствующих во всём молодых людей — студентов университета. Так вот это Активист его окликнул. Антон кивком ответил на приветствие и сохранил вопрос на лице: чем могу, дескать?
— У меня к вам, разговор, Антон. Важный. Даже не просто разговор. Предложение. Серьёзное.
— Слушаю вас, Иван Петрович.
— Может мы не здесь пообщаемся? Может к нам в штаб пройдём? Там удобнее будет.
«Кому?» — подумал Антон и согласился.
В штабной комнате Активист, сняв пиджак и повесив его на высокую спинку директорского кресла, привычно удобно уселся за свой начальственный стол и жестом функционера пригласил Малого садиться на один из приставленных к совещательному закруглению стульев.
— Вот о чём я хотел бы с вами поговорить Антон… э-э, как по отчеству?
— Можно просто Антон.
— Так вот, Антон… Мы в штабе всегда находимся, так сказать, в гуще событий. Держим руку на пульсе общественной жизни университета, — Активист завел свою дежурную предварительную «бодягу». — А как же? Мы должны точно знать, чем живёт и дышит, так сказать, студенческая среда. Мы как активисты обязаны рулить и направлять вектор общественных настроений в нужное русло. Мы должны консолидировать здоровые силы студенчества вокруг себя, сеять позитивный настрой и патриотический энтузиазм. Согласитесь, Антон, что учёба для самой прогрессивной цели всегда продуктивнее, чем безотносительная учёба. Учёба ради учёбы. Мы подсказываем молодым людям самую благородную цель их занятий — служение отчизне…
Антона потянуло в сон, но он крепился. Иван Петрович Сидоров — демагог, конечно, и надо сказать, начинающий пока демагог. Что называется, без огонька. Убаюкивает больше, чем на подвиги массы сподвигает. Но он уже подающий большие надежды — фигура официально влиятельная, несмотря на свою сатиричность. Поэтому надо держаться. Хотя Антон уже догадался, о чём пойдет главная речь. Он не просто бодрился — он уже обдумывал свой ответ.
— …Вы согласны со мной, Антон?
— Вполне.
— Так вот… Сама жизнь заставила нас, так сказать, ха-ха, присмотреться к вам, Антон, повнимательнее. Вы — лучший студент на выпускном курсе. Вы уже даже ведете научную работу. Вы заслужили большой авторитет среди не только товарищей, но и преподавателей. Они прямо в восхищении от ваших способностей, скажу вам откровенно. Одним словом, вы нам подходите.
— В каком смысле? — Малой специально «включил дурака», чтобы не раздражать общественно-деятельное начальство своей проницательностью.
— Я предлагаю вам работу в нашем штабе. Сразу оговорюсь — в наше время это очень важно и это нормально — деятельность в рамках нашей общественной организации самым благотворным образом отразится на вашей дальнейшей карьере. И вероятно, не только в стенах альма-матер, но и дальше по жизни, так сказать. Насколько мне известно, у вас нет серьёзных «толкачей» в жизни. Вы ведь вдвоём с мамой живёте и высокопоставленных родственников у вас нет. Правильно?
Активист недвусмысленно смотрел на Малого. Он даже не пытался прикрыть цинизм в глазах.
— Да. Всё верно. Она у меня одна… И я у неё один.
— Ну вот видите. Значит доложенная мне информация верна. Не зря, так сказать, мои штабные свой хлеб едят. Ха-ха-ха.
— А что я должен делать?
— Ну пока давайте просто присмотримся друг к другу. Притрёмся, так сказать, ха-ха. Походите на наши заседания. Послушайте наши решения. Вникните в наши методы. Может вы сами для себя решите вначале, что для вас наиболее интересно. У нас ведь работа не из-под палки. Человеку должно быть по-настоящему интересно то, что он делает. Тогда и отдача будет максимальная. Вы согласны со мной, Антон?
— Вполне.
Антон потом с усмешкой представлял себя в роли студенческого активиста и даже почему-то с повязкой на руке. Стать новым хуньвэйбином ему казалось не просто стыдным, но и смешным. Если над ним как над «ботаником» поначалу смеялись вырвавшиеся во взрослую, мало контролируемую родителями, жизнь другие студенты, то со временем его безусловные успехи заставили их примолкнуть в уважении к его незаурядным способностям. Но общественная деятельность, бессмысленность, глупость и комизм которой держались на самой вершине кретинизма, ничего кроме реально-общественного «фи» не вызывала.
С другой стороны… Нельзя в этой дурацкой псевдоактивности видеть одну только сатиричность. Влиятельность-то туповатого в учёбе и умело циничного в жизни «активиста» видели и осознавали все. И никто не мог открыто и высокомерно рассмеяться ему в лицо. Боялись. Все боялись! Даже преподаватели!. Поэтому терпели его и тянули по всем учебным дисциплинам. Значит, в его бессмысленной деятельности был-таки некий смысл. Уж он-то точно не затеряется после получения диплома, который нужен «активисту» исключительно для анкеты. Он-то ведь себя и дальше видит в роли общественного деятеля. Политика! Руководителя какой-нибудь партии! Депутата! Кандидата! И протчая, протчая, протчая… Поэтому он тоже согласен терпеть общественное университетское презрение. И терпение его держится и крепится простой, известной фундаментальной формулой: «Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним».
А что? В этом точно есть смысл. Антон понял, что не станет пренебрегать «активистом». Более того, он живо вольётся в эту «общественную деятельность». Он разовьёт не просто активность — он поставит её на новую организационную основу. Он сделает так, что реально-общественное «фи» в его адрес просто не успеет родиться. Вместо него появится если не уважение, то страх. Который, впрочем, тоже включает в себя уважение пусть и другого, животного, свойства. А он, Антон Малой, заменит самого главного активиста. Да. Так и только так! Если уж выхода нет и надо что-то делать, то делать это «что-то» надо по полной программе и на максимально возможном уровне. Чтобы окружающие в восхищении снимали шляпы. Главное в этой работе — это демонстративная убежденность и твёрдость во взгляде. Тогда окружающие и думать не смогут о предполагаемом его цинизме. Вернее не так… Цинизм-то ведь никуда не денется. Но при нужном антураже «дурак его не заметит, а умный про него не скажет».
Очень скоро Малого познакомили со штабным куратором… вернее, Куратором. Да, именно так. С большой буквы! В его облике явственно проглядывалась старая службистская выправка. Он умел приветливо улыбаться и от его улыбки собеседник одновременно потел и мёрз. Куратору понравилась активность и инициатива молодого человека, взалкавшего порядка в стенах альма-матер. Юноша, ведь, всей своей сутью служил живым примером для оболтусов и ряженых куриц, в силу возраста неправильно ещё понимавших, что такое настоящая свобода. Свобода быть полезным Отечеству (с большой буквы, разумеется!). Не всё в высказываниях энтузиаста бесспорно, конечно, но общая направленность, вектор инициатив — верный. Надо только молодому человеку теперь чаще встречаться с Куратором. И не только в штабе активистов из числа студентов университета, а и лично, в неформальной, тэсэзэть, обстановке. В парках, к примеру, скверах. А что? Прогулки на свежем воздухе располагают к размышлениям о жизни, о мироустройстве, о своей роли, об обязанностях и связанными с ними правах. А для начала надо бы ввести в действие прозвучавшее предложение товарища Малого об организации студенческой дружины. Добровольной, конечно же! Причем, дружины общеуниверситетской… Конечно, конечно! Зачем замыкаться в рамках только одного курса? Ведь надо дружиной охватить всё студенчество. Пусть она будет организована по хорошо известному и отработанному принципу, суть которого проста… Ах! Товарищ Малой знает суть этого принципа. Ну что ж? Тем лучше. Надо только продумать механизм поощрения наиболее активных, деятельных и продуктивных дружинников. Надо, чтобы они были не только примером для других, менее сознательных своих товарищей, но пусть они станут и объектом зависти. Да-да, а как же?! Надо чётко показать, что государство любит тех, кто любит его и не жалеет времени и сил для его благополучия и процветания. Кстати!.. Надо бы решить вопрос с особыми приметами… в смысле, признаками дружинников. Наверное, не надо изобретать велосипед, а надо вернуться к старому, испытанному приему — к нарукавным повязкам (кто бы мог подумать?!) с соответствующей аббревиатурой. Товарищ Малой согласен? Ну и чудно! Пусть готовит организационный проект. Кадры… Полномочия там… Права, обязанности. Надо будет его обсудить, внести коррективы… Ну и… Товарищ Малой должен быть готов возглавить студенческую дружину… Так её и назвать, наверное: ДСД — добровольная студенческая дружина. Нет! Не надо с заглавной буквы. В простом, рабочем режиме… Без лишнего пафоса.
— Я вот о чём хотел бы с вами поговорить, уважаемый Антон, — во время очередной регулярной «планёрной» прогулки спокойно заговорил Куратор. — Ваши успехи в руководстве ДСД заметны и бесспорны. И не в статистике дело. Хотя и она говорит о многом: повысилась дисциплина студентов, как следствие, улучшились показатели успеваемости, в правильном направлении растёт общественная активность молодежи. Это всё хорошо. Но это можно считать закономерными начальными успехами организации, обусловленными во многом эффектом новизны. Я бы сказал, даже неожиданности для общей массы учащихся, привыкших к так называемой «студенческой вольнице». Когда молодежь в её безответственности ограничивают преподаватели — это одно. И совсем другое, когда она испытывает контроль за собой со стороны своих товарищей. Для неё это неожиданный и даже пугающий фактор. Согласны со мной?
— Да, — ещё бы Малой был не согласен! Тем более, что это так и есть.
— Но… — Куратор остановил свой неторопливо уверенный шаг и резко повернулся лицом к подшефному собеседнику. — Со временем… Причем, довольно коротким временем! Студенты привыкнут и освоятся в новых для них условиях. На то они и студенты — передовая, тэсэзэть, часть нашей славной молодёжи. Самая грамотная и мыслящая её часть. А человек, ведь, такая скотина, которая ко всему привыкает и приспосабливается. Прямо как клопы и тараканы, честное слово. Согласны со мной?
— Да.
— А раз они привыкнут и научатся жить в новых условиях, то обязательно появятся неформальные, тэсэзэть, лидеры или просто демагоги-ловцы некрепких человеческих душ. Это закон. Они всегда есть, какие бы благие цели не ставились перед обществом. Заметьте, благие эти цели не для тех, кто их ставит, а для самого этого общества, не до конца способного понять, в чём его благость! В нашем случае — студенческого общества. Всегда найдётся некто, кто станет подобно шавке на слона лаять. И ладно бы, если бы этот лай был конструктивной критикой. То есть, отвергая, предлагал бы свои методы по достижению нашей общей благородной цели. Не-ет!!! Они, эти злопыхатели, будут целенаправленно выискивать возможные, а чаще даже надуманные, минусы в любой передовой общественной инициативе. И ладно бы, коли так. Не одно масштабное дело без организационных и функциональных издержек не обходится. Все эти «кухонные разговоры» были бы нам, как у вас говорится, «по фигу», ведь, собака лает, а караван идет. Но!.. Я не зря сказал, что студенческая, академическая университетская среда — это не простая серая масса тупых и убогих людишек, для которых за счастье иметь тряпку с брендом, японскую машину и путёвку на банановый остров летом. Не-ет, чёрт возьми! Это в большинстве своём эрудированная и высокоинтеллектуальная среда молодых и не пуганных ещё людей, умеющих думать и анализировать происходящее вокруг них. Чтоб им!..
Куратор так разнервничался от собственных слов, что закончил вступление в основную, наставительную часть «планёрки» вполне искренне. Ему пришлось даже немного помолчать, чтобы успокоиться. Они, словно отец с сыном, неспешным шагом прошлись мимо обледеневших скамеек тихого сквера.
— Так вот… — опять остановившись, повернувшись и растянув рот (только рот и ничего более!) в своей фирменной улыбке, снова спокойно заговорил Куратор. — Мы должны всё знать не только о настроениях, царящих в студенческих головах. Мы должны точно знать о возможных грядущих изменениях в векторе этих настроений. Мы должны точно знать направление этого вектора. И, что особенно важно, мы должны всё знать о тех, кто в принципе способен задавать какие-либо направления этому вектору. Мы просто обязаны знать всех властителей человеческих дум в курируемой среде. Мало этого, мы должны влиять на них нужным для общего дела образом. Согласны со мной?
Малой судорожным кивком головы и выражением подобострастных глаз показал, что он не просто согласен — он согласен всецело! Но наигранное подобострастие тут же сменилось искренним испугом, потому что губы Куратора опять стянулись и сузились, глаза даже не остекленели и не стали холодно-змеиными — они стали металлическими, а голос — хоть и оставался тихим, но оглушающе вибрировал в самом мозгу Малого.
— Тогда, мой юный друг, не надо поручать своей личной гвардии вести за мной слежку. Ограничьтесь к вящему нашему удовольствию сбором данных в рамках оговорённых нами пределах. Иначе я тебе, сука, хребет сломаю. Идея твоя с личной гвардией, конечно, хорошая. Но она настолько логична, что очевидна. Так вот и используй её строго по делу. Всё!
Куратор поймал под руку начавшего терять равновесие подчинённого, интуитивно понявшего свой перебор и осознавшего крах ещё и не начавшейся карьеры, встряхнул его и с улыбкой развернул в обратную сторону.
Когда Малой ушёл чуть ли не приставными шажками обессиленных ног, Куратор сразу же, пока не забыл — не закрутился, взял мобильный телефон и послал пустую СМС на номер своего самого доверенного сексота из числа студентов. Это служило вызовом на встречу. Тайную, агентурную встречу.
Глава 15
Окинув взглядом улицу, чтобы избавиться от мешающих теперь свежих впечатлений, Малой двинулся в офис телефонной компании.
На улице словно бы стало теплее. Солнце пыталось развеселить своими лучами скукоженных прохожих, привыкших смотреть только себе под ноги и не привыкших улыбаться. Получалось у Солнца плохо.
Только в одной встречной компании лица внимательно слушавших своего приятеля людей были растянуты в соответствующую, предвосхищающую веселье, гримасу, тотчас же сменившуюся открытыми в ржачке ртами, почти одновременно опрокинутыми вверх в злом, как будто, натужном смехе. Видно, анекдот был… Похабный! Или социальный — только они вызывают такой злобный смех.
Малой же чувствовал некий оптимистичный подъём. Настроение — отличное! Мент-полковник выдал карт-бланш. Шёпотом! Прослушки опасается. Именно поэтому над анекдотами из жизни смех может быть только злым. С ненавистью к такой жизни и с обречённостью. Причём не важно, в каком социальном слое прозвучал социальный анекдот — смех всегда злой. Злобный! Мент «пасёт» беспогонных граждан. Но на его золотые погоны всегда найдутся погоны поярче, которые «пасут» его самого. Логично было бы подумать, что у этих окончательных — крайних — погон жизнь в таком её виде не должна вызывать злобу. Они же крайние сверху! Они же её — жизнь такую — и блюдут. Фиг там! И эти тоже ржут над анекдотами не радостно, а злобно. И обречённо! Как все.
Однако вот нужная дверь. Участковый уполномоченный снова вернул сознание на службу — теперь незаконную, — а потому стал вдвойне строже. Даже «ксиву» переложил в карман поближе.
— Здравствуйте, — корку в нос, чтоб разглядели погоны, но не успели прочитать должность. — Мне нужен ваш начальник. И побыстрее, пожалуйста.
Вышел некто мужского пола, молодой, с внешностью и распечатанным на лбу мироощущением менеджера.
— Здравствуйте, — коротко корку в нос. — Меня интересуют личные данные абонента вот этого номера.
— Простите, а в какой связи?
Малой удовлетворился обеспокоенным взглядом старшего менеджера и заинтересованными взглядами клерков в глупой униформе — только клерков, клиентов не было, а иначе пришлось бы Малому вести себя не так нагло — мало ли кто тут клиент… А теперь же, не мигая и глядя прямо в глаза, пугая ещё сильнее — а куда деваться? — негромко произнёс:
— Пройдёмте к вам в кабинет. Там и поговорим.
Через несколько минут из зала была вызвана кассир-оператор, работавшая в нужный Малому день, и он, оставленный в кабинете начальника с ней наедине, подверг её немилосердному, погружающему в истерику, допросу. Переживаемый беднягой девчонкой стресс заставил её вспомнить некую старуху. Она смогла даже её описать. Впрочем, без особых примет. Антон примерно такого и ждал. Не записал, а запомнил паспортные данные старухи и двинулся по её адресу, оставив связистам массу впечатлений и поводов для разговора, которые им поведает коллега и о которых будет молчать их шеф. Что ж… Пусть посплетничают — хоть какое-то разнообразие в их унылой офисной жизни.
Глава 16
В подозреваемую квартиру соваться без разведки было нечего. Можно было бы наблюдать за подъездом, не прячась, но Малой был интуитивно уверен, что следить надо секретно. Он даже мог сам себе объяснить причину этой, сродни чувственной, уверенности — ему предвкушалось (а может, хотелось?) увидеть здесь знакомую личность.
Однако не на травке же лежать с биноклем в зарослях кустарника! Неплохо бы, конечно — ведь дозор продлится неизвестно сколько… Но вот именно поэтому вопрос о непривлечении внимания к себе самому стал главным.
Изнутри это был двор как двор — газоны, проезды-проходы, машины, детская площадка с песочницей, бабули-мамаши с карапузами. Ну и лавочки, конечно же… Но они как место дислокации отметались сразу.
Антон вышел со двора и отправился по его периметру с внешней стороны домов. Кафе… Кафешка… Кафетерий. То, что нужно!
— Здрасьте.
Продавщица… Нет, пожалуй, буфетчица вполне приветливо ответила и сама спросила, что ему угодно.
— У вас летняя площадка работает?
Она удивилась:
— Да… Но сейчас же не сезон.
Антон сделался безапелляционно наглым:
— Сезон, сезон! Вытаскивайте столы-стулья из подсобки и расставляйте…
— Но…
— …И не там, где обычно — не на улице, а во дворе.
Буфетчица, начиная уже привычно ориентироваться в своём многотрудном жизненном опыте, по инерции всегдашнего протеста успела всё-таки спросить-воскликнуть:
— Да с какой стати-то?!
Сразу же её взгляд упёрся в ограничитель любого протеста в виде полицейской корки с форменным портретом уполномоченного наглеца.
— Н-но… Это надо не со мной решать…
— А с кем? Зовите!
— С директором… Н-но его нет.
— Значит вы сейчас здесь главная. С вами и решили. Действуйте!
Она позвала с кухни повариху, и они вместе зашевелились, забросив стряпню-торговлю и бормоча, что тоже, мол, мужик называется — стоит и смотрит куда-то во двор, а бабы столы-стулья вытаскивают, ящики-коробки затаскивают, вениками-тряпками машут, наводя приличествующую заведению чистоту. Хорошо хоть зонтики тут вставлять некуда, а то и их бы пришлось тягать-ставить… А если дождь? Где и как потом мебель сушить? Директор убьет! Надо ему позвонить…
Тот узнав, что в его отсутствие хозяйством распоряжаются не просто посторонние, а менты, сказался срочно занятым по налоговым вопросам и поручил буфетчице самой «разруливать напряг с ментами». И чтобы всё было тип-топ. И с ментами, и с мебелью! «Иначе… Ты поняла!»
А у прилавка уже люди скопились. Нервничают. Обеденный перерыв проходит. А в этой всегда приветливой лавчонке-забегаловке что-то непонятное происходит… И Валя (Зина-Клава) нервная какая-то… И завсегдатаи, гаранты ежедневной выручки, разворачиваются уже и уходят в направлении ближайших конкурентов. А Валя (Зина-Клава) с навсегда испорченным настроением и подругой по перекурам — поварихой окончательно утверждаются в мысли, что «все менты — козлы».
Антон, однако, смягчил женскую эмоцию, неожиданно и великодушно расплатившись за кофе. Но тут же её снова утвердил, забрав со стола буфетчицы газету с кроссвордами.
Сидеть пришлось долго. Уже и кофе — даже дармовой, в конце концов, — не помогал. Антон начал зябнуть. Терпел. И дотерпел-таки!
В подъезд зашёл завотделением — Томас.
— Ах ты, с-с-с…
Прерывисто от дрожи просвистел сам себе сексот. Поднялся и на нетвёрдых, задубевших ногах вошёл в кафетерий, чтобы выйти через парадный вход и найти машину злодея, который тоже — понятное дело — прятался и поэтому не въехал на ней во двор.
Машина стояла недалеко. Антон, не задумываясь, злобно качнул её, спровоцировав сигнализацию. Спрятался за дерево. Повторил, когда тревогу отключили из окна. Потом опять. И так ещё три раза, пока, наконец, не вышел к машине взволнованный — то, что нужно! — доктор. И как только он разблокировал двери, Малой выскочил из укрытия и, обхватив его, чтоб руками не дёргал, впихнул-вкинул на водительское сиденье, а сам прыгнул на заднее.
Док, хотя и успел увидеть Малого, но усилившееся новым недоумением волнение не позволяло ему сконцентрироваться и что-то предпринять в свою защиту. В итоге он был сзади за шею прижат к подголовнику сиденья и дёргаться мог только руками-ногами.
— Тихо, тихо, док. Заводи, поехали.
— Куд-куда? — прокудахтал натужно Томас спёртым голосом.
— А без разницы. Будешь меня катать, пока всё не расскажешь.
— Ш-што всё? — теперь док шипел.
— Вообще всё! И не вздумай дёргаться. Не забывай, кто я… Я как раз на службе… Провожу следственно-оперативные мероприятия…
— Как-какие, на хер, мероприятия?! — приходя в себя и меняя растерянность на злость, «закакал» доктор теперь уже вполне по-мужски.
— По выявлению преступника! Поехали!!!
Слегка ослабив захват, Малой дал Томасу возможность тронуть машину с места и выехать на дорогу. Помолчали.
— Ну!
— Что ну? Ты с ума сошёл!
— Рассказывай, сука!
— Да что рассказывать-то?!
— Не станешь по-хорошему — станешь по-плохому, — приговорил друга по ментовской инерции Малой с противным чувством несогласия с самим собой, когда ещё только на уровне бездоказательных, интуитивных ощущений становится понятно, что всё это зря.
Профессиональная же привычка утверждала, что самое время пригрозить шантажисту так, чтобы он понял вдвойне беззаконный трагизм своего положения, когда не только он — преступник, но и объект его вымогательства начал действовать против него сам по себе, безо всяких глупостей вроде Уголовно-процессуального кодекса, а потому ни перед чем не остановится. Однако Антон опасался «кипежа» с его стороны в этом случае и потому терпеливо решил играть роль законника:
— Ты понимаешь, док, что под статью залетел? Это срок, док! Это крах всей твоей жизни! Рассказывай всё. Только чистосердечное признание может тебе помочь.
— За что срок?! Преступление-то в чём? Что ты несёшь? Или теперь что, любовница — тоже уже преступление? Дожили…
— Не виляй, док, ты понимаешь, что встрял…
Последнюю фразу Малой произносил, уже поймав за хвост возможную разгадку своих внутренних неладов, но показывать своего наступающего понимания ещё не собирался.
— Какая любовница? Кто?
— Да в чём дело, в конце концов?!
— Я задал вопрос.
— Н-ну, ладно… Только между нами, Антон, по-мужски… Лады?
— Колись, док! Не тяни кота за яйца…
Тот остановил машину у бордюра, словно для набора решимости, но заговорил до банальности обыденно:
— Да ничего особенного… Господи! С медсестричкой у меня шашни. Роман!.. Она это так называет… Хочется ей романтики… — Пауза. — Ты-то тут при чём?
Док, очевидно, начал строить свои догадки в том же романтическом направлении — неправильные догадки:
— У тебя на неё виды, что ли? Бат-тюшки! Я ж не знал! Да и лямур у нас до тебя начался… Так что извиняй… Коли так-то…
В одном своём соображении доктор был безусловно прав — в том, что Антон действовал сейчас самостоятельно. Томас даже откровенно и нагло — пугающе! — расслабился под рукой участкового.
Хотя… Почему пугающе? Его, доктора, зато теперь в возможной панике с привлечением посторонних, настоящих ментов на службе, можно не опасаться…
Но и смягчать свой «наезд» сразу нельзя было — вдруг Томас «включил дурака»… Довольно умело, надо сказать, включил и сейчас «стрелки переводит». Молчание, однако, затянулось. Да и стоять тут нельзя было. Доктор молча и медленно опять поехал.
— Так это ты к ней, значит, приехал?
— Не к ней, а на квартиру… Снял я квартиру…
Герой-любовник удивлённо посмотрел в зеркало заднего вида. Мгновенное его прозрение стало затуманиваться новыми вопросами: за кем следил Малой, за ней или за ним? А если за ним, то с чего вдруг?
— А она там?
— Нет! — доктор отреагировал так быстро, что для Антона звук ответа брякнул ложью, словно в пустом ведре. — Слушай, Антон… Давай, ты успокоишься… Нет её там, правду тебе говорю… Это не её дом… А где её, я даже и не знаю — незачем мне… Она говорила, что с родителями живёт… Я бы туда в любом случае не пошёл бы… Ну что мне, с родителями знакомиться, что ли?!
Соблазнитель чуть было не добавил в сердцах «Нах они мне нужны!», но сдержался, дабы личную трагедию несчастного влюблённого не усугублять своим несерьёзным к ней отношением. Антон, между тем, отметил, что они всё больше отдаляются от заветного двора. Мало этого, оклемавшийся от внезапности доктор, по виду сначала принимавший его за психа, уже перестроился из правого ряда в центральный и ехал теперь вполне себе уверенно.
— А на фига вам квартира? Работы, что ли, не хватает?
Он всё-таки отпустил доктора совсем — не хватало ещё вляпаться куда-нибудь.
— Ну, Антон… Девушка же… Это для умудрённой замужней какой-нибудь — трижды уже замужней! — встречи на стороне романтичны. Служебный роман, то да сё. Дежурство, новая недомашняя обстановка, острота, адреналинчик — вот её романтика, которая усиливает-украшает желание… Когда скрип старого домашнего дивана вызывает только мысли о покупке новой мебели… А это! Девушка же совсем! Для неё романтика пока ещё — это свой дом, в смысле, без родителей… Свой муж… То да сё… Ну, я и согласился квартиру снять… Не покупать же ей!..
На последней фразе, неосторожно и цинично вырвавшейся-таки из контролируемого плена риторики, Томас осёкся и замолчал.
— А кто хозяин этой хаты?
— Да бабка какая-то… Я толком и не знаю… А зачем тебе?
Малой снова уверенно завёл руку за шею водителя, давая понять, что тот рано расслабился. Машина опасно вильнула.
— Да это не я договаривался! — заголосил испугавшийся доктор. — Это она! Я только деньги даю.
— А не боишься переплатить?
Молчание. Непонятно было, от чего: то ли от угаданного червячка в мозгу доктора, то ли от его не предполагавшегося ранее наличия. Антон надавил посильнее… Не рукой — вопросом:
— Или девка такая сладкая, что о деньгах даже думать не хочется?
— Это нетактичный вопрос, — только и придумал, что сказать на это доктор, будучи снова испуганным и максимально осторожным в высказываниях насчёт дамы.
— Ладно. Расслабься, док. Во сколько у вас стрелка?
— С кем?
— С любовницей! С кем… Свидание когда?
— Антон, перестань! — джентльменская решительность была озвучена весьма истерично. — Я тебя прошу…
— О чём?
— …Она здесь не причём! — вторым и главным смыслом этого возгласа было «Я здесь не причём!».
— Успокойся, док. Раз ты приехал, значит и она придёт. Поворачивай обратно, вези меня назад. И тогда всё — можешь быть свободен. Ты мне больше сегодня не понадобишься.
— Нет! — Томас опять справился с волнением.
— Что значит нет?
— Нет! Не поедешь ты туда…
— Ах ты!..
Антон снова попробовал придушить доктора, но теперь тот стал откровенно сопротивляться. Завозились. Водитель вертелся, пытаясь выскользнуть-вырваться, изгибался и упирался — то в педаль газа, то в педаль тормоза. Машина с коробкой-автоматом дёргалась и виляла недолго. Резко припустив и забрав влево, она правым крылом вскользь прошлась по впереди идущему бамперу, врезалась в отбойник, разделявший встречные полосы и остаточным заносом развернулась под небольшим углом почти против движения — так, что лобовая и левая боковая, водительская, сторона стали встречными для идущих сзади машин.
Последнее, что, перед тем как выскочить, видел Малой — это был тяжёлый грузовик с многометровым капотом впереди кабины. Последнее, что он слышал, когда уже выпрыгнул подальше от дороги и поближе к бордюру на разделительной полосе, — это был предсмертный резиновый визг резко и однозвучно смятой, словно фольга с растаявшей шоколадкой, машины доктора, протаскиваемой ещё с полсотни метров людоедскими колёсами дизельного монстра.
Когда всё закончилось и стихло, Антон обнаружил себя сидящим на асфальте с отсутствием каких бы то ни было признаков каких бы то ни было травм. Вообще ничего! «В рубашке родился…» Одна неприятность — одежду теперь придётся чистить…
Успев упрекнуть себя за неуместную мелочность — шоковую, очевидно, — он подбежал — даже не прихрамывая! — к эпицентру… Эпицентру чего?
Трагедии, как оказалось. Прибывшие спасатели вскрыли своим «консервным ножом» жестянку и достали то, что было до аварии доктором.
Антон даже не мог дать себе отчёта в том, что сам факт гибели как таковой его совершенно не трогал. Он с поистине маниакальным упрямством судорожно стал протискиваться сквозь гущу спецов в униформе. Он расталкивал и материл не стесняясь тех, кто его удерживал, предполагая его шоковое состояние. Он, наконец, вырвался из цепких рук бывалых медиков из скорой помощи, но увидеть то, что хотел и на что невольно — подсознательно уже — рассчитывал, так и не успел. Он даже уколом транквилизатора не был избавлен от постигшего его враз ощущения фатальной и непоправимой теперь недостачи чего-то в жизни. Он скрипел зубами от злости и слабости — он хотел и не смог посмотреть внутрь головы доктора Томаса. И теперь никогда так и не сможет узнать, был у того мозг под черепом или нет!
Глава 17
После скандала в семье — первого настоящего по ощущениям, по «всё пропало!» — Диана проснулась во вчерашнем состоянии. Опустошённость давешнего вечера не удалось выспать… Да и как? Сна-то как такового не было. Приливами накатывало забытье. Дрожащими отливами — возвращение в явь. Наконец, как положено нервной ночью, стали терзать навязчивые вопросы: «А что, собственно, произошло? С чего меня так разбередила мужнина пьянка? Она ему по жизни мешает? — Нет! — Мне мешает? — Одному только моему моральному женскому эгоизму, пониманию, что мужу и без меня бывает неплохо… Материальная сторона ведь вовсе не страдает. Тогда что? Почему не спится?»
Проводя так минуты, потом часы в отнюдь не истерическом — развлекательном даже! — самокопании, Диана сумела детально восстановить вчерашний разговор… вернее, свою даже в истерике связную речь и несвязное даже в старании мычание мужа… и снова ощутила ту же, что и вчера, щемящую боль от одного только припоминания своего вопля о том, что не только «всё вокруг, но и она сама тут принадлежит Кире», с намёком — уловил ли по пьяни? нет, наверное — и на его собственную принадлежность благодетелю-папе.
Вот он, корень невроза! Словно бы всевышний для озарения Дианы заставил сначала её же уста раскрыться и озвучить неуловимую и неудобную истину. Значит любит её Бог, раз даёт понимание пусть даже таким способом…
«И ведь не первый уже раз в разных комнатах спим! Но никогда такого отчаяния не было… А может было? Наступало, да я сама не давала ему до ясности развиться? Точно! Мелочью оно представлялось… Не хотелось его… С чего бы, дескать. Дом — полная чаша. Счастье расписано на годы вперёд… Кем? Папой! Папой расписано-то!!! Это не наше счастье — это его покой… Потому и нужна ему наша любовь вся такая выставочная… Если она вообще была и есть… Удобство — вот что было и есть! Суррогат… Действенный, надо сказать… Надёжный!»
И тут как-то сами собой сквозь лёд памяти стали проступать тёплые по ощущениям моменты жизни с Кирой. И совершенно оправданно из своей неглубокой ещё «заморозки» оттаял первой радостной капелью последний банкет по случаю очередного их общего, а не только Кириного успеха — диссертации. Но как только тёплые капли недавней гордости за Киру — и за себя, жена ведь! — отметились звоном по льду замёрзшей души, то, словно мгновенная яркая молния, стрельнул и обжёг из памяти самый первый там взгляд на неё Антона — полный сухих слёз и невыкрикнутых слов.
«О, господи!» — аж до дрожи протряс этот взгляд из памяти, тяжело упавший на её разболтанную эмоциями психику. Бедная женщина даже вспотела.
«Нет! — взяла себя в руки мгновенно, как только подумала об успокоительных таблетках. — Нет и нет, Антоша! Ты — не вариант. С тобой не до таких переживаний было бы… Никакого аристократизма — сплошная борьба за жизнь в условиях нищеты».
Она подумала так в совершенно искренней ледяной твёрдости… Но и ощущая уже мягкость, когда вспышка обожгла и потухла, и после неё остался лишь слабый, хотя и устойчивый — первая любовь всё-таки! — огонёк в душе, окончательно тающей в действительно тёплых воспоминаниях.
Когда сидела и пила кофе на кухне, Диана ещё раз попробовала — и весьма успешно! — убедить себя в общей удаче своей брачной партии. Но и не отметить своего облегчения от того, что муж ушёл, и что она не отреагировала на его призывный к миру взгляд, тоже не могла. «Похмеляться, поди, отправился», — подумала она, впрочем, абсолютно беззлобно и успокоилась безо всяких таблеток и капель.
«Сила в нём есть… Всегда была… Когда прижмёт — сам бросит. Пускай пресытится. Перебесится. Или действительно прижмёт что-то так, что сам свою пьяную гулянку забудет. Мало таких случаев, что ли? Нравится она ему пока…»
И тут ей с сарказмом нового отчаяния стало пронзительно ясно, что если и прижмёт её мужа что-то, то уж точно не её обида или гнев… «Папаша прижмёт, больше некому!» — она даже хохотнула в удовлетворении, что и этот барчук — её муж — всего лишь барчук, но не барин.
Однако эта мысль даже не обижала — она злила. Выходило из этих рассуждений, что Диана сама по себе тогда вообще никто — собственность Кирилла, папин подарок в виде разрешения на ней жениться. Действительно кукла — плюш… почти как плешь бессловесная.
«Интересно, а если измена? Как он отреагирует? Ну-ка, попробуем смоделировать ситуацию…»
И первым делом она вполне рационально начала прикидывать, чем это может обернуться лично для неё, и делая для себя печальное открытие, что она своего мужа толком-то и не знает.
«Тут ведь как… Мужики гораздо болезненнее переносят женскую измену, чем наоборот. Природа — ничего не поделаешь… Но один мужик, почувствовав только возможность женского адюльтера, делает нужные ей выводы и меняется в нужную ей сторону — это бывает редко, но этого я и хочу. Другой бросает изменницу, не задумываясь. А третий вообще никак такую возможность не рассматривает — не принимает её всерьёз. Но когда вдруг узнает о свершившемся (или якобы свершившемся) факте, то и убить может… Сначала его, потом её, а потом и себя… И ладно бы — его и себя… Но ведь и её! Вдруг и этот такой же… Перемкнёт в мозгах — собственник же! И задуматься не успеет — не сможет — о том, что есть что терять и кроме неверной жены. Два наглухо проигрышных варианта против одного призрачно выигрышного… Нет, риск явно неадекватен! Измена — это крайний случай, однозначно. А вот слабый намёк на сохранившуюся независимость жены, могущую стать фактором измены… Чтобы не только с небес на землю спустился, но и нрав свой явил при полном отсутствии состава преступления, но вполне возможном его возникновении при его таком ко мне отношении. Точно! Чтобы не только умом понял, но и гордыней своей прочувствовал. Если же оставить всё как есть сейчас, то дальше будет только хуже, ибо всё ещё только началось, и до пресыщения явно далеко…»
Телефон… Светка… Этой-то чего надо?
— Да. Привет.
— Что с тобой? Привет. Голос какой-то…
— Заболела… Нервы…
— Что так? Со своим что ли?…
«Оно тебе надо?» — мысленно разозлилась Диана на точность предположения подружки. Промолчала.
— Динь-динь, слушай, — защебетала трубка тем ласковым тоном, каким подруги приглашают друг друга в свои сердечные тайны. — А ты этого Антона хорошо знаешь? Ну, того…
— Знаю. А что?
— Ну, ты же знаешь, что было, да?
— Было — прошло… Дальше что?
— Да я хотела его навестить в больнице… Думала — раненый же… Меня защищал… Так романтично!..
«Дура», — мелькнуло безотчётно злобно в Динь-динь-голове.
— …Накрасилась, приоделась, надушилась… Лучше, чем в кабак, прикинь, в больницу-то!.. Собралась, короче, с гостинцами, а его там нет уже. Значит, не сильно раненый, раз уже отпустили. Даже обидно стало — трагизма… вернее, пока ещё, слава богу, только драматизма поубавилось… Хотя… Был бы он уже инвалидом, то ещё хуже было бы… На черта он такой нужен? Утку ему под кроватью менять?…
Диана, наконец, улыбнулась — её бодрил ироничный рассказ Светки о своих переживаниях и связанных с ними событиях… «Или наоборот: событиях — переживаниях? Неважно! Но Светка не дура всё-таки, и это хорошо!»
Она расслабилась.
— Ну… Завершай.
— Слушай, Динь-динь… Неудобно мне как-то… Надо бы выразить признательность…
— Ладно тебе! Скажи — понравился.
— И не без этого… Есть в нём что-то такое… Короче, как мне его найти?
У Дианы был номер телефона Антона. Но какая же мужнина жена признается в этом? Да кому?! Подружке. Вы с ума сошли!!! Она и сама не знала, зачем его с Кириной телефонной базы втихаря списала… Списала и всё! Уж, ясное дело, не затем, чтоб звонить! Поэтому ответила так:
— У Кирилла его номер есть. Придёт — спрошу.
— Диночка, ты — чудо! Только…
— Что ещё?
— Самой мне как-то неудобно… Навязываюсь, типа… Что-нибудь подумает ещё… Ну, ты понимаешь…
— М-м-ц, ой-й! — постановочно цыкнула Диана, мгновенно вспомнив про божий промысел. — Ладно. Сошлись на нас с Кирой и пригласи его куда-нибудь, ну, за компанию — вчетвером. Ага?
— Динь-динь, ты — чудо! — ещё более искренне прощебетала подружка. — Жду от тебя номера. Целую.
— Пока, — отключилась Диана, уже о другом думая и торжествуя: «Надо же, как удачно пасьянс складывается!»
Она отдавала себе отчёт, что подружкин стёб больше всего ей понравился в той части, где было про Антона, но она же и знала уже, что компания будет не из четверых человек, а из троих только — без Киры. Да и Светка нужна только для повода… И болтовни потом.
Взгляд в юность — Диана
Антон, став студентом, сделался значительнее. Мысленно усмехаясь собственной наивности, он, однако же, искренне удовлетворенно улыбался от одного только профессорского обращения к первокурсникам: «Коллеги». Приятно ощущать себя на равных с маститым, настоящим профессором. Ощущение, конечно, искусственно культивируемое самим профессором-либералом, и Антон это умом понимал. Но одновременно, проанализировав этот простейший психологический прием, он отмечал его эффективность — обращение подкупало сознание настолько, что на подсознательном, безотчётном уровне лекции этого преподавателя стали любимыми и наиболее посещаемыми. Разумеется, надо было учитывать, в первую очередь, безупречную, образную манеру изложения, вкус к деталям и прочие достоинства лектора. Но и его «коллеги» — тоже.
Каково же было изумление всей первокурсной братии, когда на первой же сессии душка-профессор, балагур, шутник и умница начал на полном серьёзе так ее «валить», что у некоторых наиболее заблуждавшихся случался ступор при одном только взгляде на «любимого преподавателя». Этот факт Антон с огромнейшим удовольствием внёс в свою копилку знаний и опыта реальной жизни. Профессор понравился ему ещё больше. Антон мысленно пожимал его руку. Он шёл сдавать ему зачёт с отчаянным воодушевлением, как на поединок. Он, естественно, сдал. Но не без соперничества, не без споров, которые вызвали ещё больший всплеск уважения, только теперь уже обоюдного. Антон понял, что он может быть интересен даже профессору — доктору наук. Малой даже в зеркало некоторое время после зачёта смотрел с почтением. Правда, недолго…
Целиком и полностью, с удовольствием отдаваясь занятиям и только о них уже несколько месяцев думая, зашёл как-то Антон в главную университетскую библиотеку. Ему надо было посидеть над редкими старыми университетскими книгами, которые ввиду их редкости и ветхости на вынос не выдавались. Можно было, конечно, воспользоваться их виртуальными копиями. Но Малой испытывал удовольствие, прикасаясь к старым изданиям. Ведь по ним занимались несколько поколений студентов в те времена, когда и слова-то «компьютер» ещё не было. Причём, занимались не где-то там дома, жуя бутерброд. А именно в читальном зале библиотеки. Часами сидели. Изучали. Конспектировали. Методично и упорно. Умнейшие люди! Безо всяких компьютерных штучек. Это завораживало. Компьютер — ведь, что? Вещь, несомненно, хорошая, полезная. Но это только инструмент. Думать, всё равно, должна живая голова. А над старым изданием… Да в старинном читальном зале… Как сто… Двести лет назад. И читается, и запоминается, и думается интереснее. В этом была вся «фишка». Малой своим трепетным отношением к учёбе и всему, что с ней связано, быстро заработал устойчивую положительную репутацию во всех аудиториях университета. В библиотеке, в том числе. Видя, как у него горят глаза при одном только прикосновении к старым книгам и как при этом подрагивают руки, библиотекари дружно внесли его в свой негласный VIP-список особо приближённых. Ему безропотно выдавали очень редкие издания, имевшие не только библиографическую, но и огромную денежную цену. Антону доверяли. Он это осознавал и гордился собой. А что? Тоже ведь образец его исключительности. Другим не дают под любыми предлогами. А ему — дают! Да ещё и с приветливой улыбкой. Он, отходя от стола библиотекаря, ловил на себе уважительные… даже завистливые взгляды знатоков, а на непосвящённых умел смотреть свысока, даже будучи ниже их ростом. Учитесь, бараны! Во всех смыслах учитесь. И во всех смыслах — бараны.
Получив для изучения раритет и глядя только на него, буквально физически ощущая магическую сакральность изложенного в нем знания, испытывая головокружение от возможности глазами прикоснуться к нему и даже мозгом впитать его, Антон Малой однажды машинально уселся на первое попавшееся в читальном зале свободное место. Осторожно положил перед собой том. Погладил его. И собирался уже было открыть, как услышал рядом:
— Привет. А ты осмелел, как видно…
Антон вздрогнул от неожиданности, ведь никого же не существовало. И тут на тебе… Приземлился с небес. Повернулся на голос. И мгновенно забыл обо всём. И о томе с великим опытом предков — тоже. Оказалось, что Малой, не глядя, уселся рядом со своей желанно-ненавидимой… или ненавидимо-желанной красавицей. Той самой — задорной и весёлой — громче всех хохотавшей над ним, убегавшим от их ватаги в подъезд.
— Меня зовут Диана, — красавица удовлетворённо улыбалась от произведённого эффекта. — Я знаю, ты — Антон. Да ты рот-то прикрой, ха-ха, неприлично же. Библиотека все-таки… А ты уже на весь университет прославился своими успехами и сидишь, разинув рот. Не вяжется с твоей репутацией…
— Диана значит «божественная»… — смог пробормотать Малой. Во рту была пустыня.
— Да. Родители ничего оригинальнее не придумали кроме этого вычурного имени.
— Почему же вычурного? Красиво: Ди-а-на… — он хрипел и сипел.
— Нравится? Мне тоже деваться некуда. Хотя для простоты можешь звать меня просто Дина.
Тут к ним с упрёком на лице повернулся впереди сидящий «гранитогрыз». Пришлось замолчать и уткнуться в свои книги. Но для Антона великое знание, законсервированное когда-то на страницах раритетного тома, стало невозможным к восприятию, словно оно расконцентрировалось после открытия книги, как мгновенно расходящийся в атмосфере распечатанный из консервной банки воздух. Он механически привычно глазами бегал по строчкам, но чтобы что-то уловить… Какое там! Он висками чувствовал свой бешеный пульс. Он был так напряжён, что близок к обмороку. Антон не знал, что делать, что говорить хотя бы шёпотом. Он только чувствовал, что надо бы что-то говорить. Он знал, что надо при этом смотреть ей прямо в глаза… Ну если не смотреть, то хотя бы заглядывать. Избавляться тем самым от своего глубочайшего смущения и приводить в смущение её. Он это знал по художественно расписанным и прочитанным теориям обольщения, но практически не мог управлять своими ощущениями. Просто сидел и тупо смотрел в книгу. Дина отвлеклась от своего конспекта и взглянула на него:
— О-о-о, юноша, как все серьёзно, — с искренним участием в голосе прошептала она, склонившись к самому его уху, отчего Антон пронзительно ощутил её запахи: духи, ягодную жвачку во рту, утренний шампунь в волосах и даже — о, господи! — запах её кожи. В висках застучало ещё сильнее. — Давай-ка, Антон, прервёмся. Пойдём покурим. Заодно проветришься, а то на тебе лица нет.