Так кто же такой Яков Блюмкин? Какое место он занимает в этой истории и почему его характер привел к конфликту с Барченко?

6

Чичерин, конечно, давно и хорошо знал Якова Блюмкина. Так, убежденный троцкист и деятель Коминтерна Виктор Серж (1890–1947) вспоминает: «Я знал и любил Якова Григорьевича Блюмкина с 1919 года. Высокий, костистый, с энергичным лицом, обрамленным густой черной бородой, решительными темными глазами, Блюмкин занимал то гда соседний с Чичериным ледяной номер гостиницы “Метрополь”»[726].

Лично я впервые узнал о Блюмкине из четвертого номера журнала «Журналист» за 1992 год. Правда, это произошло лишь спустя два года после публикации. Это была чрезвычайно увлекательная статья Алексея Велидова, посвященная деятельности советского суперагента Блюмкина на Востоке. Она называлась «Персидский купец Яков Блюмкин» и настолько меня взволновала, что я, используя газету «Сегодня», в которой тогда работал, обратился с запросом об этом человеке в пресс-бюро Службы внешней разведки (СВР).

Замечу, что в запросе, направленном по факсу, говорилось лишь о получении исторических материалов, связанных с миссией Блюмкина на Востоке. Мне казалось – да и сейчас так кажется, – что его авантюрная биография, напоминающая роман, могла быть интересна читателям, которые тогда, в начале 1990-х, открывали для себя целые «исторические континенты». Через день в отдел искусства моей газеты позвонили и попросили меня связаться с пресс-бюро. Мой телефонный разговор с СВР был весьма краток, но содержателен: сотрудник сообщил, что интересующие меня документы о деятельности Я. Г. Блюмкина в Центральной Азии еще в конце 1993 года были переданы в Международный центр Рерихов (МЦР). Он посоветовал обратиться в архив этого центра. Это было неожиданно, но так я узнал, что художник Николай Рерих и суперагент Яков Блюмкин каким-то образом оказались героями некой единой истории.

В тот же день я связался по телефону с архивариусом МЦР и сообщил свою просьбу. Мне ответили: «Эти документы проходят сейчас опись». Голос отвечающей был полон злобы: хотя мы не были знакомы, но, казалось, человек испытывал ко мне что-то личное. Затем на том конце добавили: «Конечно, вы можете обратиться к вице-президенту центра Людмиле Васильевне Шапошниковой, но я хочу сказать вам откровенно: у вас нет никаких шансов! Вы никогда не получите этих документов!»

Выслушав такую сногсшибательную тираду, я решил обратиться за разъяснениями к руководителю пресс-бюро СВР Юрию Георгиевичу Коболадзе и сотруднику бюро Борису Николаевичу Лабусову. На словах они пообещали мне показать какие-то документы генерального консула в Урумчи Александра Ефимовича Быстрова и некие бумаги, касавшиеся Блюмкина. Дело, однако, не сдвинулось с места. Обещанного я не увидел. Но через какое-то время благодаря поддержке Общества «Россия – Индия» (в лице Александра Николаевича Сенкевича) мне удалось получить опись документов, переданных МЦР из архива СВР, а также завещание Рериха, составленное в Урумчи.

В общем перечне этих бумаг имя Блюмкина нигде не упоминалось. Почему же в СВР заявили, что «блюмкинские документы» отданы в МЦР? Как эти переданные документы, список которых у меня теперь имелся, были связаны с Яковом Блюмкиным?

Сегодня ответ на этот вопрос найден. Его добыл Евгений Матонин в беседе с Александром Стеценко, вице-президентом Международного центра Рерихов: «По данным Александра Стеценко, в Музее им. Н. К. Рериха на некоторых документах из Монголии имеется следующая надпись: “Копия. Оригинал у Я. Г. Б.”, что, безусловно, означает “Яков Григорьевич Блюмкин”. Другими словами, выполняя свои “резидентские задания” по Тибету, он собирал о нем всю возможную информацию и передавал ее в Москву»[727].

7

Но история с Блюмкиным только начала разворачиваться. В конце 1994 года в газете «Сегодня» вышло три моих публикации, посвященные эскападам Николая Рериха, которыми я заинтересовался, наткнувшись на стену молчания в МЦР. Однажды, придя в комнату культурной службы радио «Эхо Москвы», я застал там музыкального обозревателя Анатолия Агамирова[728].

Услышав от меня о Блюмкине и моих свежих статьях, Агамиров неожиданно сказал: «Боже мой, неужели кому-то еще интересна эта фигура?» Я ответил, что мне, и поведал Анатолию Суреновичу, с каким сопротивлением в розысках я столкнулся. Этот поворот в обычной беседе коллег, убивающих время, вдруг дал в мои руки сенсацию. К счастью, со мной был пленочный диктофон. Агамиров вдруг рассказал, что его мать Татьяна Сац[729], балерина и представительница знаменитой театральной семьи Сац, в числе своих возлюбленных числила Якова Блюмкина.

Блюмкин тогда публично находился в отношениях с другой женщиной – Татьяной Файнерман, которая даже родила ему сына. Но он продолжал ухаживать за Татьяной Сац, и, как сказал Агамиров, в его семейном архиве «есть письмо из Парижа» к ней от Блюмкина. Сац писала ему ответные письма – это мне уже подтвердил Алексей Велидов, историк спецслужб и автор той самой первой, заинтересовавшей меня статьи о Блюмкине. Он сказал, что читал письма матери Агамирова к Блюмкину в архиве КГБ СССР[730]. Видимо, они были конфискованы при аресте последнего в 1929 году.

Очень важным фактом было то, что сестрой Татьяны Сац была актриса немого кино Наталья Александровна Розенель-Луначарская – жена наркома просвещения Анатолия Луначарского. С 1922 года Татьяна проживала в их семье.

Агамиров начал свой рассказ с описания находящейся в доме в Денежном переулке, 9/5 квартиры № 1, принадлежавшей Луначарскому (который, замечу, проходит в рериховских кодовых списках как «Лорме»): «Вот вы выходите – квартира Луначарского в центре площадки пятого этажа. Сразу направо. Там нет центральной квартиры, потому что там, значит, так – вот вход в квартиру Луначарского. Вот так я стою – считайте, что здесь был вход – слева квартира, где жил Блюмкин. Справа еще одна дверь, но это не квартира – это вход для домработницы. Дело в том, что квартира Луначарского, она когда-то была построена академиком Весниным[731] для себя, она двухэтажная. Там на первом этаже почти семь комнат. И на втором – шесть. И громадный зал, из которого на второй этаж ведет винтовая лестница. И есть лестница отдельная для домработницы: поскольку [там] служебное помещение наверху. На этой же площадке три двери: две из них принадлежат квартире Луначарского и одна, если смотреть на дверь Луначарского, левее – это квартира Блюмкина. А правее просто вход для дома. Там две квартиры всего лишь»[732].

Квартира Луначарского была № 1, а квартира, в которой жил Блюмкин, была № 2.

Про свою тетку, жену наркома, Агамиров рассказывал: «Розенель – это фамилия ее первого мужа, погибшего белогвардейца, поручика Льва Альфредовича Розенеля, он был австрийский барон[733]. Он погиб в 1918 году. Поскольку он был артиллерист и одновременно летчик-наблюдатель, летал на самолете, а самолет сбили над расположением Первой конной армии Буденного. Последствия вы сами понимаете. Его привезли в Киев в виде изуродованного трупа. Розенель было 18 лет в этот момент, и она была беременна. Вышла замуж в последнем классе гимназии за Розенеля. Они были, в общем, гимназисты, примерно одногодки. <…> Наталья Александровна, которую я звал просто Наташа, когда арестовали мою мать и расстреляли моего отца – я у нее в доме воспитывался. Как-то у меня было не принято, чтобы я называл ее тетя, или Наталья Александровна, или тетя Наташа, я звал ее просто Наташа. Все это ее рассказы в основном. Она говорила, что они приехали в Москву всей семьей. Тут еще умер ее отец, мой дедушка, и она познакомилась в ложе детского театра тоже у моей родственницы Натальи Ильиничны Сац с Луначарским. Через полгода они поженились <…> в 22-м, жили на Мясницкой[734], на Кировской в коммуналке, потом в 22-м году[735] Луначарскому дали вот эту квартиру, которая сейчас квартира-музей на улице Веснина, тогда это был Денежный переулок. Но уже рядом в квартире с 1921 года жил Блюмкин. Он женат не был практически. Был очень большой дамский угодник»[736].

Всего сто метров отделяли подъезд дома, где Блюмкин жил в 1925 году, от дома № 5 по тому же Денежному переулку, где в 1918 году он совершил знаменитое убийство немецкого посла. Агамиров, кстати, рассказал, что вспоминали его родственницы об этом преступлении: «Он (Блюмкин. – Примеч. О. Ш.) сказал моей маме, что о том, что он будет стрелять в Мирбаха, абсолютно [точно] знал Ленин. Лично он с Лениным на эту тему не разговаривал. Но говорил с Дзержинским. Это то, что говорила с возмущением Розенель: что большевики, как всегда, использовали эсеров как убийц, как людей, террористически воплощающих их идеи в жизнь. Вот же что было. И Ленин абсолютно [точно] знал, и этот знаменитый ленинский приказ устный: искать и не найти! А Блюмкин убил Мирбаха – он вроде бы скрывался. А Ленин отдал приказ: искать и не найти. И его не нашли. Хотя у него была сломана или подвернута нога, он лежал в квартире рядом и его не могли найти»[737].

Осенью 1918 года Блюмкина видели в Петрограде, затем он отправился на Украину и принял участие в организации нового теракта против поддержанного немцами гетмана Скоропадского. На этот раз безрезультатно. После вступления в Киев частей Красной армии и установления в городе власти Советов Блюмкин явился с «повинной» к своему старому знакомому, начальнику местной ЧК Мартину Лацису. Не прошло и нескольких месяцев, как Президиум ВЦИК принял решение об амнистии Блюмкина, тот по рекомендации Феликса Дзержинского вступил в РКП(б), и не через первичную партийную организацию, как полагалось, а прямо через Орготдел ЦК.

Важным моментом карьеры Блюмкина стало его знакомство с создателем Красной армии председателем Реввоенсовета республики Львом Троцким. Он даже работает в секретариате Наркомвоенмора, готовит один из томов его трехтомного издания и организует выставку «Пять лет Красной армии», славящую Льва Давыдовича. В это время Троцкий становится для Блюмкина иконой.

Однако жизнь Блюмкина была наполнена не только политикой: он бонвиван, жадный до амурных похождений. И одна из его возлюбленных – свояченица наркома. Вот что поясняет Агамиров: «В 1922 году, к концу 1922 года, Блюмкин посватался к моей маме. Поскольку моя мама была золовкой Луначарского, Луначарский категорически запретил ей разговаривать даже про это. Причем, конечно, она, естественно, этому запрету не последовала. Но замуж? Просто Луначарский сказал: “Хорошо, я тебя предупреждаю: этот человек очень плохо кончит, это авантюрист и убийца…” Я не уверен, что у Анатолия Васильевича так уж чисты были руки, хотя сам он на гашетку не нажимал, это я знаю…»[738] «Дело все в том, что потом отношения Луначарского и Блюмкина регулировал, насколько я понимаю, Менжинский. И он очень предупреждал Луначарского, чтобы он Блюмкина не пускал на порог. Причем еще Блюм кин не был в опале. Наоборот, он был агентом и все было тип-топ, как говорится. Но Менжинский после Дзержинского возглавил данную прелестную организацию и всем говорил, что этот человек плохо кончит»[739].

При всем при этом именно Блюмкин и стал кандидатурой Чичерина на роль комиссара в экспедиции Барченко. Почему? Потому что Блюмкин обучался на Восточном отделении Академии Штаба РККА, где проявились его фантастические способности к языкам. А также ранее, в 1920 году, был откомандирован наркомом иностранных дел в Иран, где был главным организатором социалистической революции, которая привела к существованию в 1920–1921 годах Гилянской Советской Социалистической Республики. То есть Восток был для него полигоном не новым.

8

В мемуарах писательницы Маргариты Ямщиковой (1872–1959), публиковавшейся под псевдонимом «Ал. Алтаев», история масонских предпочтений Бокия впервые напрямую связывается с экспедицией в Тибет. А еще, как это ни удивительно, – с созданием среди буддистских монахов масонского ордена.

Вот что вспоминала Ямщикова о словах, сказанных Бокием в адрес Блюмкина: «Вы все знаете, как тщательно и долго ГПУ готовило Блюмкина к этой миссии. Мы всячески прощупывали его, взвешивали, экзаменовали и нашли, что лучше не сыскать персонажа для обработки лам масонской мудростью. И Блюмкин охотно изучал все эти тайны, проникаясь масонской философией, а что касается языка, то он мог бы преподавать его в Институте восточных языков. Он был подкован в совершенстве для этой поездки»[740].

Ямщикова датирует эту характеристику Блюмкина 1929 годом, однако в этом можно с полным основанием усомниться. Ведь благодаря Шишелову мы знаем, что идея экспедиции в Шамбалу, предложенная Барченко, относится к 1925 году, как, впрочем, и участие в ней Блюмкина. Значит, и слова Бокия должны были прозвучать именно тогда.

Но вернемся к судьбе экспедиции в Шамбалу. Если правда, что далее сообщал Шишелов вдове Барченко (а лгать ему не было смысла), то именно личный конфликт руководителя экспедиции Барченко и ее комиссара Блюмкина затем привел к парализации этого проекта.

Барченко и Блюмкин были совершенно разными людьми. До сих пор мистик общался с уравновешенными и образованными, как Бокий и Гоппиус, чекистами, работал в пусть и закрытом, но научном учреждении, а теперь он должен найти общий язык с чекистским вельможей, человеком, одержимым своей исторической миссией, психопатом и драчуном. Именно это и погубило проект. К середине августа 1925 года затея Барченко была отменена, не начавшись. У меня нет точных данных, что же именно случилось, известно лишь, что на допросе Александр Васильевич сообщал, что экспедиция была отменена в самый последний момент, а в ее провале он обвинял исключительно наркома Чичерина. Тем не менее сама карьера экстрасенса и мистика на этом не закончилась. Он стал сотрудником той самой Химической лаборатории, а в сущности, получил от Спецотдела финансирование на проведение экстраординарных опытов, связанных с паранормальными способностями человека, и на локальные экспедиции по территории СССР.

Однако сверим даты: этот конфликт случился именно в тот момент, когда находившийся в Кашмире Рерих через «племянника» Шибаева и «тетю Аню» из Гилгита уже спешил связаться с Чичериным и послать важные фотографии. Возможно, нарком решил-таки ответить старому университетскому другу Николаю – и его экспедиция, которая была уже в разгаре, показалась Чичерину более надежным проектом и источником информации?



Записка А. В. Барченко. Из архива О. Петровой-Пригожиной. Извлечение из письма А. В. Барченко к А. Н. Петрову от 31/III/34. Л. 0. Публикуется впервые



Глава 17. Два ламы

1

Само слово «Кашмир» рождает тысячи романтических образов, но дорога от Шринарага до Леха, по которой проложила свой путь на восток экспедиция Рериха, выглядит ярче любых фантазий – она одна из самых живописных на планете. Тут за каждым поворотом вздымаются горные пики с древними монастырями на вершинах, разворачиваются эпические панорамы долин и идолы тысячелетий смотрят в синие небеса Северных Гималаев.

Места, овеянные легендами индуизма, одновременно являются прибежищем буддийского учения. И суеверий. Тут по-прежнему живут колдуны и астрологи, знахари и ведьмы. Средневековье Восточного Кашмира напоминает о себе живыми обычаями, приметами, ежегодными пророчествами оракулов чтимых монастырей. Опасаясь привидений, здесь в домах закрашивают красной охрой углы и щели жилищ. Тут и сейчас верят, что водруженные над входом в жилище черепа баранов, собак и человека отгоняют призраков, что копья, сложенные на крыше, пугают злых духов. А всем нам угрожают двадцать четыре опасности от ста тысяч свирепых демонов и тибетских живых мертвецов – ролангов. Духи везде, духи во всем, весь мир пронизан невидимыми злобными существами, которые властвуют над эпическими просторами Ладакха. Поэтому назвать полностью идиллическим рериховское путешествие по Кашмирской трассе нельзя.

Разрешение на проезд из Северной Индии в Китай дал британский резидент в Кашмире Джон Барри Вуд (1870–1933). Его структура внимательно следила за всеми важными пунктами на севере колонии. В подчинении Вуда находился политический агент в Гилгите – майор Лоример, и консул в Кашгаре (Западный Китай) – майор Гиллан, исполнявший роль чиновника по китайским делам при кашмирском резиденте.

Девятого августа на Лехской международной трассе у местечка Тангмар на рериховский караван напали. Группой неизвестных, вооруженных монтировкой, руководил шофер кашмирского резидента Вуда. Рерих узнал его. В своем дневнике художник сделал запись: «Можно забыть нападение вооруженных провокаторов на наш караван с целью задержать нас. Пришлось шесть часов пробыть с поднятым револьвером. А в довершение всего полиция составила от нашего имени телеграмму, что мы ошиблись и нападения не было. Кто же тогда ранил семь наших слуг?»[741] Часть караванщиков получила серьезные ранения, хотя атаку удалось отразить без стрельбы. Но напряжение на следующий день сохранялось, и оружие уже с утра было вынуто из специальных ящиков.

Кашмирский резидент вновь напомнил о себе в пункте Балтит. Там на стоянку экспедиции явился местный полицейский, утверждавший, что люди из каравана уничтожили санитарный пост и оскорбили врача. Никаких свидетелей этого инцидента не предъявили. Полицейский сослался на сторожа почты, но тот при расспросах не подтвердил свои показания.

Провокации Вуда не имели тяжелых последствий, целью их, видимо, было просто все время напоминать Рериху – в Кашмире и Ладакхе за ними будут наблюдать пристально, в покое не оставят. В те дни художник отправил телеграмму на имя вице-короля Британской Индии, где сообщал о провокациях и просил оградить от них экспедицию. Глава колониальной администрации связался с Вудом и предложил провести служебное расследование. Кашмирский резидент ответил начальнику немногословной телеграммой, в которой указывал, что к случившемуся не стоит относиться серьезно.

Юрий Рерих в своей книге так описывает один из участков маршрута: «Дорога из Кангана в Балтал, проходящая у подножия Зоджийского перевала, описывалась часто, и я ограничусь только некоторыми замечаниями. Лехская международная трасса, ставшая доступной для караванов после 1891 года, находится под контролем кашмирского правительства»[742]. Этот маленький отрывок можно небрежно пробежать глазами, если не знать, что на самом деле упоминаемый тут Зоджи – это Саджа или Саджу. Тот самый перевал, куда стремился попасть и Александр Барченко, предполагая, что именно тут и находится метрополия восточных братств. Его воображение поместило сюда один из эпицентров оккультного планетарного влияния. Удивительное совпадение: по нереализованному маршруту Барченко, отмененному в Москве буквально месяц назад, теперь идут другие люди. Хотя и с ровно теми же целями.

На пути пилигримов в Шамбалу неизбежно должен был встретиться монастырь Спитуг. Там находится древний трон, созданный когда-то для одного из Далай-лам, а мы ведь помним, что среди реинкарнаций Рериха был Далай-лама V. В чревовещаниях Елены Ивановны эта почитаемая буддийская обитель становится лидером среди пророчеств. Там ожидалось появление одного из особых лам. Вот что сообщали духи, предлагавшие раздавать записки с пророчествами о наступлении времени Шамбалы и его царя Ригден Джапо: «Уявите поездки за ламой, через него лучше раздавать пророчества. <…> Да можно дать сто (штук пророчеств. – О. Ш.) в Спитуг»[743].

Голоса в голове «пифии» ежедневно подогревали желание посетить святыню.

«Удумаю, как почтить Майтрейю здесь. Можно, когда повидаете настоятеля Spitug’а, удумать, как лучше ознаменовать эту службу»[744].

Николай Рерих сообщает: «В приходе монастыря Спитуг в Лехе в специальном отсеке стоит великое изображение Дуккар, Матери Мира, с бесчисленными глазами всеведения и со стрелой справедливости. Справа от нее стоит Майтрейя – Грядущий. Слева от нее – многорукий образ Авалокитешвары, этого конклава Братства Великой Коммуны»[745].

Рерих занялся и поисками гималайских следов Христа. В столице Кашмира Шринагаре действительно имелась, да и сейчас есть, гробница Роза-бал, связанная с легендами об Иисусе. Утверждалось, что в ней похоронен известный еврейский святой Юз Асаф, который на самом деле якобы не кто иной, как Иисус из Назарета, выживший после Распятия, уехавший на Восток и скончавшийся стариком. Главным распространителем этих легенд был глава мусульманской секты ахмадия Мирза Гулам Ахмад (1835–1908).

Диковинная гробница оказалась для Рериха весьма интригующим местом. Он действительно направлялся на поиски подробностей о гималайской жизни Христа, известных из рукописи, виденной Нотовичем в буддийском монастыре (а также на поиски самой рукописи). Однако та, первая версия гласила, что Иисус жил в Гималаях в молодости, до начала проповедей, возвращения в Иерусалим и Страстей. Лидер же секты ахмадиев говорил совершенно о другом периоде (попутно отвергая постулат христианской веры о Распятии и Воскрешении Христовом).

Мусульмане-ахмадии продолжают верить в эту легенду. В 1978 году третий халиф ахмадийского движения Мирза Насир Ахмад на весьма странной Международной конференции на тему «Избавление Иисуса от креста» в лондонском Институте Содружества рассказывал о верованиях своей паствы в переезд спасшегося Иисуса на Восток. А в 2010 году индийские власти закрыли доступ к скандальному мавзолею, опасаясь, что он может стать причиной столкновений. Статья об этом под названием «Расхитительница гробниц: Иисус похоронен в Шринагаре» была напечатана 8 мая 2010 года в самой тиражной индийской газете The Timеs of India. Причина закрытия гробницы была в высшей степени оригинальна: американская писательница Сюзанн Олссон попыталась захватить могилу, чтобы раскопать ее. Женщина утверждала[746], что она является потомком Иисуса в пятьдесят девятом колене и должна провести генетический анализ останков. Ее выводы о своем высоком происхождении базировались на книге Лоуренса Гардиана «Родословная святого Грааля»[747] – одном из источников вдохновения «Кода Да Винчи» Дэна Брауна.

Николай Рерих, как и автор упомянутого бестселлера, вполне рационально использовал расхожие мифы массовой культуры. Но странны некоторые цели, на которые он их применял. Например, в дневнике, отправленном в Наркомат иностранных дел СССР, художник посчитал важным сообщить об этой оригинальной гималайской легенде.

Он писал: «Разительные сообщения приходят в последний час. Так мы узнали о подлинности рукописи о Христе. В Hemis[748] лежит древний тибетский перевод с манускрипта, написанного на Pali[749], находящегося в известном монастыре недалеко от Лхасы. Наконец узнали преемственность очевидцев. Сказки о подделке разрушены. Есть особый смысл в том, чтобы рукопись сохранно лежала в Hemis (или Hemsi). Есть особый смысл и значение в том, что ламы так тщательно скрывают ее. Этой рукописи уместно лежать в Leh, где была проповедь Иисуса об общине мира, еще до проповеди в Палестине. Важно лишь знать содержание этого документа. Ведь рассказанная в нем проповедь об общине, о значении женщины и все указания на буддизм так поразительно нам современны»[750].

Вот в каких высоких эмпиреях парил Николай Константинович, обдумывая свой дальнейший путь в Центральную Азию.

2

Среди рериховских живописных работ этого периода, посвященных в массе своей либо горным пейзажам, либо мифам восточных народов и легендам теософов, имеются нехарактерные для Николая Константиновича – и тем для нас особенно интересные – портреты. Современный исследователь творчества художника Евгений Маточкин (1942–2013) пишет: «Есть у Рериха и портреты вполне земных и реальных людей. Это “Лама” (1941) и “Молодой лама” (1945). Два загадочных образа с опущенным взглядом и еле уловимой улыбкой»[751]. Монах-старик и монах-юноша. Согласимся с автором этих строк – образы и впрямь загадочные! Очевидно, что это диптих. Он должен был украшать стену в семейном бунгало и имел какое-то важное для Рерихов значение.

В сагах об Индиане супергерою на помощь часто приходят неожиданные друзья, которые облегчают ему путь к заветным сокровищам. Они обладают бесценными качествами, спасительным чутьем и – самое важное – устремлены к победе. «Волшебными помощниками» Рериха действительно стали два ламы. О полевой канцелярии, сформировавшейся вокруг художника, впервые упомянул доктор Рябинин: «…мне приходилось читать в газетах какие-то странные сообщения о штате индусских секретарей, его сопровождающих…»[752]

Так уж было предопределено (или, как любила говорить Елена Ивановна, указано), что в истории рериховской экспедиции два ламы сыграли важную роль на отрезке пути Лех – Урумчи. Поэтому и впрямь интересно: кем же были эти пришельцы, в Малом Тибете явившиеся в экспедиционный лагерь и ставшие членами исследовательского каравана, уходящего в Синьцзян? Особенно если учесть непростой маршрут рериховской группы по запрещенному англичанами Гилгитскому пути до Нанга-Парбата. Возможно, и на отрезке маршрута Кашмир – Западный Китай нас ожидает нечто необычное?

По книге «Алтай – Гималаи» трудно понять, что речь в этом беллетризованном дневнике экспедиции идет именно о тех самых «двух ламах». Да Рерих и не обременяет себя разъяснениями. Мы находим подсказки и проговорки в других местах, а часто даже уже в других книгах Рериха, так или иначе касающихся экспедиции в Кашмир – Китай – Монголию – Тибет. В 1970–80-е годы в книгах художника, выходивших в СССР, а также в книгах о нем других авторов эти неизвестные именовались как «молодой лама» и «старый лама».

В связи с недавней оцифровкой рериховского архива и появлением документа DE-007[753] наступил момент их формального опознания. Бланки от 15 июня 1926 года, заверенные печатями Московского административного отдела рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, утверждают, что «гр. Рериху с семьей» и двум иностранцам, едущим в Америку по транзитной визе, разрешено временное пребывание в Москве на срок четырнадцать дней (до 29 июня 1926 года) без права выезда в другие города Союза ССР. Оттуда же можем извлечь их скупые анкетные данные – это некто Ромзана[754] Кошаль и некто просто Лобзан, без фамилии. Наверное, те, кто выписывал этот документ в советской канцелярии, получили соответствующие указания сверху и их вопросы были исчерпаны. Однако у обычных людей в таких ситуациях вопросы только возникают.

«Два ламы» были весьма важны для рериховского маршрута. Ведь он, учитывая все политические опасности, требовал самых невероятных сопровождающих, знающих местность, нравы, религиозные особенности народов. И, видимо, азы рукопашного боя, тем более что путь каравана лежал в том числе и в Шамбалу.

3

Можно удивляться прозорливости гималайских махатм, которые еще 21 ноября 1924 года в Дарджилинге объявили на спиритическом сеансе устами «пифии»: «Лама ждет вас в Малом Тибете»[755]. Во время стоянки в Кашмире в местечке Гагрибал 5 мая 1925 года беспокойство махатм по поводу поездки в Китай напрямую связывается с появлением буддийского монаха, о чем голоса говорят «пифии»: «Заметьте ламу в Ладакхе»[756].

А 27 мая махатмы начинают передавать инструкцию уже детально: «Учитель решил назначить вам помощь от Шамбалы. Учитель думает, что надо увеличить состав ваших сотрудников. Учитель чует, надо Учение распространить в России. Учитель указывает, что надо быть осторожными на пути. Учитель находит необходимым хорошо поместить Мое Учение. Учитель руки врага держит. Учитель думает справедливо ручаться за удачу. Учитель чистое место видит в Хотане[757]. Учитель находит полезным вести указанного ламу в Москву»[758].

Поразительно! О грядущей поездке в Москву еще никто не знает ни в Музее Рериха в Нью-Йорке, ни в британской администрации Кашмира, ни даже в столице СССР. Но гималайские мудрецы уже наметили этот пункт в своей дорожной карте и приказывают увезти туда анонимного буддийского монаха, героя многих подробных чревовещаний!

И вот в пункте Нурла во время путешествия в Лех, где караван будет формироваться, голос махатм сообщает подробности встречи с ламой. Голос увязывает это свидание с посещением монастыря Хемис, того, где, по сообщению Нотовича, в библиотеке находится рукопись о гималайских странствиях Иисуса Христа.

Вот часть этого сенсационного потустороннего диалога: «Можно Hemis посетить до Леха. Дом, конечно, частный. – Дать пророчество в Hemi(s)? – Вам сказал, как нужно. Можно найти ламу»[759].

В потусторонней канцелярии, видимо, не все шло благополучно, так как 25 августа загробные голоса переносят встречу из Хемиса в другой монастырь на пути в Лех. И, кроме того, именно с этого момента становится ясным, что в Москву поедут уже два ламы! Вот что говорят махатмы: «Более опасно найти ламу в Лехе, но необходимо найти двух. Могут выйти раньше вас и присоединиться в последнем монастыре. Для Москвы это необходимо»[760].

Пророчество дается за день до вступления экспедиции в Лех. Двадцать девятого августа в столице Ладакха махатма властно требует: «Найдите ламу»[761].

Экспедиция находилась в столице Ладакха с 26 августа по 19 сентября 1925 года[762]. Между этими числами два загадочных ламы к ней наконец и присоединились.

4

Раскрытие тайны двух этих персон является одним из принципиальных моментов данной книги. Первый прорыв на пути к их идентификации произошел в 1972 году. Тогда в июльском номере журнала Soviet Land, выходившем на английском языке, была опубликована статья Леонида Митрохина (1934–2002), на тот момент – бывшего заместителя заведующего бюро Агентства печати и новостей в Дели. В качестве иллюстрации была опубликована фотография рериховского экспедиционного паспорта, выданного в Западном Китае. На нем в виде склейки присутствовали пять фронтальных фотопортретов: Николай, Елена и Юрий Рерихи, а также двое неизвестных.

Двадцать два года спустя после этой публикации Митрохин рассказал мне, что этот документ на время ему давала Ираида Богданова (1914–2004), экономка и наследница покойного Юрия Рериха, сопровождавшая семью в путешествии в Тибет.

И вот зимой 1994 года я захожу в первый подъезд дома № 62 по Ленинскому проспекту. Через несколько минут в квартире № 35 меня принимают Ираида Богданова и ее муж Виктор Васильчик (1942–2012). О нем мне накануне рассказывал Илья Глазунов, как о своем ученике, с которым они рассорились, и выразивший свое негативное мнение по поводу его человеческих качеств.

Дом № 62 по Ленинскому проспекту украшен мемориальной доской, сообщавшей, что здесь жил и в 1960 году скончался Юрий Рерих. Казалось, тут должна быть и его мемориальная квартира. Однако «мемориальным» это обиталище можно было бы назвать лишь условно.

Я помню, что в квартире ощущалась «готическая» атмосфера. Меня привели в спальню. В ней стояла кровать Юрия Рериха. Она была покрыта венозным темно-малиновым бархатом. Поверх него лежала слегка примятая простыня. Выглядело это так, как будто Юрий Николаевич скончался тут всего час назад и его тело только что увезла карета скорой помощи. Я помню, как Богданова и Васильчик уселись по обе стороны кровати и стали держать долгую паузу. На их лицах было написано: «Это здесь». Они предполагали, что я буду писать материал к тридцать пятой годовщине смерти Юрия Рериха – известного советского востоковеда.

Но, когда я завел разговор о том, ради чего пришел, – про снимок из Soviet Land, Богданова упомянула особенность паспорта, к которому была прикреплена фотография: по ее словам, это был «документ в человеческий рост». Николай Рерих дважды упоминал о таком не совсем обычном документе, выданном китайским генерал-губернатором Синьцзяна Ян Цзэнсином.

Вот запись из книги-дневника «Алтай – Гималаи» от 14 мая 1926 года: «Дали паспорт до Пекина, длиной в мой рост». Или запись от 27 мая: «Трехаршинный паспорт и печати генерал-губернатора мало помогли».

Тогда я уже был абсолютно уверен, что один из неизвестных, «молодой лама», – это Яков Блюмкин, являвшийся предметом моего особенного интереса. Я хотел разглядеть и «старого ламу», чтобы понять: а это кто? Я просто желал взглянуть на оригинал фотографии в паспорте. Вместо этого Васильчик погрузился в туманные размышления о рецептах успешного сельского хозяйства и общинного опыта израильских кибуцев, который, несомненно, одобрили бы Николай Рерих и его друзья, советские агрономы. Ираида держалась иначе. Она рассказывала мне о жизни с Рерихами в долине Кулу. А на мой вопрос о том, следила ли за ними британская разведка, ответила с улыбкой: «Да что они там могли найти, эти англичане. Они были настоящие олухи».

Все мои вопросы остались без ответа.

Я уходил из этой мертвенной квартиры с тяжелыми ощущениями и мрачными предчувствиями. Они меня не обманули – квартира стала местом преступления. В 2008 году (Ираида к этому моменту уже скончалась), ночью, по двенадцатиметровой лестнице, приставленной к окну, сюда залезли двое грабителей. Пробравшись в помещение, люди в масках напали на спящего Васильчика, несколько раз сильно ударили его по голове и в область живота, после чего связали. Тогда из квартиры вынесли картины Рериха «Сергий Строитель», «Бум-Эрдени», «Тень учителя», «Весть Шамбалы», а также икону «Будда Майтрейя».

Виктор Васильчик тогда выжил. Он скончался в 2012 году там же, в одиночестве, и его мертвое тело пролежало в закрытой квартире больше месяца. Процедура составления посмертной описи имущества, если и была тогда сделана, никак не зафиксировала той важной фотографии с ламами. Где теперь этот снимок и тот китайский паспорт, к которому он относился, увы – неясно.

Поэтому после 2012 года та старая публикация в Soviet Land стала особенно ценной, превратившись в единственный источник. И в величайшую подсказку, которая буквально сводила меня с ума.

5

Несмотря на публикацию в журнале Soviet Land экспедиционного паспорта, который давал ключ к установлению личности участников рериховского каравана, долгое время было неясно, как и где этот ключ может быть применен. Но эта преграда была устранена, когда Музей Рериха в Нью-Йорке выложил на своей странице часть экспедиционных фотографий, на которых присутствуют оба загадочных спутника Рерихов! Эти два ламы – поистине важные фигуры не только в судьбе семьи мистиков, но и в большой игре спецслужб на Востоке.

Долгое время я считал «молодого ламу», европеоида в белой рубашке с галстуком с экспедиционного паспорта, который в документах экспедиции проходит как «Рамзана Кошаль», знаменитым сотрудником ОГПУ Яковом Блюмкиным. Признаю, я находился в плену у своего убеждения и мне было очень трудно от него отказаться. Однако проведенная специально для этой книги криминалистическая экспертиза фотографий опровергла это предположение, позволив точно установить, что все-таки это не он.

Да, Блюмкин имел отношение к экспедиции – и документально подтверждено, что Яков Григорьевич и в этой истории был важной фигурой. Будучи резидентом ОГПУ в столице Монголии, с октября 1926 года по ноябрь 1927-го, весь срок командировки, он различными средствами осуществлял прямую поддержку каравана Рериха, активно общался с художником и членами его команды (о чем будет рассказано далее). Но в ранней индийской и западно-китайской частях маршрута Блюмкин караван не сопровождал и помощи ему не оказывал. По крайней мере он здесь не заметен.

Кто же тогда тот самый молодой человек, «тибетец Рамзана»? Вспомним, что писал о незнакомце Юрий Рерих: «Во время стоянки в Лехе мы познакомились с сыном ладакхского аксакала из Лхасы, очень проницательным молодым человеком, прибывшим в город на лето. Он привез с собой плитку чая, тибетскую одежду-пуру, ламаистские сапоги, сшитые в Дрепунге, и другие тибетские культовые предметы. Ему принадлежало несколько тибетских ксилографий, среди которых особенно привлекало жизнеописание, или нам-тхар, Джецзюна Миларепы[763], великого тибетского святого отшельника и поэта XI века»[764].

А вот что сообщает о нем Николай Рерих: «Ему 18 лет; из него может выйти полезный человек. Отец его мусульманин, мать – буддистка. По каким-то приметам ламы признали его перевоплощением умершего настоятеля монастыря, но отец, как ярый мусульманин, помешал его монастырской карьере»[765].

Выходит, Рамзана был юн. И при этом, учитывая историю про «сына мусульманина и тибетки из Ладакха», должен был знать персидский-дари и тибетский языки. Он должен был обладать знанием горных ущелий Гиндукуша и Каракорума или же дружить с исмаилитами, которые этими ущельями ходили и могли его провести. «Молодой лама» есть на фотографиях в книгах Юрия Рериха «Trails to Inmost Asia» (London, 1931) и в «Sur les Pistes de l’Asie Centrale» (Paris, 1933).



Имя этого человека я впервые услышал от ученой-иранистки, писательницы и библиографа Софьи Давыдовны Милибанд (1922–2017), когда в 1995 году пришел в Институт востоковедения РАН. В научном кабинете Юрия Рериха у нас состоялся обстоятельный разговор, касавшийся самых разных персоналий, всплывших в процессе моего поиска. К тому времени уже вышла моя статья с фотографиями из экспедиционного паспорта. В какой-то момент разговора Софья Давыдовна сказала: «Я знаю кого вы ищете! Вы что-то слышали об Азизе Ниалло? Он же Андрей Станишевский. Мне кажется, он именно тот, кто вам и нужен».

Фраза звучала загадочно. Имя было для меня новым. И я не поверил Мелибанд! А зря. Теперь ее слова выглядят как один из мистических поворотов рериховского детектива. Действительно Андрей Владимирович Станишевский (1904–1993), он же Азиз Ниалло, был одной из самых ярких фигур в Большой игре на Востоке.

В 1925 году ему минул двадцать один год. Рамзане, по словам Рериха, было восемнадцать – не столь уж большая разница для легенды.

Несмотря на юный возраст, Станишевский уже отучился два года в Институте внешних сношений в Киеве по разряду Среднего Востока, был знатоком персидского языка и его диалектов. Возможно, знал и тибетский, так как Тибет точно входил в сферу его интересов. В советскую Среднюю Азию Станишевский попал по линии РККА в 1922 году. «По решению Реввоенсовета Киевского военного округа группа командиров разных специальностей была направлена в Туркестан. В этой группе были Ардабьев и Станишевский»[766].

Оказавшись на Памире, Станишевский интенсивно общался с членами секты исмаилитов. А в «Библиографическом словаре отечественных востоковедов» Мелибанд указала, что с 1924 по 1933 год Станишевский был и сотрудником ОГПУ[767].

Фамилия «Кошаль», которую носит «молодой лама», образована от названия перевала Кашал-Аяк («Гора нависающих льдов») на дороге к Памирскому погранотряду, с которым Станишевский был связан с первого своего появления на Памире, а затем уже и всю жизнь. Главным врагом Станишевского, замечу, с момента его приезда на Памир выступал уже знакомый нам английский разведчик Бейли.

Происхождение же восточного псевдонима объясняет писатель и архивист Айдын Гударзи Наджафов: «Азиз Ниалло – арабское имя Азиз значит “тот, которым дорожат”, а Ниалло на фарси – “не бог”. Псевдоним достаточно универсальный, но не всегда комфортный в среде ревниво относящихся друг к другу тюркоязычных суннитов и фарсоязычных шиитов-иранцев или афганских и таджикских исмаилитов Памира»[768].

Некоторую трудность при внешней идентификации составляло то, что на сегодняшний момент имелись фотографии Станишевского пре имущество позднего времени, когда он уже носил длинную бороду. А «Кошаль» на фото с паспорта и экспедиционных снимках бороды не имеет. Однако в документальном фильме «Истоки» (1985) таджикского режиссера Давлата Худоназарова показана и фотография Андрея Станишевского – безбородого, в военной форме. Даже одного взгляда достаточно, чтобы сказать: это один и тот же человек. Научная криминалистическая экспертиза полностью подтвердила мое подозрение и пророческие слова Мелибанд. Теперь вот озадачен: знала ли она правду, или это была ее интуиция?

Со второй фигурой из паспорта история выглядела посложнее: это был пожилой человек, уж точно монголоид. На фото он одет в халат дэли, традиционный для тибетцев, монголов и калмыков.

С этой идентификации началось разгадывание наиболее трудных рериховских ребусов. «Старый лама» преподнес феноменальные сюрпризы!

Как в итоге оказалось, в отличие от «молодого ламы», второй загадочный спутник обладал целым набором разных личностей, или, точнее, личин: некоторые из них были проходными, как «пастух-алтаец» или «китайский караванщик», другие, как «Гэгэн Лобсан», обладали собственной судьбой, которые оказывались для этого таинственного человека важными «укрытиями» в сложных ситуациях.

Но в начале моего поиска подходящей кандидатуры на определенную личность указали не фотографии, а строки из книг самого Рериха и записи из дневника советского консула в Урумчи Александра Быстрова-Запольского.

Что же было точно известно о «старом ламе»?

Национальность. На страницах книги «Сердце Азии» Рерих называет его калмыком. Глава экспедиции сообщает: «Перед Зайсаном наш калмыцкий лама указывает на юго-восток, где серебрится снегами хребет: “Вот там священная наша гора Саур…”»[769]

Конечно, эпитет «калмыцкий» мог относиться к первому, «молодому ламе». Однако этот же эпизод, но уже из другой книги – «Алтай – Гималаи», звучит так: «Сегодня видна святыня калмыцкая – гора Сабур, или, вернее, Саур. “Лобков”[770] оказался совсем уж не так плох, как о нем говорили. Ламу и Рамзану устроили на верхней палубе»[771]. То есть Рерих различает обоих «лам». В других рассказах о них тоже можно заметить, что юношу Рерих предпочитает именовать по личному имени, а старика – по титулу.

Имя. Рерих упоминает личное имя этого калмыцкого «ламы»: «В дальнейшем пути с нами шел <…> калмыцкий лама Лобсанг»[772]. В транзитных советских документах, полученных в Москве в июне 1926 года, он – «Лобзан»[773], это вариация тибетского имени по-монгольски.

Филолог из Калмыкии Евгений Бембеев так объяснил мне разность в написании имени Лобсан: «Лоб санг» – переводится как «хороший ум». Дело в том, что в тибетском несколько диалектов, а письменность наддиалектная. И разные люди читают одно и то же слово по-разному. Поэтому и в монгольских языках оно звучит по-разному в вариациях Лувсан, Лобзан, Ловсан, Лобзанг. «Б» и «В» в письменном чередуются. В конце монгольских и ойратских текстов писалась буква, которая на русский транслитерируется как «нг», вот поэтому есть варианты Лубсан и Лубсанг и другие».

Статус. Вот что о странном втором «ламе» сообщает нам консул Быстров-Запольский: «Сын Рериха знает тибетский и монгольский язык. С ним приехал из Тибета[774] лама, говорящий по-русски и заявляющий, что он ученик Агвана Доржиева, и еще приехал 18-летний тибетец»[775].

Это очень интересно! Еще небольшая кроха информации из записей Рериха: «Приходит монгольский лама и с ним новая волна вестей.

В Лхасе ждут наш приезд. В монастырях толкуют о пророчествах. Отличный лама, уже побывал от Урги до Цейлона…»[776] Хотя в этом отрывке Рерих именует его «монгольским ламой», но это все тот же калмык Лобсанг. Только теперь нам известна география его поистине фантастических путешествий.

Возраст. Благодаря поисковой деятельности настоящих рериховских подвижников мы можем установить и его приблизительный возраст. Вот что записал о нем в 1974 году исследователь из Барнаула Леопольд Цесюлевич со слов жительницы Алтая Агафьи Зубакиной, видевшей «старого ламу»: «По-русски плохо говорил, лет пятьдесят ему было»[777].

Подведем итог: у крупного бурятского буддистского деятеля Агвана Доржиева, который неоднократно встречался нам на этих страницах, известен лишь один-единственный ученик калмыцкой национальности, которому в те годы было за пятьдесят лет и который действительно бывал и на Цейлоне. Тот, кого мы ищем, писал: «По поручению хамбо Доржиева был три раза в Тибете (священном городе Лхаса для всех буддистов). В одном из своих путешествий был в Калькутте задержан англичанами в плену 5 ½ месяцев и выпущен обратно через Цейлон»[778].

Этого человека звали Овше Мучкинович Норзунов (1873–1938)[779].

Норзунов был сыном калмыцкого дзайсанга (то есть князя) Ики Дербеда из Ставропольской губернии. Поскольку он родился в 1873 году, в 1925-м ему было как раз пятьдесят два. Норзунов имел большой опыт путешествий в Тибет, он сопровождал Агвана Доржиева в Лхасу в 1898–1899 годах. Историки знают его хорошо благодаря тому, что Норзунов умел обращаться с портативными фотокамерами The Self Worker парижской фирмы «Пипон». С помощью такой модели он тайно фотографировал Тибет и Лхасу.

В своей автобиографии Норзунов пишет: «Я первый из русских путешественников, который смог достать фотографическую съемку священного города Лхаса для Русского географического общества / под личный страх/»[780].

Русское географическое общество в 1901 году за эти качественные снимки наградило Норзунова большой серебряной медалью отдела этнографии[781].

Его фотографии впервые появились в «Известиях РГО» за 1903 год – как приложение к статье Гомбожаба Цыбикова «Лхаса и главнейшие монастыри Тибета в фотографиях»[782].

Снимки Норзунова имели ценность и как разведданные, и императорская еще разведка не могла пренебречь личностью их автора. Таким образом, Овше Мучкинович имел большой опыт конспиративной работы на Востоке. И к 1925 году он составлял почти тридцать лет.

Норзунов, как видно из описаний его дореволюционных экспедиций, действительно бывал и в Урге (Улан-Баторе), и в столице Цейлона Коломбо – еще во время своего путешествия 1901 года. И в монастыре Гум, о чем говорилось в главе 10. Более того, когда-то в Лхасе Норзунов был представлен самому Далай-ламе и даже получил от него церемониальный ковер из тигровой шкуры, на котором ему позволялось сидеть в присутствии главы Тибета – это была особая честь и знак высокой благосклонности монарха. Известен он был и сопернику Далай-ламы, Панчен-ламе. «Я провел два дня в Таши-Лумпо, и мне посчастливилось быть представленным Панчен-богдо-гэгэну (Панчен-ринпоче)»[783], – записывал Норзунов в своем дореволюционном дневнике.

Известность, приобретенная еще до революции, объясняла дальнейшие путешествия Норзунова под чужим именем и склонность к многочисленным изменениям личности.

За очевидные заслуги калмык получил звание чиновника по делам Тибета при императорском министерстве иностранных дел. В 1911 году Норзунов был поставлен Доржиевым наблюдать за строительством буддийского храма в Петербурге. Так что с Рерихом, создавшим витражи для этой кумирни, он неизбежно был знаком еще с дореволюционных времен.

Норзунов, конечно, не мог сам по себе, совершенно случайно, встретить семью Рерихов в Лехе. Ведь он должен был бы находиться в своей родной Калмыкии.

«Как глубоко проникающа эта организация лам!»[784] – восклицает Рерих на страницах «Алтая – Гималаев», отмечая его приход.

А вот что писала о событиях в жизни Норзунова калмыцкая исследовательница Галина Доржиева: «В докладной записке сотрудников ОКО ОГПУ Т. Тениса, Ш. Илистанова, В. Далингера о ходе подготовки к проведению съезда калмыцкого духовенства и мирян говорилось о том, что завербованы осведомители <…> В четырех хурулах уже имеются шесть осведомителей, в том числе был завербован и Овше Норзунов»[785].

Исследовательница ссылается на архив ФСБ по Республике Калмыкия[786]. Наверное, слово «завербован» применительно к этому событию неточно: скорее всего, Норзунов дал подписку о сотрудничестве и неразглашении. Сегодня, как говорят, существуют и нерассекреченные мемуары Норзунова «Почему я перешел на сторону большевиков».

Едва зародились мои подозрения относительно подлинной личности «старого ламы», я предпринял поиски фотографий для сравнения паспортного китайского образца со снимками членов экспедиционной группы Рериха из Музея Рериха в Нью-Йорке. На трех из снимков оказался неизвестный монголоид, без всякого сомнения похожий на лицо в китайском паспорте. Теперь их нужно было сравнить с достоверными дореволюционными и другими фотографиями Норзунова. Для этого я прибег к помощи профессионального криминалиста[787].

Материалом для сравнения с перечисленными выше экспедиционными фотодокументами стали фотография молодого Овше Норзунова из книги Цыбикова «Буддист-паломник у святынь Тибета» и его фотографии, опубликованные в русской дореволюционной прессе. Кроме того, были взяты изображения неизвестного на фотографии первого буддийского собора в Москве в 1927 году и неизвестного на кадрах кинохроники того же собора из архива кинофотодокументов в Красногорске, так как было достоверно известно, что Норзунов там был[788]. Дополнительно были использованы снимки тибетского филолога Лобсанга Доржи Мингиюр из архива Рерихов, хранящегося в Музее Востока. Кроме того, в экспертизе участвовали и образцы почерка Норзунова из Национального архива Республики Калмыкия. Их сравнение с одним документом рериховского архива дало совершенно неожиданный и поистине ошеломляющий результат, позволив установить еще одну его личность, о чем речь пойдет отдельно.

И Станишевский, и Норзунов, которые принадлежали к кадрам ОГПУ, встретились с караваном в Лехе, само собой, не случайно. Они стали проводниками в предприятии, цель которого довольно емко сформировали неизбежные махатмы во время одного из чревовещаний Елены Ивановны: «Не надо забывать, что назначение от России. По возвращении из Тибета, завершив коммунистическое задание, получится назначение на пост начальника экспедиционного отряда для защиты интересов Со юза Советских Республик в Средней Азии»[789]. Это высшее назначение касалось Рериха.

Таким образом, выходит, что неофициальное предназначение этой экспедиции (по крайней мере, на отрезке Кашмир – Синьцзян) с самого начала имело антибасмаческий характер. Оно было связано с прямым противостоянием британской разведке и лично полковнику Бейли, главному куратору басмачей и подполья Советской Средней Азии.

С этого момента историю рериховской экспедиции следует рассматривать, исходя из новых фактов.

6

В назначенный день ранним утром караван семьи Рерих вышел из Леха. Вереница животных растянулась на полкилометра. Экспедицию провожала процессия местных женщин. При утреннем прощальном обряде, еще при свете костра, они смазывали на прощание лбы животных и людей освященным молоком яков. Процедура была проста и таинственна. Так желали удачной дороги жители средневековых крепостей.

Экспедиция с трудом поднималась в гору, наперекор ветру и хмурому ненастному утру, свинцовыми облаками вползавшему в то самое межгорье, куда направлялись путешественники.

Подъем на высокогорный перевал Кардонг вызвал носовое кровотечение у людей и вьючных животных. Спуск по крутому склону оказался не менее трудным. Только внизу, в долине реки Шайок, экспедиция нагнала главных караванщиков Омар-хана и Назар-бая, которые ушли вперед, чтобы подготовить привал. Это были нанятые в Лехе проводники, совершающие проводы караванов в Китай.

Спустя трое суток путники добрались до монастыря Сандолинг, расположенного в стороне от главной трассы. Николай Константинович с сыном вошли под своды буддийской кумирни. Здесь находился большой алтарь Майтрейи – Будды будущего, Мессии ламаизма.

Теперь, зная, кем были эти «ламы», совершенно иначе читаешь страницы рериховского дневника, тайно переданного в Наркомат иностранных дел (рассекречен по акту № 1092 от 23 ноября 1990 года). Собственно, даже становится яснее, зачем именно этот дневник передавался, если знать, что в экспедиции было два сопровождающих сотрудника.

Вот что сообщает Рерих о своем посещении монастыря Сандолинг и поисках ушедшего вперед «молодого ламы»: «Настоятель монастыря при нас отсутствовал. Опять не нашли нашего ламу. Еще рано утром ушел – к границе. Будем спешить нагнать его»[790].

Двадцать второго сентября экспедиция заночевала в селении Панамик, находившемся на берегу реки Нурба. Для многих караванов это был последний населенный пункт перед китайской границей. Утром, как только экспедиция снялась с места, Рерих заметил, как под наблюдением английского агента начался ремонт моста.

«23 сентября. Пограничное место Panamik. Здесь кончается сфера английского влияния. Конечно, на картах граница показана через Каракорум, но на высотах никто границ не устанавливал. Слуги Англии кончаются за Panamik’ом. За Panamik’ом, как и следует ожидать, для нашего прохода “развалился” мост и английский агент “совершенно случайно” удостоверился в проходе нашего каравана. Таинственная починка пути встречалась нам и в других пограничных частях Индии. При этом полицейский отдавал честь и “случайно” спрашивал паспорта для просмотра»[791].

Затем воссоединение: «Наконец пришел наш лама. Чтобы миновать мост, его провели где-то через поток»[792]. Осторожность «ламы» вполне объяснима, ведь на мосту стоят британские часовые. Однако «молодой лама» оставался в лагере всего несколько часов. Он вооружился для новой вылазки самым тихим орудием: «на перевал лама пойдет ночью, ему справляют фонарь и топор»[793].

Двадцать четвертого сентября «лама» вновь объявляется на стоянке. На этот раз в костюме уроженца Китайского Туркестана, мусульманина-купца из уйгурского Яркенда. Переодевание и стремительное преображение – еще одна примета его истинной профессии! «Ночью лама перебрался через перевал и забрался за камень ждать нас»,[794] – записывает Рерих. За перевалом остается британская территория, куда по ночам возвращается на разведку «лама».

Этой же ночью художник заносит в тетрадь ошеломляющую подробность: «Оказывается, лама отлично говорит по-русски. Знает многих наших друзей»[795]. Надо ли пояснять, что в этом случае разговор идет вовсе не о «старом ламе» Овше Норзунове, лауреате Русского географического общества? О том, что калмык прекрасно говорит по-русски, Рериху должно было быть известно уже пятнадцать лет назад, со времен участия в оформлении буддийского храма в Петербурге.

Почему «уроженец индийского Ладакха», «18-летний лама Рамзана Кошаль» только сейчас раскрыл свой маскарад перед Рерихом? Может, его слишком умелое преображение в китайского купца-мусульманина вызвало излишнее удивление и потребовало дальнейших объяснений? И талантливый актер, который столько дней вводил Рериха в заблуждение относительно своей национальности, был вынужден еще больше пустить пыль в глаза? А может быть теперь он та самая «тетя Аня» из Гилгита, о которой Рерих так часто спрашивал в переписке? Либо же Рерих в этой дневниковой записи, предназначенной для особого читателя, откровенно иронизирует.

Что касается «старого ламы», то в текстах экспедиции он получает прозвание «гэгэн» – то есть «чтимый перерожденец». Но никаким «гэгэном» и даже «ламой» (высокочтимым монахом) Овше Норзунов в своей официальной жизни не был. К тому же, в отличие от «молодого ламы», у пожилого калмыка было плохо со здоровьем, никуда по ночам он бегать не мог. Вот что 26 сентября записывает о нем Рерих: «У гэгэна кровотечение. Он упал с лошади»[796].

Перевал Кардонг находится на экстремальной высоте шесть тысяч метров. Подъем туда для человека старше сорока лет неминуемо приводит к горной болезни: к обморокам, сердцебиению. Недомогание может длиться несколько дней. Как пережили его немолодые супруги Рерих, особенно Елена Ивановна, – одному богу известно. В любом случае это было серьезное испытание.

Двадцать седьмого сентября Рерих спешит записать: «Лама сообщает разные многозначительные вещи. Многие из этих вестей нам уже знакомы, но поучительно видеть, как в разных странах преломляется одно и то же обстоятельство. Разные страны как бы под стеклами разных цветов. Еще раз поражаемся мощности и неуловимости организации лам. Вся Азия, как корнями, пронизана этой странствующей организацией»[797]. Имеются в виду не простые ламы, а, как говорят махатмы, «ламы, связываемые по смыслу с коммунизмом»[798].

По мере того как Рерих продвигается к Китаю, растет и его самомнение. Второго октября 1925 года он заносит в дневник: «В морозном солнце утра перед стоянкой четко вырисовывалась снеговая гора Ленина. Так назвал высший пик хребта Патос Махатма Ак-Дордже, проходя здесь из Тибета. Гора Ленина стоит над разветвлением дороги на Карагалык – Яркенд и Каракаш – Хотан… Гора Ленина высится конусом между двух крыльев белого хребта. Лама шепчет: “Ленин не был против истинного буддизма”»[799].

«Махатмой Ак-Дордже» с некоторого времени Рерих почтительно называет самого себя[800]. И его не смущает, что разговоры о себе в третьем лице выливаются на страницы дневника, предназначенного в Наркомат иностранных дел, главе советской международной политики Чичерину.

Блюмкин отрицательная с разметкой



Представлены на исследование: фото 1 – неизвестный мужчина с паспорта экспедиции Рериха; фото 2 – Яков Блюмкин.

Проведенным визуальным и сравнительным исследованием установлены следующие несовпадающие признаки внешности.

1. Линия роста волос.

2. Размер и форма бровей.

3. Расстояние между зрачками глаз.

4. Размер, форма, угол наклона ушных раковин.

5. Размер носа (длина от точки между бровей до кончика носа).

6. Размер основания носа.

7. Линия смыкания губ.

8. Размер и форма нижней губы.

9. Расстояние от центральной точки смыкания губ до центральной точки нижней челюсти.

Также с использованием специального программного обеспечения фото 1 и 2 были приведены к единому масштабу. На фото 1 были прорисованы кости черепа, после чего, воспользовавшись способом совмещения изображений (совмещение по вертикали и горизонтали, измерение основных пропорций лица) и сопоставив полученные результаты, можно сделать следующий вывод.







Вывод: на фото 1 и фото 2 изображены два разных мужчины. На фото 1 – не Яков Блюмкин.

Станишевский



Вопрос: на представленных фото изображен один и тот же человек или нет? Методом визуального сопоставления установлены следующие совпадающие общие признаки внешности:

> высота и ширина лица в целом;

> пропорции лица (высота лба + длина носа + расстояние от нижней точки носа до нижней точки подбородка).

Установлены следующие частные признаки (см. отметки на фото 1 и фото 2):

> размер и форма лба;

> размер и форма бровей;

> межбровное расстояние;

> форма и размер ушной раковины;

> размер и форма основания носа (форма спинки носа);

> размер и форма носогубного фильтра;

> размер и форма верхней губы;

> размер и форма нижней губы;

> размер и форма подбородка.

Установленные совпадающие признаки внешности индивидуальны и устойчивы и образуют комплекс признаков, позволяющий заявить, что на фото 1 и 2 изображен один и тот же человек, то есть А. В. Станишевский.

Вместе с тем установлены незначительные различия (фото 1 – отек на губах и нижней челюсти), которые объясняются травматизацией (побои[801]) и подтверждаются документально, на вывод различия не влияют.

Вывод: на фото 1 и 2 изображен А. В. Станишевский.

Рамзана, сравнения

Для проведения сравнительного исследования были предоставлены фотографии: фото 1 – фото из книги: Roerich G. N. Trails to Inmost Asia. Five Years of Exploration with the Roerichs’ Central Asian Expedition. – New Haven – London, 1931. Вклейка между с. 46 и 47, фото 2 – scan_045-01_photos_v2_faces_x8.

Вопрос: есть ли среди изображенных на фото 1 человек с фото 2?







Полученные фото были приведены к единому масштабу.

После было проведено визуальное сравнительное исследование, которым были установлены следующие совпадающие признаки.

1. Размер и форма надбровных дуг и бровей.

2. Размер и форма спинки носа.

3. Размер и форма ушной раковины.

4. Ширина и длина спинки носа.

5. Размер и форма основания носа (форма ноздрей).

6. Размер и форма носогубного фильтра.

7. Форма и размер верхней губы (расстояние между уголками рта).

8. Размер и форма нижней губы.

9. Расстояние от нижней губы до нижней центральной точки подбородка (размер подбородка).

Также полученные фото были совмещены по вертикали (илл. 1)





Так же было сделано совмещение по ломанной вертикальной линии, сложной конфигурации (илл. 2).





В результате получено полное совпадение внешности изображенного на фотографии молодого мужчины. Несовпадение линии подбородка (отметка на ил. 2 синим цветом) объясняется полученной травмой накануне (отек мягких тканей нижней челюсти).

Вывод: на полученных фото 3 и 4 изображен один и тот же молодой мужчина, возможно, монголоидного антропологического типа, на вид возраст – 20–25 лет.





Фото 5. Roerich G. N. Trails to Inmost Asia. Five Years of Exploration with the Roerichs’ Central Asian Expedition. – NewHaven – London, 1931. Вклейка между с. 66–67. На фото 5 также изображен описанный выше молодой мужчина.

Овше Норзунов с разметкой





Представлены на исследование: фото 1 – неизвестный мужчина с паспорта экспедиции Рериха; фото 2 – неизвестный мужчина (фрагмент фото RMN 403 528, october 192 – january 1926, Khotan, Chinese Turkestan); фото 3 – неизвестный мужчина (фрагмент фото RMN 404 023, august 1926, Altai); фото 4 – Овше Норзунов (фотогравюра из статьи Жозефа Дэникера, опубликованная как иллюстрация к статье в Le Tour du Monde. Journal des Voyages et Voyagers.– Paris: Library Hachette et Cie, 1904. Nouvelle Serie. – Vol. X. No. 19, 20. – 7–14 may 1904).

Вопрос: один и тот же мужчина изображен на фото 1–4?

Методом визуального сопоставления установлены следующие признаки внешности.

1. Форма линии роста волос на височной части головы (фото 1 и 2).

2. Размер и форма излома правой брови (фото 1, 2, 4).

3. Мимическая складка головки брови (межбровная морщина) (фото 1, 2, 3).

4. Нависание верхнего века (фото 1–3).

5. Размер и форма основания носа, форма ноздрей (фото 1–4).

6. Размер (длина) и форма спинки носа (фото 1–4).

7. Размер и форма нижней губы (фото 1–4).

8. Размер и форма верхней скуловой дуги (фото 1–4).

9. Размер и форма мочки правого уха (фото 1–4).

10. Размер и форма подбородка (фото 1, 2, 4).

11. Размер и форма носогубной складки (фото 1, 2, 4).

Установленные совпадающие признаки внешности достаточно устойчивы и индивидуальны, но вместе с ними установлены и несовпадающие признаки, которые объясняются низким качеством фотоизображений, различным ракурсом, освещением и возрастными изменениями внешности. Различия на общий вывод не влияют.

Вывод: установленные совпадающие признаки внешности на фото 1–4 достаточно устойчивы и индивидуальны, что позволяет сделать вывод о том, что на представленных фото изображен один и тот же мужчина, то есть Овше Норзунов.



Страница из книги «Лхаса и главнейшие монастыри Тибета в фотографиях». СПб., 1903». Без указания страниц



Страница из дипломатического дневника консула СССР в Урумчи Быстрова-Запольского А. Е. АВПР.Ф. 0304. Оп. 1. Д. 30. Ст. 4. Л. 70. Публикуется впервые



Глава 18. Сокровища «Индианы»: ленинский ларец

1

Рерих с самого начала знал, что его экспедиция не ограничится кашмирским пленэром длиною в год, как об этом договаривались в Нью-Йорке, а продолжит свой путь на территорию Китая. Поэтому, еще находясь в Кашмире, он инициировал получение визы в Поднебесную в парижском посольстве этой страны.

Документ, выданный дипломатом Чен Ло, гласил: «Мы, чрезвычайный посланник и полномочный министр Китая во Франции. Милостивые гражданские и военные власти Китайской республики пожелали свободно пропустить господина Николая Рериха в сопровождении жены, сына Жоржа и прислуги, направляющихся из английской Индии в Китай через Китайский Туркестан. Дано в Париже, 10 июня 1925 года»[802].

Такая виза, считал Рерих, откроет свободный проход по китайской территории. Поэтому, когда 14 октября 1925 года экспедиция въехала в ворота Хотана, Николай Константинович не испытывал беспокойства и предполагал скоро проследовать далее на восток.

Глава округа амбань Ма Дажэнь пригласил гостей в свою резиденцию на приветственный прием. Стол поражал диковинными яствами. Торжество со сменой сорока блюд называлось «завтраком». Акт радушия длился шесть часов. Хозяин задавал гостям традиционные вопросы, смеялся и раздавал свои визитные карточки – квадратики желтого и красного цвета, испещренные иероглифами, обозначавшими имя и звание Ма Дажэня.

Но сразу же после завтрака амбань наложил запрет на ряд действий членов каравана. Он не разрешил производить зарисовки местности, живописью же дозволялось заниматься только в помещении, снимавшемся Рерихами у аксакала – старшины купцов из Афганистана. Также Ма Дажэнь объявил, что не признает паспорта, выданные Рериху и его сотрудникам китайским посольством в Париже. К экспедиции приставлялся официальный надзиратель – Керим-бек.

Рерих описывает эти действия как проявление особой политической паранойи по своему адресу. Однако следует учесть, что, в отличие от более или менее спокойной колониальной Индии, на территории Поднебесной в разгаре была «эра милитаристов» (1916–1928), когда девять группировок, сосредоточенных в крупных городах, вели между собой кровопролитную войну. В этом котле подлинной ярости происходили ужасающие по жестокости события, ежедневно случалась резня и устраивались невероятные казни, например «33 кусочка». В китайскую гражданскую войну были вовлечены все окружающие государства, снабжавшие оружием и военными советниками ее «наполеонов». СССР поддерживал группировку народной партии Гоминдан в лице Чан Кайши и, конечно, коммунистов. На границах фронтов промышляли банды хунхузов, процветали наркотрафик и торговля людьми.

Единственным островом спокойствия оставался Западный Китай – самая дальняя провинция у границ Британской Индии и СССР. Даже после Китайской демократической революции 1911 года, свергшей монархию, здесь ничего не изменилось. Спокойствие было следствием бдительности местных губернаторов и их запретительных действий.

Вот почему страницы дневника путешествий «Алтай – Гималаи», посвященные пребыванию в Хотане, полны рериховских жалоб на действия амбаня.

«Наш доброжелатель Худай Берди-бай и афганский аксакал много помогли в получении дома, но амбань разрешил сделать условие лишь на месяц. Дал этим понять, что жильцы мы нежелательные, но и уехать не разрешил. Разрешение писать этюды не дано. Приставлен отвратительный бек. Наконец приехал новый амбань, и дело пошло еще сложнее»[803]. «Наконец 29 декабря и был произведен обыск. Наше оружие – три ружья и три револьвера – было опечатано и увезено. Сказали, что в Кашгаре мы можем его получить. Свидетельства на право ношения оружия от британских властей не были приняты во внимание»[804].

Смысл репрессий по отношению к иностранным экспедициям объясняет американский путешественник Оуэн Латтимор, побывавший в Синьцзяне в 1926 году. Вот что он писал: «Китайский Туркестан – провинция, наглухо закрытая от иностранцев… Следовательно, каждый прибывший из этих политических враждебных и опасных краев на границе оказывался под стражей до тех пор, пока не изучат самым тщательным образом и проверят все его документы и пока о нем, если сочтут это необходимым, не доложат губернатору»[805]. То есть Рерих и его группа попали под действие стандартной процедуры, распространявшейся на всех иностранцев.

2

В минуты отчаяния, когда кажется, что все возможности исчерпаны, а преодолеть врагов невозможно, на помощь Рерихам приходили их верные друзья – гималайские махатмы. С вершин величайших хребтов они прозревали ситуацию вокруг своих духовных рупоров и посылали им свои бесценные советы, связанные с магическими сокровищами.

Волшебные артефакты по-разному попадали в руки Рериха: то падали с Ориона, то их приносили безмолвные незнакомцы. Ларец же, которому предстояло стать «ленинским», махатмы углядели в рериховском багаже, в числе восточных сувениров. И предложили использовать красивую емкость на важное дело.

Вот что посоветовали гималайские мудрецы: «Ваш мост на Россию называется Ленинским. Книги его мы меньше любим – они слишком длинны… Он сам не любил свои книги. Ленин – это действие, а не теория. Конечно, следует ему свезти хотя бы коробочку с землею Бурхан-Булата. Стоит у вас коробочка из слоновой кости времен Акбара[806]. Свезите ее от меня на могилу. Скажите, земля, где ступал Будда, думая об Общине Мира. Напишите по-тибетски: махатмы на могилу русского махатмы»[807].

Ларец в этом сеансе чревовещания появляется неспроста. Это родной брат шкатулки с «Камнем Чинтамани». В отличие от нее коробочка из слоновой кости явилась без оккультных эффектов – ее просто купили в Индии. Однако теперь случайной покупке была уготована великая судьба: коробочка должна была стать упаковкой для «ленинского подарка» от всемогущих и всезнающих гималайских мудрецов.

Чета Рерихов пыталась показать всему теософскому миру, что именно они являются наследниками Елены Блаватской. А актом признания была встреча с гималайским махатмой на дороге у Гума. Но вот беда: хотя в Сиккиме Рерихи вроде бы и встретили Владыку Мира (он же Майтрейя, он же махатма), но сама информация об этом подавалась Николаем Рерихом как-то нетвердо, в беллетристической книге «Струны земли». И витиеватое описание этого свидания допускало предположения: то ли это махатма проехал, то ли не он? А от четы маститых спиритов ждали чего-то более существенного: они должны были предъявить важные документы, которые не только уравняли бы их в претензиях с самой Еленой Блаватской, но и сделали бы их очевидными посланцами махатм. А то и самими махатмами – чем черт не шутит?

Возможно, наличие такого требования и покажется странным – но для создательницы теософии ее легендарные «письма из шкатулки» были свидетельствами величайшей избранности, прямого признания гималайскими мудрецами, материальной основой авторского духовного учения. Точно такое же событие должно было случиться и с Рерихами. Но в отличие от Блаватской свой документ они предъявят не салонным жрецам из Адьяра, а самому советскому правительству, коммунистам высокого звания.

И вот 30 ноября 1925 года во время вынужденной стоянки в Бурхан-Булате – пригороде Хотана посредством чревовещания было получено наполнение для коробочки из слоновой кости. Спиритическое сообщение предназначалось для передачи наркому иностранных дел Г. В. Чичерину. Сами Рерихи его называли «письмо к московским коммунистам», и оно стало, по мнению духовидцев, пропуском в оккультную стратосферу.

Чревовещание гласило: «На Гималаях Мы знаем совершаемое вами. Вы упразднили церковь, ставшую рассадником лжи и суеверия. Вы уничтожили мещанство, ставшее проводником предрассудков. Вы разрушили тюрьму воспитания. Вы уничтожили семью лицемерия. Вы сожгли войско рабов. Вы раздавили пауков наживы. Вы закрыли ворота ночных притонов. Вы избавили землю от предателей денежных. Вы признали, что религия есть учение всеобъемлемости материи. Вы признали ничтожность личной собственности. Вы угадали эволюцию общины. Вы указали на значение познания. Вы преклонились перед красотой. Вы принесли детям всю мощь звуков Космоса. Вы открыли окна дворцов. Вы увидели неотложность построения новых домов Общего Блага. Мы остановили восстание в Индии, когда оно было преждевременным. Также мы признаем своевременность вашего движения и посылаем вам всю Нашу помощь, утверждая единение Азии.

Знаем, многие построения совершатся в годах 28–31-м и 36-м. Привет всем ищущим Общего Блага!»[808]

Былинный стиль, высокопарные эпитеты, митинговая риторика не позволяли усомниться московским получателям, что это и есть подлинный голос гималайских мудрецов.

И словно это передача с помощью телефонной станции тех лет, а не мистическая церемония, а Елена Ивановна не пифия, а телефонистка на коммутаторе – чревовещание заканчивается деловитой инструкцией: «Дано в Бурхан-Булате. Это письмо, написанное рукою Урусвати, передай Чичерину. Лучше на тибетском»[809].

Перевод этого документа на тибетский язык был способен сделать только Юрий Рерих. Ему и был поручен этот ответственный труд.

Мы знаем, что Рерих заранее готовил письма для воздействия на Чичерина и своего въезда в Москву. Но поражает, насколько заранее: так, еще за полгода до поездки в недружелюбный китайский Хотан, 4 июля 1925 года, еще в Кашмире, во время спиритического сеанса под диктовку махатм пишется письмо наркому иностранных дел. Из него создается впечатление, будто Рерихи уже в Хотане! В оригинале дневника «пифии» от имени Николая Константиновича сохранился его текст: «Пока остаюсь в узловом пункте наблюдения в Хотане, сохраняя сношения с Ладакхом и махатмами. Прошу Вас принять сына моего. Прошу выслушать все ему доверенное и назначить его состоящим при Таши-ламе. Как Вы увидите из его доклада, это назначение и чин монгольский совершенно необходимы. Если найдете нужным придать ему лицо, опытное в вопросах современного коммунизма, прошу дать кого-либо с широким пониманием, вроде Астахова, которого направил ко мне в Берлине Крестинский. Если бы Вам захотелось иметь еще сведения о моей работе, то Красин и Бородин могут снабдить Вас»[810].

Какую именно судьбу они готовили Юрию? Тайного курьера? Европейца в свите Панчен-ламы, бежавшего из Тибета в Китай, который будет выполнять поручения Москвы? И почему Юрий должен иметь куратора в лице одного из перечисленных асов советской разведки?

Послание наркому Чичерину написано в жанре отеческого прошения о протекции. Николай Константинович видит Юрия сотрудником НКИД. Послание завершается таким резюме: «Все ваши указания будем применять бережно, ибо в нашей семье ваше имя живет окруженное искренним почитанием. Вы поймете сущность посылаемого Плана и всестороннее образование моего сына по Востоку – говорящий бегло по-тибетски, знающий санскрит, персидский и китайский и другие языки Единой Азии. Мой сын будет принят вами как незаменимый работник»[811].

В конце – инструкция махатм уже Рерихам: «Это письмо пошлите из Хотана…»[812]

Замечу, что в Хотане оккультный телеграф работал четко и без сбоев, а вот связь с советскими дипломатами была затруднена.

3

Официальное издание МИД СССР «Международная жизнь» сообщает, что из Хотана Рерих с трудом, но сумел связаться с Максом Думписом, советским консулом в Кашгаре. Города разделяли пятьсот километров. Вот как в статье описывается начало рериховской переписки: «И все-таки, несмотря на все колебания, 6 декабря 1925 года он пишет в Кашгар советскому консулу следующее письмо: “Уважаемый господин консул! Из прилагаемых телеграмм Вы увидите, что наша экспедиция, о которой Вы уже могли слышать, терпит притеснения со стороны китайских властей Хотана. Экспедиция организована американскими художественными учреждениями с целью зафиксирования художественных сокровищ Азии, а между тем власти Хотана воспрепятствовали мне писать этюды. Мы уверены, что во имя культурной цели экспедиции Вы не откажете в своем просвещенном содействии. Не найдете ли возможным сообщить соответственно и власти Урумчи, а также послать прилагаемые телеграммы по назначению через Москву. Буду рад получить от Вас извещение и немедленно возместить стоимость телеграммы. Недавно Америка дружелюбно устраивала выставку художников СССР, и я знаю, что всякое культурное начинание, как наша экспедиция, вызовет Ваше дружеское участие. Такая защита международных культурных интересов дает нам возможность выразить Вам благодарность от лица американских учреждений. С искренним приветом, Н. Рерих”»[813].

Письмо абсолютно нейтрально. Это всего лишь крик о помощи, адресованный всем, кому только возможно. Комментируя проблемы рериховской экспедиции в Хотане, советские журналисты писали: «Вся эта провокационная возня кончается тем, что 1 января, накануне отправления экспедиции в дальнейший путь, хотанские власти арестовывают всех членов экспедиции»[814].

Крутой поворот в судьбе каравана. Другого выхода нет, необходимо получить поддержку других китайских чиновников и дипломатов других стран. Для этого вестник с призывом о помощи должен добраться до Кашгара. Это был ближайший город, где имелись иностранные консульства.

«Международная жизнь» так описывает развязку с рериховским посланием: «Потянулись мучительные для участников экспедиции дни ожидания. Не было никакой уверенности, что письма дойдут по назначению. Но, к счастью, через несколько дней посланец Рериха благополучно добрался до Кашгара и вручил советскому консулу все три копии письма»[815].

Советский консул – это Макс Думпис (1893–1938), сотрудник ОГПУ. Одиннадцатого февраля 1926 года в СССР от него пришло лишь скупое упоминание о художнике: «В ближайшие дни ожидается приезд в Кашгар экспедиции Рериха»[816]. Официально по отношению к каравану советский дипломат занял нейтральную позицию.