– Что-то не так?

– Все замечательно! – заверила она. И даже чмокнула его в щеку, так что напрасно он, видать, волновался.

* * *

Но Мерси, похоже, до сих пор не поверила до конца в идею сюрприз-вечеринки. Усевшись на свое место во главе стола, она спросила Дэвида:

– Так куда вы направляетесь, милый?

– В смысле?

– Я имею в виду, куда вы ехали, когда заглянули к нам. Папа сказал, что вы путешествуете и просто заглянули по пути.

– Нет, я… – вмешался Робин, увидев, что Дэвид озадаченно смотрит на мать. – Нет, это я выдумал, дорогая, чтобы вызвать тебя сюда.

– Они не путешествуют?

– Понимаешь, этот обед – сюрприз для тебя, и они специально на него приехали, просто я не хотел, чтобы ты знала заранее.

– Но я хотела бы знать заранее.

Робин опять растерялся и занервничал, потому что, ради всего святого, что тут непонятного? Как ей растолковать?

– Папа имеет в виду, совсем заранее, – объяснила Элис. – Если бы он рассказал тебе, что они приедут к обеду, ты могла бы догадаться, что папа устраивает праздник.

– Но я бы все равно узнала рано или поздно, – сказала Мерси. – Сейчас-то я уже все знаю, правильно? – Она обвела взглядом сконфуженные лица. Теперь уже озадачены были все собравшиеся. – Я же права?

– Робин боялся, что вы могли бы отказаться, – чуть громче, чем нужно, произнесла Грета.

Мерси недоуменно уставилась на нее.

– Он боялся, что вы не захотите праздновать юбилей свадьбы.

– Ааа… – наконец поняла Мерси.

Ответ, кажется, вполне ее удовлетворил, но Робину от всей этой беседы стало немного не по себе.

Чуть позже Мерси вернулась к этой теме. К тому моменту общая беседа уже разделилась на несколько диалогов – Элис и Лили обсуждали письмо Малыша Робби, маленькие внучки наперебой развлекали Эмили, которая явно показалась им гораздо более привлекательной, чем Эдди, а Моррис рассказывал Кевину и Дэвиду одну из своих тягомотных риелторских баек, бесконечно повторяясь, как всегда, отвлекаясь и возвращаясь к подробностям, с которых следовало бы начать. Вот тут ни с того ни с сего Мерси и заявила:

– Когда я вошла и увидела, как вы сидите тут все в гостиной, я решила, что кто-то умер.

– Умер! – потрясенно выдохнули они.

А Элис уточнила:

– Кто?

– Может, Дэвид?

– Дэвид!

– Ну, я сразу увидела, что ошиблась, – сказала Мерси. – Но вы сидели так тихо!

– Мы притихли, потому что вы выглядели испуганной, – признался Моррис.

Робин удивленно воззрился на него.

– Я испугалась, потому что подумала, что кто-то умер, – сказала Мерси.

Так, разговор явно зашел в тупик. Робин решительно отодвинул стул и встал. Откашлялся.

– Я не мастак говорить речи, – начал он. Чем тут же привлек внимание. И ринулся дальше: – Но я хотел бы рассказать про эту лососевую запеканку.

– Очень вкусно, – вставила Грета.

– Спасибо.

– А можно рецепт?

– Рецепт я взял из церковной кулинарной книги, которую моя двоюродная бабушка подарила нам на свадьбу. Я вам перепишу. – И вернулся к первоначальной теме: – Мы долго женихались, как вы знаете. Я водил Мерси по всяким ресторанам, старался произвести впечатление. Практически по миру пошел! – сдержанные смешки за столом. – «Краб Империал» в тончайших фарфоровых раковинах, жареные цыплята с кружевными манжетами на ножках, десерт, который при тебе поджигают…

– «Вишневый юбилей», – пробормотала себе под нос Мерси.

– Чумовая еда! А потом мы поженились. Медового месяца у нас не было, не могли себе позволить. Наверное, из-за тех дорогущих ресторанов. (Опять смешки.) И вот первый вечер в своей квартире, маленький домик в Хэмпдене, вы, девочки, помните тот дом. Первый семейный ужин. Мерси уходит в кухню и начинает готовить. А я сижу в гостиной и читаю вечернюю газету. Прямо как в кино или в театре, не знаю. И мне любопытно, чем же это она меня будет кормить, – надеюсь, не французской едой. Я не огорчился бы, если б вообще никогда в жизни больше не попробовал французских блюд. А потом она зовет меня к столу. Я складываю газету, иду в кухню… И перед моей тарелкой стоит запеканка с лососем, дожидается. С такой румяной корочкой, она была такая…

Робин сглотнул. Глаза его наполнились слезами. Он надеялся, что никто не заметил.

– Она выглядела такой семейной, – прошептал он. – И я почувствовал себя дома. Как будто наконец-то у меня есть дом.

Он собирался сказать больше, но слова кончились. Робин сел на место.

Мерси, с другого конца стола, произнесла:

– Спасибо тебе, любимый.

Он поднял взгляд и увидел, как она улыбается ему. И значит, все было не зря.

* * *

Торт произвел фурор, особенно среди малышни. Это был простой бисквит с кремом, потому что в «Джайнт» ему так посоветовали – мол, самый удобный вариант для такой толпы народу. Но сверху идеальным почерком было написано: «С 50-й годовщиной», а по углам цвели желтые сахарные розочки.

– Я побуду хозяйкой? – предложила Элис.

И Мерси сказала «конечно» и приглашающе махнула рукой. Элис принялась разрезать торт и передавать по столу. Она еще не успела обслужить всех, а обе малышки уже прикончили свои порции, так что специалисты из «Джайнт» были правы.

Тем временем Грета вышла в кухню и поставила кофейник на плиту, без всяких просьб, и это точно был сюрприз. Пока кофе варился, она принесла из кухни свою орхидею и поставила перед Мерси на стол.

– Смотрите, что мы для вас привезли.

– О, какая прелесть! – обрадовалась Мерси. – Робин, ты видел?

– Да, красиво.

– Думаю, мы поставим ее у южного окна. Верно, Грета?

– Там слишком жарко, – усомнилась Грета.

– А, ну тогда на восточное. Скажем, вон там на окне в гостиной, – предложила Мерси Робину.

– Годится, – согласился он.

Он был признателен, что она говорит так, словно по-прежнему живет здесь.

Ох уж эта маленькая Кендл! Вот егоза. Разделалась со второй порцией торта и теперь требовала, чтобы все кузены побежали с ней во двор, хотя они еще не доели.

– Ну пожалуйста, пожалуйста… – ныла она, и они с Сереной вдвоем подталкивали Эмили, чтобы та отложила наконец вилку. Минутой позже вся детвора уже усвистела, в их конце стола наступила тишина, зато выглядел стол так, словно там смерч прошел – грязные тарелки, смятые салфетки, усеянная крошками скатерть.

Моррис рассказывал Мерси, как клиенты восхищаются ее картинами, – две из них висели в его офисе.

– Я всегда говорю: «Визитку художника вы можете найти в пакете документов», – повторял он.

– Как это мило с твоей стороны, – улыбалась Мерси.

Элис расспрашивала Дэвида про его студентов – он читал летний курс по импровизации. Тут Грета, на вид слегка уставшая и чуть прихрамывая, принесла кофейник.

Робин как-то спросил Мерси: «Как ты думаешь, сколько ей лет?» (Это когда они узнали, что Грета ждет ребенка, Николаса.) «Сорок два, – мгновенно ответила Мерси. – Я спрашивала». То есть на одиннадцать лет старше Дэвида. Ну, могло быть хуже. И они, кажется, счастливы. Хотя кто знает? Как поймешь, что на самом деле творится у детей в головах?

Робин давным-давно признал, что его отцовский опыт оказался совсем не таким, как он себе представлял. С девочками они, слава богу, хорошо ладили, но девчонками больше занималась мать, тут он не может ничего особо поставить себе в заслугу. Дэвид – другое дело… С Дэвидом они почему-то никогда не понимали друг друга. Никак он не мог взять в толк, что же делает не так. Хотя старался изо всех сил. Может, если бы Дэвид любил работать руками, у них бы сладилось. Но нет, Дэвид не из таких. Но это нормально! Лучше чем нормально! Робин всем доволен. Он гордился профессией Дэвида, и где-то у него даже прикноплена новость про его пьесу, которую поставили в местном театре.

Дамы зашевелились – принялись собирать тарелки, приборы, складывать на краю стола. Даже Грета встала помочь.

– Да бросьте, не суетитесь, – возразил было Робин, но его не слушали. Как он в одиночку справится с такой горой посуды?

– Идите-ка сядьте с мамой в гостиной, – велела Элис, и они так и сделали, вместе с Дэвидом и зятьями.

Но Робин не стал устраиваться на диване с остальными, а подошел к телевизору, присел на корточки.

– Что ты делаешь? – внезапно насторожилась Мерси. (Она всегда была против, если мужчины втыкались в какой-нибудь спортивный матч, вместо того чтобы общаться, хотя Робин не раз объяснял ей, что смотреть игру – это и есть общаться.)

– Увидишь, – улыбнулся он и вставил кассету в видеоплеер.

– Что это?

– Кино. Домашнее видео.

– Чтоо?

– Помнишь, как твой папа снимал на кинокамеру?

– Да…

– А я переписал на кассету.

Зятья сразу оживились. Они были любителями обсудить всякие технические штучки.

– Вот это да! – поразился Кевин.

А Моррис удивился:

– Разве это возможно?

– Запросто, – сказал Дэвид. – В любом месте, где печатают фотографии, могут выполнить такую работу.

– Папа Мерси купил кинокамеру в… – объяснил Робин, – в каком году, не помнишь, солнышко?

– Где-то в конце сороковых, – припомнила Мерси. – Девочки были еще маленькие.

– Точно, и я помню дедушку с кинокамерой, – сказал Дэвид. – Но, кажется, никогда не видел результата съемок.

– Ой, в те времена показывать фильм было целое дело, – всплеснула руками Мерси. – Нужен специальный проектор, нужно повесить экран, задернуть все шторы и устроить темноту…

– А сейчас, гляди-ка, – весело сообщил Робин, – нажимаю кнопку – и готово, мы в кинотеатре.

Телевизор стоял у камина, под небольшим углом к стене, чтобы окна не отражались. Этот дом – дом родителей Мерси – был построен задолго до наступления эры телевидения и специальных домашних кинотеатров. Наверное, это был недостаток – по крайней мере, до той поры, пока молодежь не разлетелась, но сейчас Робин был рад, потому что импровизированный кинотеатр на дому оказался бы слишком тесным для такого количества гостей. Женщины, закончив с посудой, переместились в гостиную, прибежала детвора со двора… Вообще-то на полу пришлось сидеть только двум самым маленьким девчонкам. Внуки, потные и раскрасневшиеся, вернулись в дом без всяких возражений: к телевизору их два раза звать не приходилось.

– Сейчас будет кино про старые времена, – наставительно произнесла Элис, обращаясь к Кендл. – Про нашу семью, когда мы еще были детьми. До нашего с Лили подросткового возраста, да? – уточнила она у Мерси. – Я что-то не помню. Я, наверное, уже видела, но очень давно.

– Ну, как минимум до вашего отрочества, – сказала Мерси. – Ваш дедушка дожил до 1956 года. Тебе тогда уже исполнилось четырнадцать.

– А когда он умер, – сказал Робин, – саенара[13] киносъемкам. Мы, кажется, с тех пор даже не вынимали камеру из чехла.

– Но она точно где-то лежит, – сказала Мерси, потому что она вечно сокрушалась, сколько же старого барахла валяется в доме.

Робин нажал кнопку «пуск» и вернулся в свое мягкое кресло. На экране сначала вспыхивали какие-то цифры, а потом появилась группа чересчур парадно одетых людей, они стояли на лужайке, на их лужайке, под цветущим деревом кизила, которое засохло от старости уже лет двадцать назад. Очень молодой мужчина, очень молодая женщина и две маленькие девочки, младшая прижалась к маминому бедру. При виде детей Робин вздрогнул. Он был потрясен. Они вернулись в прошлое! Он и забыл, какими они были когда-то, но вдруг в один миг все рематериализовались. И Мерси: только поглядите на ее платьице без рукавов и с рюшами, ничего общего с ее нынешними нарядами.

Да и сам Робин на себя не похож – тщедушный неуклюжий паренек с чересчур короткой стрижкой, открывавшей цыплячью шею, а улыбка такая вымученно широкая, что сейчас Робин аж скривился от неловкости. Но все вокруг хором выдохнули: «Огооо!» И даже маленькие внучки: «Огооо!» Потом опять мелькание пятен на экране, а следом Элис, чуть постарше, в пышном розовом сарафанчике. А теперь вообще шьют такие пляжные сарафанчики? Она стояла рядом с велосипедом, на руле завязан такой же розовый бант. Потом Элис и Лили вместе, щурятся на солнце.

Дедуля Веллингтон, похоже, не совсем уловил идею движущихся изображений, потому что почти все сцены напоминали фотографии, персонажи позировали на них как для портрета. Но затем, к 1952 году (крошечный Дэвид на руках у Мерси, вот почему Робин догадался про дату), Лили наконец показала хоть какое-то движение, прокатившись колесом через весь экран и продемонстрировав миру свои трусы. Удивительно, что, глядя на Лили, Робин сразу подумал о Кендл! Хотя ведь Кендл дочь Элис, а вовсе не Лили. Как будто две его внучки по ошибке достались не тем матерям: озорная шалунья Кендл – благоразумной и солидной Элис, а кроткая Серена – Лили, которая была та еще оторва. А Эдди, сын «Мистера Кантри-Клаб», как Робин дразнил Кевина, оказался тем единственным внуком, который любил возиться с Робином в мастерской. Возможно, быть родителем означало учиться, подумал Робин, родительство – это такой урок, как научиться быть совершенно другим человеком. И он улыбнулся, глядя, как Элис собирает клубнику на каком-то поле бог весть где и складывает в жестянку из-под «Криско». Даже без звука он мог воскресить в памяти ее командирский голосок. «Одна в ведерко, одна в рот, одна в ведерко, одна в рот», – приговаривала она, засовывая в рот каждую вторую ягоду.

О, а вот и новый персонаж: дедушка Веллингтон собственной персоной неодобрительно поглядывает на очень маленького Дэвида, цепляющегося за дедову штанину, как будто без нее не удержится на ногах. И новый голос в голове у Робина, голос деда Веллингтона, который недовольно ворчит и придирается к мелочам, когда каждое воскресенье после обеда Робин заглядывает к нему отчитаться о продажах за неделю. К тому времени старик уже не выходил из дома, после первого инфаркта ему было запрещено даже подниматься по лестнице или гулять вокруг квартала, и вся его жизнь свелась к торжественному восседанию вот в этом самом кресле, где он одну за другой смолил «Лаки Страйк» и распекал Робина, донимая своими «а как насчет» и «надо было сделать так». И еще «о чем ты вообще думаешь, черт возьми».

Интересно, кто снимал эту сцену? Не Мерси, потому что вот она появилась в кадре – медленно прошлась по траве, взяла под ручку отца и улыбнулась маленькому Дэвиду. Выходит, это мог быть только сам Робин, хотя с трудом верилось, что ему доверили драгоценную камеру.

– О господи, вы только посмотрите на меня! – вскрикнула Мерси. – У меня прическа как… растрепанный букет. У меня на голове как будто… цветочная корзина!

И Робин оторвался от экрана, посмотрел на Мерси и вдруг увидел, как она постарела. Все еще красотка, даже сейчас, но волосы стали цвета слоновой кости, а ведь все эти годы она казалась ему блондинкой, и нет больше копны буйных локонов, а лишь строгий узел на затылке.

Там были какие-то ограничения в кинокамере, на продолжительность съемки, что ли? Каждая сцена очень короткая. Вот вроде все так и так! А потом пуффф – и уже эдак и эдак! Еще пуфф – и все, прощайте. Вообще все прощай, навсегда. Фильм закончился за несколько минут. Черт, он с удовольствием посмотрел бы подольше. Лили в платье на выпускном, скажем, вылитая принцесса, а рядом с ней Джамп Уоткинс. Или Дэвид, играющий на полу с их старым псом Кэпом. А еще ему особенно понравились кадры чудной недели на озере Дип Крик. Как быстро пролетело время, подумал он, когда экран померк. И не только про фильм.

– Что ж, – крякнул Кевин, – очень интересно!

А Моррис спросил у детей:

– Что скажете, ребята?

И вопрос стал сигналом к прощанию – внуки загомонили, затеяли возню, женщины принялись искать сумочки и разбросанные кроссовки и спрашивать, куда подевалась кукла Кендл. Нет, Дэвид не передумал насчет остаться ночевать у родителей. Нет, никто не хочет еще кусочек торта или картофельного салата или тюльпаны из вазы. И вдруг все уехали.

* * *

Но Мерси ведь не уйдет, правда же? Он, наверное, не переживет, если она решит уйти. Робин стоял рядом с ней на заднем крыльце, они проводили последнюю отъезжающую машину, а он боялся повернуться к жене. Но потом все же отважился. И увидел, что она улыбается ему.

– Какой же ты молодец, что придумал все это, – сказала она.

– Ох… – с облегчением выдохнул он.

– Но обещай мне кое-что.

– Знаю.

– Что ты знаешь?

– Ты не желаешь больше никаких сюрпризов.

– Никогда, – подтвердила она.

– Обещаю.

– Но если ты и так это знал, почему тогда устроил?

– Не знаю почему. Просчитался.

Но вообще-то он понял, потом уже, что на самом деле знал почему. Грета верно сказала: он боялся, что Мерси не захочет праздновать их юбилей.

Но она все так же улыбалась ему.

И когда он предложил: «Пошли в дом?» – ни слова не сказала про то, что ей надо возвращаться в студию.

* * *

Девчонки отлично прибрались в кухне. Все поверхности начисто вытерты, посудомойка уютно гудит. Тюльпаны в столовой чуть свесили головки над краем вазы, словно любуясь своими отражениями в полированной поверхности стола.

В гостиной Робин направился к дивану, а не к своему креслу. Он надеялся, что Мерси сядет рядом с ним. Но она прошла в прихожую за своим узлом со стиркой.

– У тебя в корзине есть что-нибудь белое? – окликнула она.

И он ответил:

– Нет, нет, – хотя на самом деле было.

Мерси ушла вглубь дома, он услышал, как она спускается в подвал.

Со своего места на диване он оглядел опустевшие стулья, вмятины на сиденьях кресел и почти полные бокалы с шампанским на каминной полке – знаки ушедшей жизни. А видеоплеер все еще включен, Робин заметил мигающий красный огонек в углу экрана, но даже не шевельнулся, чтобы встать и выключить.

Услышал, как Мерси поднимается по лестнице, заходит в кухню. Забеспокоился, что ее сейчас что-нибудь отвлечет, но нет, она появилась в дверях гостиной. Подошла к дивану. И наконец-то села рядом с ним.

– У тебя стиральный порошок кончается, – сказала она.

– А, хорошо.

– Я записала в твой список.

– Спасибо.

Тишина. Он думал, что Мерси скажет еще что-нибудь насчет вечеринки, но она молчала. Тогда он все же спросил:

– Невозможно поверить, да, милая? Ты осознаешь, что прошло пятьдесят лет?

– С одной стороны, нет, – отвечала она. – Но с другой – кажется, прошла целая вечность.

– Понимаю, о чем ты.

– В этом фильме мы такие юные, совсем дети!

– Хочешь еще разок посмотреть? – приподнялся он.

– Пожалуй, нет.

Он опять уселся на диван.

– Честно говоря, мне стало грустно.

– Да, мне тоже, – торопливо подхватил он.

– Думаю, еще и потому, что нет фильма про нашу свадьбу.

– Но зато у нас есть фотографии. В альбоме.

Но она думала о своем.

– Но я совсем не чувствовала себя ребенком тогда, – задумчиво проговорила она. – Помнишь, как папа хотел, чтобы мы подождали годик? Подождали! А я ему сказала: «Какая глупость! Мне уже двадцать, – сказала, – я взрослая».

– А я вот не чувствовал себя взрослым, – хмыкнул Робин. – Именно в тот день. Помню, как стою уже одетый, смотрю в зеркало и вижу, что плохо побрился, пропустил кусок. Я же даже бриться толком не умею, подумал тогда, куда мне жениться? Я же понятия не имею, что делать с женой!

– Да нет, вполне достаточно ты знал, – усмехнулась Мерси и игриво подпихнула мужа локтем.

– Ну, не уверен…

– Ладно тебе, не скромничай.

Робин хохотнул.

– А я сначала думала, – продолжала Мерси, – интересно, а он знает, как надо? Потому что я-то точно не знала. И мне показалось, ты как-то не торопился начать, в некотором роде.

– Это все преподобный Эйли, – хмыкнул Робин.

– В смысле?

– Помнишь, как он беседовал с нами по отдельности перед свадьбой? И мне он велел вести себя «бережно». Я не понял, что он имеет в виду. «В каком смысле бережно?» – говорю. А он мне: «Жених не должен спешить в брачную ночь. Невеста может быть робкой, застенчивой», – говорит. И потом: «Я всегда советую жениху смотреть на первую брачную ночь как на возможность узнать друг друга лучше. Ты ни в коем случае не должен напугать ее, оттолкнуть». Так он сказал.

Мерси рассмеялась:

– Ты никогда мне об этом не рассказывал.

– Но вот я и прыг-прыг по-быстрому в пижаму, пока ты переодевалась в ванной. Специально новую пижаму купил. И нырнул под одеяло, скрестил руки на груди… И тут ты вышла из ванной в облегающей шелковой ночнушке.

– А ты отвернулся. Повернул голову и уставился в окно.

– Я пытался держать себя в руках.

– А я скользнула в кровать, легла на спину рядышком с тобой и ждала. И потом сказала: «Ну вот, мы теперь муж и жена!» А ты только промычал что-то нечленораздельное и продолжал пялиться в окно.

– Я старался сообразить, что имел в виду преподобный Эйли насчет узнать тебя получше. Может, он имел в виду, типа, поговорить? Надо завести беседу о твоих интересах или как? Или он все-таки намекал на физическую сторону вопроса, то есть приступить к основному делу?

– И тогда я повернулась к тебе и принялась расстегивать твою пижаму.

Теперь уже он рассмеялся.

– Ты была такой распутной!

– Знаешь, я слишком долго ждала. И вплоть до того момента вела себя как пай-девочка.

Сейчас она уже бормотала, прижавшись лицом к ямке у основания его шеи. Прижалась теснее. Он наклонился поцеловать ее, одна рука поползла вверх по ее бедру, когда она чуть отодвинулась и прошептала:

– Может, пойдем наверх?

– Да.

В прежние времена они ни за что не дотерпели бы, пока поднимутся наверх.

* * *

Робин проснулся уже совсем под вечер. Он понял это по тому, как золотилась пыль, которой заросли оконные стекла. Кровать на половине Мерси была пуста, скомканные простыни успели остыть и выглядели так, словно она покинула постель уже несколько часов назад.

Но потом он услышал шаги внизу и воспрянул духом. Встал, надел халат и тапочки и поспешил в столовую. Мерси складывала выстиранное белье, вынимая из корзины, которую водрузила на стол. Волосы аккуратно завязаны в узел, сама полностью одета.

– Привет, засоня! – оглянулась на него Мерси.

– Я спал без задних ног, – признался он. – Давно встала?

– Очень. – И в подтверждение показала на выстиранное белье.

Он редко спал днем. Сейчас-то наверняка вырубился, потому что отпустило – расслабился наконец, праздник закончился, все получилось, – и хотел было сказать жене об этом, но передумал. Прозвучит так, будто он жалуется. Но тем не менее не поспоришь, что хотя последние пару недель он провел в постоянном напряжении, зато сейчас мог с уверенностью сказать, что все прошло без сучка без задоринки.

Робин сел за стол и наблюдал, как жена встряхивает и складывает наволочки.

– А мне снилась наша квартира в Хэмпдене.

– Да ты что!

– Наверное, из-за всех этих разговоров о прошлом. Мне приснилось, что я складываю кушетку, на которой мы спали, когда девочки родились, старую диван-кровать. Поднимаю металлическую трубку в изножье; наклоняю так слегка, помнишь, как бы подталкиваю туда-сюда, и кровать превращается в диван.

Робин понимал, что вдается в детали. Он сам терпеть не мог, когда люди начинали описывать подробности, а еще терпеть не мог, когда рассказывают сны. Но почему-то казалось важным, чтобы Мерси представила эту сцену так же ясно, как он.

– Я так четко вспомнил это движение, – говорил он. – Помнишь, как она раскладывалась-складывалась?

– Помню, – кивнула Мерси, вытаскивая из корзины блузку.

– А потом во сне появилась Элис. Года три ей на вид. С короткой стрижкой, под мальчика, у нее тогда именно такая была. И говорит: «Знаешь, папочка, а у нас сегодня на узин пасгетти».

Мерси оторвалась от белья.

– Ой, – тихо проговорила она. – Пасгетти.

– Помнишь?

– Пасгетти и трикадельки.

– Это был как будто не сон, а путешествие во времени, – сказал Робин. – Почти как наяву.

– Какая она была милашка, правда? – вздохнула Мерси. – Все они были такие зайчики. Ох, как давно это было.

– Мы постарели, Мерси.

– Это точно. Постарели.

Она вынула из корзинки очередную блузку, но расправляла ее неторопливо и задумчиво. И нежно провела ладонью по ткани, укладывая поверх остальной одежды.

– Слушай, может, ты захочешь теперь вернуться домой? – предложил он.

– Ох.

– Ничего не изменится! Ты по-прежнему будешь рисовать свои картины! Просто не в студии. Или, может, вообще выйдешь на пенсию! Я же пенсионер! Мы с тобой будем бездельничать на пару, проводить больше времени с внуками или даже путешествовать, если тебе…

Опять он слишком много говорит. И слишком быстро. Он смотрел, как она достает из корзины последний предмет – наволочку, – встряхивает и аккуратно вкладывает внутрь стопку выстиранного белья. Чуть придавливает, утрамбовывая содержимое, потом приподнимает узел двумя руками и улыбается ему.

– Милый, ты же ненавидишь путешествия!

Он мог бы возразить. Сказать, что, может, научится их любить или – что важнее – что путешествия лишь крошечная часть того, что он предложил делать вместе. Но не стал. А только спросил:

– Ты заберешь цветок Греты?

– Нет, спасибо.

– Я могу помочь отнести.

– С ним будет слишком много хлопот.

– Ладно.

Он проводил ее до дверей, но поскольку так и не переоделся пока, не стал выходить на крыльцо, только подставил щеку для поцелуя и придержал ей дверь.

Потом поднялся наверх и оделся, потому что нет более жалкого зрелища, чем старик в халате среди бела дня. Вернулся в кухню собрать себе поужинать. Не то чтобы он успел проголодаться после такого обильного обеда, но время шло к шести часам, а другое жалкое зрелище – это старики, хватающие между делом всякую ерунду, вместо того чтобы поесть нормально; доктор Фиш называет это синдромом «попить чайку с бутербродиком». Ну уж нет, у него есть отличный картофельный салат, который девочки заботливо сложили в контейнер. Он вытащил плошку из холодильника, поставил на стол рядом с остатками огуречных ломтиков, которые лишь слегка размякли в заправке. И третье блюдо – лососевая запеканка, прямо в форме. Ее он тоже вытащил и перенес на буфет, собираясь достать вилку. И там же, не отходя от буфета, вонзил вилку в краешек запеканки и попробовал кусочек. Вкуснота. А потом еще один. А потом просто уселся на стул, обхватил левой рукой форму с запеканкой и принялся наворачивать, кусок за куском, все быстрее, жадно захватывая на вилку все больше и больше. И думал: а почему нет-то? Кто меня остановит? И черт возьми, да я имею полное право!

И он доел все, до последней крошки, и выскреб остатки со стенок. Потом поставил опустевшую форму на стол, положил рядом вилку и сидел, глядя прямо перед собой, пока птицы за окном все так же пели, а солнце все так же ослепительно сияло.

6

В свой двенадцатый день рождения, 8 января 1997 года, Кендл Лейни заявила, что производит изменения в своей жизни. Так именно и сказала.

– Я произвожу изменения в своей жизни, – сообщила она матери, выйдя поутру в кухню.

– Вот как? – сказала Элис. Запечатлела на лбу Кендл поцелуй и осведомилась, что та хотела бы на праздничный завтрак. Представляя в целом, каковы могут быть эти изменения, она не задавала лишних вопросов.

– Во-первых, – заявила Кендл, – я собираюсь подстричься. Хвостики носят только маленькие дети. Мне хочется перья, а по бокам чтобы длинные пряди.

– А разве это уже не вчерашний день?

– Во-вторых, я проколю уши. Ты сама сказала, что можно, ты сколько лет твердила, что когда мне исполнится двенадцать, я смогу это сделать.

– Я сказала – может быть, когда тебе исполнится двенадцать.

– И в-третьих, я хочу, чтобы отныне меня называли моим настоящим именем. Кендал.

– Я совершенно не возражаю, – согласилась Элис. – Это же ты сама начала говорить «Кендл».

– Только потому, что я была маленькая и не выговаривала, – возмутилась Кендл. – А теперь я хочу вернуть нормальное имя.

– Хорошо, – не стала спорить Элис и еще раз спросила, что дочь хочет на завтрак.

Кендл постриглась в ту же субботу – не совсем так, как предполагала, но все же по бокам свисали достаточно длинные пряди, ровно до воротника. И сразу же после стрижки проколола уши – в ювелирном магазине в том же торговом центре. Но никто даже не попытался называть ее нормальным взрослым именем.

– Отличная прическа, Кендл, детка! – приветствовал ее дома отец. Она ответила ледяным взглядом, и он испуганно спросил: – Что не так?

– Она хочет, чтобы ее называли Кендал, – напомнила Элис. Но две минуты спустя уже и сама обращалась к дочери по-прежнему: Кендл.

Кендл была для них вечным ребенком, вот почему. Последняя, оставшаяся дома. Никто не принимал ее всерьез.

Даже друзья, собравшиеся на вялую праздничную вечеринку, то и дело прокалывались и звали ее Кендл. Нет, они честно старались. И ойкали, когда она их поправляла. Но в понедельник утром вернулась Кендл то и Кендл се, а учителя так даже и не пытались запомнить, как надо.

Постепенно она и сама для себя опять стала Кендл. Как будто ничего и не изменилось. И когда она подписывала контрольные работы именем «Кендал» – а так она их подписывала постоянно, потому что в официальных школьных документах значилась именно так, – то с тоской поглядывала на это слово, вспоминая тот краткий миг, когда она было вообразила, что можно стать абсолютно новым человеком. Впрочем, следовало признать, что она все равно не чувствовала это имя своим.

Волосы опять отросли, потому что жизнь у нее была сейчас суматошная и на визиты в парикмахерскую просто не оставалось времени. А потом начался футбольный сезон, и проще было по-быстрому стянуть волосы резинкой, прежде чем надевать вратарскую маску.

Но проколотые уши остались, и постепенно у Кендл собралась целая коллекция сережек, в основном гвоздики, потому что тренер не позволял никаких висюлек.

Кендл решила, что когда исполнится тринадцать, она поборется за пирсинг по всей кромке уха. А потом вденет в каждую дырочку крошечное колечко, чтобы края ушей стали похожи на проволочную спираль тетрадки. Она видела такое у одной девчонки в «Макдоналдсе», такая «мне все по барабану» девица, с подведенными черным глазами и с черной губной помадой. Народ в школе вообще рухнет! Они ее не узнают даже, настолько она сама на себя не будет похожа.

Тем летом Кендл поехала в лагерь в Мэне, куда ее отправляли каждый год, с тех пор как ей исполнилось восемь. А с ней вместе еще три школьные подружки, и они заранее, по опыту прошлых лет, знали, кто еще там будет, так что никаких сюрпризов не ожидалось, но все равно это неплохо и уж всяко лучше, чем торчать дома. Но в этом году появилась новая преподавательница живописи. Туморроу[14], вот так ее звали. Она была моложе предыдущей училки и круче, на запястье у нее красовалась татуировка – шмель. Они с Кендл сразу подружились. Для начала она сказала, что ей очень нравится имя Кендл, а когда узнала, откуда оно взялось, призналась, что ее собственное имя тоже порядком отличается от первоначального. «Вообще-то меня назвали Тамар, – сказала она. – Но годам к четырнадцати я его сменила. Ты пошла дальше меня, сменив свое гораздо раньше». Кендл тут же порадовалась, что семейство не обратило внимания на ее попытки вернуть себе законное имя.

Но важнее было другое: Туморроу считала, что у Кендл талант. Она показывала другим девочкам натюрморты, нарисованные Кендл, – такие же, как рисовали они все, ваза с фруктами и кувшин с лимонадом на маленьком столике – и говорила:

– Обратите внимание, как Кендл показывает собственный взгляд на предмет. Она не изображает кувшин, она акцентирует его. Горлышко делает чуть уже, а основание объемнее. Вот это и называется искусство, друзья мои.

Кендл не знала, куда глаза девать. Она всегда «акцентировала» свои рисунки, если это так правильно называется. Когда в детстве рисовала принцесс, то юбки у них едва помещались на листе, фигуры она им удлиняла, а руки рисовала замысловатыми волютами, похожими на прорези в деке скрипки. Но никто не говорил, что у нее талант. Ее школьные подружки восхищались искусством Мелани Брукс из восьмого класса. Мелани рисовала красоток-моделей, таких идеально похожих, как будто из модного журнала.

Подруги постепенно перешли к занятиям керамикой, плетению макраме и корзин, но Кендл позволили продолжать рисование. И когда в конце смены, шесть недель спустя, родители приехали забирать ее, для них устроили настоящий вернисаж, продемонстрировав работы дочери, развешанные по стенам художественной студии.

– Представляю, что она могла бы написать маслом, – сказала родителям Туморроу. – По правилам лагеря мы можем использовать только акварель, которую легко смыть, но девочка, возможно, захочет попробовать себя и в других техниках.

– Моя мать, кстати, работает акриловыми красками, – заметила Элис.

– О, так ваша мать художница?

– В некотором роде.

– Может, Кендл могла бы взять у нее несколько уроков, – посоветовала Туморроу.

Элис неуверенно хмыкнула и сказала:

– Ну… возможно.

* * *

Дома о живописи Кендл сразу же забыли. По крайней мере, родители забыли, потому что дым стоял коромыслом по случаю подготовки свадьбы ее сестры. Робби выходила замуж за своего давнего жениха. Карлтон его звали, студент-стоматолог с огромными залысинами. В общем, все стояли на ушах. Кендл недоумевала, с чего бы столько шуму.

Сама она, однако, совсем не отказалась от рисования. До школы оставалось шесть долгих недель, а заняться ей совершенно нечем. Все друзья разъехались на каникулы, но родители Кендл уже побывали в отпуске, пока она отдыхала в лагере. И как-то раз она попросила мать съездить в магазин художественных товаров и купить кое-что для нее, и пускай не сразу, но все же они туда отправились. Вот только Кендл не представляла, что именно ей нужно. Она хотела набор масляных красок, но, кажется, масляные краски не продавались наборами, их предлагали отдельными тюбиками, дорогущими. Зато акриловых можно было купить сразу целую коробку.

– Ну не знаю, – засомневалась Кендл. – Акриловые это вроде не так профессионально, как масляные.

– Не понимаю, с чего ты это взяла, – возразила мать. – Твоя бабушка пользуется только ими, а уж она вроде бы профессионал. Вот что я предлагаю: давай выберем время, навестим ее в студии и расспросим. Прихватим твои работы, и, может, она выскажет свое мнение насчет того, какими красками тебе лучше рисовать.

Что ж, это годилось. Как только они вернулись домой, Элис позвонила Мерси, и они договорились встретиться через два дня.

– Но только постоянно держи в голове, – говорила Элис по пути, – что не стоит огорчаться, если бабушка выскажется критически о твоих картинах. Она, думаю, не настолько расположена льстить, как Тудей[15], или как там ее зовут.

Ни при каких обстоятельствах Элис не могла бы забыть имя Туморроу. Она просто оставалась надменной снобкой, как обычно. Ей всегда нравилось снисходительно отзываться о людях.

Подбросив Кендл к бабушке, Элис не стала заходить вместе с ней в студию.

– Передай, что я загляну, когда приеду за тобой, – сказала она. – Через час примерно или через полтора. – Элис спешила на важную примерку – платья матери невесты.

Студия была устроена над гаражом в чьем-то дворе. Кендл пришлось взбираться по хлипкой внешней лестнице, которая тряслась при каждом шаге, так что бабушка загодя узнала о ее появлении и ждала, открыв дверь.

– Кендал! – радостно воскликнула она. – Как я рада тебя видеть!

Вплоть до этого момента Кендл почему-то не вспоминала, что уж бабушка-то точно всегда называла ее Кендал. И в приливе благодарности она даже обняла Мерси, хотя обычно обходилась без нежностей.

– Спасибо, бабуль.

Мерси выглядела привлекательнее большинства старушек – по-прежнему стройная, с пышным пучком волос и маленьким острым личиком. Одета в мужскую рубаху и рабочий халат – наверное, дедулин, такой длинный, даже длиннее юбки, и еще от нее пахло чем-то горьковатым, типа чая. Студия Кендл нравилась, но себя она в такой не представляла: у нее в комнате постоянно царил разгром, а здесь все поверхности абсолютно пусты и все вещи убраны с глаз. Кендл вошла, одобрительно огляделась и вручила бабушке папку со своими работами.

– Мама велела передать, что она зайдет, когда приедет за мной, – сообщила она, и Мерси кивнула, но довольно рассеянно, потому что сразу раскрыла папку и уже разглядывала лежавший сверху рисунок.

– Боюсь, они не так уж хороши, – смутилась Кендл.

– Никогда так не говори, – коротко глянула на нее Мерси. – Правило номер один.

Мерси начала выкладывать рисунки в ряд на столе, отодвинув несколько тюбиков с краской.

– Хм, – мычала она, разглядывая пристально каждый. – Угуммм. Угуммм.

Первый – ваза с фруктами и кувшин. Потом дерево у озера в их лагере, с огромными белыми шляпками грибов, торчащими из ствола, – будто компакт-диски, выскочившие при нажатии кнопки «эджект». Потом портрет: Дитси Браун из домика номер 8. Пухлая левая голень Дитси, заброшенная на правое колено, была самой крупной деталью, потому что она оказалась ближе всего к наблюдателю. Мультяшный эффект получился, заметила сейчас Кендл. Она совсем не стремилась к нему. Начала было объясняться, но осеклась, и они перешли к рисунку с лодкой.

На другом краю стола лежала одна из картин Мерси, наполовину законченная. Чье-то парадное крыльцо. Кендл догадалась, что работа не закончена, потому что там были только размытые пятна досок пола и смутно намеченные садовые стулья, но никаких деталей не прорисовано. На всех картинах Мерси всегда присутствовал фрагмент, выписанный до мельчайших подробностей. Она, должно быть, сочла работы Кендл детскими – такие банальные и невыразительные.

– Я понимаю, они совсем не похожи на твои, – вздохнула Кендл.

– Надеюсь, что нет. Они вообще не должны быть похожи на чьи-либо. – С этими словами Мерси собрала все рисунки и сложила их обратно в папку. – Но я могу понять, почему ты хочешь попробовать другие материалы. Твой стиль основан на линии. А тонкие линии удобнее рисовать маслом или акрилом. Хочешь попробовать мои акриловые краски?

– Да!

– Тогда давай организую тебе место, и ты поэкспериментируешь.

Она отделила лист бумаги из стопки, положила перед Кендл вместе с парой карандашей. Кендл села за стол, провела пальцем по поверхности бумаги, оценивая; на ощупь та оказалась чуть шероховатой, как ткань.

– Так, что бы тебе такое предложить в качестве модели?.. – пробормотала Мерси, прошла в кухонный уголок и принялась рыться там. Вернулась она с дыней в руках, бутылкой яблочного сока и мочалкой для мойки посуды, с деревянной ручкой.

– Не обращай внимания на странный набор, – сказала она, раскладывая предметы на столе. – Я хочу, чтобы ты попробовала разные фактуры. Это просто эксперимент, попробуй использовать кисти разного размера. Полная свобода.