Если б открыла ты сердце своеИ впустила бы свет моей любви…

— Моя жена Мира, — сказал Фабер.

— Вы проездом в Вене?

“Бодега Чудси”

— Да, проездом, — сказал Фабер. — Мира здесь впервые. Я показываю ей город. Всего доброго, фрау Черны, и вашему мужу тоже!

Скок заставляет нас искать выкрашенный в синий с белым дом, в саду перед ним целый выводок гномов, а также грот. Как только я замечаю кивающую нам Деву Марию, Скок резко сворачивает влево. Выкатываемся на дорогу, которая постепенно превращается в узкую аллею с высокими обочинами и густой травой, ширины в ней – на одну машину. Дальше едем мимо купы деревьев, за ними мелькает синева моря. Чумовая дорожка, ни за что б по такой не поехал. Выкатываемся на площадку, где уже стоит парочка машин, и Скок объявляет, что мы на месте. Для мощной толпы, которую он обещал, тут как-то тихо.

— Господь да хранит не только этот дом, но и вас двоих! — сказала Мира.

Прямиком на пляж дорожки никакой нету, поскольку там, где мы встали, склон довольно резко обрывается вниз, но Скок замечает тропу, которая ведет назад в деревья. В ту сторону указывает и деревянный знак, на нем надпись краской “Бодега Чудси”. Проходим мимо груды черных мешков для мусора и ящиков с пустыми бутылками. За деревьями оказываемся прямиком на каменистом пляже. Для начала – ни звукоусилителей тут, ни огней, ни полуголых танцующих. С ходу кажется, будто оказался в тайной нахаловке. Длинный деревянный сарай с косой крышей из гофры, стены наклонные, вокруг всякая недостроенная хрень, здоровенный островерхий шатер типа как на Диком Западе, бельевая веревка с полотенцами на ней. Не разберешь, что к чему крепится. Дальше виднеется грузовой контейнер, какие-то палатки и бытовка. Откуда-то несет дымом барбекю.

— И вас также, — сказала женщина. — Это ведь ваша машина стоит там на парковке, да?

– Прямо-таки пляж Бондай[96], блин, – Скок мне.

— Да.

Он, конечно же, пытается делать вид, будто все так и задумано, да только ясно, что нет. И я все еще дохера злюсь на него из-за денег.

— Я слышала, как она приехала… Простите, что не провожаю вас. Я хорошо ориентируюсь прямо перед домом и в нем. Я живу здесь с самого рождения и точно знаю, где что стоит и где находятся двери и лестницы. Я помогаю мужу при сервировке и на кухне, если там требуется помощь. Насколько это возможно.

– Да уж конечно. Скорей Бейрут.

— Что вы подразумеваете под этим «насколько это возможно»? — спросила Мира.

Никакой тусовки не видать – одни объедки от какой-то вечерины. Может, что-то тут и происходило, да уж закончилось. Скок двигает к двери сарая, зовет хозяев. Голос изнутри что-то ему отвечает. Внутри сарай просторней, чем могло б показаться, и устроен как бар: куча всякого из плавника свисает с потолка, коряги, всякие плакаты, дорожные знаки. Экипирован он неплохо, есть даже бильярдный стол в дальнем углу, и какой-то крендель там как раз укладывает шары.

— Все, что вы только что видели, я никогда не видела своими глазами. Я вообще ничего не видела в своей жизни. Вы действительно ничего не заметили?

Парняга за стойкой расплетает какую-то сеть, представляется нам.

— Нет, а что? — спросила Мира.

– Как дела, ребята? Чудиссеем меня звать, Чудси.

— Что я слепая, — сказала Хельга Черны. — С самого рождения.

Мы киваем, тоже называемся в ответ. С виду Чудси этот настоящий хиппан: длинная борода, седые волосы стянуты назад, и, может, еще байкерский дух такой – из-за джинсовой безрукавки и кучи татух.

– Нашли сюда дорогу. Это самое трудное.

– До тебя никого с именем Чудиссей не встречал, – Скок ему.

4

– Ну когда-то меня звали Эггменом[97]. Поди знай, что к тебе присохнет на всю жизнь, верно? Может, женщина, а может, и имя.

Всю последующую дорогу Фабер думал о слепой женщине и о том, что сам он всю жизнь жил, боясь ослепнуть, и поэтому, когда к нему однажды обратились из Общества слепых, он сделал им крупное пожертвование. Он снова осознал тот феномен, который после смерти Натали с годами стал все чаще проявляться. В разговоре или в мыслях он начинал с одной истории, темы или происшествия, а к ним уже пристраивались другие истории, темы и происшествия, почти как жемчужины следуют одна за другой на шнурке, что, в свою очередь, напоминало композицию Гленна Миллера «String of pearls»,[55] и если он рассуждал достаточно долго или кто-то долго слушал его, не теряя терпения, — а те, кто его знал, слушали его и были терпеливы — Фаберу почти всегда удавалось вернуться к тому, с чего он начал, замкнув, таким образом, довольно большой круг.

– Точняк. Короче, мы тут познакомились кое с какими женщинами в Балликалле, – Скок ему. – Они сказали, тут сегодня вечеринка намечается?

Женщины? До меня доходит, что Скок имеет в виду миссис Э-Би и Розу.

Большинство людей наблюдали за этим феноменом с иронией, так как им было любопытно, удастся ли ему действительно завершить круг. Это было похоже на поток переживаний. Он ничего не мог поделать с тем, что при малейшем толчке одно воспоминание плавно перетекало в другое. Одна из его лучших приятельниц, архитектор, которая работала в Америке и каждый год на четыре недели приезжала в Вену, чтобы провести здесь отпуск — ее звали Ирене Кальбек — однажды сказала ему: «Что-то подобное было в тебе всегда. Ты всегда был честным лжецом. Твои истории никогда точно не соответствовали тем историям, которые ты пережил на самом деле, ты каждый раз давал им новую интерпретацию, а когда тебе пеняли на это, ты находил себе оправдание в том, что жизнь — ужасный рассказчик и ты, как писатель, обязан сделать повествование лучше и содержательнее. Это, вне всякого сомнения, связано с твоей профессией, я скажу больше, речь идет о deformation professionelle.[56] Я уже столько раз слышала одни и те же твои истории, и каждый раз они звучали по-новому».

– Промашка вышла, – Чудси ему. – То было в пятницу. Толпа из Утрехта. И потом еще один мужик приезжает прямо с парома, устраивает нереальный фейерверк по всему берегу. Пикассо небесный.

После смерти Натали в разговорах и мыслях он все чаще нанизывал эти жемчужные нити. Он думал о том, что у многих людей, как утверждают (хотя он сам в это и не верит и находит смешным и патетическим), в последние несколько секунд перед смертью вся жизнь пролетает перед глазами как на кинопленке. Фабер часто размышлял, что его string of pearls всего лишь проявление старости, у него скопилось так много воспоминаний, да что там, в конце концов, вся жизнь стала состоять только из них, и он даже хотел написать книгу под названием «Корабль воспоминаний», но из этого ничего не вышло.

Предполагалось, что вечеринка будет на все выходные, но кого-то сгребли по дороге сюда с кучей колес, и местный стражник предупредил Чудси. Почти вся толпа двинула на рейв, который бразильцы устроили под Ардмором[98]. И опять мы упустили пароход. Приперлись в такую даль, а тут уже все кончилось. Вечно со Скоком все наперекосяк.

Его приятельница Ирене Кальбек, улыбнувшись, снизошла до еще одного пояснения: «Это связано с одиночеством. Одинокие люди слишком много говорят и слишком много думают о прошлом. Если тебе это доставит удовольствие, то мы дадим твоему фокусу название. Назовем это ассоциативным мышлением по типу Фабера».

Дружок наш Чудси говорит, дескать, оставайтесь с палаткой, если хотите, только прибраться надо бы на пляже и в прилегающей роще. Предлагает нам пару стаканов домашнего сидра, и мы выходим на улицу. От столов открывается вид на воду. Мощно так бьются волны. Если просто сесть и пялиться, вид классный.

И вот когда он тем ясным днем ехал вниз по Кейльвертштрассе в сторону Хоэнштрассе и думал о том, что всю свою жизнь боялся ослепнуть, тогда-то и началось его очередное string of pearls, и он вспомнил о том, что у одного из друзей великого писателя Грэма Грина был такой же страх. Тогда же, когда в Монте-Карло приехал Фабер, Грин жил неподалеку в Антибе, и он хотел написать вместе с ним репортаж о мафиозном скандале на Лазурном Берегу, том самом скандале, в который оказались замешаны высокие чиновники из городской администрации Ниццы. Книга должна была называться «J’accuse»[57] — так называлась знаменитая работа Золя об афере Дрейфуса.

– У тебя бывает такое чувство, будто кто-то другой твою жизнь живет? – говорю, как только мы устраиваемся. – Твою настоящую жизнь?

Грин позднее издал ее в одиночку, так как Фабер внезапно оказался занят экранизацией одного романа, который он написал об умственно отсталых детях, роман назывался «Никто не остров».

– Ты о чем?

– Мы опоздали. Вечеринка уже прошла. Ты просадил все деньги, мы даже не успели от них удовольствие получить. А теперь согласился прибраться за кем-то, чтоб мы могли тут палатку поставить? Все как в дурацкой песне кантри. Должно было бы…

«В современной Америке говорить об умственно отсталых людях — значит быть политически некорректным, теперь это называется «differently abled», то есть «по-другому одаренные», — подумал он, в то время как его мысли продолжили свой бег, пока он ехал вверх по Хоэнштрассе, по обе стороны которой стояли старые, густо покрытые листьями деревья. В эти времена «новых правых», мифической смерти социализма и нового, провозглашенного Рейганом «мирового устройства», с его катастрофическими последствиями, говорить о «политической корректности»! События в этом романе по большей части происходят в Монте-Карло, и княгиня Грасия Монакская, одна из самых удивительных женщин, которых мне доводилось встречать, визитная карточка своего государства, любила эту книгу, она была вице-президентом компании «XX век Фокс». Мы часто сидели в ее дворце и беседовали о том, как можно экранизировать эту книгу. Грасии Патрисии удалось получить Витторио де Сика в качестве режиссера, главную мужскую роль должен был сыграть Марчелло Мастрояни, нам оставалось найти актрису на главную женскую роль, и княгиня полетела в Лос-Анджелес, чтобы подготовить экранизацию книги. Я был счастлив и полетел в Мюнхен, чтобы поговорить с моим издателем о новом романе. 15 сентября 1982 года в 6 часов утра в отеле «Четыре времени года» меня разбудил звонок друга из редакции «Штерна». Они немедленно перешлют мне из их Мюнхенского архива материал, через три часа я должен был сдать готовый некролог. По пути в город из расположенной высоко в горах летней семейной резиденции княгиня на одной из самых опасных трасс Европы на полпути до Ла Турби не вписалась в поворот и упала вместе с автомобилем в пропасть глубиной около 40 метров. Ее дочь Стефания, которая сопровождала мать, испытала тяжелейший шок и получила травму шейного отдела позвоночника, сама княгиня с опасными для жизни травмами была доставлена в монакский госпиталь принцессы Грейс и умерла там четырьмя днями позднее, в те самые утренние часы 15 сентября.

– Да блин. Нет никакого “должно было бы”. Наслаждайся всем как оно есть.

— Ты тоже думаешь о слепой женщине? — спросила Мира.

С учетом того, что тут ничего не происходит, я считаю, что нам надо закругляться и ехать домой сегодня же. Вижу, что Скока здешний дух к себе тянет, но он соглашается, что, может, лучше бы вернуться к дому Рут пораньше.

«Interruptus,[58] — подумал он. — Круг не замкнулся». Он ответил:

Уходит в тубзик в бытовке, а Чудси как раз сдает фургон задом как можно дальше. Закидываю к нему несколько мусорных мешков, следом запихиваю ящики. Спрашиваю Чудси, откуда у него все это, он рассказывает, что получил от дяди в наследство несколько акров. Начинал со старого сарая и потихоньку городил этот шалман. По неведомым причинам власти к нему не лезут. Кто-то стоит здесь лагерем подолгу, а кто-то приезжает и уезжает. Чудси выручает каких-то денег с выпивки, и все довольны.

— Да.

— Это ужасно!

Возвращаюсь, Скок тем временем разжился для нас парой куриных ножек. Беру рюкзак с Божком, ставлю его на скамейку рядом. Не то чтоб я пытался как-то вписать его в компанию или что-то типа, но все-таки. Тут такое место, что можно дохлого кота усадить, выдать ему пинту и соломинку, и никто глазом не моргнет. После кормежки у Розы я не очень-то голоден, но сидеть тут и жевать куриную ногу расслабляет. Поевши и попивши, Скок извлекает здоровенный косяк.

— Ужасно, — сказал Фабер.

«Круг все же замкнулся, — подумал он. — В любом случае, опосредованно».

– Жуть мощный, – говорю, выкашливая легкие.

Листва на старых деревьях была настолько густой и кроны деревьев так переплелись между собой, что казалось, будто они едут по зеленому ущелью.

– Кто-то забыл тут пакет дряни, – он мне. – Парняга с бильярда мне дал чуток.

Мостовая во многих местах была с ухабами. Хоэнштрассе, которая в тридцатых годах была проложена в рамках программы по предоставлению новых рабочих мест, вдоль леса вела вокруг западной оконечности Вены и поднималась все выше в гору.

– Ты б полегче, тебе еще за руль.

— Сейчас мы въедем в Кобенцль, потом на Каленберг, — сказал Фабер, в то время как Мира гладила его правую руку, лежавшую на рулевом колесе.

Солнечные лучи пробивались сквозь крышу из листьев над их головами, в канавах по обеим сторонам дороги цвели дикие цветы.

Но Скок передумал: он теперь руками и ногами за то, чтобы зависнуть. Считает, я все еще мог бы попробовать выяснить насчет женщины, которую Батя искал. Не понимаю, с чего он эту тему поднимает, я про это не заикался с тех пор, как мы уехали от Розы.

«Де Сика мертв, — подумал Фабер, — и Ивонна, женщина, ради которой я после двадцати пяти счастливых лет оставил Натали, тоже мертва, и я больше никогда не захочу снова увидеть Монте-Карло. В любом случае, — размышлял он, — я вовремя ушел от Ивонны и вернулся к Натали, мы прожили еще два счастливейших года, до того как 25 мая 1988 года она умерла от рака в клинике Цюрихского университета после операции на кишечнике. Почти все, кого я любил и уважал, кем восхищался и кого ненавидел — мертвы. Странно, что я еще жив, что Мира сидит рядом со мной. Наше время тоже давно прошло. Очень странно. Но это не случайно, нет, не случайно».

– Я от этой затеи отлип, – говорю. – Оставлю в покое ту тему.

— На Каденберге есть часовня Черной Мадонны из Ченстоховы! Я узнала об этом от моей дочери, — сказала Мира.

– Ты – что?

— О, да, — сказал он. — Мила брала меня пару раз с собой, когда шла к ней, чтобы мы могли помолиться о Томми и о нас, чтобы мы благополучно пережили времена нацистов и увиделись снова, когда добро победит, потому что зло никогда не побеждает, она всегда это повторяла, наша Мила.

Его не на шутку заклинивает – говорит, это для меня типично. Стоит мне только подойти к чему-то поближе, как я сдаюсь. Врубаю, блин, задний ход на полную скорость. Я не понимаю, чего он так завелся. Не то чтоб я без двух минут что-то там выяснил. Если и было что в Лениных байках, с Розой я особо не продвинулся.

— И вы шли к Мадонне пешком? — спросила Мира. — Каленберг находится далеко от вашего дома в Нойштифте.

– Если б ты задал поиск в интернете по фамилии “Кайли”, – он мне, – в этом графстве и глянул бы, есть ли…

— Мила уже была не совсем здорова и уже не молода, но она была из деревни, как и ты, и могла преодолевать большие расстояния пешком. До Мадонны мы добирались добрых два часа.

– Кого?

— И два часа назад?

– Кайли. Летти Кайли.

— Нет, мы просто спускались в Гринцинг, там сначала садились на трамвай, а потом на автобус, шедший по Кроттенбахштрассе. Когда у нас совсем не было денег, то трамвай и автобус становились большой проблемой. Тогда Мила была вынуждена запускать руку в свои сбережения на черный день. То же самое касалось кино. Время от времени мне можно было ходить туда. В Деблинге, на Хауптштрассе, был кинотеатр «Рокси». Его давно уже не существует. Самые дешевые места в «Рокси» с первого по третий ряд стоили пятьдесят грошей. Мне приходилось откидывать голову далеко назад, потому что экран был расположен высоко надо мной. Я еще помню, под каким впечатлением я возвращался домой после «Мадам Кюри», я был потрясен. Я хотел быть непременно химиком или физиком. Мне кажется, я немного сбился с темы о Черной Богоматери.

– Ты откуда это имя взял?

— С тобой это постоянно случается, — сказала Мира. — Расскажи-ка, что тебе известно о Черной Богоматери!

– Когда ты пошел в тубзик у Розы, она мне сказала, что, если ты спросишь, ту женщину звали Летти Кайли.

— Она помогает при болезнях и при всякого рода несчастьях, так говорила Мила.

– Но я же, блин, не спрашивал, правда?

— А что еще?

И тут он мне выкатывает по полной программе: мне надо выходить из зоны комфорта, что бы это ни значило; мне надо все выяснить – ради Бати; может, у меня есть дар и если мы отыщем ребенка, еще одного сына, станет проще смириться с тем, что Берни – женщина. Он очень убедителен.

Божок все еще рядом со мной, лицом к морю. Я смотрю туда, куда смотрит он.

— Что «что еще»?

– Ты почему не спросишь его, чего он сам хочет? – Скок такой.

Может, от дыма, может от еды это, а может, вечерний свет так ложится на воду, или все вместе, но я всю свою сосредоточенность устремляю к Божку.

— Что еще тебе известно о Черной Мадонне из Ченстоховы?

“Что думаешь, Бать? Хочешь, чтоб я нашел эту Летти Кайли? Или, может, скажешь мне сейчас, был ли у тебя ребенок? Сын, дочка?”

— Ну…

Если прислушаться, покажется, будто волны говорят “да”, когда бьются о берег, и “не”, когда откатываются. “Да” отползает в “не”, покуда не превращается в “дане-даввнуу-давввнушш” и вроде слышится “давай, ну же”. Нет у меня ни сил, ни воли спорить со Скоком. Хер с ним, останемся на ночь.

— Так я и знала, — сказала Мира. — Внимай же мне, исполнившись стыда и смирения! Ченстохова находится севернее Катовице на реке Варта. Уже в тысяча триста восемьдесят втором — я сказала, уже в тысяча триста восемьдесят втором году…

– Есть у тебя соображения вообще, как ее найти? – спрашивает, закидываясь сидром. – Ту дамочку.

— Я отлично слышал, — сказал Фабер.

Что-то в этой фразе напоминает мне, как Матерь треплется о шурах-мурах Ричи Моррисси. Непотребство какое-то.

— …на «Ясной горе» недалеко от города свой монастырь основали монахи-паулинцы, получившие из Византии икону Божьей Матери, которая стала национальной святыней Польши. Копии Черной Богоматери имеются сейчас во многих местах, но к той самой из Ченстоховы теперь, когда это снова стало возможным, каждый год приезжает полтора миллиона человек из многих стран со своими болезнями, горестями и заботами и просят ее о помощи. Может быть, она действительно иногда делает это.

– Знаешь эти программы по телику про семьи и усыновление, всякая такая лабуда? Матерь с Берни от них прутся, – говорю.

Фабер посмотрел на нее со стороны.

– И?

– Для тех программ постоянно проверяют всякие церковные архивы, чтоб отыскивать людей.

— Не смотри на меня так! Не всегда, конечно, я же сказала — иногда. Почему бы нет? Можешь ты мне сказать, почему бы нет? Ты на самом деле веришь, что на свете существует только та малость, о которой мы знаем, и ничего больше? Это было бы, наверное, жалкое творение!

– Она могла замуж выйти и сменить имя.

— Я никогда не предполагал, что ты веришь в Бога! — сказал он.

— Я и не верю, — сказала она. — Я не верю в Бога. Но в таком чрезвычайном случае, как болезнь Горана, нужно черпать помощь из любого источника!

– Ага.

— Не волнуйся! — сказал он. — Я тоже верю, что Мадонна поможет. Наша Мила была благочестивой. Благочестивой коммунисткой! Да еще какой! Еще более радикальной, чем мой отец. Тогда я часто молился, тайно, у себя в кровати перед сном, с Милой на Каленберге, дважды в неделю перед штаб-квартирой гестапо — Боже милостивый, сделай так, чтобы маму отпустили! — часто, когда был солдатом, когда сильно чего-то боялся, и все, потом наступил конец. Был еще один только раз: я сидел в самолете на высоте десять тысяч метров над уровнем океана, когда через полчаса после вылета из Токио отключился автоматический пилот и машина рухнула почти на восемь тысяч метров вниз, пока капитану не удалось принять управление на себя — тогда-то со мной и случился этот рецидив. Тогда молились наверняка все двести пассажиров в салоне сразу трем-четырем разным богам.

Вспоминаю, что видел в тех программах женщин, которые отказались от детей, и все это хранилось в тайне. Часто никаких записей в церковных книгах не оставалось вообще или они были поддельные. Это же сколько церквей по всему графству нужно прошерстить. Может, сотни. Имя ее болтается у меня в голове, но оно бессвязное, бессмысленное. Летти. Кайли. Пусть Скок и рассуждает насчет разных вариантов того, что мы б могли поделать, мне кажется, оно за пределами наших возможностей. Никогда мы ее не найдем.

— Я, — сказала Мира, — хочу помолиться Черной Мадонне из Ченстоховы, потому что моя дочь Надя делала это тогда, в восемьдесят втором году, когда Горану сделали пересадку печени здесь, в Вене. Тогда она приехала сюда и молилась Черной Богоматери, чтобы Горан остался в живых и поправился. И это помогло, по крайней мере на двенадцать лет. Когда нас с Гораном эвакуировали из Сараево самолетами ООН, я решила, что поеду на Каленберг и помолюсь Черной Мадонне.

Они добрались до Кобенцля. Слева в стороне от дороги находился большой ресторан, еще дальше впереди, за поворотом, находился стеклянный бар, который Фабер знал с давних пор.

– Как считаешь, мать твоя была в курсе? – спрашивает Скок.

«Если я приезжал в Вену, потому что мне нужно было здесь работать и я не мог больше выносить города, — вспоминалось ему, — то я всегда приезжал сюда на гору и писал в этом баре, и каждый год к списку мертвецов, о которых я должен был вспоминать, прибавлялись все новые, так как я был еще молод, когда начал писать и большинство моих друзей — издателей, журналистов, режиссеров, актеров — были значительно старше меня. Тогда я заказывал отсюда телефонные переговоры с далекими городами, чтобы сказать одной женщине, что я люблю ее, хотя был уверен, что больше никогда не увижу ее вновь. И я бросал шиллинги в музыкальный автомат и каждый раз выбирал одну и ту же пластинку с песней «Stormy weather».[59] И эта женщина издалека слышала эту песню и голос Лены Хорне. И тогда я снова увидел ее в Монте-Карло. Это была Ивонна, и все закончилось катастрофой. Когда я наконец вернулся к Натали, я почти все свои деньги потерял при разводе, но благодаря книгам, которые я тогда писал, я снова заработал эти деньги. Всю мою жизнь мне везло. По крайней мере, долгое время».

Об этом я пока толком не думал. Или о том, что она по этому поводу чувствует. Если она не в курсе, будет мне еще одна заморочка, с которой придется разбираться.

Он посмотрел направо и увидел раскинувшееся море виноградников, которые в этом месте подступали прямо к Хоэнштрассе, а внизу, у подножия, лежал город и могучая река. Солнце стояло теперь так высоко и свет его был таким сильным, что можно было подумать, что город покрыт языками пламени.

– Понятия не имею.

— Ты, конечно, не знаешь, почему Черная Богоматерь черная? — спросила Мира.

Надо отлить. Иду в тубзик, голова кругом.

— О, нет, знаю!

— Ты знаешь? — спросила она.

В бытовке очень чисто. Может, потому что туалетом тут и женщины пользуются. Две кабинки. Куча сообщений на стенах. Не всякое обычное говно, какое в мужских сортирах бывает. Скорее всякое странное – вроде того, что Мосси пишет на своих открытках Матери. Надо развесить их в туалете дома. Будет на что смотреть. Задумываюсь о Розе, ее бане и прочей лавочке. Вычурные уборные – как вам такое? Видать, есть в этом какой-то смысл: мы тут немало времени проводим, так чего ж не обустроить все поинтересней.

Что это у нас тут на двери?

— Мила мне рассказывала. К Мадонне приходило и просило о помощи очень много людей. И все они зажигали свечи перед ее ликом. — Они проехали небольшой участок ровной дороги, затем Хоэнштрассе снова пошла в гору и разделилась на несколько улиц. Фабер свернул в сторону Каленберга. — Свечи чадили, когда горели. Целые тысячелетия они дымились перед иконой, именно поэтому лик Богоматери из Ченстоховы почернел. А все художники, которые делали с нее копии, в свою очередь, рисовали ее почерневшей.

НЕ ВСЯК, КТО БОДЯЖИТ, ПРОПАЩИЙ[99]


Они подъехали к большой автостоянке, на которой стояло множество автобусов. В сувенирных магазинчиках продавались почтовые открытки, карты Вены, фотографии Мадонны и много всякого китча, экскурсоводы на разных языках рассказывали туристам историю церкви на Каленберге.

* * *

— Так называемая часовня Собесского, — в этот момент начал говорить экскурсовод по-немецки, — призвана напоминать о той исторической мессе, которую прочитал папский легат Марко д’Авиано в тысяча шестьсот восемьдесят третьем году, — Мира, чуть приоткрыв рот, прислушивалась к его словам, Фабер был глубоко тронут всем ее видом, — наутро перед битвой с турками польских войск под предводительством Яна Третьего Собесского и его солдат, тех самых, которые предположительно участвовали в победе кайзера Леопольда Первого. Копия Черной Мадонны из Ченстоховы напоминает о покровительстве польских священников над этой церковью.

Или… бродяжит? Ага, бродяжит.

Туристов пропускали в здание группами. Дело продвигалось медленно из-за большого скопления людей, но Фаберу и Мире повезло, и один из экскурсоводов, кивком подозвав их, провел вместе со следующей партией. После уличной жары прохлада внутри часовни показалась Фаберу очень приятной, так как он уже некоторое время мучился головной болью и головокружением. Туристы покупали толстые красные короткие свечи, зажигали их и ставили на длинную доску перед главным алтарем.

ЗРЯЧИЕ ЗРАКИ ВРАКИ
ЗРЯТ И ВО МРАКЕ[100]


В боковом приделе часовни Собесского висела Черная Богоматерь из Ченстоховы на заднике, обтянутом карминно-красной тканью. Вверху на золотой раме сидели два маленьких серых орла с маленькими коронами, на груди у каждого был изображен герб, предположительно польского короля, они гневно смотрели один на другого.

* * *

«Последний раз я был здесь больше пятидесяти лет назад, — подумал Фабер. — Удивительно. Насколько я могу судить, здесь ничего не изменилось. Хотя нет! Тогда здесь не было столько свечей. Мила всегда приносила с собой две, во второй военный год их уже не хватало, на них ввели карточки, потому что во время воздушных налетов выключали электричество. Самое позднее в 1942 году я был здесь в последний раз, так как в том году наш дом в Нойштифте реквизировали, и мама с Милой перебрались в Брегенц, ну а мне «позволили» пойти на службу в немецкий вермахт, чтобы заслужить прощение, как сыну преступника, который сбежал от нацистов за границу».

В этот не очень врубаюсь.

Мира беззвучно шевелила губами.

ПРОРВА ТРУДА, ДА ВСЁ БЕЗ РЫБКИ ИЗ ПРУДА


* * *

«Она, наверное, молится Черной Мадонне, — подумал Фабер. — На каких только языках за многие сотни лет не молились этой Мадонне? Сколько было просьб и мольбы? Не только со стороны верующих, но и из уст тех, кто находился в большой нужде, беспомощный и беззащитный — как Мила например, добрая католичка и к тому же добрая коммунистка».

Это точно.

Внезапно Фабер почувствовал дрожь во всем теле, на лбу выступил пот, и он услышал, как стучит кровь в его висках.

А ЧТО, ЕСЛИ СРЕДСТВО ОТ РАКА
ОКАЗАЛОСЬ ЗАПЕРТЫМ В УМЕ ЧЕЛОВЕКА,
КОТОРОМУ НЕ ПО КАРМАНУ ОБРАЗОВАНИЕ?


5

* * *

«Только не вздумай умирать в часовне!»

Тут пришлось задуматься на пару минут. Может ли что-то оказаться запертым у тебя в уме и ждать своего часа? Оно либо там есть, либо его там нету. Некоторые рисунки на стене – довольно художественные. Один и на потолке имеется – рука Божья тянется, известно чьего авторства. Но навстречу ему тянется не человек, а осьминог. Смешно.

Покачиваясь, Фабер пробирался между туристами, пот заливал ему глаза, он тяжело дышал. Наконец он вышел на воздух, прошел пару шагов вперед, упал на зеленую лавочку и вынул упаковку нитроглицерина из кармана. В то время как он открывал пузырек, несколько драже выпало и откатилось в сторону. Руки у него дрожали, но все же ему удалось положить две крупинки в рот и проглотить. Что, подсел «на колеса», спросил его однажды друг, который лечил его от пристрастия к алкоголю и который заметил, что у него на некоторое время развилась медикаментозная зависимость.

Скамейка стояла в тени старого дерева. Никто из множества окружавших его людей не обращал на него внимания, и он был рад этому, потому что он очень стеснялся умереть на людях, и единственным утешением могла быть мысль, что утром он надел свежее белье и подстриг ногти на ногах.

– “Врач, исцелися сам”, – произношу вслух. Такое Батя говаривал, залив в себя сколько-то выпивки. Может, под этим “исцелися сам” имел в виду кого-то еще. Нечистая совесть? Задам этот вопрос Божку, когда выйду отсюда. Надо записать на стенке.

«Две коробки с порновидео лежат на чердаке моего дома в Люцерне, — подумал он. — Я уже целую вечность собираюсь от них избавиться. Теперь слишком поздно. Если их обнаружат — ах, да плевать на них!

«Нитроглицерин не помогает, иначе у меня давно снова болела бы голова. Значит, нет, — подумал он, — протяну ноги!»

На умывальнике странное с виду мыло. В нем обрывки водорослей. Свое мыло делают. Живут на пляже. Люди вот так отключаются от всех сетей, умеют идти своим путем. От мыла пахнет травами, а также морем. Вся эта тема с запахами и с блядским тем порошком, какой миссис Э-Би дала Скоку. Может, мел, подкрашенная вода, но Скок-то верит – на четыре сотни фунтов у него вера. Может, все сводится к тому, во что веришь, во что верят люди вокруг. Если Берни исходно верил в то, о чем мне только теперь рассказал, могло ли оно оказаться мощнее того, во что я верил насчет себя и дара? В себя я верил недостаточно крепко.

Он тяжело дышал, воздух вырывался с шумом, но никто из проходивших мимо не заметил, в каком состоянии он находился.

Выхожу на улицу, а там свет оказывается слишком резким; будто сто лет прошло с тех пор, как я зашел в бытовку. Сколько-то времени даю глазам привыкнуть. Стою, пытаюсь вспомнить, что я там прочел только что, но в голове пусто.

«Я ведь счастливый сукин сын», — подумал он. Затем он начал вспоминать тот давно прошедший зимний день в Шармойне.

Звонит мой телефон. Берни.

Его старый друг Вальтер Маркс был юрисконсультом в издательстве Фабера.

– Ты где?

«На следующий год 21 июня Вальтеру исполнится семьдесят лет, — подумал он. — Мое семидесятилетие мы некоторое время назад отпраздновали в Венеции, в отеле «Киприани»… Той зимой я работал в Париже на Роми, обворожительную Роми Шнайдер. Как сильно я тобой восхищался, уважал и любил, Роми, подобно всем, кто тебя знал. Я переписывал для тебя сценарий, потому что тогда ты еще не говорила по-французски без акцента, а киношники непременно хотели иметь на пленке твой голос, а не голос дублера. Именно поэтому во всех твоих первых фильмах из тебя делали немку, которая бежала от нацистов или приезжала во Францию по делам, однажды ты была даже дамой из Страсбурга. Тогда я делал из тебя немецкую еврейку, которой удалось с маленьким сыном бежать в Париж. String of pearls. Перед рождественскими праздниками я закончил работу, и тут в Париж позвонил Вальтер — вот так, ура, круг замкнулся! — и предложил провести Рождество и Новый год вместе в Швейцарии, в снегах, в «Почтовом отеле» в Вальбелле недалеко от Ленцерхайде. Этот отель превосходен.

– Со Скоком уехал. А вы где?

– Пока еще в Лондоне.

Как там было шумно — и почему это люди производят столько шума? По вечерам мы с Вальтером сидели в этом отеле перед камином и обсуждали разные вещи, но чаще мы просто молчали и смотрели на языки пламени. В первой половине дня мы совершали длительные прогулки по расчищенным дорогам через лес и засыпанную снегом равнину. Ожерелье, ожерелье, ожерелье. Ассоциативное мышление по типу Фабера, не так ли, Ирене? Вокруг нас возвышались гигантские горы, над нами висело по-зимнему голубое небо, и мы были счастливы, так счастливы. Однажды на санях, запряженных лошадьми, мы выехали из Ленцерхайде высоко в горы до того места, которое называлось Шармойн. Воздух поредел, лошади пошли медленнее, от их тел валил пар. Нашим кучером была пожилая женщина, она закутала нас в толстые одеяла, и мы снова на некоторое время затихли и не смотрели друг на друга. И вот в самый разгар лета много лет спустя на зеленой скамейке под старым деревом перед Каленбергской часовней я ясно представлял себе все те краски, которые я тогда видел, они были совершенно фантастичны, словно бы и не с этой планеты, и чем сильнее становилось потрясение, которое я испытывал, тем яснее становилось мне, что тех людей, которые верят в Бога, можно понять.

Ну конечно, я и забыл.

В Шармойне мы заказали в старинном каменном доме горячий гороховый суп с салом, и возница ела вместе с нами, она прикрыла лошадей тяжелыми попонами и повесила им на шею мешки с кормом. А потом возница сфотографировала нас вместе, когда мы снова уселись в сани и покатили вниз в долину, после того как побывали так близко к небесам.

– Как дела?

«Этот день я не хотел бы позабыть, да я и не забыл его», — подумал Фабер, когда сильная головная боль вырвала его из воспоминаний.

– Айлин выносит мне мозг. Непотребные тела в непосредственной близости. Иисусе слезный, эти ее язвы на ногах.

Нитроглицерин все же подействовал. Он просидел на скамейке не больше минуты и вот уже чувствовал себя намного лучше, и смерть снова отступила на неопределенный срок. Он бросил взгляд через площадь с ее магазинчиками, обзорными трубами, автобусами, людьми и увидел черный «мерседес», который припарковался напротив него перед закрытым ресторанчиком. Позади автомобиля стоял молодой человек в солнечных очках. Фабер хорошо видел его плечи и руки, но почти не видел лица, потому что солнечные очки были очень большими. Молодой человек поставил видеокамеру на крышу автомобиля и снимал его.

– Матерь при тебе? Дай ей трубку.

«Он делает это уже некоторое время». Слегка покачнувшись, Фабер приподнялся. Молодой человек быстро убрал камеру с крыши, забрался в «мерседес», за рулем которого сидел другой молодой человек, дверь захлопнулась, и машина резко взяла с места. Фабер еще успел прочитать регистрационный номер и записал его на бумажке. «Ну вот, — подумал он с безрадостным удовлетворением, — началось. Все и так продолжалось слишком долго».

Возникает Матерь. Задвигает насчет какого-то парка, где они гуляли, и насчет магазинов. Радует ее слышать. Когда она переводит дух, я спрашиваю, не упоминал ли Батя кого-то – какую-нибудь подругу из Уэксфорда, с которой он утратил связь.

— Роберт!

– Нет. У него была родня в Балликалле, и вроде все. Я у Айлин заберу три пары туфель. На нее не лезут, у ней щиколотки разнесло.

Он обернулся, когда услышал голос Миры. Она стояла у входа в часовню, и он пошел к ней навстречу.

– Судя по всему, у вас дела в порядке. А вот еще насчет места под названием Глен-что-то-там.

— Что с тобой? — Она озабоченно посмотрела на него.

– Гленби?

— Ничего, а что такое?

– Гленби, говоришь? – переспрашиваю на всякий случай.

— Ты весь белый.

– Мы там ездили на тарантасах. Лошадям в ту пору подгузники не подвязывали, это я тебе точно скажу. Медовый месяц у нас там в Керри был.

Голос ее доносится будто издалека, но она всегда трубку держит в полумиле от уха – от рака бережется.

— Ерунда.

– А ты чего спрашиваешь? – говорит. – Какие у тебя планы?

– Никаких. Мне пора, батарейка садится.

— Нет, правда.

– Не сердись на меня, что я Берни вывезла немножко проветриться.

— Ну, может, и так, — сказал он. — Это была длительная прогулка. Я думаю, нам стоит вернуться, и я смогу прилечь. Я всегда делаю это после обеда, пару часов, если позволяют обстоятельства. Тебе это тоже не повредит.

– Я нет. До скорого.

— У тебя действительно все в порядке?

Похоже, она вообще без понятия.

— Действительно, — сказал он. — Я больше не мог оставаться в часовне. Со мной такое случается в церквях.

— Надеюсь, Черная Богоматерь поможет Горану, — сказала она.

Из грузового контейнера на другой стороне дорожки появляется женщина. Забыл спросить у Чудси, что это было изначально. Женщина идет ко мне.

— Да, — сказал он. — Я тоже надеюсь.

«От порновидео нужно избавиться как можно быстрее, — подумал он. — Я позвоню одному другу в Люцерн».

– Привет, ты, должно быть, Фрэнк.

Откуда, блин, она знает, как меня зовут?

6

– Вы кто? – спрашиваю.

Фабер вел машину очень осторожно по Хоэнштрассе, которая изобиловала поворотами, вниз, в Гринцинг, и наконец доставил Миру в гостевой дом. Перед пансионом «Адрия» он вышел сам и запер машину.

Говорит с легким акцентом.

– Я Мила. Скок сказал, вы тут на ночь останетесь.

Вечером они планировали вместе посмотреть передачу «Клуб два» посвященную трансплантации органов. Мира обещала приготовить бутерброды.

Блядский Скок. Она ему по всем статьям подходит: постарше, длинные волосы, смазливая. Даже в мешковатой футболке и шортах сходу видно, что тело у ней убойное. Немудрено, что Скок так, блин, рвется остаться.

– Я скоро приду, – говорит.

Фабер прошел в свой номер, жалюзи на окнах были опущены. Зайдя в душ, он долго стоял под струями воды, которые делал то горячими, то холодными. Затем он вытерся насухо, сел в пижаме на край кровати и позвонил Ренате Вагнер в редакцию. Его сразу же с ней соединили, и он узнал ее голос.

– Шик.

Перед тем как вернуться к столу, захожу в шалман, беру у Чудси две банки. У бильярдного стола гоняют шары какие-то женщины. Откуда эти люди тут берутся?

– Что-как? – Скок мне, когда я приношу напитки к столу.

— Это Фабер. Мы можем поговорить?

– Познакомился с твоей новой подругой.

– В смысле?

— Минутку, — сказала она, — я только включу генератор помех. Готово. Что случилось, господин Фабер?

– С блондинкой.

Свой новый адрес он сообщил ей сразу же после своего переезда в пансион. Теперь он рассказал ей о человеке в солнечных очках, который снимал его на Каленберге, и его коллеге, с которым тот сразу уехал на «мерседесе», как только их заметили…

– С Милой. Она вписалась в контейнер на все лето. Там внутри все оборудовано.

— …он вел себя так, что я должен был его обязательно заметить. Они явно хотели меня напугать.

– Ты там уже побывал?

— У вас есть их регистрационный номер?

– Нет. Мы просто поболтали.

Он назвал его.

– Поэтому ты и хочешь остаться.

— Хорошо, — сказала она. — Это, конечно, подделка. Что это был за «мерседес»?

— Двести тридцатый.

– Не только поэтому. Мне правда кажется, что стоит попробовать найти эту Летти Кайли. И люди тут, типа Чудси, они шарят в местных делах. Подскажут, с чего начать.

— А тот тип, что снимал? Вы сможете его описать?

– Она даже не ирландка.

— Вряд ли, я видел только голову и руки. Огромные, солнцезащитные очки. Светлая кожа на лбу. Светлые волосы. Стрижка «ежиком». Это все. Мне очень жаль.

— Спасибо, что сразу позвонили. Я подниму тревогу среди наших людей.

– У нее подруги ирландки. Они все морской хренью увлекаются, экологией. И вдобавок хорошенькие.

— Каких людей?

— Тех, кто занимается сбором информации. Они позаботятся об этом автомобиле… Вы говорили, что у вас есть…

С той минуты, как Скок произнес ее имя, я никак не могу бросить о ней думать. Летти Кайли. Имя, фамилия. Никак теперь не забыть. Из-за того, что имя есть, все делается настоящее. Даже если Скок лапшу мне по ушам развешивает, лишь бы с этой подругой замутить, оно меня все равно зацепило. Была же у Бати какая-то причина расспрашивать Розу о Летти. Теперь у меня есть ее имя, и это теперь на мне. Кто-то должен ее знать. Какие-то записи где-то в архивах должны сохраниться.

— Да, — сказал он.

— Но как вы его носите в такую жару?

Выходит Чудси, Скок спрашивает, не встречались ли ему случайно какие-нибудь Кайли. Это он только ради того, чтоб меня умаслить.

— У меня есть небольшая кожаная сумка для денег, документов, ключей от машины. Пистолет туда помещается. И диктофон тоже.

– Нисколько не знакомое мне имя.

— Мы, к слову сказать, тоже добились успехов, — сказала Рената Вагнер. — Мы подобрались совсем близко к Монку. Может, нам и повезет.

— Да, — сказал он. — Это было бы неплохо.

Идет к помойной яме с каким-то мусором, просит записывать, сколько чего мы берем, на доске в баре. Очень доверчиво это с его стороны.

— Вашу машину вы непременно должны оставлять в гараже, если она вам не нужна. У вас неподалеку находится несколько больших многоэтажных парковок. Я передам вам адреса. И будьте осторожны при вскрытии писем! Звоните сразу же, как только что-то произойдет! Вы знаете, насколько это может быть важным для вас. И для меня. Я обязана вам своей жизнью.

— Ерунда.

Прилив. Чума вообще, потому что его не замечаешь, и вдруг он вот он.

— Это вовсе не ерунда. Мы сделаем все, на самом деле все, чтобы схватить Монка и его друзей.

Сидим мы с Божком еще сколько-то, пялимся на воду. Вроде ничего не происходит, но если отпустить ум в дрейф, засекаешь, может, какую-нибудь чайку – как она кружит и кружит, то подальше, то поближе. Или вот камни постукивают, и начинаешь ожидать некий определенный ритм. Предвкушаешь его.

— Я знаю, — сказал он. — Оставайтесь здоровой и сильной — так принято говорить в Израиле.

– Какие новости от Берни и Матери? – Скок мне.

— Вы, — сказала Рената. — Вы оставайтесь здоровым и сильным! Шалом![60]

Рассказываю, что они идут завтра в Букингемский дворец. И в больницу, где Айлин работает, – не очень-то достопримечательность.

— Шалом! — сказал он и лег на кровать. Сразу затем он заснул.

– Интересно, он с твоей матерью про это когда-нибудь разговаривал?

– Про что?

– Твой отец. Про то, был ли у него ребенок уже до того, как они познакомились. Хотя тогда по-другому оно было.

– Вряд ли она вообще хоть что-то знает. Я ее спросил, слыхала ли она о месте под названием Глен.

7

– Что за Глен такой?

– Роза упоминала Глен-чего-то-там.


«Глубокоуважаемый несостоятельный должник!
Ваш адрес я узнал из «Федерального вестника», точнее сказать из колонки судебных заседаний, где публично было объявлено, что вы являетесь банкротом, с вами запрещается вести какие-либо дела или предоставлять вам кредит, что криминальной полицией заведено против вас дело по подозрению в мошенничестве, всех, кто пострадал от вас, приглашают сделать заявление в полицию каждый, кто будет вести с вами дела, автоматически попадает под подозрение. В этом затруднительном положении на вас набросятся все стервятники с предложением предоставить вам кредит под грабительские проценты.
Наш банк человеческих органов, организация, основанная на взаимной выгоде, поступает по-другому. Мы предлагаем вам разумный выход из сложившейся ситуации, коль скоро вам не хватает мужества покончить с жизнью, решиться на грабеж или ограбление банка, вы жертвуете нам одну почку и в зависимости от качества товара получаете от шестидесяти до восьмидесяти тысяч марок. Это поможет вам разобраться с самыми срочными долгами…»


– Это еще одна наводка, верно?

– Что?

– Сколько тех Глен-чего-то-там есть? Можно все найти, порасспрашивать. У нас есть имя и, ты говорил, какая-то связь с мясниками, помнишь?

Ведущая ток-шоу «Клуб два» опустила лист бумаги, часть текста с которого она только что прочитала, и посмотрела на человека, который сидел справа от нее в светло-коричневом кожаном кресле.

Про это я и забыл. Все хлипко, но, блин, я про это завтра подумаю.

Скок тянется к Божку, берет его, подносит к лицу.

— Это дословный текст письма, который вы обычно рассылаете, господин Сардон? — спросила она.

– Обожаю, когда план как по маслу[101], – говорит он мультяшным голосом, будто это Божок вещает.

— До сего момента это был дословный текст, уважаемая фрау, — ответил мужчина, одетый в английском стиле, с благородными чертами лица, ясными глазами и густыми, темными волосами. Он слегка поклонился, не вставая с кресла.

Не потому что Скок валяет дурака, но я уверен, что голос Божка возникает у меня в голове: “Давай-ка, ну же, Фрэнк, берись”.

В студии работали три передвижные камеры. В расположенной поблизости технической студии режиссер программы следил по мониторам за картинкой, которую транслировали все три камеры. Вместе с женщиной-монтажером он сидел за огромным пультом. Прежде чем элегантный господин Сардон начал говорить, режиссер сказал «один», после чего женщина-монтажер нажатием кнопки включила крупным планом изображение Сардона, которого снимала камера № 1.

И тут Скок допивает свою банку и орет: