- Что тебе надо? - спросил он.

— Поцелуйте меня, Ли. Пожалуйста.

- Мне? .. - смутился я. - Да вот, хотел все-таки спросить ...

- Спрашивай.

Я увеличил скорость, повернул в первую улицу направо, потом налево; я пытался встряхнуть ее, чтобы она меня отпустила и вцепилась во что-нибудь другое; но это нелегко сделать, когда ведешь паккард. Он был непоколебим. Джин воспользовалась этим, чтобы снова обнять меня обеими руками.

- Скажи .. , - я замялся. Кто его знает, вдруг я спрашиваю о том, о чем спрашивать нельзя? - Скажи, а как тебе удалось сделать такое с нашим ножом?

- С ножом? .. - Его брови чуть сдвинулись, будто он пытался что-то вспомнить. - Ах, да.

— Уверяю вас, чего только не расскажут о вас в этих краях.

И опять замолчал.

Я все еще шел рядом с ним, мы миновали вахту, вышли с территории комбината. Наконец я решился повторить:

— А я бы хотела, чтобы нарассказали еще больше. Все будут так раздражены, когда…

- Так как же?

— Когда?

Он взглянул на меня, будто только что вспомнил о моем присутствии.

— Когда узнают, что мы поженимся.

- Ты пока не поймешь, - сказал он. - Пойдем лучше поглядим, что за дом у меня теперь.

- Ты приглашаешь? ..

Господи Боже святый, черт возьми, куда клонила эта девица! Есть такие, на которых это действует так же, как валерьянка на кошку или дохлая жаба на фокстерьера. Они бы приставали с этим делом всю свою жизнь.

- Приглашаю. - Он выдержал секундную паузу, будто чуточку подумал, прежде чем добавить: - На новоселье.

И опять умолк, словно позабыв обо мне. Но мне большего и не требовалось.

— Мы поженимся?

Мы дошли до «инженерного дома», поднялись по отремонтированным ступенькам, прошли по заново настеленным доскам подъезда на первом этаже. Ковач вынул ключи и отпер свежевыкрашенную дверь. Запах краски еще держался, но уже еле чувствовался.

Она склонила голову и поцеловала мою правую руку.

- Заходи, - кивнул он мне, щелкнув выключателем.

— Конечно.

В прихожей загорелся свет. Мы вместе прошлись по квар­тире, заходя в каждую комнату и даже на кухню, всюду включая свет и оглядываясь. В отремонтированной квартире было очень славно. И полы отскоблены, и свежие обои наклеены, и мебель какая-никакая стоит, и занавески на окнах повешены. Но главное - была исправлена большая печь, расположенная в углу кухни, задней стеной выходящая в одну комнату, а боковой - в другую, так что и кухня, и обе комнаты обогревались от нее. В печи имелись и чугунная плита, и духовка. Кроме того, на разделочном столике возле умывальника с раковиной стояла маленькая электроплитка.

— Когда?

И запас дров был.

Я дотронулся до печки. Теплая. Значит, ее протопили как следует. Правда, в доме все равно было, мягко говоря, нежарко. Топили-то ее, видимо, утром, а на улице мороз минус двадцать, вот квартира и успела остыть. Да еще сколько лет дом стоял совсем холодным, нетопленым. Он теперь начнет забирать тепло в каждую половицу, в каждую стену и каждую балку перекрытия, пока все это не прогреется, и только тогда в самой квартире установится ровная хорошая температура. На это понадобится несколько дней, не меньше.

— Сейчас.

В общем, скинуть куртку и шапку я не решился. Ковач, осмотревшись, взглянул на меня.

- Зябко? - спросил он.

— Ну, не в воскресенье же.

И, не дожидаясь моего ответа, выдвинул заслонку, открыл дверцу топки, заложил в нее березовых поленьев и дунул изо всех сил на остававшиеся горячие угольки. Они из матовых сделались бледно-багровыми, потом пустили россыпь искр, и буквально через две минуты дрова уже горели, весело потрескивая.

— Почему? — сказала она.

(Я потом дома попытался проделать то же самое, когда рас­тапливал печку, и у меня ничего не получилось. Сколько я ни дул, угли все равно лишь слегка краснели и пускали одну-две искорки, а ведь они были свежее и горячее, чем в печке Кова­ча. Пришлось мне в конце концов воспользоваться обычным способом: спичками, старыми газетами и щепками. «Это же какая силища в легких нужна, чтобы полуостывшие угли раз­ дуть в пламя!» - подумалось мне тогда.)

— Нет. Это — идиотизм. Ваши родители не будут согласны.

Сразу сделалось теплей, веселей и уютней.

- Теперь я здесь живу, - сказал Ковач, обращаясь то ли ко мне, то ли к самому себе.

— Мне это безразлично.

Я придумывал, что бы такое сказать, чтобы завязать бе­седу.

- А ты знаешь, что в этом доме водятся привидения? – спросил я.

— У меня нет денег.

- Знаю.

- Тебе что, уже рассказали?

— Достаточно для двоих.

- Да.

- И ты не боишься? - поинтересовался я.

— С трудом хватает мне одному, — сказал я.

- Нет.

- Говорят, на этом месте казнили пугачевцев ...

— Родители дадут мне денег.

- Да, - все так же односложно ответил он. А потом, подумав, добавил: - Но это было очень давно.

— Не думаю. Ваши родители меня не знают. Да и вы не знаете меня, ведь так?

- Так ведь привидения бессмертные, разве нет? - сказал я. -­ Может хоть тысяча лет пройти, они все равно будут разгуливать, если им так нравится.

Она покраснела и спрятала лицо на моем плече.

- Особенно сегодня, - согласился он. - Но сегодня они нестрашные.

— Вот и нет, я знаю вас, — прошептала она. — Я могла бы описать вас по памяти — целиком.

- Почему? - удивился я.

- Крещенский сочельник, - пояснил он. - В крещенский сочельник они любят порезвиться, но особого вреда причи­нить не могут. Вода на подходе.

Я решил посмотреть, как далеко это может зайти, и сказал:

Я не все понял, но решил поразмыслить над непонятным потом, и снова спросил:

- А когда они бывают страшные?

— Масса женщин могли бы описать меня подобным образом.

- На Масленицу, - ответил он.

Она не прореагировала.

- Почему?

— Мне это безразлично. Больше они этого делать не будут.

- Так повелось.

- А на Масленицу они и для тебя могут быть страшные? - спросил я. - В смысле, тебе навредить?

— Но вы ничего обо мне не знаете.

- Всяко может быть, - неопределенно отозвался он.

- А если на Масленицу в этом доме они к тебе выползут? - не унимался я.

— Я не знала ничего о вас. Она стала напевать песню Дюка с таким названием.

Его голова повернулась вполоборота, почти как на шарнире, и он опять смотрел на меня своим странным взглядом, непроницаемым и одновременно бездонным. Таким бывает осеннее небо.

— Вы и сейчас знаете не больше, — заверил я ее.

- Ты не поймешь, - сказал он.

— Тогда расскажите мне, — сказала она, перестав петь.

- Да что же это такое! Того я, видишь ли, не пойму, этого не пойму! - обиделся я. - Разве ты не можешь объяснить так, чтобы я понял?

- Я не говорю, что вообще не поймешь, - спокойно произнес он. - Я говорю, что сейчас не поймешь.

— В конце концов, — сказал я, — не знаю, как я мог бы помешать вам выйти за меня замуж. Вот разве если уеду. Но мне не хочется уезжать.

- Но ты мне одно скажи - ты и на Масленицу с ними справишься? Или, может, ты специально в этом доме поселился, чтобы с ними справиться раз и навсегда?

Я не добавил: «пока не получил Лу», но именно это я хотел сказать. Джин приняла все за чистую монету. Эта девица была в моих руках. Надо было ускорить ход дела с Лу. Джин положила голову мне на колени, а сама пристроилась на краю сиденья.

Он немного подумал.

- Да. Наверное, да, - наконец сказал он.

— Расскажите мне, прошу вас, Ли.

- А вода, получается, тебе нравится?

— Хорошо, — сказал я. Я сообщил ей, что родился где-то в Калифорнии, что у отца моего были шведские корни, и отсюда — мои белокурые волосы. У меня было трудное детство, потому что родители мои были очень бедны, и в возрасте девяти лет, в самый разгар депрессии, я играл на гитаре, чтобы зарабатывать на жизнь, а потом мне повезло: я встретил одного типа, когда мне было четырнадцать лет, он заинтересовался мною, увез меня с собой в Европу, Великобританию и Ирландию, где я провел десять лет.

- Вода и огонь - друзья металла. В жарком огне и в студеной воде рождался булат.

- Точно ... - я подумал. - А ты сегодня купаться пойдешь?

Все это были бредни. Я действительно десять лет прожил в Европе, но не в таких условиях, а всем, чему я научился, я был обязан лишь самому себе и библиотеки типа, у которого я работал в качестве слуги. Я не сказал ей ни слова и о том, как этот тип обращался со мной, зная, что я негр, ни о том, что он делал, когда его приятели не заходили повидать его, ни о том, как я расстался с ним, заставив его подписать чек для оплаты моего путешествия обратно и прибегнув для этого к специфическим знакам внимания.

- В проруби?

- Да.

Я рассказал ей кучу чепухи о моем брате Томе, и о малыше, и как он погиб в результате несчастного случая; считали, что не обошлось без негров, эти типы — большие притворщики, это раса прислужников, и что одна мысль приблизиться к существу с другим цветом кожи делает меня больным. Итак, я вернулся, и обнаружил, что дом моих родителей продан, брат мой Том — в Нью-Йорке, малыш в шести футах под землей, и тогда я стал искать работу, и я обязан этим местом в книжной лавке другу Тома; это-то было правдой.

- Я собирался, - сказал он.

- Пойдем вместе!

- Давай.

Она внимала мне, как проповеднику, а я знай наяривал; я сказал ей, что считаю, что ее родители не согласятся на наш брак, потому что ей нет еще двадцати лет. Но ей только что исполнилось двадцать, и она могла обойтись без согласия родителей. Но я мало зарабатывал. Она предпочитала, чтобы я сам зарабатывал деньги — и честно, и ее родители, конечно, полюбят меня и найдут мне более интересную работу на Гаити на одной из своих плантаций. Тем временем я пытался как-то сориентироваться и наконец выбрался на дорогу, по которой прибыли мы с Дексом. Пока что я вернусь к своей работе, и она приедет повидать меня на неделе; мы как-нибудь устроимся, чтобы рвануть на Юг или провести несколько дней в каком-нибудь местечке, где нам никто не помешает, а потом вернемся уже женатыми, и дело будет сделано.

- Я зайду за тобой, да?

- Да.

Я спросил ее, скажет ли она об этом Лу; она сказала — да, но не о том, что мы делали вместе; говоря об этом, она опять возбудилась. К счастью, в это время мы уже приехали.

Вот так и получилось, что на реку мы отправились вместе, я и Ковач. Мои удивились, узнав, с кем я иду, но возражать не стали. Отец только улыбнулся и кивнул.

- Ступай. с Ласло ты будешь как за каменной стеной. Взрослые сразу привыкли называть его «Ласло». А я не мог называть его иначе, чем Ковачем. Я и к нему так обращал­ся: «Послушай, Ковач ... » или: «Скажи, Ковач ... ». И на «ты» при этом. Это вы, наверное, уже заметили. Почему-то с самого первого момента у меня было ощущение, что к нему нужно обращаться на «ты», а не на «вы», как ко многим взрослым, что любое «вы» будет с ним неправильным, несмотря на его грозный вид и на то, что чудеса, которые он творил, обычному человеку не под силу.

XV

И вот мы с ним шагаем на реку, и все было бы замечательно, если бы меня не мучили воспоминания о подслушанном мной разговоре. Выходит, на директора круто наехали, и всей его семье угрожает опасность? Главное, Машке угрожает .. Я ломал голову, как бы предупредить Машку так, чтобы она не поняла, что мне так много известно. И ничего толкового не придумалось. Лучшее, что приходило мне на ум, - это напомнить Маш­ке, как она сама мне рассказывала, будто кто-то хочет обанкротить комбинат, чтобы прибрать его к рукам, и сказать ей, что, подумав над этим, я понял: ей надо быть поосторожней. Вон сколько и в газетах пишут, и по телевизору показывают, как та­кие люди ни перед чем не останавливаются, чтобы заполучить желаемое. И теперь, когда пойдут госзаказы и комбинат, уже почти попавший им в руки, от них уплывет, они могут и на ее отца наехать, и к ней, к Машке, подослать какую-нибудь шпа­ну ... В общем, скажу я ей, пусть трижды глядит по сторонам, прежде чем переходить улицу.

Послеобеденное время мы провели кое-как. Погода была хуже, чем накануне. Настоящая осенняя погода; я поостерегся играть в бридж с друзьями Джин и Лу; я помнил советы Декса; момент был неподходящий, чтобы бросить на ветер те несколько сотен долларов, что мне удалось скопить; в сущности, эти типы мало беспокоились, будет ли у них пятью-шестью сотнями больше или меньше. Им хотелось убить время.

Впрочем, все эти объяснения, когда я их выстраивал и обдумывал каждое слово, получались довольно неуклюжими, но лучше так, чем совсем никак.

Одно успокаивало: раз Ковач сказал, что будет оберегать директора и его семью от всяких нападок, значит, защитит он как надо. Тот, кто способен превратить обычный нож из нержавейки в булатный клинок, сумеет и всех бандитов перемолотить.

Джин то и дело кидала на меня взгляды по поводу и без повода, и я сказал ей, воспользовавшись минутой наедине, чтобы она была поосторожнее. Я еще потанцевал с Лу, но она была настороже; мне не удалось направить разговор на достойный сюжет. Я почти полностью оправился после ночи и опять стал возбуждаться всякий раз, как смотрел на ее грудь; она, правда, дала немного себя потискать, пока мы танцевали. Как и накануне, друзья уехали не поздно, и мы остались вчетвером. Джин уже не держалась на ногах, но хотела еще и еще; мне стоило немалых усилий уговорить ее подождать; к счастью, усталость оказала свое действие. Декс продолжал налегать на ром. Мы поднялись к себе около десяти часов, и я почти сразу спустился, чтобы взять какую-нибудь книгу. Мне не хотелось вязаться с Джин, а спать хотелось недостаточно.

- Ты мрачный? - спросил Ковач. - Или нет?

- Нет, - ответил я. - Я все думаю, как же это у тебя с ножом так получилось.

А потом, войдя к себе в комнату, я застал на своей кровати Лу. На ней было то же дезабилье, что и вчера, а трусики — другие. Я не прикоснулся к ней. Закрыл на ключ дверь в комнату и дверь ванной и лег, словно ее здесь и нет. Когда я снимал с себя шмотьё, я услышал, как участилось ее дыхание. Улегшись в постель, я решил с ней заговорить.

- Ты знаешь, что такое сталь? - спросил он.

— Сегодня вам не хочется спать, Лу? Могу я что-нибудь сделать для вас?

Я удивился этому вопросу, настолько он был простой.

— Уверена, что теперь вы не отправитесь к Джин, — ответила она.

- Железо и углерод, - сказал я. - И еще разные добавки, чтобы сталь была либо прочной, либо гибкой, либо тугоплав­кой, либо такой, которую почти нельзя намагнитить, либо какой-то еще, какой требуется. Практически любой элемент мо­жет поменять свойства стали и сочетание элементов - тоже.

- Железо и углерод, - повторил он. - Вот и все. -В смысле?

— Что заставляет вас полагать, что я был у Джин прошлой ночью?

- В смысле, что этого достаточно, чтобы сотворить любое чудо. Главное, чтобы во всем была точность. И в пропорциях, и во времени плавки, и в том, какой идет поддув кислорода. Когда ты научишься этой точности, У тебя тоже все будет получаться. Но учиться ей ты должен сам, много раз ошибаясь и снова пробуя. Поэтому я и не хочу тебе объяснять ...

— Я слышала вас, — сказала она.

- Но ведь даже если бы ты объяснил, я бы в жизни не сумел такого повторить! Просто взять нож в руки - и ...

— Вы меня удивляете… Я ведь ни капли не шумел, — насмешливо сказал я.

- Да, тебе нужно будет затратить на это больше труда и времени. Но это и хорошо.

- Выходит, ты жалеешь, что у тебя все получается слишком легко и просто?

— Почему вы закрыли обе двери?

Этот вопрос его несколько смутил. Он задумался, и довольно долго мы шли молча. Потом он сказал:

- Давным-давно ... Да, давным-давно я запомнил одну пес­ ню. Не про сталь, а про зиму, и вообще ...

— Я всегда сплю с закрытыми дверьми, — сказал я. — Не очень-то стремлюсь проснуться рядом неизвестно с кем.

И он запел, негромко и старательно:



Она, наверно, надушилась с головы до ног. Пахло от нее на расстоянии километра, и макияж ее был безупречен. Она была причесана, как накануне, — волосы разделены пробором; мне стоило лишь протянуть руку, чтобы взять ее, как спелый апельсин, но я имел предъявить ей небольшой счетец.

А зимой твоя лошадь увязла в снегу,

Оступилась, упала

— Вы были у Джин, — уверенно сказала она.

И тяжелым хребтом придавила тебя,

Тебе ногу сломала.

— В любом случае, вы меня выставили за дверь, — сказал я. — Это все, что я могу припомнить.



Ты продрогла, промерзла, пока я тебя

— Мне не нравятся ваши манеры, — сказала она.

Нес по рыхлому снегу.

Только к ночи, с тобой на руках, я дошел

— А я считаю, что веду себя очень корректно сегодня вечером, — сказал я. — Приношу свои извинения, что был вынужден раздеваться перед вами, но ведь вы все равно, я в этом уверен, не смотрели.

До тепла и ночлега.



И под черным распятьем на белой стене

— Что вы сделали с Джин? — продолжала она настаивать.

Ты всю зиму лежала.

Я зашел попрощаться, и слабой рукой

— Послушайте, — сказал я. — Я удивлю вас, но иначе поступить не могу. Лучше, если вы будете знать. Я поцеловал ее в тот день, и с тех пор она беспрерывно бегает за мной.

Ты на грудь подняла одеяло.



— Когда?

А в Америке, в чудной, далекой стране

— Когда я помогал ей протрезветь у Джики.

Воют дымные трубы.

— Я знала это.

Ночь в Манхеттен придет, и я вижу во сне

— Она меня почти заставила сделать это. Знаете, я ведь тоже немного выпил.

Твои бледные губы.



— Вы ее действительно поцеловали?..

- Видишь? - сказал он. - Это песня о том, чего я не могу понять, как ты не можешь понять, почему у меня так ловко все получается со сталью. Я выучил эту песню и пою ее, и я знаю, что в этой песне есть, как говорят, «тоска». Я стараюсь проникнуть в нее, в эту самую «тоску», но все равно ее не чувствую и не могу разглядеть, в каких словах она прячется.

— То есть?

- Неужели тебе иногда хочется испытать тоску? – удивился я. - Это неприятное чувство.

— Как меня… — прошептала она.

- Может быть, - ответил он. - Но я-то этого не знаю.

А я задал глупый вопрос:

— Нет, — просто ответил я с той искренней интонацией, которая мне очень нравилась. — Ваша сестра надоеда, Лу. Я вас хочу. Я поцеловал Джин, как поцеловал бы… как поцеловал бы свою мать, а она удержу не знает. Не знаю, как от нее избавиться; боюсь, что это мне не удастся. Она, конечно, скажет вам, что мы поженимся. Это нашло на нее сегодня утром, в машине Декса. Она хорошенькая, но я ее не хочу. Думаю, она слегка чокнутая.

- Это песня про то, что было на самом деле? В смысле, с тобой?

- Нет, - ответил Ковач. - Это просто песня, я же сказал.

— Вы целовали ее раньше, чем меня.

- А откуда она взялась?

— Это она меня целовала. Вы же знаете, что мы всегда признательны тем, кто нами занимался, когда мы перебрали…

- Это венгерская народная песня, очень старая. А ее конец, наверно, досочинили те венгры, которые уехали в Америку.

— А вы жалеете, что поцеловали ее?

- Почему же я ее понимаю? Ведь она не на русском, а на венгерском сочинена, так?

— Нет, — сказал я. — Единственное, о чем я жалею, так это о том, что не вы были пьяны в тот вечер вместо нее.

- Не знаю, - ответил Ковач. - У меня почему-то получается петь ее так, что она становится понятной на всех языках.

— Теперь вы можете меня поцеловать, — сказала она.

- А ты сам был в Америке? - спросил я.

- Был, - ответил он.

Она не пошевельнулась и смотрела прямо перед собой, но ей немалого стоило сказать это.

- Ух ты! И как там?

— Я не могу поцеловать вас, — сказал я. — С Джин это ничего не значило. С вами же — да я от этого заболею. Я не коснусь вас, пока…

- Я не знаю.

Я не закончил фразу, пробормотал нечто неразборчивое и отвернулся от нее.

— Пока — что? — спросила Лу. Она слегка развернулась и положила ладонь мне на плечо.

- Как же ты можешь не знать?

— Это идиотство, — сказал я. — Это невозможно…

Да, от Ковача голова иногда начинала идти кругом.

— Говорите же…

- Я там был очень давно, - объяснил он. - Я не знаю, как там сейчас. Может быть, совсем непохоже на то, что я видел когда-то.

- А-а-а, понятно. Так бы и сказал!

— Я хотел сказать… пока мы не поженимся, Лу, — вы и я. Но вы слишком молоды, и я никогда не смогу избавиться от Джин, и она никогда не оставит нас в покое.

- Я так и говорю. - Он ответил мне без обиды, без раздра­жения, без усталости от моих вопросов. Можно сказать, обозначил факт - и все.

— Вы и вправду так думаете?

Мы вышли на реку. Вдоль берега сверкали разноцветные фонарики, вокруг большой проруби, очищенной от наросшего за сутки тонкого льда, горели прожекторы, из палаток доносилась музыка, а чуть подальше, на отгороженном, чтобы никто не улетел с разбегу в прорубь, катке кружилось множество конькобежцев. Среди них я разглядел Ваську и пожалел, что не взял коньки.

— Что?

У проруби прохаживался местный батюшка, здоровенный и бородатый. Он всего года три как к нам приехал, во вновь открытую церковь на восточном берегу.

- Эй! - взывал он. - Кто еще хочет окунуться в самую свя­тую воду в году? Кто еще хочет смыть грехи всего года?

— Чтобы жениться на мне?

Из проруби выбрался очередной «морж», и в воду сразу полезли мужик и баба, оба довольно объемные. Окунувшись, они вылезли и сразу убежали в палатку, прихватив свою одеж­ду, и еще трое или четверо человек стали раздеваться у края проруби.

- Вот! - показал я. - Знаешь, очень хочется окунуться, но при этом жутко страшно!

— Я не могу серьезно думать о невозможном, — возразил я. — Но что касается желания, клянусь вам, я действительно этого хочу.

- Такое бывает, - сказал Ковач, ступая на лед.

Я последовал за ним, и мы подошли к проруби.

Она встала с кровати. Я по-прежнему лежал отвернувшись. Она ничего не говорила. Я тоже молчал; я почувствовал, как она вытянулась на постели.

- Значит, надо окунаться? - спросил Ковач.

— Ли, — сказала она через мгновение.

- Нет, - я немного растерялся, - не обязательно. Просто это здорово! Наверное, здорово, если решиться.

Ковач кивнул и, подойдя к краю проруби, стал раздеваться. Он разделся до плавок, и его тело на морозе смотрелось абсолютно литым. Не сказать, что у него бугрились мускулы - таких мускулов, как у культуристов, у него не было. Скорее он был похож на дельфина или космическую ракету - на нечто обтекаемое и при этом неудержимое в своей мощи.

Я чувствовал, что сердце мое бьется так сильно, что в такт ему слегка вибрирует кровать. Я обернулся. Она сняла с себя дезабилье и все остальное и лежала, закрыв глаза. Я подумал, что Говард Хьюз снял бы дюжину фильмов, лишь бы в них была грудь этой девушки. Я не прикоснулся к ней.

Раздевшись, Ковач спокойно подошел к лесенке и без коле­баний стал спускаться к воде.

- Вот герой! - провозгласил священник. - Посмотрите на этого героя!

— Я не хочу делать это с вами, — сказал я. — Вся эта история с Джин противна мне. Пока вы не познакомились со мной, вы прекрасно ладили друг с другом. У меня нет желания разлучать вас так или иначе.

Ковач повернул голову, кивнул ему и, оттолкнувшись от лесенки, погрузился в воду.

Не знаю, хотелось ли мне чего-нибудь другого, кроме как трахать ее, пока не стану от этого совершенно больным, когда будут жить лишь мои рефлексы. Но мне удалось устоять.

И сразу же исчез с головой! Кто-то ахнул, а кто-то и вскрикнул от испуга. Священник застыл с крестом в поднятой руке, и мне показалось, что сквозь морозный румянец на его лице проступила бледность.

— Джин влюблена в вас, — сказала Лу. — Это бросается в глаза.

Но буквально через несколько секунд Ковач вынырнул. Он уцепился за перила лесенки и вылез из воды.

Батюшка протянул ему крест, и Ковач этот крест поцеловал, чуть помедлив. Впечатление было такое, будто он засом­невался или припоминал, что нужно делать.

— Тут я бессилен.

- Ты бы так не пугал… - с укоризной сказал священник.

Ковач взглянул на него с недоумением, странными своими глазами, и ответил:

Она была гладкая и тоненькая, как травинка, а пахла, как парфюмерный магазин. Я сел, склонился над ее бедрами и поцеловал между ними, в том месте, где кожа у женщин так же нежна, как перья птицы. Она сжала ноги и почти сразу опять раздвинула их, и я опять стал целовать ее, немного выше.

- Я никого не хотел пугать. - И повернулся ко мне. - Давай!

Я уже раздевался. Оказаться трусом перед Ковачем мне, как вы понимаете, совсем не хотелось.

Мороз сразу взял меня будто в тиски и заполз под кожу. Я поспешил к лесенке, спустился к самой воде, держась за перила, потрогал воду пальцами ноги ... Ух, жутко! Решившись, я крепко ухватился за самый край низких перил и прыгнул!

Блестящий кудрявый пушок ласкал мою щеку и я потихоньку стал лизать ее короткими движениями. Это место у нее было горячее, влажное, твердое под языком, и мне хотелось укусить ее, но я выпрямился. Она села рывком и схватила мою голову, чтобы вернуть ее в прежнее положение. Я наполовину высвободился.

Вода сперва обожгла меня, а потом сделалось даже хоро­шо. Но задерживаться я не стал и, подтянувшись, выпрыгнул наружу.

- Хватай одежду и беги в домик греться! - сказал батюш­ка, подавая мне крест, который я торопливо чмокнул. - И ты тоже беги! - обратился он к Ковачу. - Не стой на морозе после купания, застудишься!

— Я не хочу, — сказал я. — Я не хочу — до тех пор, пока история с Джин не будет завершена. Я не могу жениться на вас обеих.

- Спасибо, - сказал Ковач. - Я не застужусь.

Я куснул ее соски. Она по-прежнему удерживала мою голову и не раскрывала глаз.

А я уже был в дощатом сборном домике. Здесь было до­ вольно тепло - или так казалось после купания. Во всяком случае, сюда была проведена отводка от основного кабеля, идущего к фонарикам, и к ней подключены два электро­обогревателя. Помощники священника (дьяконы, кажется) выдавали всем купающимся либо по стаканчику подогрето­ го кагора, либо по полстаканчика водки, да еще предлагали шоколад, разломанный на мелкие кусочки. Я выпил теплого кагора и взял один такой кусочек шоколада, а потом стал быстро одеваться, стараясь держаться поближе к электрообогревателю.

— Джин хочет выйти за меня замуж, — продолжал я. — Почему? Я не знаю. Но если я откажусь, она непременно подстроит так, чтобы мы не могли видеться.

Когда я вышел из домика, Ковач уже оделся. Какой-то му­жик что-то шептал священнику на ухо, а священник поглядывал на Ковача с любопытством и уважением.

Она молчала и изгибалась под моими ласками. Моя правая рука двигалась вверх-вниз по ее бедрам, и Лу открывалась при каждом точном попадании.

Видимо, священнику объясняли, кто это такой.

- Здорово, да? - сказал я Ковачу.

— Я вижу лишь один выход, — сказал я. — Я могу жениться на Джин, а вы поедете вместе с нами, и мы найдем возможность встречаться.

- Здорово, - согласился он. - Пойдем?

- Пойдем, - кивнул я.

— Я не хочу, — прошептала Лу.

После ледяного купания и горячего кагора с шоколадом меня совсем разморило, и было такое ощущение, что я могу заснуть на ходу.

Голос ее звучал неровно, и я, пожалуй, смог бы играть сейчас на нем, как на музыкальном инструменте. Каждое прикосновение вызывало изменение интонации.

Народ вокруг продолжал веселиться, а мы пошли назад.

— Я не хочу, чтобы вы с ней делали это…

- Я завтра опять к тебе зайду, ладно? - спросил я.

— Ничто не вынуждает меня делать с ней это, — сказал я.

- Заходи, - согласился он. - Правда, я могу быть на заводе ... Но ты же увидишь.

- Знаешь, - сказал я, - очень хорошо, что ты приехал в наш город.

— О! Делайте это со мной, — сказала Лу. — Делайте это со мной сейчас же!

Он, как это часто с ним случалось, ничего не ответил.

Она металась и каждый раз, когда моя рука поднималась вверх, двигалась ей навстречу. Я опустил голову к ее ногам и, перевернув ее спиной ко мне, приподнял ее ногу и прижал лицо к ее бедрам. Я взял ее губы в свои. Она вдруг напряглась и почти тут же расслабилась. Я полизал ее немного и отодвинулся. Она лежала навзничь.

— Лу, — прошептал я. — Я не стану вас трахать. Я не хочу трахать вас, пока мы не будем в безопасности. Я женюсь на Джин, и мы выпутаемся. Вы поможете мне.

Глава четвертая УНИЧТОЖЕННЫЙ «ФОРД»

Она опять повернулась на спину и поцеловала меня как будто с яростью. Зубы ее стукнулись о мои, а я в это время гладил выгиб ее поясницы. А потом взял ее за талию и поставил на ноги.



— Идите к себе, спать, — сказал я ей. — Мы наговорили много глупостей. Будьте паинькой и идите спать.

И пошел день за днем. Ковача я видел мало, потому что он все вре­мя пропадал в мартеновском цехе, возвращаясь в свой «инженерный дом» лишь к ночи. Правда, зага­док он мне задал достаточно, и я днями напролет размышлял над ними, строя самые фантастические догадки, кто же он такой и что успел повидать в своей жизни. В один из вечеров, оказавшись дома, Ковач рассказал мне (точнее, я вы­ тянул это из него, после каждого его односложного ответа задавая новые и новые вопросы), что он был не только в Америке, но и во многих других странах. Однако рассказывать про эти страны он не очень умел.

Мы с Машкой почти каждый день встречались, гуляя с собака­ми, но я так и не набрался духу заговорить с ней о том, что меня тревожило. Может, я откла­дывал бы и откладывал этот разговор, но получилось так, что она сама заговорила на эту тему.

Я тоже встал и поцеловал ее в глаза. К счастью, я не снял трусы и таким образом сохранил достоинство.

- Ты знаешь, - сказала она, - я вчера поймала удобный мо­мент, чтобы расспросить отца о Коваче. Сказала, мол, он уже знаменитостью стал и все им интересуются.

- И что отец? - спросил я.

Я надел на нее лифчик и трусики; я вытер ей бедра своей простыней, наконец, я накинул на нее прозрачное дезабилье. Она молча повиновалась; в руках моих она была мягка и тепла.

- Можно сказать, отмахнулся. Буркнул, что пока сам еще не разобрался, что он собой представляет, но видно, мол, мужик он порядочный. Хотя ... Ну, я привязалась к этому «хотя». Он и рассказал мне, предупредив, что я могу не понять. Но я все поняла. Не знаю, почему взрослые считают, что какие-то вещи нам недоступны.

- Так что ты узнала?