Несколько слов о клубе «Времена года». В клубе четыре зала – «Весна», «Лето», «Осень», «Зима». Все залы расположены вокруг танцпола, имеющего вид огромного циферблата. Стрелки проходят над головами танцующих. Над танцполом стеклянный купол. В этом пространстве разворачивается много разновидностей действий фильма: танцы, концерты, драки, перестрелки, погони. Соответственно, при переходе из одного зала в другой звучат аранжированные произведения Вивальди. Зал «Зима» – белый. В нем с потолка постоянно идет искусственный, типа лазерный, снег. Зал «Осень» – желто-золотой. В нем имитируется листопад. В зале «Лето» – жарко. Девушки танцуют в бикини, на проекциях – море (Ибица). В зале «Весна», самом романтическом из всех, в воздухе витают лепестки цветов. На экранах эпизоды классических фильмов о весне («Весна на Заречной…», «Весна», «17 мгновений…»). Персонажи постоянно перемещаются по всем этим пространствам.

Наконец происходит встреча двух «превращенных» групп. Первый шок от созерцания друг друга (себя со стороны). Первый разговор между «стариками» и «детьми». Захар Павлович Северный (в облике диджея Пети) рассказывает о проекте «Хронос». Они решают бороться против сил зла вместе. Стоя посреди циферблата, они соединяют руки, клянутся в верности поставленной задаче. Хором произносят девиз: «Старость и молодость – одно. Ничто – это всё. Всё – это ничто». Внезапно они чувствуют бешеную любовь друг к другу. Им хорошо вместе. Только вместе им хорошо. Впервые с момента Превращения они чувствуют настоящее счастье и воодушевление. Звучит песня обретенного времени, семпл рэпа и советской песни 30-х годов. И то и другое наполнено брызжущим счастьем и энергией. Происходит совместный экстатический танец стариков и детей. Притом что «дети» одеты по-стариковски, а «старики», наоборот, модно. Этот танец прерывается вторжением гораздо более мощных сил – бандитов «Сувенира», подтянутых к клубу. Большая сцена драки и перестрелки, в которой старики и дети с примкнувшими к ним клабберами противостоят силам зла. Множество гэгов и трюков в ходе этого эпизода. В бой с нашими героями вступают такие монстры, как Герой Нашего Времени, в образе идеального спецназовца американо-российского разлива, Матрешка, Силовик, Ёлка, Избушка, Кукушка, Продажный Ученый и другие гротескные, комически страшные персонажи. В конце битвы появляется сам Эталон. Он смотрит на наших героев, и у него останавливаются глаза. Всё застывает. Эталон элегантной походкой проходит между застывших фигур. Танцпол превращается в музей восковых фигур. Музыка – в один монотонный звук, тягостный и вибрирующий. Эталон смотрит на диджейский пульт. Музыка стихает. Наступает тишина. Начинает звучать другая музыка, музыка Эталона. Он танцует и поет песню о власти точного времени – один меж застывших фигур, наслаждаясь своей властью и победой. Танцуя, он непринужденно снимает с рук стариков и детей волшебные часы, одевая их на свои руки и ноги. В танце он останавливается у различных фигур и иронически их комментирует. Например, остановившись у прекрасной полуобнаженной танцовщицы, он поет о бренности, и она на миг превращается в скелет. Состояние временного триумфа зла. Эталон прикасается к «точке третьего глаза» каждого из наших героев, и они падают без сознания.





Они приходят в себя в Тайной Лаборатории. Обнаруживают себя заключенными в нижней части огромных песочных часов. Струйка песка сыплется сверху, и они понимают, что их время сочтено. Когда весь песок просыплется вниз, они окажутся погребенными под его толщей. Сквозь стекло они видят огромный зал, где пируют злые силы. Сцена вакханалии и пиршества злых сил: все вместе Эталон, Матрешка, Силовик, Ель, Кукушка, Герой Нашего Времени и другие силы «злого времени» – пиршествуют и поют, торжествуя победу. Появляется колоссальный персонаж – Времяедка (своего рода Вий этого мира демонов «злого времени»), питающаяся часами.

Ей подносят на гигантских тарелках огромные порции разнообразных часов разного калибра и исторических стилей, которые она с хрустом поглощает, обсасывая стрелки, как косточки. Сцена выдержана в стиле комического гротеска (в духе «Монти Пайтон» или «Остина Пауэрса»).

Песок постепенно затопляет наших героев. Они тонут в песке. Весь пол пиршественного зала покрыт деньгами, монетами и ассигнациями разных стран.

Силы зла поют песню «Время – деньги». В этой песне слышатся отзвуки известных песен о деньгах АББА и «Пинк Флойд». Это не рэп, а рокопопс (по определению Лагутенко) – музыка капитализма. Песня сопровождается своего рода клипом, в котором показаны увеличенные фрагменты ассигнаций разных стран. Этой песней нас пытаются убедить, что время куплено. Наши герои отчаянно борются с песком.

Вдруг одна из девушек запевает старинную русскую песню:

Высоко, высоко взлетел сокол.Высоко, высоко взлетел сокол.Выше того, выше того моя радость.Выше того!Глубоко, глубоко нырнул окунь.Глубоко, глубоко нырнул окунь.Глубже того, глубже того мое горе…Глубже того!

Происходит дуэль двух песен. Старинная песня звучит сначала слабо и робко. Песнь сил зла сильнее, она перекрывает старую песню. Но тут мы видим, как в различных уголках Москвы подростки и старики слышат и подхватывают старинную русскую песню. Старики встают со своих кроватей, повторяя ее слова. Умирающие старые люди начинают петь, встают из инвалидных кресел, поднимаются с больничных коек. Подростки останавливаются в вихре своих дискотек. Подхватывают песню. Эта песня о России, о той боли и радости, которая тайно звучит в глубине нашей совокупной души. Эта песня о том, что эта страна, эта душа никогда не будет продана и куплена до конца. На дне своего позора эта страна внезапно восстанет и возвратится к жизни, стряхнув с себя страшный сон капитализма. Старики и дети, те, кто несет в себе память о прошлом и зерна будущего, должны объединиться, чтобы пробудить нашу страну от безрадостного, липкого, лживого сна. Постепенно, сквозь старинный печальный мотив песни, всё отчетливее проступает мотив «Вихрей враждебных» или «Вставай, страна огромная». С этой песней старики и подростки выходят из мест своего вынужденного и добровольного пребывания. Затопив собой улицы, они образуют колоссальное шествие. Удивительным образом смешавшись, бедно одетые старики и модная молодежь образуют поток, представляющий собой нечто среднее между рейв-парадом и политической демонстрацией пенсионеров. На их пути разрушаются банки, рестораны, полицейские кордоны и прочие атрибуты капиталистической системы. Движимые силой Песни, все идут к Тайной Лаборатории.



Действие снова переносится внутрь Лаборатории. Силы зла парализованы и напуганы растущей силой Песни. Они начинают метаться по залу, подгоняя действия Хроноса, который производит огромное количество черных, превращающих в стариков, часов. Но уже поздно. В окна они видят огромные массы детей и стариков, которые со всех сторон приближаются к Лаборатории. Песня проникает во все щели и окна. Силы зла начинают спешно дезертировать. Кукушка впрыгивает в Избушку, и они превращаются в скромные ходики, висящие на стене. Герой Нашего Времени превращается в униформу, висящую на плечиках. Силовик сбрасывает свои руки, как ящерица – хвост, превратившись в скромного человека, читающего в кресле газету. Руки одиноко и бессмысленно поднимают в углу гири. Бандит Матрешка превращается в обычную поцарапанную матрешку, стоящую на телевизоре. Ёлка от испуга превращается в пальму в кадке.

Эталон остается один. От злобы он белеет, и лицо его превращается в мраморное лицо Аполлона. А стрелки в его глазах-часах начинают вертеться с бешеной скоростью. Он хватает Хронос и начинает метать в толпу, окружившую дом, черные часы. Если надеть эти часы, то превращаешься в старика. Но никто не надевает эти часы. Они хрустят под ногами революционной толпы (кадры в стиле Эйзенштейна). Раздавленные часы превращаются в черные ручейки, напоминающие нефть, со стрелками и римскими цифрами, струящимися в них. На стенах тайной лаборатории проступает множество светящихся циферблатов. Они, как прожекторы, испускают лучи, скрещивающиеся в центре лаборатории. В скрещении этих лучей возникает прекрасная инопланетянка (Агузарова), но не в образе девочки или старушки, а в образе прекрасной инопланетянки. Ее синие глаза встречаются с глазами-циферблатами Эталона. Она перебрасывает его в нижний сектор песочных часов, а наши герои, напротив, оказываются на свободе, лежащими на полу в море денег в бессознательном состоянии. Вокруг их тел деньги скукоживаются и превращаются последовательно сначала в палую листву, в снег, в лепестки цветов. Звучат аранжированные фрагменты из «Времен года» Вивальди. Параллельно мы видим, как песок засыпает Эталона, который окончательно превратился в мраморного Аполлона, стрелки в его глазах беспорядочно замирают. Первым из наших героев приходит в себя Ученый. И мы видим таймер, показывающий, что до Хроновзрыва, который превратит всех в стариков, осталось меньше минуты. В последний момент он нажимает кнопку на Хроносе, и цифры на таймере начинают с бешеной скоростью бежать в обратном направлении. Мы видим, что арабские цифры превратились в неизвестные знаки. В этот момент от Хроноса центробежными кругами начинает распространяться розовый свет. Инопланетянка поет песню о свободном времени.

Время не подчиняется никакой власти, непознаваемо, неведомо, таинственно, непостижимо. Время – это неизвестное. Время скрывает в себе множество сюрпризов и тайн. Параллельно звучанию этой возвышенной песни показано, как старикам возвращается молодость. Молодые остаются молодыми. Безбрежная толпа превращается в море коллажных, вписанных друг в друга фигур. Бывшие старики и старухи превращаются в юношей и девушек в одежде 30–50-х, с лицами, осиянными счастьем фильмов тех лет. Некоторые превращаются в детей. Современная молодежь сохраняет свой бешено-радостный панковско-рэперский образ. Превращение города (Москвы) в волнах нежного розового света, кругами расходящегося от Хроноса. Мы видим улицы, забитые автомобилями (московские пробки), – вдруг все автомобили исчезают, превращаются в самокаты, велосипеды и ролики, а также в птиц, собак и кошек. Мы видим стариков на фоне новых, сверкающих буржуйских зданий: трансформация – старики становятся молодыми, а вместо новых зданий, наоборот, возникают старинные дома, особняки и зеленые сады. Мы видим, как везде исчезает реклама: на наших глазах испаряются билборды, вывески и т. п. Москва превращается в прекрасный город, утопающий в цветущих садах, где все люди молоды, а дома, наоборот, старинные, где нет машин и рекламы, где воздух чист и поют птицы. Наши герои тоже превращаются: мальчики и девочки возвращаются в свои молодые тела, а старики возвращаются в Свои Молодые Тела.

Они радостно обнимаются и приветствуют друг друга. Молодые парни учат бывших стариков рэперским приветствиям. Звучит массовая, радостная песня о Празднике. Время было. Время есть. Но времени больше не будет. Будет Праздник. Танец всех персонажей в духе Полное Счастье и Ликование. В последнем кадре мы видим циферблаты. Из них на зрителя вылетают пули. Звучит тихая и задумчивая песня о соколе и окуне («Выше того, выше того моя радость…»).



Титры. Конец фильма.

Глава тридцать девятая

Лондон. Как встретиться с ангелом?

В 2001 году в Лондоне прошла выставка под названием «Как встретиться с ангелом?». Это была наша совместная выставка с Ильей Кабаковым, и состоялась она в галерее Спровьери. Это уже второй Спровьери в нашем повествовании. Никколо Спровьери – племянник того самого барона Паоло Спровьери, который столь гостеприимно принимал нас в Тоскане в середине 90-х. К 2001 году барон Паоло уже умер. Всё его наследство, включая баронский титул, досталось его племяннику Никколо по той диагональной схеме наследования, которая принята в благородных семьях Италии. Никколо, продолжая дело своего дяди, открыл галерею, но уже не в Италии, а в Лондоне. Первой выставкой его галереи в Лондоне была наша выставка с Ильей Кабаковым How to meet an angel. По этому поводу я и прибыл вместе с Элли в столицу Британской империи, где нас встретил всегда очень живой Никколо, и мы были поселены в отель Regent Palace на Picadilly Circus – гигантское мамонтообразное строение, которое само по себе настолько воплощает дух Лондона, что можно даже и не выходить из этого отеля, уже достаточно проживания там, чтобы полностью ощутить город, где ты оказался. Погодка была классическая: мелкая морось, начало осени, частые псевдодожди – так можно обозначить эффект, когда вроде бы дождя нет, но ты всё равно оказываешься с влажным лицом, влажными руками, потому что потоки влаги вкрадчиво и подспудно орошают растерянного странника.

Странное впечатление произвело на меня попадание в этот город. В эпоху детства и раннего отрочества Лондон мощно притягивал мои мысли. Я уже описал крушение англоманского фантазма при столкновении с британским современным искусством. Мой визит в Лондон окончательно добил и разрушил тот грандиозный лондонский фантазм, который питал мое воображение в период моей ранней юности. При этом нельзя сказать, что Лондон меня разочаровал. Лондон показался мне очень красивым, очень величественным, очень имперским. Более того, я совершенно четко почувствовал, что это и есть столица мира: никакой не Нью-Йорк, не Лос-Анджелес, не Париж, не Рим, не Москва и не Иерусалим, а именно вот он – центр современного человечества. Именно здесь проходит центрирующий нерв мира на данный момент. Удивительным образом это не вызвало во мне энтузиазма, хотя я этого энтузиазма от себя ожидал. Вообще-то я дикий централист и очень люблю всё центральное и центростремительное. В каждом городе, куда я попадаю, я всегда обожаю главную площадь, главный собор, главный дворец, желаю увидеть центральную статую, колонну, центральный мост, самую чтимую святыню, самую обожаемую максимальным количеством людей картину и так далее. Если там имеется священное дерево, или камень, или метеорит, играющий роль центрирующего объекта, я неизменно первым делом стремлюсь именно туда и именно с этим объектом прямолинейно взаимодействую, уподобляясь стереотипному туристу или самому неизысканному паломнику. Этот принцип меня обычно не подводит. Например, в Милане собор Дуомо – это вполне достаточное место для того, чтобы при желании забыть об остальном городе и полностью сосредоточиться на этом главном соборе. В Иерусалиме, конечно же, главным объектом является Западная Стена – Стена Плача. Всё четко. Как заявлено, так и есть.

Поэтому централизм, свойственный Лондону, ощущение, что это центр мира, должно было бы меня вдохновить и приятно возбудить. Но внезапно я понял, что это центр того мира, который мне не особо интересен. То есть современного мира. Видимо, я преувеличиваю: этот современный мир меня всё же интересует в какой-то степени. Но этот город не вставляет как-то. Меня, во всяком случае, совершенно не вставило. Видя эти группировки людей возле пабов, оживленно беседующие, пьющие пиво и другие напитки, наблюдая некоторую необузданность англичан, их одновременно раскованность и в то же время глубокую скованность, видя эти улицы, выдержанные в изысканных цветовых сочетаниях, наблюдая за гигантскими серыми белками, важно прогуливающимися по травам Гайд-парка, наблюдая за всей этой реальностью, такой чрезвычайно убедительной, выпуклой, впечатляющей, эстетизированной, я не испытывал вштыр. Эффект был противоположный, чем от Венеции. Я ожидал, что Венеция вызовет у меня разочарование, просто потому, что она предварялась завышенными ожиданиями. Пруст пишет: Венеция обязана разочаровать, но никогда не разочаровывает. Это miracle: ты получаешь именно то, что должен получить. Как в меню написано «Кисель из черники (вкусный)». Ты думаешь: раз написали «Кисель из черники (вкусный)», то, наверное, это будет компот из крыжовника, да еще к тому же невкусный. Каково же твое изумление, когда наливают кисель из черники, вкусный. Ты понимаешь: всё действительно так, как написали. Написали «кисель», написали «из черники» и написали «вкусный», и всё это так и есть.

В Лондоне прикопаться не к чему. Нельзя сказать, что тут недостаточно грандиозно или красиво, недостаточно великолепно, недостаточно центрально. Всё это действительно центрально, грандиозно, великолепно, замечательно, но никаких чувств по этому поводу не возникает. Не возникает галлюцинаторного эффекта почему-то. Словно бы всё это создано для вторичного использования. Тут можно снять фильм и потом где-нибудь в городе Бердянске, например, на Азове, идя по пыльной безлюдной улице, вдоль пропыленных кустов, в знойный полдень, ты видишь дверь какого-то клуба, и там написано: «Фильм показывается сегодня». Ты заходишь и видишь там Лондон, снятый в фильме. Тогда ты действительно впираешься на Лондон. Ты понимаешь, зачем построены эти грандиозные соборы, зачем Темза, мосты, Тауэр. Не для того, чтобы ты туда приехал и охуел, а для того, чтобы потом, где-нибудь в Бердянске, или в Калькутте, или в Мельбурне ты увидел всё это на экране или на гравюре и уже отраженными, отзеркаленными версиями был потрясен до глубины души. Это город, созданный для отражений, для вторичных проглюков.

Пока ты там находишься, ты абсолютно ничего не чувствуешь. Ощущаешь унылое функциональное бытие, абсолютную свою ненужность. Отовсюду к тебе тянется вопрос: «А ты нахуй сюда приехал? Не хочешь ли уебать отсюда? Было бы лучше, если бы ты уехал как можно скорее». И это такой абсолютно персонально не окрашенный посыл. «Зачем ты здесь, тут и так все приехали. Вот, смотри, индусы приехали, и малайцы приехали. А еще ты приехал. Может, уедешь все-таки?» Не то чтобы тебе говорят «уезжай немедленно», скорее идет такой тоскливый посыл: «А может, все-таки уедешь? Хочешь – оставайся, но если ты съебешься отсюда, мы тебе скажем спасибо большое». Ощущая вот это всё, ходишь и думаешь: действительно, поскорее бы отсюда съебаться. К тому же эти тоскливые ощущения подкреплялись тем, что денег не было абсолютно. Деньги были выданы только в последний день. Что спасало много раз в таких ситуациях, в чужбинных городах, так это такая замечательная структура, как кришнаиты. Я в какой-то момент присмотрел людей в оранжевых тряпках, наученный горьким опытом безденежного пребывания на чужбине. Когда хочется есть и денег нет, надо с ними посидеть, попеть, и через какое-то время действительно принесут еду, тебя накормят бесплатно, довольно вкусно – у них приятная вегетарианская хавка.

Так понимаешь смысл колониализма. Не зря эти империи вели себя так сурово: они обеспечивали себе тылы. Становится понятно, почему Гитлер не прошел: не только потому, что остров удобно оборонять, – он не прошел точно по тем же причинам, по каким не прошел в Советском Союзе. Он столкнулся со слишком грандиозным миром. Это не одна какая-то страна, это очень много стран, очень много народов. У всех совершенно разный менталитет, совершенно разные боги их охраняют, демоны, духи, там увязнет любой нибелунг и любой блицкриг. Там и индусы, и кенгуру проскакал, и утконос проплыл, и мангуст где-то свисает, какой-то колдун выполз из-под земли из такого века и народа, о котором даже никто не знает, что есть такой народ. Всё это сплелось в понятие «Британская империя» или «СССР», еще и тюбетейка магическая где-то лежит в шкафу. Можно набрать самых блестящих арийцев, построить их в запредельные порядки, снабдить их самыми передовыми самолетами, танками, цейсовскими биноклями – всё равно в таком количестве тюбетеек, мангустов, храмов, обломков, еще какого-то бреда, сметенного словно огромным веником, гигантской метлой, увязнет абсолютно всё. В этом смысле Британия очень похожа на Россию: грандиозная гора, сметенная со всего земного шара. Никто там не пройдет, и таким образом можно выжить любому. Сидишь, вокруг какие-то индусы сидят. Ты уже не понимаешь, где ты находишься.

Я был привержен танцевальному образу жизни. Живя в Москве, старался хотя бы несколько ночей в неделю проводить, танцуя в клубе до самого утра. В Лондоне друзья повели меня в большой гей-клуб. Обычно в гей-клубах бывает веселая, расколбашенная и разбитная атмосфера, в лондонском же было мрачно, просто чудовищно, какая-то давящая жуть. Казалось, что я нахожусь в трюме колониального корабля, что кто-то сейчас прибежит с кандалами или что несут каких-то рабов ебать. Я оттуда убежал в реальном ужасе, но танцевать мне продолжало хотеться. Вдруг я увидел гигантский клуб «Капитол», к очереди пристроился, и меня пропустили фейсконтрольщики. Я оказался в гигантском пространстве, где танцевало, по ощущениям, несколько тысяч человек одновременно. Там было идеально: очень спокойно, весело. Яркая развеселая музыка. Я стал сразу же впадать в свойственные мне формы экстаза, а именно плясать как сумасшедший, прыгать, скакать, чувствовать себя непринужденно. Только через какое-то время я вдруг осознал, что в этом гигантском пространстве я единственный белокожий человек. Все остальные были чернокожие. Тем не менее всё проходило на полном релаксе, и я чувствовал себя там совершенно уместно. Меня окружила стайка чернокожих девчат, которые подыхали от смеха, потому что, видимо, им было очень смешно это видеть: какой-то мало того что белокожий, но еще совершенно ебанутый парень зашел и явно не в себе находится. Почему его выпустили где-то в его стране из дурки? Каким ветром его сюда занесло? Всех это очень смешило, они дико хохотали, показывая хрестоматийные белозубые хохотливые усмешки на прекрасных чернокожих лицах с весело и задорно блестящими глазами. Они очень по-дружески стали вступать со мной в общение посредством жестов, стали мне показывать разные фигуры, как бы учить каким-то формам танца, не произнося при этом ни слова, что было и невозможно, потому что музыка хуярила по полной. Я тут же стал за ними, как белокожая обезьяна, очень сноровисто всё это повторять.





Я с ними дико подружился, хотя мы не имели возможности ничего друг другу сказать. Они меня всячески поощряли, показывая жестами cool, yeah, «всё круто у тебя получается». Под конец я впал в полный экстаз. Уже хохотали вокруг меня не только эти девчата, человек семь, а хохотал уже большой участок дискотеки. Я понял, что смешу реально большой сегмент чернокожего населения этого района Лондона. Когда я вышел, на меня чуть ли не бросились с предложениями, во-первых, пыхнуть, во-вторых, съесть экстази, в-третьих, немедленно пойти куда-то еще тусоваться. Сказали, что такого смешного чувачка они очень давно не встречали. Я с ними закорешился, они меня раскурили, всячески как-то оттопырили, и я пришел в свой отель дико веселый, на диких ушах, практически ничего не соображая и думая, что даже в таком меланхолическом месте, как Лондон, можно найти веселые фрагменты бытия.

Так проходила моя жизнь. Но меня волновал вопрос: произойдет ли встреча с ангелом, которая была заявлена в названии выставки?

Название «Как встретиться с ангелом?» происходит из названия произведения Ильи Кабакова, которое и было на этой выставке представлено. Это ассамбляж, изображающий ситуацию маленького человечка, который выстроил лестницу, уходящую в небо, поднимающуюся очень высоко над ландшафтом. Взобравшись на верхнюю ступеньку этой лестницы, он стоит, протягивая руку вверх. С неба на ниточке (в данном случае с потолка) к нему спускается крошечная фигурка ангела. Этот ассамбляж Кабакова я дополнил портретами ангелов: на больших бумажных свитках черным акрилом я нарисовал лица, окруженные вихрящимся ореолом из крыльев. Это даже не серафимы и не херувимы, не шестикрылые, не восьмикрылые, а очень многокрылые существа, каждое с разным количеством крыльев. Образ этих бесконечнокрылых меня тогда часто преследовал. Таким образом градус ангелизма на этой выставке был очень высок, и это не могло закончиться ничем иным, как встречей с ангелом.

Ангел явился в форме прекрасной девушки. Я познакомился с ней на вернисаже этой выставки. Я вдруг увидел перед собой ангела во плоти в виде прекрасной итальянки, полностью совпадающей своим обликом с ангельскими образами с картин Возрождения (нечто одновременно и боттичеллиевское, и рафаэлевское, весь спектр). Она подошла ко мне и сказала, что ангелы являются предметом ее жизненного интереса, она интересуется только ангелами, она пишет некую книгу об ангелах и ангелизме вообще. Это было невероятно, что такой ангел еще и исследует феномен ангелизма как такового. Одета она тоже была совершенно запредельно: у нее был очень широкий бархатный пояс, который схватывал ее тонкую талию, пояс при этом расшит золотыми и серебряными нитями с вкраплением чуть ли не драгоценных камней, что-то совершенно не из двадцатого века. Я был совершенно потрясен и немедленно влюблен. По логике бинарных оппозиций такой концентрации ангелизма и появлению такого ангельского существа неизбежно должны были предшествовать какие-то адские впечатления, чтобы создать, как принято в земной юдоли, эффект качелей, неких контрастов. Накануне мы с Кабаковым пошли смотреть выставку Apocalypse Now, которая пользовалась дичайшей популярностью в Лондоне. Я увидел гигантскую очередь жаждущих попасть на выставку, что напомнило мне советские времена и очереди энтузиастов в Музей имени Пушкина или в Манеж. С тех пор я таких очередей на выставки не видел. Нам удалось воспользоваться хитрыми советскими приемами и попасть на выставку без очереди.

Самым грандиозным и запоминающимся был последний зал выставки с инсталляцией братьев Чепмен Hell – «Ад». Такое мощнейшее погружение в hell. Это самая трудоемкая и кропотливая, самая гигантская и значительная работа Чепменов. В полутьме этого огромного зала стояло множество стеклянных витрин, подсвеченных мягким золотистым светом. Витрины смыкались друг с другом краями, образуя сложный лабиринт, по которому следовало бродить, вглядываясь в то, что творилось в витринах. Тысячи маленьких фигурок – размером не более классических детских солдатиков – испытывали там адские муки в адском ландшафте. Жертвами и терзаемыми грешниками в этом аду были фашисты, то есть фигурки, одетые в немецкую нацистскую униформу. Терзали их нагие мутанты и мутантши, мутантята и мутантессы – существа, представляющие собой уменьшенные подобия чепменовских скульптур: ветвящиеся, многоглавые, многоногие, мультигенитальные, отчасти сросшиеся друг с другом создания подвергали фашистов бесчисленным мукам и терзаниям. Они протыкали фашистов, потрошили, распинали, жгли, сдирали с них кожу, извлекали из них внутренние органы, сваливали расчлененные фашистские тела в глубокие рвы, прессовали их в брикеты, запекали в инфернальные пироги, перемалывали их на кровавых мельницах…

Наклоняясь к золотистым витринам, можно было в деталях рассмотреть тщательно выстроенные мизансцены этих чудовищных мук; на фоне сцен массового истребления эффектно выделялись одинокие казни: фашистский генерал в распахнутой шинели, стоящий на вершине горы и скорбно взирающий вниз, куда низвергалась лавина искромсанных воинов его дивизии; у генерала еще сохранялся телесный фасад, увенчанный орденами и скорбящим лицом, но со стороны спины он был уже почти полностью изъеден и сожран ловкой мутантессой-девочкой, у которой имелось восемь стройных, вполне модельных ножек. Можно было рассмотреть также распятого на кресте Гитлера, а у подножия креста сидел трогательный плюшевый мишка, побуревший от потоков крови вождя.



Итак, я был пронзен стрелой Амура при встрече с ангелом. Больше всего охуел от того, что произошла встреча с ангелом, как и было заявлено. Все-таки налили черничный кисель (вкусный). Драматизм ситуации заключался в том, что уже на следующий день мне надо было ехать в аэропорт Хитроу (перекликается с названием Хитровка). Такой хитрый трюк судьбы: я больше никогда не увижу эту девушку, у меня даже не будет возможности сводить ее в кафе. Я смирился с этой судьбой. Вернувшись в Москву, я иногда ее вспоминал. Мы не обменялись толком никакими координатами, хотя обменялись волшебно звучащими фразами. Но я думал, что нечто мистическое должно воспоследовать. Через полтора-два года после моего возвращения из Лондона на тусовке в Москве (это было открытие фестиваля под названием «Абракадабра» в одном из московских клубов) в толпе других веселых и радостных персонажей я увидел, что на меня смотрит это волшебное лицо ангела, окруженное потоком кучерявых, темных, длинных волос. То самое лондонское лицо, увиденное в светлой мгле. Я узнал эти рафаэлевские глаза и прерафаэлитские черты лица. Я был совершенно изумлен, что она появилась в Москве. Я подошел к ней, заговорил и тут понял, что это вовсе не она. Но это был тот же самый ангел или, может быть, не тот же, но подобный ангел, который просто воплотился в форме другой девушки, очень юной девушки, с которой я тут же познакомился. Выяснилось, что с ней я могу говорить на своем родном русском языке, потому что она тоже москвичка. Как и на том вернисаже, мы какое-то время поговорили, я опять почувствовал состояние, близкое к влюбленности. Затем я встретил эту девушку уже где-то через год. Выяснилось, что тот вечер, когда мы с ней познакомились, стал вечером потери ее девственности. Но вовсе не я был инициатором этого сакрального момента, поскольку мы только мимолетно познакомились и просто разошлись, разнесенные потоками тех энергий, которые управляют вернисажными и фестивальными толпами. Уже через год мы встретились, окончательно влюбились друг в друга и прожили вместе лет пять или шесть. Это была встреча с Катей Селебрин, она же Катя Лучиано, она же Катя Луч. Узнав ее лучше, я понял, что встретился с очень амбивалентным ангелом. В рассказе «Качели» я попытался описать этот тип ангелоида, а также то состояние, которое по законам романтической новеллы передается через описание природы. Встрече с девушкой в этом рассказе «Качели» предшествует intercourse с деревом.



«Я быстро спрыгнул с прямой тропы, устремился в чащу, откуда из глубины, уже приветливо и возбужденно, махало мне ветвями юное деревце. В стволе этого деревца явно жила дриада, нимфа ствола. И я порывисто обнял ее стан: узкий, девичий. И под нежной серебристой корой словно бы втайне танцевало и тянулось ко мне нагое тело девушки лет семнадцати. Необузданно я целовал ее ветви, листья, глаза на коре, ее губы, пахнущие луговой травой. Объятия наши делались все теснее, пока сперма не брызнула и не потекла по шелковистой коре деревца. Предав сексуальную круговую поруку человеческого вида, я ощутил пьяную радость и легкость воздухоплавателя. И в коридоре посторгазмического счастья продолжил свое движение по саду. Резкий звук качелей становился всё ближе, и наконец я узрел человеческую девушку на очень высоких качелях. На гигантском маятнике взлетала она, овеваемая платьем и летящими за ней длинными волосами, а также мелким легким дымом горящего поблизости костра. Свинцовая туча резко сожрала солнце, тени исчезли, в воздухе запахло электричеством и близким ливнем. Я уставился на девушку, и внезапно жуткое видение посетило меня. Мне показалось, что в те минуты, когда качели, описывая свой полумесяц, возносили ее вправо, и она наклонялась вперед, согнув колени, лицо ее представало передо мной в ауре прядей совершенно прекрасным, озаренно-ангельским и серьезным. Губы плотно сомкнуты, полудетские черты высечены из античного мрамора, очи темны, честны и сиятельны. Но в те мгновения, когда качельная доска уносилась влево, отдаляя ее от меня, чудовищная трансформация происходила с ее лицом. Рот раздвигался в кошмарной усмешке, выказывая длинные, узкие, иглоострые клыки и свитый жгутом язык, трепещущий как жало насекомого, в глазах ярко вспыхивал ядовитый огонь, брови смыкались над переносицей клинками двух ржавых ножей, а волшебные кудри, будто впитав в себя электричество, разлитое в воздухе, змеились и потрескивали, словно сгорая в невидимом костре».



Здесь делается попытка описания галлюцинаторного эффекта, связанного с двойственностью восприятия. Речь идет не столько о двойственности личности, но речь о качелях восприятия, ибо эта двойственность существовала лишь в моем воображении. Наше с ней общение прошло под знаком подобного рода двойственности, жизнь наша качалась как качельная доска из эйфорического ангелизма в овеянный духом европейской живописи демонизм. Всё это было еще и крайне итальянским. Даже формы общения были итальянскими, они включали в себя проявления, которые в отношениях с другими людьми мне были совершенно не свойственны. Например, швыряние предметами. Однажды на Казантипе мы поселились в белоснежной комнате, в Замке, построенном моим другом. Мы в какой-то момент поссорились, а перед этим купили огромный мешок роскошных персиков. В гневе мы стали метать друг в друга персики. Многие из них застряли в белоснежных стенах, изуродовав комнату. Потом мне пришлось создать целые картины на стенах, вуалирующие жуткие пятна, оставшиеся от разбившихся персиков. Одно из этих пятен превратилось в полумесяц с человеческим лицом, усмехающийся, а изо рта полумесяца вылетает бабл с надписью: «Блядь…» Возможно, этот полумесяц, высказывающийся таким образом, до сих пор еще усмехается на стене той комнаты, находящейся в селе Поповка. Таким образом (каскадно, в два перепада), встреча с ангелом всё же произошла. Эта встреча переросла в форму сожительства с ангелом, имеющим двойственную природу.

Влюбившись, я написал для нее стихотворение:

Где-то ангел сизокрылыйХодит над потоком вод,На ресницы моей милойЗолотую воду льет.В тесноте квартир и клубов,В пестроте московских днейПроступает тяжесть срубовОкрест миленькой моей.И на их тягучих смолах,Темных, темных, словно мед,Стайка ангелов веселыхВодит микрохоровод.

Страстная была любовь, но не миролюбивая. Нередко она напоминала военные действия. Периодами, особенно во время долгих крымских зависаний, навещал нас волшебный уют. Мы были счастливы в маленьких приморских комнатах с небольшими балконами. Но затем мы снова расставались, потом опять возвращались друг к другу, снова ссорились и расставались. Итальянские ангелы турбулентны и воинственны. В Лондоне явился мне ангел в образе итальянки как предзнаменование моей пятилетней жизни с Катей Лучиано, чья внешность и характер также совершенно итальянские, хотя она и родилась каким-то чудом в русской семье, словно знойный кукушонок в гнезде перепелки. Я жил тогда в Колпачном переулке, в узкой комнате на первом этаже. За окном моей комнаты шелестели большие деревья, за окном сутулилась лавочка, где днем гундосили старушки, пересказывая друг другу истории чужих существований. А ночью там обжимались парочки, вплетая свои шепоты и стоны в ткань моих затейливых снов. Под утро, после клубной танцевальной ночи мой ангел влезал ко мне в окно, чтобы не тревожить дверным звонком моих соседей по квартире.

Помню ее бордовую футболку с гигантскими глазами на груди и вишневые вельветовые джинсы с множеством приколотых значков – советских и английских. Разгоряченная подростковым дэнсингом, она обрушивалась на меня, как горячий шалаш, как сокрушительный и пылкий колобок. Но уже часа через три она могла снова убежать от меня, на прощание кинув в мою голову тарелкой. Впоследствии бурный ангел стал певицей. Ее песня Selfdestructive Boy до сих пор тревожит сердца саморазрушающихся мальчиков. Я всё же не вполне предан саморазрушению, поэтому турбулентность наших отношений в какой-то момент стала для меня мучительной. И, видимо, для ангелоида тоже. Спасением из этого взаимодействия с ангелом стало появление другой девочки, которая явно была эльфом. Можно сказать, появление эльфа вызволило меня из мира двойственного ангела. Но об эльфе рассказ в следующей главе.

Глава сороковая

Казантип. Республика Радости

Говорят, золотой или ржавый петушок появился на шпилях протестантских церквей как упрек Риму – силуэт петушка должен напоминать о предательстве святого Петра, считающегося основателем папского престола. Христос сказал Петру: «Истинно говорю тебе: трижды отречешься от Меня прежде, чем запоет петух». Протестанты полагают, что они предали предателя. С тех пор они показывают петушка Риму, то есть, говоря по-русски, «показывают хуй».

Ну а в других странах петухи орут просто так и, кажется, никого этим не упрекают, разве только пугают нечистую силу, которая обязана при этом крике раствориться и истаять. Различные призраки, демоны и недотыкомки (если вспомнить это старинное слово, означающее тех, к кому невозможно прикоснуться, то есть в буквальном смысле «неприкасаемые», но не в социально-кастовом смысле, а в значении указания на бесплотную физиологию данных или же неданных существ), а также текучие мертвенные кони, зависающие над ночным ландшафтом, – все они не любят солнце, но обитатели Республики Радости явно не принадлежат к этим антисолнечным существам, и хотя ночью жители Радости не спят и могут показаться яркими и полуголыми призраками, танцующими в разноцветном тумане, но рассвет не пугает их, он не заставляет их исчезнуть, напротив, все словно бы рождаются заново на этих танцевальных рассветах.

Когда небо над рейвом начинает светлеть, когда гаснут лазерные лучи, когда детское красное солнце является и повисает над зеленовато-лимонным горизонтом (притом что если ночь была лунная, в этот миг еще можно увидеть луну, которая улыбается солнцу тающей улыбкой) – в эти минуты достигает пика экстаз танцующих: на всех танцполах загорелые руки взлетают вверх, приветствуя солнце, и рейверы приобретают вид пляшущих нацистов, делающих жест «Хайль», впрочем, двумя руками одновременно ввиду своего круглого, пылкого и сияющего фюрера.

Сколько раз я сам приветствовал новорожденное солнце этим жестом, который в данных ситуациях полностью освобождается от своего политического или исторического содержания.

Люблю я приветствовать так и великое море, и, преданно глядя на его далекие синие волны, свободные от кораблей и катамаранов, фанатически вглядываясь в соленую даль, которая не желает в себе ни единого одинокого паруса, я шепчу: «Море – мой фюрер!»



Все августы нулевых годов я беспечно танцевал у моря, не боясь ни Рима, ни солнца, ни даже самого себя. Мой роман с алкоголем так и не возобновился, по-прежнему я не мог выпить ни капли, хотя вокруг лились рекой веселые напитки, но здесь присутствовали во множестве иные пьянящие субстанции, к которым относились прежде всего музыка, простор ночного неба, таинственное море, лучи, разноцветный туман и, конечно же, девушки, сделавшиеся русалками этого тумана, этой прибрежной территории, девушки скачущие, струящиеся, бродящие, загорающие днем и угорающие ночами.

Само собой так вышло, что жил я в Замке. Это был действительно замок: с крепостными стенами, с воротами, с широким внутренним двором и с единственной кубической башней, над которой развевался оранжевый флаг Республики Радости.

Здесь обитало множество людей: компании и отдельные личности приезжали, уезжали, смешивались, разъединялись. Ночами музыка сотрясала толстые замковые стены, сложенные из пористого песчаного камня, напоминающего обликом местный хлеб, тоже светлый и пористый. Эти светлые стены возведены были недавно, но в свете длинных и трепещущих огней они иногда казались древними.

Вытянутые и извивающиеся тени падали на стены. Черные и белые собаки лежали кренделями, подняв к небу свои нередко встревоженные головы, девушки бегали по галереям Замка, прижав к сердцам элементы своих нарядов, потому что все они собирались идти танцевать, но основной вопрос заключался в том, как одеться сегодня, – и они забегали друг к другу, чтобы показать ту или иную вещь или примерить одеяние подруги. Всё это дело замедлялось хохотами, разговорами, пряным дымом, поцелуями, трапезами – эти легконогие девочки-эльфы постоянно хотели есть и ели много и жадно, но это пищевое буйство не оставляло следов на их стройных загорелых телах.

В конечном счете после долгих выборов наряда он часто оказывался минимален и вполне мог состоять из очень небольшой юбки и столь же небольшой футболки (поскольку ночи стояли жаркие), но некоторые девы особенно тщательно подбирали ту или иную деталь – кулон с лицом мухомора или браслет с курящими трубку черепами: эта деталь должна была сообщить, что носительница этого элемента, кроме того, естественного и светозарного соблазна, что излучало ее слабо одетое и переполненное летом тело, способна также на соблазн несколько более абстрактный, требующий одновременно полной отдачи потоку чувств и полной от этих чувств отстраненности. И в тот миг, когда зыбкий баланс между отдачей и отстраненностью, между пафосом и хохотом, между беспечностью и озабоченностью – в тот миг, когда этот зыбкий баланс окончательно устанавливался в воображении августовских модниц, тогда наконец наступало время идти танцевать.

Замок располагался на отшибе в отношении основной территории Республики Радости, что представляла собой огороженную полоску пляжа, где светился и гремел рейв. От Замка к Радости пролегала пыльная дорога, местами петляющая сквозь темные пустоши, исполненные стрекотом кузнечиков. Узкие микроскопические овраги, извивы пути, бродячие собаки и мифы о змеях – всё это давало мне повод сопровождать девушек с фонариком. И я охотно совершал с ними, да и один, этот путь туда и обратно. Множество иных людей струились туда и обратно этим путем, а что касается меня, то я уже не отделял себя от этой дороги, над которой постоянно висели клубы полупрозрачной песчанистой пыли, предвосхищающей пеструю мглу танцполов. Мы выходили за пределы Замка, и, как только захлопывалась за нашими спинами замковая калитка из листовой стали, сразу же обрушивалось на нас гигантское черное небо, наполненное звездами.

Вокруг во тьме земля хрустела своими камнями, травами, песчинками и цикадами, становилось так темно, что в это нельзя было поверить, но повсюду распространялись потоки интенсивного звука, включая чьи-то голоса, изредка трезвые, но чаще восторженные или растерянные.

Вливаясь в крик насекомых своим шушуканьем и щебетом, сжимая ладони друг друга и отпуская их, освещая себе дорогу белым пятном фонарика, мы шли в темноте, ощущая с одной стороны плоскую местность, где лежало кладбище, возвышалась забытая труба, где зияло сухое пространство, но на горизонте близ моря вздымались уже расходящиеся лучи, и издалека летела им навстречу смесь звуков, вырабатываемых волевым усилием закованных в броню диджеев, презирающих в глубине души все черные автомобили, несущиеся по ночным дорогам. Но гуляющие и бредущие не могли пренебречь черными автомобилями, которые фанатично рассекали рассеянную тьму детективным светом своих фар, – этими черными зеркало-образными представителями мира транспорта не следовало пренебрегать, им следовало уделять пристальное внимание хотя бы потому, что люди, управляющие этими приземленными звездолетами, далеко не всегда находились во вменяемом состоянии, иногда их души требовали бешеной скорости. Поэтому эта счастливая дорога, наполненная смехами и эльфическими шелестами, называлась «дорогой смерти»: говорили, что здесь нередко гибли случайные прохожие, но ни одного конкретного случая никто назвать не мог, кроме слухов о человеке по имени Корней, которого антрацитовый «Ниссан» уничтожил здесь пять лет назад. Неизвестно, существовал ли в самом деле злополучный Корней, но на этой дороге сложился культ этого парня: на бетонных стенах неизвестных строений, на недостройках и железных мятых заборах – всюду виднелись надписи: KORNEY, «Мы не забудем тебя, Корней!», KORNEY FOREVA, KORNEY IS NOT DEAD и даже загадочное «Корней, мы отомстим за тебя!». Видимо, смутная тяга к корням воплотилась в этом культе Корнея, во всяком случае, на ржавом и заброшенном газетном киоске (внутри которого вечно лежала ржавая тень еще одного несуществующего человека – продавца газет) можно было прочитать стишок:

Не руби своих корней,Заповедал нам Корней!

Поскольку никто не знал, как выглядел Корней, он постепенно превратился в условного мультипликационного персонажа с головой в виде черного квадратика и с угловатыми синими ножками. Этот персонаж встречался там и сям, он соседствовал с реалистически изображенными лицами других погибших героев – Боба Марли, курящего гигантский джойнт, Че Гевары в революционном берете, Джима Моррисона и Джона Леннона в круглых очках, которого (в силу счастливого движения истории) некоторые юные обитатели Радости доверчиво принимали за Гарри Поттера.



ПП в роли нарцисса. Фотография Ольги Тобрелутс. Симеиз, 2005 год



Но чем ближе дорога подбиралась к морю, тем больше становилось прохожих и всё меньше упоминаний о Корнее на стенах. В пятне фонарика можно было встретить или невменяемого мальчика, разговаривающего со своими наручными часами, или девочку в пушистых розовых наручниках, вперившуюся своими яркими зрачками в заросли мелкой придорожной малины, чьи листья и твердые ягоды побелели от пыли. Но всё же имя KORNEY еще вспыхивало на стенах в хаосе иных надписей, и этому имени радостно салютовали счастливые компании, гроздьями свисающие из зеркальных «Ниссанов».

Девушки с визгами протягивали к этому имени свои водорослевые руки в светящихся браслетах, а их смуглые пальцы, выбрызнувшиеся изнутри автомобилей, сжимали плещущие на ночном ветру флаги Радости и желтые чемоданчики, обрызганные мерцающей росой – слезами их хохота. Дорога постепенно обогащалась источниками света, и фонарик на некоторое время становился не нужен. Дорога вступала в полосы оживления и светской хищности, вращающейся возле маленьких старых магазинов, пережаренных кофеен и фруктовых развалов.

Но фонарику еще предстояло сослужить важную службу, потому что нас ждал впереди самый темный участок пути – это был очень узкий и длинный проход между глухими кирпичными стенами, и идти приходилось, постоянно встречая идущих навстречу, а поскольку тьма здесь стояла непроглядная, все идущие по традиции приставляли светящийся диск фонарика к подбородку, подсвечивая свои лица снизу, что превращало их в музейные маски, плывущие, как плошки с пламенем плывут по языческой реке. Миновав этот коридор между мирами, радостные выходили на простор, где до самых Великих Врат раскинулось убитое, истоптанное тысячами ног поле, где горели костры. Среди костров процветало торжище наподобие дикого базара перед вратами монастыря в разгар священно-радостных монастырских праздников. Нечто витало здесь от варварского будущего, наступающего после крушения городов.



Символом, гербом и знаком Республики Радости был и остается желтый чемоданчик. Существует детская повесть 60-х годов под названием «Приключения желтого чемоданчика», и это очень увлекательная повесть, в которой желтый чемоданчик постоянно ускользает от своего хозяина, игриво переходя из рук в руки в духе просветленных фантазий того времени. Снят и фильм по этой повести, под тем же названием, причем он снискал популярность не меньшую, чем сама повесть.

Вдохновившись то ли фильмом, то ли повестью, создатели Республики Радости и сделали желтый чемоданчик своим символом. Республика родилась как Венера на картине Боттичелли. Она родилась под знаком ветра и моря, ее истоком были спонтанные вечеринки серферов, любителей волны и обожателей легкого паруса, которые не прочь были потанцевать южными ночами, когда им поневоле приходилось отдыхать от своих парений на водах. Но постепенно эти пляжные ночные дэнсинги превратились в огромный августовский рейв, который оброс стенами, зиккуратами, флагами, фейерверками, пропускной системой, охранниками, правительством, ритуалами, легендами… Так и возникла Республика Радости. Но почему желтый чемоданчик?

Фрейд сказал бы, что любой чемоданчик – символ женской сексуальности. На жаргоне советской шпаны позднесоветских времен грубое слово, обозначающее l’origine du monde (источник мира), заменялось более косвенным прозвищем «черный чемодан». Глупо употреблять неотесанные и неприятно звучащие слова в отношении предмета столь нежного и значительного. Впрочем, в выражении «черный чемодан» присутствует не грубость, а скорее защитная ирония, скрывающая весьма прозрачной пеленой глубокий страх перед непроницаемой тьмой источника жизни. Неизвестно, что или кто скрывается в чемодане, – так дело обстоит как с точки зрения древних охотников, так и с точки зрения дворовой шпаны. А в советские времена все классы общества проницали друг друга до основания и все были дворовой шпаной, точно так же, как все были номенклатурщиками, пролетариями, бомжами, инженерами, мажорами, колхозниками, профессорами, солдатами, сумасшедшими, уголовниками, древними охотниками, дружинниками, диссидентами, уборщицами, хиппарями, мусорами, балеринами, физкультурниками, монахами…

Да, Карл Маркс прав был лишь отчасти, когда утверждал, что дворцы, гаджеты, вещи и угодья суть вампиры, пожирающие души своих владельцев. С одной стороны, оно так и есть, с другой же стороны, как говорил один польский мореплаватель, «чем ближе к Востоку, тем больше чудес». Вампир – это тоже чудо, правда, чудо не из приятных, но когда чудес становится больше, когда их становится действительно много, тогда вампир теряется в праздничной толпе, которой наплевать на вампира просто потому, что она сама – мегавампир.

В этой веселой толпе никто не осудит некоторых улыбчивых людей за то, что они являются носителями небольших чемоданчиков. Они не просто владеют ими, как иные собственники владеют сараем или чуланом, – они ими гордятся, они всюду таскают их с собой, они любуются их яркостью, потому что чемоданчики, все как один, должны быть ярко-желтыми!

Не только древние мужчины, но и древние женщины страшились пещерной тьмы. Все пребывают в страхе перед собственным истоком, а ужас, испытываемый обитательницами некоторых забытых островов в отношении собственных детородных органов, иногда достигал столь космического накала, что это, безусловно, оказало влияние на архитектуру ныне разрушенных и засыпанных землей храмов. Они боялись черного чемоданчика и черного квадрата, но боги иногда бывают улыбчивы, и всегда есть место и время для эйфорических трансформаций: лучи радостного и многоцветного света летят из пещеры, где ранее жила тьма. Страх гибнет под натиском радости. И черный чемоданчик превращается в золотой ларчик, в зачарованную шкатулку, в янтарную комнату, пронизанную откровенным солнцем пляжей. Или же он становится легкокрылым желтым чемоданчиком из оттепельного фильма. А черный квадрат превращается в золотой шар.

Желтый чемоданчик хранит в своих закругленных уголках стремление черного квадрата к золотому шару. И если рейвер прибывает в Республику Радости, отяготив свою загорелую руку желтым чемоданчиком с закругленными уголками, тогда он проскальзывает на территорию Республики бесплатно и гладко, как шар. Тем же, кто прибыл без чемоданчика, требуется виза ценою в сто евро. Виза представляет собой пластиковую идентификационную карточку (чьи закругленные уголки и лимонная желтизна перекликаются с цветом и формой чемоданчика): эту желтую карточку обычно носят на шее, болтающейся на пестрой ленте; в момент же прохождения через пропускной пункт, приложив карточку к считывающему устройству, вы можете увидеть собственное лицо на экранчике компьютера – внутри, на территории Радости, вы уже нигде не встретите этого лица.

И вот вы проходите насквозь мистический пропускной пункт под пристальными взглядами пограничников Радости, одетых в модную черную униформу с оранжевыми повязками на рукавах, – эта униформа ничем не напоминает травматически-роскошную униформу СС, и в целом охранники Радости походят, скорее, на суровых сторожей фруктового сада, и каждый проникающий в Радость ощущает в какой-то степени радостную незаконность своего проникновения. И хотя Пропускной Пункт представляет собой огромное архитектурное сооружение (собственно, это самая массивная постройка на территории Радости, напоминающая ископаемый зиккурат времен расцвета ацтекской цивилизации), но все же эти Великие Врата кажутся вступающему щелью в заборе, куда она или он проскальзывают украдкой, с воровской, нагло-веселой и детской дерзостью подростков Адама и Евы, крадущих золотые яблоки незнания. Ручьи и потоки счастливых Адамчиков и Евушек, которым вдруг взяли, да и простили слегонца их детские игры с фруктами, стекают по великодержавным ступеням зиккурата, сливаются в реки, текущие одновременно во всех направлениях, а реки впадают во вращающиеся озера танцполов. Здесь человеческие волны нанизываются на стаи лазерных лучей, лучей-мечей, лучей-игл, которые, как взгляды воскресшего Лазаря, бродят в облаках, берут на просвет чьи-то очи, обводят пузырчатым контуром гибкие тела танцующих дев. Взгляды лазерного Лазаря, лучезарные и зернистые дороги света, по которым движутся от мозга к мозгу, от пространства к пространству флотилии и эскадры микроскопических алых лодок и ангельских яликов. Здесь в каждом теле скрывается лето. Но лето собирается отлететь.



Августейший и густой август то ли медленно, то ли скоропалительно созревал к своему завершению. Он таял как желто-зеленая таблетка на горячем и шершавом языке. Радость, конечно, бывает вечной, но не в земной Юдоли, которую еще называют Долина Ю.

В последнее лето декады 2010 года Республика Радости должна была прекратить свое существование на неделю раньше обычного срока – то ли по экономическим, то ли по еще каким-то причинам. На 23 августа назначено было торжественное закрытие рейва, отмечаемое по традиции особенной прощально-оголтелой вспышкой веселья, а также роскошными салютами, лазерными шоу и работой лучших диджеев. А за день до этого, 22 августа, должно было состояться не менее значительное событие – избрание Президента Радости, которому предстояло стать символическим лидером Республики вплоть до следующего лета, а в завершающую ночь новоизбранный Президент Радости воспарял над рейвом на воздушном шаре, чтобы сверху окинуть коронованным взором океан своих ликующих и танцующих подданных.

На большом воздушном шареАпельсинового цветаМы с тобой проводим это лето…

Лето 2010 года выдалось отвратительно жарким. Везде горели леса, люди слабого здоровья умирали от зноя в больших городах, а воздух над проспектами пропитан был едкой гарью тлеющих торфяных болот. Всё везде задыхалось и не находило себе места, но только не у моря. Хотя и здесь каждый день стояла зашкаливающая жара, но я как-то даже не заметил этого. Просыпался я здесь в час заката, а засыпал после рассвета, к тому же я занимал прохладную комнату в Замке, чьи толстые каменные стены надежно защищали от зноя, комнату просторную, но с крошечным оконцем (в котором едва могло уместиться лицо), выходящим в ароматическую и травянистую местность, где лежало кладбище, возвышалась забытая труба, где зияло сухое пространство. В этой комнате сладко спалось в часы жары, поэтому я и не обратил внимания на пылающий ужас этого лета.







Но 22 августа я проснулся относительно рано – около полудня – и сразу же ощутил в воздухе, втекающем в оконце, легкий, но все же пьянящий привет скорой прохлады. В этот день жара впервые ослабила свой натиск. Девушка, чей наряд состоял лишь из светящихся браслетов на смуглом узком запястье, сидела на моей кровати и грызла персик.

Она была очень худой и акробатически свернулась на белой простыне в подобие грызущего кренделька, постоянно переплетающего свои медвяные конечности, а взгляд ее устремлялся в оконце, где лежало кладбище, возвышалась забытая труба и охуевало сухое пространство. Цвет ее кожи совпадал с цветом съедобного шара, который истребляли ее белоснежные зубы, а цвет ее глаз совпадал с окрасом охуевшего сухого пространства, лежащего за оконцем под золотым солнцем.

Из душевой кельи слышался шум воды, и эта вода отчего-то разливалась большой лужей по комнате, по каменным плитам пола, и, возможно, сигареты, брошенные возле кровати, погибли. Вытянув одну ногу, девочка издавала шлепающий звук ударами пятки, внимательно взирая на пальцы собственной ноги, смоченной прозрачными каплями небольшого потопа. В разных точках комнаты лежали персики, что придавало пустынному и не вполне достроенному помещению вид спортивной площадки, где идет игра с некоторым количеством румяных мячей.

В обществе эльфоподобной приятельницы, прекрасной эльфетки (набоковское слово «нимфетка» здесь бы показалось тяжеловесным), я позавтракал персиками, которые оказались твердыми, как репа, но сладкими до небесной дрожи. Завтрак каким-то образом затянулся часа на три, но, если вдуматься, никто не согласился бы отложить этот завтрак на завтра. По истечении этих трех часов я как-то внезапно оказался за стенами Замка на уже упомянутой пыльной дороге, ведущей в страну Радости, и я шагал по ней, пребывая в самом возвышенном состоянии, как бы паря над самим собой в синем, слегка ветреном небе. Прозрачные завихрения пыли то зависали, то неслись над дорогой, и призрак Корнея, должно быть, блуждал в этом сухом тумане среди других пестрых тел. Я прошел мимо старого магазина, где паслось стадо харлеев, на чьих седлах восседали жирные люди в черных пиратских косынках, всосался в узкий проход между разрисованных стен. Здесь под ногами хрустели битые стекла и пластиковые емкости, но никто в этот час не освещал свои лица светом фонарика: лица были и без того освещены и опалены солнцем. Тела некоторых идущих навстречу блестели влагой – они уже успели искупаться в море, с их волос текла соленая вода, на их ресницах лучились соленые кристаллы, а на мокрых плечах лежали отяжелевшие полотенца с изображениями дельфинов, морских звезд, пирамид, русалок, тигров, майклов джексонов…

И вот я вышел на простор, где до самых Великих Врат раскинулось истоптанное тысячами ног поле, где горели костры, где восточные люди жарили мясо с такими же угрюмыми и значительными лицами, с какими они жарят мясо везде, и липкий пряный дым от жаровен смешивался со сладкими и горькими благовониями, воспаряющими над множеством курильниц.

Я прошел сквозь строй палаток и ларьков, где продавали всё возможное и мелко-пестрое. Сидящие на земле люди предлагали мне предсказания и обереги, юркие девушки, одетые сестричками милосердия, вразнос торговали сводящими с ума специями, продавцы кукурузы приоткрывали крышки над чанами, где варились початки, и рекламой этому товару служил сладковатый пар. Некие почти библейские группы людей в пончо и без играли на тамтамах, барабанчиках и варганах, отдельные мистики снисходили до губных гармошек, и изредка слышался звук дудука, которому охотно вторили чайки, совершающие полукруглый полет над местностью. Но нежность пляжного песка всё отчетливее проступала под ногами, пляж вытеснял рынок своей ленью и негой, близилось море, и, еще не достигнув Великих Врат, шествующий к Радости вступал на просторное песчаное пространство, где уже никто ничем не торговал, где люди просто вращались среди собственных течений, сбивались в стайки, сидели и лежали на песке, спали, прикрыв головы рюкзаками и капюшонами, или просто смотрели в небо, раскинувшись самоуверенной свастикой на путях струящихся туда и обратно прохожих, среди которых всё чаще встречались энтузиасты с желтыми чемоданчиками в руках.

Я не обладал желтым чемоданчиком, и я в нем не нуждался: во-первых, мне нечего было в нем хранить, во-вторых, для проникновения на заповедную территорию Радости я располагал магнитной карточкой на пестрой ленте, причем не лимонной, стоящей сто евро, а карточкой почти апельсинового цвета, которые выдавались бесплатно всем тем, кто в Республике не отдыхал, а работал: диджеям, барменам, техникам звука и света, музыкантам, продавцам пиццы, профессиональным танцорам и прочим трудящимся Радости. Обладать апельсиновой карточкой было почетно, и я с гордостью носил ее на своем смуглом и тощем теле.

Поднявшись по циклопической лестнице из ракушечника, влекущей меня к Пропускному Пункту, я взглянул мимоходом на свое лицо, и вот уже спускался по другую сторону Врат по симметричной лестнице, откуда открывался радостный вид на озаренную солнцем территорию Радости, над которой плескались флаги.

И вот я уже плавал в сияющем море, плескался, как флаг, нырял и снова выныривал, видя далеко вокруг себя на водной синеве белые яхты, где отдаленные люди танцевали и стреляли в небо из бессмысленных ракетниц, выпускающих петарды, почти невидимые при пылающем солнце.

Многие дэнсили уже и на танцполе Медуза – это был круглый танцпол, выдвинутый в море. Медуза являла собой вечно звучащий остров, накрытый ячеистым полушарием в духе Бакминстера Фуллера, а над полушарием вечно рдела огромная кровавая надпись BURN, рекламирующая энергетический дринк, а заодно горение на жертвенном огне жизни.

И люди жгли, зажигали и отжигали, горели, сгорали и угорали прямо под пламенеющим солнцем, они, как водорослевые рощи, гнулись и трепетали под ветром звуков, а окончательно испепелиться им мешали сотни тысяч острых морских брызг, которые милосердный ветер бросал на их тела. Многие танцевали уже прямо в море, и я с наслаждением вливался в ряды тех, кто решил стереть различие между танцором и пловцом. Я скакал среди волн, прыгал, извивался, стучал кулаками по водам, вздымал до небес веера сверкающих брызг, я изобретал движения одновременно плавательные и пляшущие, я обретал штормы, ураганы и водяные бездны, предназначавшиеся лишь для меня и весело низвергающиеся на мою собственную мокрую голову. Я становился океанским атомным взрывом, создающим новые океаны. И таких богов, танцующих на пике силы и беспечно творящих новые водяные миры, вокруг было немало, и все вместе мы сливались в единую божественную сущность, йодисто резвящуюся без изъяна и цели. Голые танцующие русалки с Медузы махали нам наполовину опустошенными бутылками шампанского и медными баночками с жертвенными энергетическими напитками, которые они сжимали в высоко поднятых руках, а особенно рьяные девчата бросались на решетчатую конструкцию и повисали на ней влажными обезьянками, бешено раскачиваясь, и каждому виделись такие девичьи существа, что танцевали как под гипнозом, равномерно совершая неизменный набор движений, неподвижно вперившись великими отважными зрачками в одну точку, где горизонт становится горящим зонтом.

Я был подлинно счастлив в тот миг. Музыка, море и автономный маленький мир на берегу, живущий по своим собственным законам, – всё это настолько опьяняло мое сердце, что я испытывал эффекты безграничной свободы, той самой безграничной и несбыточной свободы, которой всегда жаждал. Я испытывал эффект коронации в недрах свободы.

Пенную, жемчужную, кружевную, изумрудно-сапфировую корону творил я себе ударами ладоней о волны. Я всецело ощущал, что наконец-то стал тем, кем был по сути вещей: истинным и несамозваным царем невидимых морских цыган, влекущих свои незримые кибитки над тысячами океанических степей. Я стал государем цыганских вороватых чаек, второпях крадущих серебряную рыбу из карманов моря. Ведь если есть морские фашисты-мультяшки, акулы и скаты в карикатурных униформах СС, значит, должны быть и морские незримые цыгане, возвеличившие свой принцип скитания до масштабов океанических течений и ветров. И даже резвящаяся в водах свита морского царя, даже античные хохочущие тритоны, нереиды и дельфиноиды, многочисленные существа с водорослями в волосах, дующие в морские раковины, даже все эти создания, оседающие солеными каплями на роскошной коже моих галлюцинаций, – даже они обрастали цыганскими элементами: из-под зеленых волос тритона блестела серьга, а на склизких плечах нереид встречались татуировки, изображающие табуны украденных коней.

Эй, цыганочка, царевна из кибитки,Разбросай свои кибитские пожитки!Отчего на твоем простеньком колечкеВсе насечки, детка, да насечки?Первая насечка – то отец мой, Острая Стрела.А вторая-то насечка – мать моя, перепелка в жите.А третья-то насечка – старшая сестра,Что, бывало, жемчуг слизывала с нити.А четвертая насечка – это белый волк,Белый волк в пустом и снежном поле,А пятая насечка – это полк,Полк солдат, навеки погребенный в соли.А шестая-то насечка – это ветер.Ветер, пролетающий над светом.А седьмая-то насечка – это дети,Мои дети, что родятся летом.А восьмая-то насечка – это Бог.Мой Господь, что все грехи сокроет!А девятая насечка – это стог,Где любились, барин, мы с тобою.А десятая насечка – мой сужёный князь.Буду с ним до алого рассвета,И тебя он, барин, свалит в грязьВыстрелом простого пистолета.А одиннадцатая насечка – это стон,Стон мой, барин, над твоей могилой.А двенадцатая насечка – это сон:Сон о том, что ты воскреснешь, милый.

Натанцевавшись, я долго лежал на воде, и волны передавали друг другу мое живое, но самозабвенное тело, а я смотрел на поток последовательных птиц, который пересекал небо наискосок. Отсюда было не разобрать, какие это птицы, но они летели по четко установленной прямой линии, держась друг за другом с однообразной скоростью, и изредка доносилось издали их то ли курлыканье, то ли плач, то ли небесное хихиканье.

Наконец я выползал на берег, радостно изможденный своим экстазом. Голый новорожденный, я лежал в песке, всё еще окутанный пеной и слизью безграничного материнского тела. Между тем вокруг меня проходило множество загорелых ног: вассалы Республики в изобилии прибывали на Территорию, одетые уже не совсем пляжно, потому что солнце уже готовилось к исполнению своего коронного перформанса под названием «Закат», а также все ожидали еще одного любимого ритуала – церемонии выборов Президента Республики.



И вот наступила последняя в этом году ночь существования Республики – ночь грандиозного праздника перед прощанием. Ночь, когда такие слова, как минимал-техно, дабстеп, итало-диско, ай-ди-эм, прогрессив хаус, синти-поп, электроклэш, индастриал, нойз, нью-рейв, хип-хоп, этнотранс, драм-н-бэйс, арктик эмбиент, амнезия-рок, гранж, лаунж, панк-рок, готик-металл, а также такие слова, как звезды, спагетти, песок, поцелуй, кукуруза, сигарета, кроссовки, коктейль, прыжок, прибой, привет, всплеск, вспышка, стон, клип, трип, тупость, восторг, презик, мобила дебила, миропомазание, супертрип, смех, счастье, страх, воцарение, Карелия, Кесвик, фотомяч, грув, драйв, диффузия, Катманду, супернебо, лайтбокс, винтаж, суперсчастье, кипяток, скипетр, скипидар, Скуби Дуби Ду – в общем, все эти слова, да и вообще все слова стали прозвищами одного-единственного невидимого, но могущественного бога по имени Звук.







В эту ночь новоизбранному Президенту Радости предстояло подняться над рейвом на воздушном шаре, чтобы сверху приветствовать своих подданных. В ожидании этого торжественного мига я и моя подруга-эльф, взявшись за руки, брели по железной конструкции, напоминающей длинный железнодорожный мост, протянувшийся параллельно линии прибоя – по этому мосту можно было бродить, глядя вниз сквозь его решетчато-ячеистую сквозную структуру на танцующих под мостом, на бары, на Черное море в легком туманце, на лучи и на железно-светящиеся скульптуры: одна из них изображала огромного комара-робота, вонзившего глубоко в песчаную землю свое стеклянистое прозрачное жало, где вместо крови пульсировал красный свет. Жало напоминало шприц, комар словно бы делал инъекцию пляжу, вводя в него дозу кровавого света. Легкокрылая моя подруга сохранила светящийся браслет на запястье, и, кроме того, на ней появились кое-какие необременительные элементы одежды, а также яркий и довольно вместительный рюкзачок за спиной.

Мы пребывали в рассеянно-возвышенном состоянии, хотя уже некоторое время напряженно искали тубзик, который девушка-эльф желала посетить. Тубзики здесь обладали обликом космических ракет, к которым подбирались железные лесенки, но каждая ракета собрала вокруг себя уже некоторую очередь стремящихся стать космонавтами, и к тому же эти туалеты в ракетах сделаны были явно не без ошибок, поэтому изнутри ракеты наполнялись вонью. Мы прибились к компании, где каждый ожидал своей очереди, надеясь поскорее добраться до вонючего космоса. Компания прикалывалась над вонью, свиристела, чирикала и хлопала крыльями – эти пестро одетые ребята и девчата изображали птиц. Один долговязый и остроносый мальчуган расхаживал походкой аиста, одна девочка куковала, словно лесная кукушенька, другие изображали перепелок, павлинов, куликов, глухарей, сов, попугаев. Но их птичий гомон поглощался грохотом музыки. Сквозь этот гром жалобно пробилась тоненькая мелодия рингтона – это звонил мобильник в рюкзаке девочки-эльфа. Она извлекла его – он светился и дрожал, как и всё здесь.

– Oh you… Hi, we are at the farm for exotic birds right now… – выкрикивала девочка-эльф в телефон, пытаясь перекричать шквал музыки. Но тут же связь прервалась, и девушка отчего-то бросила мобильник вниз с железной лестницы – он упал в песок и еще пытался мерцать и верещать, пока на него не наступила чья-то босая нога.

Девушка наконец скрылась в ракете, где уже навоняла стая птиц, и через минуту вышла оттуда, чтобы жадно вдохнуть открытый воздух, наполненный запахами йода, соли и сладковатого дискотечного дыма. Казалось, она на грани обморока, но я взирал на свою подругу изумленными глазами: она поменяла одежду. Теперь на ней было нечто длинное и мешковатое – видимо, она извлекла это одеяние из рюкзачка. Я не сразу осознал, что это за одежда, и только затем понял: грубая бурая ряса францисканского ордена, подпоясанная корабельным канатом. Юная монахиня со светящимся браслетом на руке вышла из вонючей ракеты слегка заплетающейся походкой – у нее закружилась голова от смрада…

Загадочность, естественным образом присущая эльфийке (беспечной и уверенной в себе лучнице из лесов Эльсинора), сменилась загадочностью юродивой: она приблизила к моему лицу свою нежно-лопоухую голову, окруженную нимбом из светлых и легких волос. Всего лишь минута в космическом корабле, предназначенном для нужд испражнения, и она изменилась полностью: губы казались теперь искусанными, зрачки – болезненно-расширенными, а взгляд словно бы искал что-то за спинами людей.

Тревожно и изумленно всматриваясь куда-то, францисканка приблизила губы к моему уху, и я расслышал ее шепот, то ли растерянный, то ли растерзанный:

– Боги, я не слышу вас!

Я хотел было что-то сказать, я хотел схватить ее за руку (мне казалось, она вот-вот упадет), но не сделал этого, потому что увидел, как в зеркальных зрачках францисканки восходит гигантское оранжевое солнце. Я резко обернулся: в эпицентре Радости надувался огромный оранжевый воздушный шар.

В этот миг небо расцвело салютом, и состояние встревоженной невменяемости овладело всеми. Что может быть эксцентричнее салюта при всём его простодушии? Сердца людей словно бы зафутболили в небо, а вслед за их улетающими сердцами неслись их лучезарные крики. Что можно сказать? Можно только молитвенно и пьяно повторять сакральную фразу:



MAD SKY IS BRILLIANT



И вот уже гигантский светящийся апельсин величественно воспарил над рейвом – президентский воздушный шар.

Все запрокинули лица. В тысячах зрачков взошло оранжевое солнце. Пляшущие и застывающие, достигающие просветления на танцполах и достигающие помрачения в барах, лежащие в песке и целующиеся в плетеных корзинчатых избушках, предназначенных для секса, – все взирали вверх с верноподданным обожанием. Волна нешуточного экстаза прокатилась по территории праздника. Все словно бы оказались на границе немыслимого счастья, и уже занесена была массовая нога, чтобы сделать шаг и перенести всех в незыблемо счастливые угодья. Но этому шагу не суждено было состояться.

Глава сорок первая

Звук Солнца

Моя жизнь с русалкой началась в Амстердаме. Всем известно (благодаря старому американскому юношескому роману «Серебряные коньки»), что Голландия – это страна, отвоеванная у моря. В современном Амстердаме эта деятельность по захвату территорий у моря продолжается. Не так давно осушили близ города новый участок, отодвинули море и построили там новый жилой район Алмере. Райончик, состоящий из одинаковых строений, получился столь безрадостный, настолько суицидальный, что мэрия Амстердама решила оживить его каким-нибудь более или менее грандиозным сооружением из области современного искусства. Был объявлен конкурс среди художников, и мне предложили в нем поучаствовать. Так я оказался в Амстердаме в тот год. Я предложил амстердамскому правительству воздвигнуть в Алмере огромный маяк под названием «Лимон». Половинка лимона с отчасти снятой кожурой, что тянется за лимонным телом как своего рода хвост, закручивающийся в спираль, – неотъемлемый элемент прославленных голландских натюрмортов. Можно считать, что лимон в данной иконографии сделался, наряду с тюльпаном, одним из символов Голландии. Исходя из этих соображений, я предложил отцам города построить маяк в виде гигантской половинки лимона, которая создавала бы ярко-желтое оптимистическое присутствие в сером и плоско-унылом ландшафте Алмере. Ну и, конечно, предполагалась затейливая полоска наполовину снятой кожуры, сворачивающаяся в спираль. Своим срезом половинка лимона должна была смотреть в сторону Северного моря, и этот срез являл собой янтарно-желтый витраж из толстых стекол (воспроизводящий структуру лимонного среза), а сквозь этот витраж должен был хуярить в морскую даль сноп яркого маячного света.

Вместе с чиновниками из мэрии Амстердама я бродил по Алмере, ежась от холодного морского ветра, прикидывая, где строить «Лимон» и сколько это может стоить. Чиновникам понравился этот проект, но в итоге экономные амстердамеры сочли его чересчур дорогостоящим и от строительства «Лимона» отказались.

Жаль. Я очень рассчитывал получить лимон за этот «Лимон». Нам нужен был лимон для съемок фильма, который мы задумали вместе с Русалкой. Но лимона у нас не было. И мы уехали в Крым. Несуществующий маяк освещал наш путь.

Итак, настало время рассказать о фильме «Звук Солнца», которому я и Наташа Норд отдали почти два с половиной года нашей жизни. Это был особенный и восхитительный период жизни. Началось всё с прекрасного лучезарного весеннего дня в Крыму, когда к нам приехала Елена Уокер из Лондона и по моей просьбе привезла камеру Panasonic. Я специально выбрал именно эту камеру в каталоге: мне нужна была спортивная камера-пистолет. Здесь я делаю ссылку на главу под названием «Пистолет, девушка, чайник, луч», где пишу о значении пистолета в руке человека. Именно такой символический пистолет я и обрел в лице этой восхитительной камеры. Кроме пистолетной формы мне также требовалось, чтобы камера снимала четкое черно-белое изображение, причем сразу же, чтобы не было нужды потом переводить изображение в черно-белый формат. Я склонен был придавать особое, почти фетишистское значение отчетливости теней, яркости бесцветного света, а также глубине и сочности бесцветной тьмы в том черно-белом космосе, который мы собирали по крупицам, как страстные коллекционеры.

Эта камера-пистолет очень удобна в обращении. Таких камер за период съемок фильма прошло несколько. Первая была цвета металлик, темно-рыжая, с медным отливом, как волосы ирландки. Потом она была утеряна, на смену ей прибыла точно такая же камера, но уже темно-синего цвета, которая фигурировала в нашем сленге под именем Баклажан. А потом прибыла такая же точно белоснежная, которая называлась Снежок. Три поколения камер: Ирландка, Баклажан, Снежок. В первый день, когда Ирландка оказалась в наших руках, начались съемки фильма. Начались они со сцены на ялтинской канатке. Старая ялтинская канатная дорога, которую я всегда очень любил, идет довольно низко над землей, медленно поднимаясь в гору над Ялтой. Эта старая канатка воспета в стихах моей мамы. Мама когда-то, в 80-е годы, жила в ялтинском Доме творчества писателей и актеров и там написала цикл стихов, который называется «Жалобы в Ялте». В том числе прекрасное стихотворение, посвященное этой подвесной дороге:

Две старушки в воздухе, в воздухе плывут,В воздухе, покачиваясь, волнуясь тяжело…Вот в тяжелом драпе, как окутан сном,Едет дядька в шляпе в воздухе сквозном.

В 90-е годы эта канатка привозила прямо к подножью гигантской статуи Зевса, которая царствовала над Ялтой. Статуя Зевса была киношного происхождения. Гигантский киношный Зевс доминировал над Ялтой. Его построили для съемок какого-то фильма, а потом просто оставили, и он много лет там стоял и сделался достопримечательностью Ялты. В начале нулевых (видимо, по требованию РПЦ) его убрали. Крепнущее православное сознание нашло несколько странным, что над городом вроде бы православным царит эта гигантская статуя языческого бога, да еще не какая-нибудь там древняя, а чистая бутафория, которая была при этом так по-советски прочно и кондово изготовлена, что могла бы простоять еще много веков и постепенно стать древней. О происхождении этой статуи не следует забывать: это был бог кинопроцесса. Доминирование фигуры киношного Зевса над Ялтой знаменовало собой тот факт, что Крым – это советский Голливуд. Светозарная кинореальность эфемерно и повсеместно проступала сквозь таврические ландшафты.



Маяк «Лимон». 2011



Местные жители не всегда хорошо осведомлены об истории Крыма, особенно о давних витках этой истории. Они редко помнят предания и сказки народов, которые населяют или населяли Крым. Зато их сознание полно киномифами. Когда местные обитатели показывают различные лакомые места любознательным приезжим, значительная часть историй, которые они при этом рассказывают, – это истории о съемках фильмов. Они, например, говорят: вот долина, где снимался «Всадник без головы». По этому гребню горы скакала знаменитая обезглавленная фигура, а с этого обрыва упал полковник Кассий Колхаун. Часто они не считают нужным упоминать о том, что всё это относится к реальности фильмов. Кинособытия для них более реальны, чем исторические обстоятельства.

Советский Голливуд. В чем отличие его от российского постсоветского кино, которое несет на себе печать провинциальности? Что такое провинциальное кино? Провинциальное кино – это кино, которое рассказывает только о своей стране, о местных проблемах этой страны, в то время как советское кино создавало все виды фильмов про все страны: снимались советские американские вестерны, снимались советские английские детективы. Всё у нас было свое. У нас был свой, лучший в мире Шерлок Холмс. Можно говорить об английской линии советского кинематографа, можно говорить об американской линии советского кинематографа. Роскошная, обширная немецкая линия. Можно даже сказать, что Советский Союз воссоздал кинематограф Третьего рейха, обрушенного самим же Советским Союзом. Вместо фашистского кино возникло антифашистское советское кино. В каком-то смысле оно продолжило линию кино Третьего рейха, воссоздав те лакуны и те нехватки, которые в этом фашистском кино имелись. Например, в фашистском кино мы не найдем образ идеального эсэсовца. Этот образ был создан советским кинематографом: это Макс Отто фон Штирлиц, он же Максим Максимович Исаев. Он идеальный офицер СС, идеальный ариец, характер нордический, выдержанный, а то, что на самом деле он русский человек, это ничему не мешает. Советский кинематограф во всё привносил просветленный шизоидный элемент – элемент раздвоенности. Признак советского мира – тотальная двойственность. Была еще линия древнегреческого кинематографа. Западноевропейская тема снималась в Прибалтике или в братских европейских странах. Америка, Древняя Греция и другие экзотические страны – всё это снималось в Крыму или на Кавказе.

Поэтому мне кажется особенно трепетным и пронзительным то обстоятельство, что съемки нашего фильма, который мы с Наташей придумали, осуществили, которому мы отдали столько сил, столько душевного трепета, столько восторгов, упоений, начались именно с этой канатки и с подъема на ту самую гору, где раньше стоял киношный Зевс. От Зевса остался гигантский постамент, на котором ничего нет теперь. В постаменте, естественно, находился ресторан. Он там и находится до сих пор. Зевс пропал, а ресторан остался.

Мы сняли эпизод, где один из героев фильма по имени Джейк Янг (его играет наш друг Яков Петренко) поднимается на эту точку над Ялтой. Мы еще не знали тогда, а может быть, уже ощущали, что в тот день начался совершенно новый, отдельный период нашей жизни, который длился вплоть до поздней осени 2014 года. Период крайне эйфорический, но закончился он для меня катастрофически, о чем я в свое время расскажу.

О фильме «Гипноз» я писал, что он является запечатлением эксперимента. В случае фильма «Звук» эксперимент был вынесен в сферу производства. Мы делали вроде бы классический фильм, приключенческий, но таким способом, как никто в наше время не делает и, кажется, никто никогда не делал. Здесь вся беспрецедентность, вся экспериментальность содержалась в методе изготовления фильма, методе съемок. Например (хотя мы довольно подробно продумали сюжет фильма), мы решили, что не будем писать сценарий даже в виде каких-то пусть смутно очерчивающих действие записок. Вся интрига, весь сюжет – всё это должно было оставаться в наших головах, пока фильм не будет готов. Только когда фильм уже был совершенно готов – только тогда я написал текст, который одновременно является самостоятельным литературным произведением, рассказом. И в то же время это сценарий, написанный post factum, или нечто, заменяющее сценарий. И это закадровый текст, который в фильме звучит. Речь идет о рассказе «Звук», который не так давно был опубликован в составе книги «Предатель ада».

В целом это был невероятный всплеск всех жизненных сил, ориентированный на создание фантомной реальности, параллельного мира, а именно кинофильма, который придумалось снять абсолютно экспериментальным способом. Всё, что мы делали, всё то, как мы это делали, как именно мы снимали этот фильм – было частью эксперимента. Сам этот фильм, огромный объем съемок, материала, который был отснят и частично смонтирован нами, все переживания, которые были испытаны нами во время съемок, во время бесконечных просмотров отснятых эпизодов, во время монтажа, перемонтажа, во время бесконечных обсуждений, как дальше надо развивать съемки, во время странствий, которые предпринимались с целью дальнейших съемок, – всё это составляет отдельный, ни на что не похожий остров в океане моей жизни, остров, который обладает какой-то своей запредельной, двоящейся аурой.

Мы жили не только своей жизнью в этот период. Два с половиной года мы жили двойной жизнью. Мы жили жизнью Паши и Наташи и одновременно жизнью двух персонажей по имени Джейн Марпл-младшая и Морис Сэгам. Героиня этого фильма – юная англичанка. Неизвестно, как ее на самом деле зовут, но она предпочитает называть себя Джейн Марпл-младшая. Она утверждает, что является внучкой знаменитой старушки, которую придумала Агата Кристи, старушки по имени Джейн Марпл, известной своей проницательностью, острым умом, наблюдательностью и дедуктивными способностями. Она славится своей старушечьей склонностью к разгадыванию преступлений, распутыванию самых запутанных историй криминального характера. В отличие от этой старушки прекрасная юная Джейн не наделена подобного рода талантами. Но у нее имеются другие таланты: своего рода телепатические, мистические дарования, способность чувствовать мысли и намерения других людей, а также способность влиять на других людей, совершенно незнакомых, таким образом, что они вдруг без принуждения делятся с ней своими тайнами и секретами. Эта героиня проходит в течение своего кинопутешествия сквозь самые разные приключения, сквозь бесчисленные гибели людей, с которыми она встречается в попытке разузнать кое-что о некоем тайном научном эксперименте, который связан со звуком. Этот звук – явно результат деятельности загадочных научных структур, он обладает возможностью внушать людям подспудное незаметное безумие. Люди сходят с ума, но этого никто не замечает, а если и замечает, то далеко не сразу.











Кадры из фильма ПП и Наташи Норд «Звук Солнца» (2016)

Горькая ирония заключена в том, что в результате я сам стал незаметно для самого себя сходить с ума. В какой-то момент уже нельзя было этого не заметить. Всё закончилось очень печально. Весь этот головокружительный период, все эти съемки – всё это закончилось в странном и угрюмом городе Белграде, в стране Сербии. Закончилось очень мучительным и опасным для меня эпизодом, в ходе которого я оказался в клинике для душевнобольных доктора Воробьева. Есть такая клиника в городе Белграде. Я расскажу о том, как это произошло, но пока что мы находимся в начале головокружительного периода, в начале съемок фильма.



После съемок на старой канатке последовали волнующие ночные съемки в Симеизе, во время празднования Пасхи. Весь поселок был наполнен густым туманом с острым и упоительным запахом моря. Крестный ход двигался сквозь непрозрачный туман: люди с хоругвями, люди с горящими свечками в руках – все превращались в таинственных и возвышенных призраков. Потом мы продолжили съемку в моей небольшой квартирке, фантасмагорической квартирке, которая находится в старинном доме, на бывшей вилле «Эльвира». Этот дом был построен моим любимым архитектором Красновым. В начале двадцатого века Краснов был одно время главным архитектором императорского двора при последнем царе Николае II. Он строил и императорский дворец в Ливадии. Краснов построил в Крыму множество романтических вилл в разных стилях. «Эльвира» строилась как гостиница для холостяков – двухэтажная вилла, внутренняя планировка чисто отельная, поэтому моя квартирка напоминает гостиничный номер. Это одна комнатка, куда входишь сразу из коридора, нет прихожей, ты сразу, как в отеле, попадаешь в комнату. Зато есть вид на море и есть ванная, где стоит бронзовая на львиных лапах ванна и есть маленькое окошко в ванной, в которое тоже видно море. Крошечная квартирка, но очень романтическая, в немного рассыпающемся старинном доме, у которого постоянно разваливается то крыша, то еще что-нибудь. Там живет много интересных персонажей.

В какой-то момент мы эту квартиру с Наташей полностью обставили с ялтинской барахолки. Приметили там одного очень необычного узбека с гигантским шрамом через все лицо, который торгует антикварными штучками. Он привозит из Голландии и Германии многоразличные шифоньеры, ширмы, готические кресла, сервизы, хрустальные графины, столики, светильники в форме русалок, рыцарей, гномов и пастушек.

У меня давно была мечта полностью заполнить квартиру всякими безделушками, абсолютно ненужными объектами, фетишами, статуэтками, в стиле «квартира давно исчезнувшей бабушки». Именно в этом стиле была обставлена эта квартирка. По интернету был куплен старинный шкаф, наполовину развалившийся, с гранеными витражными створками, стеклянными дверцами. В этом шкафу нет ни одной книжки, все его полки, все его ящики заполнены разными штучками, разными фигурками, безделушками, стекляшками, стеклянными пирамидками, фарфоровыми лыжницами, девочками в плиссированных юбочках, танцующими на поверхности льда.

Там снималась сцена «Пасхальная ночь в весеннем тумане». Наташа с горящей свечой в руке в темной квартире открывает этот шкафчик и осматривает по очереди все кристаллы, все фигурки, все безделушки, высвечивая каждую из них светом свечи. Затем съемки продлились в самых разных городах: Киеве, Москве, Петербурге, Берлине, Париже. В конечном счете мы добрались до юга Франции, до так называемого Города голых. Это место, которое называется Кап д’Агд, недалеко от Арля, где в летние месяцы действует курорт, на котором все тусуются голышом. Там мы намеревались снять довольно важные эпизоды фильма. Мы много там сняли, но всего, что планировалось, снять не удалось. Потом мы доснимали это в Крыму.

Это был очень необычный и интересный опыт попадания в странный жаркий город, где все абсолютно голые. В первое время мы испытали депрессивный антиприход, шквал какой-то тоски, дикого разочарования, потому что мы ожидали нечто совершенно другое увидеть в этом городе. Мы думали, что это веселый, беспечный, наполненный атмосферой любви и свободы город, наполненный молодежью, где все тусуются голые, предаются любовным играм и танцам. Оказалось, что наши представления были крайне наивными и наполненными щенячьим доверием к бытию. На самом деле это город предельно меланхоличный. Подобного рода местечки описывал своим тошнотворно мизантропским языком Мишель Уэльбек, он прославился подобного рода описаниями. Мы не принадлежали к числу мизантропов и не принадлежим к ним, поэтому мы не собирались в нашем фильме передавать атмосферу этого курорта, такого, каков он есть. Мы стремились совсем к другому – к превращению реальности в другую реальность, к ее алхимической трансформации. Весь наш фильм, наш кинематографический эксперимент сводился к такого рода магии трансформации. Берешь одну реальность и делаешь из нее совершенно другую. Это не только не документальный фильм, это, скорее, антидокументальный фильм. Если может существовать такой жанр, как антидокументальное кино, то это именно оно.

Мы находились не столько на границе между искусством и жизнью, сколько в некой системе шлюзов и каскадов, в перегонном аппарате, который вырабатывал эликсир измененной реальности. Это было упоительно и очень странно, очень запредельно. Даже и визуально наш фильм призван был отличаться с самого начала от повседневной реальности, прежде всего тем, что это фильм черно-белый. Почти черно-белый. Это очень важный момент. Эстетика аскетическая, но тщательно продуманная.

Система редактуры реальности, ее цензуры, занимала нас бесконечно. Масса деталей входит в зону твоего опыта, когда ты начинаешь снимать подобного рода фильм. Я руководствовался принципом, что в кадре не должно быть ничего лишнего и случайного ни на секунду. Каждая вещь, каждый предмет, каждый человек, каждое выражение лица не случайно и проходит через систему очень жестких фильтраций, отсеиваний, редактур, цензур.

При этом делается огромное количество съемок по ходу жизни, а потом посредством монтажа, выхватывания какого-то момента, создавалась ткань этого фильма. Это всё сопровождалось странным состоянием, как выяснилось, небезопасным для моей психики – очень сильное возбуждение, тремор, дрожь пробивающаяся, очень смешливое в то же время состояние, на грани повышенной раздражительности, в то же время состояние эйфории.

В какой-то момент мы совершили несколько петель по одним и тем же маршрутам, несколько раз проехали по одним и тем же городам и местам. Несколько раз был Берлин, несколько раз была Москва, два раза был Крым. Параллельно с тем, как мы всё глубже и глубже уходили в реальность фильма, окружающее нас человечество всё глубже и глубже погружалось в реальность очередного европейского кризиса. Нагрянул украинский кризис – политическая связка событий, которая так и не получила своего устоявшегося названия. Так и не прилепилась никакая этикетка по типу «Пражская весна», или какой-нибудь «Застой», или «Отстой», или «Путч», или что-то еще. Вроде бы это называется «Майданом», но это не только Майдан, но еще целая вязанка событий. События эти по природе своей несли в себе что-то крайне мутное, сорное и непросматриваемое, до крайности непрозрачное. Нечто нонспектакулярное содержалось в структуре этой цепочки событий, настолько, что они остались неназванными, они не обрели своего четкого исторического обозначения. Эта неназванность, возможно, даже обострила болезнетворный, патогенный характер этих событий.

Мы, конечно, оказались совершенно неподготовленными ко всему этому, мы не следили за политической реальностью. Мы встречали 2014 год в Крыму, было совершенно блаженное эйфорическое состояние. Это было крымской сказкой, абсолютно заколдованной, зачарованной, блаженной. В какой-то момент сквозь эту заколдованную блаженную реальность стали пробиваться некие звоночки, какие-то ручейки стали притекать с тревожащей информацией. Мы не смотрели телевизор, не слушали радио, не следили за новостями, но постепенно знакомые нам водители такси начали говорить, что в Киеве происходят какие-то беспорядки. Кто-то из знакомых крымчан съездил в Киев посмотреть, полюбопытствовать. Вернулись они очень встревоженными, стали говорить, что пахнет какими-то скверными событиями. Хотя никто не симпатизировал такому персонажу, как президент Янукович, но стало понятно, что какие-то силы, еще более мрачные, еще более агрессивные и стремные, собираются захватить власть, что в итоге и произошло.

Нам было совершенно неясно, что это за силы, и до сих пор непонятно, что это за силы, какая-то такая «пена дней». На волне борьбы с коррупцией пробилось нечто гораздо более зловещее, чем коррупция. Коррупция, в принципе, неплохое явление. Конечно, понятны все ее минусы, но она имеет под собой человеческие основания – украсть, построить дачу, построить дворец, обокрасть свой собственный народ, всё запихнуть себе в карман. Звучит не очень, но это далеко не самое скверное в политическом спектре, что можно себе представить. В этом можно было убедиться на примере украинских событий. Вместо такого понятного всем человека, который всё ворует, всех обманывает, просто всего-навсего хочет построить себе дачу, или дворец, или бассейн, или двести пятьдесят бассейнов, пробилась какая-то грязная кровавая пена, как будто взорвалось что-то в глубине унитаза, что-то из него выплеснулось на волне праведных эмоций: молодежи не нравилась коррупция, еще кому-то что-то не нравилось, всем всё не нравилось.

Мы поняли, что надо сматываться, непонятно куда и непонятно откуда. Какие-то древние инстинкты бегства начали подавать сигналы. Мы уехали сначала в Москву, покинув это прекрасное крымское царство, которое после нашего отбытия осталось в состоянии неопределенности, потому что было непонятно, что дальше будет с Крымом. Всё стало погружаться в состояние разобщенности, злобы, все разделились на ватников и укропов, которые готовы были вовлечь в орбиту своего конфликта всех. Те же, кто не хотел вовлекаться в орбиту этого конфликта и разделяться на ватников и укропов, люди типа нас, желающие послать нахуй и тех и других, вызывали у них еще большую ненависть, чем они друг у друга.

Мы решили поехать в Европу, тем более что нам надо было доснимать наш фильм. Атмосфера в Европе изменилась полностью буквально за пару месяцев. Все люди, которые только что были добрыми, чудесными, любящими, вдруг стали злобными, дерганными, наэлектризованными и говорящими всё время полный бред, какую бы позицию они ни занимали. Позиций вдруг оказалось всего лишь две, что напоминает знаменитый конфликт между тупоконечниками и остроконечниками, описанный в «Гулливере». И обе позиции оказались абсолютно, предельно идиотскими, тупоостроконечными, остротупоконечными, и желание загрызть друг друга вдруг стало очевидным, и совершенно никому не нужно было повода для этого. Это очень напоминало ситуацию в главе «Демон тупоумия» в романе «Волшебная гора» Томаса Манна, где он описывает атмосферу перед началом Первой мировой войны. Вдруг подрались два пациента туберкулезного санатория, которым было совершенно нечего делить друг с другом. Оба были одинаково больны, оба жили в мирном высокогорном санатории, где явно не собирался проходить фронтир грядущей войны. Это не помешало двум персонажам вцепиться друг другу в лысины и даже пытаться друг друга загрызть. Подобного рода демон тупоумной нетерпимости завладел очень многими людьми. Это всё ударило по моей неустойчивой психике. Увлекшись съемками фильма, я совершенно забыл, в каком мире я живу, в земной юдоли, мне казалось, что мы живем в иной реальности, произошел сильный отлет. Стало вообще непонятно, куда деваться в этой ситуации.



















Кадры из фильма ПП и Наташи Норд «Звук Солнца» (2016)

Русское слово «искусство» происходит от слова «искушение». Искусство действительно искушение. При этом искусство – это одновременно и искушенность. Что такое искушенность? Некто был искушаем и выстоял. Или не выстоял.

Есть такой канон в западноевропейской живописи – искушение святого Антония. Этот сюжет очень любили западноевропейские живописцы, им хотелось рисовать гротеск, всяких существ и чудовищ. Искусство всегда хочет удвоить, утроить, учетверить, удесятерить себя в себе, получить дополнительные индульгенции, чтобы сгустить свою собственную природу. Поэтому искусство так любит изображать сцены искушения. Особенно если речь идет о западноевропейском искусстве.

Какой бы ни была структура белградского искушения, я явно его не выдержал.

Произошло то, что называется клинч, двойной удар: совпало несколько факторов. Во-первых, сильное перевозбуждение, сильное переутомление, связанное со съемками фильма, плюс сложная магия самого этого занятия – кино. Мы по неосторожности пренебрегли всеми профессиональными острастками. Мне все опытные киношники потом говорили, что никогда не надо снимать большой игровой фильм на собственные деньги, это всегда кончается плохо. К тому же подоспела крайне неблагоприятная международная ситуация. Самым болезненным было то, что наше зачарованное царство, наш Крым, который казался совершенно спрятанным от всех убежищем, вдруг оказался у всех на устах, на виду. Была непонятна ситуация в целом, чего ждать, а еще мы перепутали правила с евровизами. В результате мы метнулись в Сербию.

Там произошла со мной полная катастрофа. Длилась какая-то непонятка с визами, я нервничал, и в какой-то момент я рассказал своим белградским друзьям об этом. Они мне предложили сходить к врачу, психиатру. Я решил сходить, попросить какое-нибудь легкое успокоительное. Но сербский врач оказался врач-палач и прописал мне не легкое успокоительное, он прописал мне какой-то серьезный антидепрессант под названием «пароксетин», который на язык моей судьбы переводится как слово «пиздец».

Я принял всего лишь полтаблетки, и дальше меня ждало тяжелейшее переживание, которое я озаглавил мысленно «Белый волк в белом городе». Через несколько часов после приема препарата я оказался в ресторане в белградском замке. Я вышел на веранду, поджидая еду, которую мы заказали. Веранда – это замковая терраса, нависает прямо над зоопарком Белграда. Я посмотрел вниз и увидел вольер с белым волком, который циркулировал по диагонали туда-сюда. В этот момент меня накрыло чудовищным воздействием этого неведомого мне препарата, который вывел меня из строя надолго. Мне пришлось позвонить моим друзьям в Москву. Приехал Володя Овчаренко, который, как мне потом рассказали, даже расплакался после встречи со мной, настолько в чудовищном состоянии я находился. Эрик Багдасарян, мой друг, приехал. В результате общими усилиями меня отвезли в больницу Воробьева, где меня стали серьезно лечить.

Всё это произошло за три дня до первого намеченного показа нашего фильма, который должен был состояться в Белграде. Этот показ так и не состоялся. Вместо этого состоялась всякая чудовищная фигня. Пришлось долго лечиться, в результате всё-таки я добрался до Родины, пешком перешел первый раз в жизни границу России, в чем было что-то символическое. Я перешел границу между Евросоюзом и Россией по мосту между Нарвой и Ивангородом. Две крепости там друг напротив друга. Одна рыцарская – Ливонский орден, другая русская, сливающаяся с тонами неба и ландшафта. Подошел к мужичкам, которые курили возле какого-то сельпо, спросил: не подбросите ли до Питера? Уже через два часа я был в Питере. Мне казалось радостным чудом, что я на Родине, что я живой вернулся, потому что в какой-то момент, когда я стоял на балкончике клиники Воробьева в Белграде, я уже не чаял увидеть родную землю, добраться до дома. За то, что это всё-таки произошло, я несказанно благодарен Богу, судьбе и своим друзьям.

Глава сорок вторая

Город голых. Философские сады любви

Рассказ пойдет о невероятном месте, куда забросила нас головокружительная и наполненная приключениями история съемок фильма «Звук Солнца». Это место на юге Франции – мыс Агд. Подзорная труба, обращенная в относительно недавнее прошлое, куда я сейчас заглядываю, показывает мне меня самого и Наташу. Мы сидим совершенно голые за столиком кафе под трепещущим на приморском ветру деревом, и вокруг нас струятся бесконечные потоки абсолютно обнаженных людей. Самое поразительное во всём этом, что лица этих людей совершенно серьезны, никто не улыбается, никто не смеется. Что-то невероятно тяжелое и мрачное пропитывает эти разнообразные лица. Их нагота не то чтобы их не радует, но она воспринимается как некое чрезвычайно торжественное, отчасти даже угрюмое, хотя в то же время и восхищающее душу состояние. Отъявленная странность присуща этому всему в сочетании с грандиозной утопической архитектурой: постройки имеют вид гигантских бетонных колец, внутри которых соты, состоящие из балкончиков.

Этот курорт – нудистский рай – возник как детище 60–70-х годов, детище сексуальной революции и восторгов эпохи хиппизма. Однако за прошедшее время все реалии, связанные с существованием подобного курорта, изменились настолько, что обросли противоположными знаками. Во-первых, этот курорт стал дорогим, а следовательно, никакой резвящейся и счастливой молодежи и никаких детей-цветов там больше обнаружить невозможно. В основном там обитают серьезные, отягощенные прожитыми годами люди, которые напряженно ищут особой формы отдыха.

Когда мы приехали туда в 2013 году в первый раз, всё это показалось нам настолько депрессивным, что первой нашей реакцией стало отчаяние. Мы походили по курорту, посмотрели на голых людей, сидящих в кафе, на пляжах тусующихся, танцующих в клубах. Это произвело настолько зубодробительное, тяжелейшее впечатление, что мы хотели немедленно уехать. Но мы не могли этого сделать, нас останавливал наш долг перед фильмом. Долг, который мы сами изобрели, сценарий, который мы сами придумали, сюжет и философские задачи, которые кристаллизовались в наших мозгах в процессе съемок, – всё это заставляло нас там остаться.



Мы ощутили там вначале неимоверную горечь разочарования. Ведь мы уже успели себе нафантазировать нечто совершенно прекрасное, мы вообразили оазис свободы и праздничности, где обнаженные люди беспечно проводят время на море, избавившись от каких-то тягостных и мрачных оков вместе с одеждой. Такие бухточки и пляжики мы прекрасно знаем по Крыму, но ничего подобного в Агде даже близко не было. Европейские курорты этого типа стали фирменной фишкой таких мизантропических авторов, как Мишель Уэльбек. Всё это разочарование, вся эта тягостность! Это не могло стать нашей темой и совершенно не интересовало нас. При этом съемки в Агде проходили довольно продуктивно. Это был необычный опыт. При выходе из дома надо было обязательно снять трусы, потому что человек в трусах немедленно мог подвергнуться репрессиям: подходили служители порядка и указывали, что нарушаются правила. Можно было носить рубашку, можно было носить обувь и головной убор, но рубашка обязательно должна быть расстегнутой или хотя бы короткой, во всяком случае, надо обнажить гениталии – это главное. Это очень интересный опыт, когда ты тусуешься в голом виде всё время и при этом еще занимаешься съемками фильма. Снимать других голых было нельзя, это запрещено. Мы этого и не делали, они там так выглядели, что мы сразу поняли: они нам не подходят. Мы сразу же решили, что снимем какие-то конкретные эпизоды с обнаженными персонажами уже в Крыму, что потом и было сделано, а в Агде мы снимали друг друга и утопистскую архитектуру. Тем не менее очень продуктивно и мощно снимали. Это вспоминается как отдельный трип: жара, море, бесконечные благовония, которыми пропитывалась наша небольшая комнатка.

Сейчас, когда я смотрю кадры, снятые там, эта атмосфера передается как аура сна во плоти. Галлюцинация, явленная в физической реальности. Текст про творчество моего папы Виктора Пивоварова (который я тоже в данном случае предъявляю вниманию любезных читателей) был написан на балкончике в этом гигантском бетонном кольце – или же я писал его в кафе, сидя голый за столиком в соломенной шляпе. Итак, кроме съемок фильма, передо мной была поставлена еще одна важная задача: написать большой текст о папином творчестве для двухтомника, который готовился в тот момент к изданию. Так что я писал текст под названием «Философские сады любви». При этом я и находился в философских садах любви. Именно так это место было задумано. И философский аспект в Агде действительно доминировал. Возникало множество мыслей о бренности бытия, в воздухе носилось множество иногда даже раздражающих философских коннотаций. Особенно это проявлялось вечером, когда какие-то пожилые женщины в серебряных сапогах, доходящих до бедер, но при этом без трусов, проходили мимо нашего балкончика. Или онанисты, которые в других местах шарятся в кустах, дрочат свои отростки, здесь обходились без кустов, кусты им уже были не нужны. Ты сидишь со своей подругой, пьешь чай, а прямо напротив останавливается человек и недвусмысленно начинает мастурбировать, а ты стараешься вежливо смотреть немного в другую сторону, чтобы не смутить человека, не помешать ему. Нельзя по-советски заорать «Ах ты, дрочила недорезанный, уебывай отсюда, сейчас ментам позвоню». Так никто не делает. Возникали необычные ситуации, которые задним числом можно считать забавными виньетками.

В процессе пребывания там всё это создавало галлюцинаторный и избыточный философский контекст. Казалось, воздух наполнен не столько, скажем, вожделением или какими-то либидными флюидами, – скорее казалось, что в этом жарком приморском воздухе носятся осколки разных философем, в основном европейских. Казалось, всё, что осталось от европейской философии, именно там располагается в виде невидимых элементов всего происходящего. Агд можно назвать «зоопарком европейской философии».



Человек как рама ландшафта. 2018



Переходя к терапевтическому аспекту, я должен сказать, что это место очень оздоравливает. Полезно, видимо, тусоваться голышом, даже в таком специфическом социальном контексте. Конечно, полезнее делать это где-то в крымской бухточке или на нудистском пляже в Коктебеле, где всё происходит без философского балласта.

В Агде пляж весь нудистский. Есть зоны, где люди с детьми загорают, семьи. А есть такая зона, куда детям нельзя вступать, – зона пляжной оргиастической активности населения. Если издали смотреть на этот кусок пляжа, то видно, что люди стоят большими кругами и смотрят на что-то в центре круга. Приблизившись, я понял, что они смотрят на немногочисленные совокупляющиеся парочки, которые там полагается окружать зрителями. Точнее, зрители сами собираются и взирают. Атмосфера, царящая при этом созерцании занимающихся сексом парочек, меня поразила. Никто не дрочил из зрителей, никто даже не улыбался. Именно с философским унынием и в то же время с невероятной философской внимательностью и пристальностью, с невероятной безрадостностью наблюдают они за этим жизнеутверждающим, по идее, зрелищем. Казалось, что такого быть не может. Если люди – любители подобного времяпрепровождения, им должно быть хорошо, они голые, они смотрят на ебущихся людей, можно подрочить, никто не помешает, и погода хорошая, и рядом море. Вставал главный философский вопрос: почему же они такие тоскливые или серьезные? Не было ощущения, что им скучно, было ощущение, что они охвачены каким-то пристальным типом интереса, который для меня оставался совершенно непостижим. Это пристальное, угрюмое, совершенно невозбужденное внимание осталось за гранью моего понимания. Мне приходилось больше смотреть на зрителей, чем на самих совокупляющихся, потому что те совокупляющиеся выглядели более или менее так же, как все совокупляющиеся. А вот те, кто на них смотрел, выглядели очень и очень странно, на мой вкус. Ни женщины, ни мужчины не проявляли ни капли возбуждения, ни у кого не стоял хуй, например, никто не пытался его вздрочнуть, ни одна рука не тянулась к гениталиям, ни своим, ни соседа по кругу, ни одна щека не дрогнула от поползновения рта расплыться в улыбке. Поражала невероятная застывшесть всех этих людей, превращение их в какие-то зрящие почти статуи, как бы удрученные чем-то и в то же время как будто пытающиеся разгадать какую-то загадку. Это тоже напоминало французскую философию, слова Фуко, например, что человек смотрит на свои гениталии с вопросом: «Кто я такой?». Очень хотелось немедленно заменить всех этих людей на более сексуально озабоченных и молодых, которые на хуях бы вертели все эти философские аспекты.

Нас защищало то, что мы вовсе не хотели ни критически, ни как-нибудь еще освещать жизнь этого курорта. Мы занимались гораздо более интересным делом. Мы брали реальность этого курорта и превращали ее в нашем фильме в совершенно другую реальность такого курорта, каким он должен был бы быть. То есть мы исполняли работу, прямо противоположную работе Мишеля Уэльбека, которую он производил в своих романах типа «Элементарных частиц». Двигались мы в прямо противоположном направлении – взять и переделать всю реальность, трансформировать ее в нечто странно идеальное, причем не в социально-утопическом, а скорее в галлюцинаторном оформлении.

Нам это в какой-то степени удалось, хотя в нашем фильме происходят события гораздо более мрачные, чем те, что происходили там в реальности. В реальном Агде никто никого не убивал стеклянными ножами. Одновременно с внедрением этих мортальных завитков нам все-таки удалось создать идеализированный образ этого курорта. Мы действовали по принципам социалистического реализма, сформулированным Максимом Горьким. Эти принципы распространяются и на психоделический реализм: следует изображать реальность не такой, какая она есть, а такой, какой она должна быть.

А вот и текст, который написал я в этом необычном городе.

Философские сады любви

В древние, можно даже сказать, в незапамятные времена искусство отделилось от магии. Но если вдуматься, выражение «отделилось от магии» является бессмысленным. Магия не такая вещь, от которой можно отсоединиться, даже если потратить на это отсоединение несколько веков. Не об этих ли нескольких веках сказал Хайдеггер: «Искусство исчезает так медленно, что это исчезновение длится несколько столетий»?

Исчезать в течение нескольких столетий – такое медленное исчезновение не снилось даже Чеширскому Коту. Столь долгое исчезновение уже не является исчезновением – оно становится образом существования, оно становится нишей, превращается в магический фокус (во всех смыслах этого слова).

Искусство покупают, чтобы избавиться от него. Современный мир всегда уповает на силу денег: выплачивая свой долг, покупатель бессознательно надеется нейтрализовать магические свойства художественного произведения. На это же надеется и всё общество в целом, поощряющее строительство музеев и функционирование выставочных пространств. Подобным образом когда-то строились древние храмы – с двоякой целью: с одной стороны, чтобы прославить и умилостивить богов, с другой стороны, чтобы заманить богов в ловушку. Атеисты видели в храмах ловушку для верующих, но ловушка для верующих работает только в том случае, если она является одновременно ловушкой для богов.

Подобными ловушками сделались музеи, а богами, что должны раствориться без остатка в плотной и едкой среде собственного культа, стали художники. Но, к счастью, еще не все боги в клетках, есть еще некоторые, блуждающие на свободе, а свободны они там, где их не считают богами. В тех местах, где они не боги, – только там художники еще могут быть магами или осколками магов.

Осколок бога – трагичен, осколок мага – эйфоричен. Потому что осколок бога означает, что этот бог низвергнут. Осколок мага означает, что маг затаился. А маги умеют таиться, рассыпаясь в осколки и вновь собирая себя в единое целое. Если маг не умеет затаиться, значит он не маг. Более того, затаиться – это и есть главное дело мага, его основное чудо, а остальные чудесные и кудесные деяния – лишь дополнительная маскировка укрытий.

Как и где затаиться? Где спрятаться? Никогда не было и не будет вопроса более существенного, чем этот. Ответов на этот вопрос множество, и каждый художник по-разному на него отвечает. Леонардо и Веласкес любили таиться в тени верховной власти. Боттичелли скрылся в потоках слез. Тёрнер предлагал прятаться в тумане. Импрессионисты – в мерцании света, существующего в памяти. Сюрреалисты считали, что лучше всего скрываться внутри сновидений. Футуристы полагали, что нет надежнее укрытия, чем будущее. Марсель Дюшан (фигура, рожденная жанром детектива) склонялся ко мнению, что самый эффективный способ скрыть преступление – это начать его расследовать. Концептуалисты скрывались в комментариях, наследуя древним иудейским и буддийским практикам вечного обсуждения Священного Текста. Энди Уорхол (и несметное множество художников вслед за ним) осознал, что самое невидимое место всегда у всех на виду – на обложке глянцевого журнала или на модной вечеринке. Вас найдут даже на самой глубокой глубине, но никто не разыщет вас на поверхности, где «личное лицо» превращается в пустой, светящийся и неуловимый образ в белых лучах общественного внимания.

Да, множество вариантов, как спрятаться. Множество ответов на этот священный вопрос, но всем нам больше всего хочется услышать один-единственный ответ, одновременно самый простой и самый сложный: лучше всего скрываться в собственной душе.

«Скрывайся в собственной душе, потому что там просторно, загадочно и прохладно и там проживает бесконечность». Когда произведение искусства способно сказать нам это, тогда мы счастливы.

Именно такой эффект счастья создают работы Виктора Пивоварова, даже те из них, что окрашены печалью, отвращением или страхом. Работы прекрасны, часто они кажутся пугающе прекрасными и пронзительно нежными, но не наслаждение красотой создает эффект счастья. Счастье возникает как чувство возвращения домой – в ту тайную комнату, где живет душа.

Пивоваров всю свою жизнь рисует эту комнату души. Обычно комната является частью дома, а дом – частью ландшафта. Но комната души устроена иначе. Все возможные здания, все возможные ландшафты скрываются внутри комнаты – всё внешнее становится фрагментом внутреннего пространства. Дальняя дорога убегает за горизонт, но дорога и горизонт лежат в ящике письменного стола. Горная долина скрывается за диваном. Эта комната вообще не знает ничего внешнего себе – даже вид за окном может в любой момент переместиться на корешок книги, на донце чайной чашки или свернуться внутри стеклянного шарика. Безграничный простор открывается тому, кто бесконечно уменьшается, – так происходит в финале альбома «Микрогомус», где уменьшающийся герой исследует бытовые предметы как некие галактики. Микромир – это нирвана, в нем нет страдания – боль неизвестна маленьким существам, насекомые ее не ведают. Христос сказал: «Лучше быть самым малым в Царствии Небесном, чем самым великим в земном мире». В раю все малы, а в аду – огромны. В античной битве богов и титанов победили боги, потому что титаны не видели их – боги разрушали их изнутри.

В комнате души художник обитает в одиночестве, но иногда он поселяет там вместе с собой тех, кого любит: девушек с длинными волосами, возвышенных друзей, собственную маму, взирающую на мир с ужасом, загадочных интеллектуалов и аскетов с шишковатыми черепами.

Вроде бы комната души Виктора Пивоварова – это не совсем идиллия, в ней рыдают по ночам, преклонив колени перед пустым диваном, как перед иконой.

И всё же эта комната – рай, потому что все ее страдания сотканы из наслаждений, а не наоборот. Окно этой комнаты всегда выходит на запад, а это означает, что сама комната – восточного происхождения. Если бы она была западной, тогда можно было бы утверждать (точнее, тогда сама комната утверждала бы о себе), что все ее наслаждения сотканы из страданий.

Что есть такое западная комната в ее сути? По сути, западная комната – это комната, где произошло убийство. Люди Запада («краснобородые», как их когда-то называли в Китае) не живут в своих комнатах, они в них только спят или занимаются сексом, но сами по себе западные комнаты существуют не для сна или секса, а для того, чтобы процветал детективный жанр. Это подметил еще Вальтер Беньямин, а затем Агата Кристи и Альфред Хичкок превратили это наблюдение в священную сказку Запада. Западную комнату можно назвать, пользуясь парадоксальным языком, «комнатой, где вечно живет мертвое тело». Все ее вещи – улики.

Правда ли, как только что говорилось, что комната души – восточного происхождения? Что же такое восточная комната?

Восточная комната, как принято думать, существует для уединения и медитации, а также для вкушения сладостей и наслаждений. И всё же назвать комнату души Виктора Пивоварова восточной не совсем честно. Его комната души – это русская комната. По всей видимости, ее изобрел Достоевский, потому что именно в его романах впервые появляются персонажи, живущие каждый в своей комнате. До этого люди жили в домах, после – в квартирах.

Комната души Пивоварова – это советская комната, подвешенная в воздухе, парящая в пространстве, где все экономические обстоятельства не имеют особого значения.

Одного взгляда на комнату души, изображаемую Пивоваровым в тысячах подобий (словно хокусаевская гора Фудзи), достаточно, чтобы понять: за эту комнату не платят, как не платит ребенок или ангел.

Несмотря на свою подчеркнутую скромность и бедность, эта комната роскошна просто потому, что никому ничего не должна, ее не осаждают враги, и дверь ее, как и окно, всегда беспечно распахнута в сторону возможного метафизического странствия.

Советский социализм представлял собой, по сути, монастырский уклад, которому власть сообщила массовый и насильственный характер. И, несмотря на неимоверные страдания, которые принесло массам это принуждение, всё же переход от социализма к капитализму воспринимается на уровне коллективного бессознательного как массовое грехопадение.

Виктор Пивоваров стал единственным из значительных московских художников своего поколения, которому удалось осуществить переселение из России в Европу, избежав этого грехопадения. В 1982 году он перебрался из советской Москвы в социалистическую Прагу.



Что такое была в те времена социалистическая Прага? Прежде всего надо сказать, что этот город обладал тогда гораздо более прямой и непосредственной связью со своим прошлым, чем сейчас. Духи готики и барокко казались живыми. Люди, приезжавшие тогда в Прагу из Западной Европы, поражались заброшенностью города. Они говорили, что Прага напоминает им западноевропейские столицы сразу после войны. Колоссальное и мистическое блаженство скрывалось в облупленности стен, в сонных трамваях, влекущихся со своим лязгом и дребезгом по часто пустым и старинным улицам, в бурых от пыли окнах нижних этажей, в безлюдных и распахнутых соборах, в барочных извивающихся и текучих фасадах, облепленных строительными лесами, столь ветхими и пыльными, что они казались ровесниками дворцов. Халтурно изготовленные красные звезды прикрывали дыры и тьму мистических зданий – дух Фауста тлел и даже втайне процветал за этими бутафорскими звездами (ведь Фауст любил пентаграмму) под эгидой бесхозяйственного и контрпрагматического социализма. Вспоминая Шпенглера, можно сказать, что бесхозяйственность (а социализм возводил бесхозяйственность до уровня принципа) является единственной защитой, единственной формой самосохранения Культуры, отступающей под натиском Цивилизации. При этом казалось, что Австро-Венгерская империя всё еще существует, приобретая окончательно абстрактные и метафизические свойства. Эта империя действительно всё еще существует на ее бывших окраинах, она научилась скрываться в темных углах, она всё еще производит свою бесценную летаргию.



Краткая история московского концептуализма. 2012



Прага начала 80-х годов двадцатого века проникла в комнату души Виктора Пивоварова, заняв в ней место рядом с послевоенной Москвой. В этой послевоенной Москве солнечный свет был особо эйфоричен, и ничего нет в этом удивительного: война закончилась, и Сталину осталось жить недолго. Наконец Сталин умер, глядя на фотографию девочки, кормящей козленка из младенческой бутылки, – эта фотография висела над его кроватью.



В поисках одиночества Виктор Пивоваров совершил свое бегство из Москвы (он сказал о себе: «Я не изгнанник, я – беглец», и это значимое признание). Речь идет о символическом одиночестве. Он обрел это символическое одиночество в Праге, это можно назвать «одиночеством на пороге», ведь слово «Прага» происходит, говорят, от слова «порог», будь то речные пороги на Влтаве или порог между Востоком и Западом. Впрочем, один из выдающихся пражских мистиков Густав Майринк считал, что название «Прага» имеет еще более глубокое значение. Он считал, что Прага является мистическим отражением древнего и тайного города Праяга, скрывающегося где-то в недрах Индии.

Творческий путь Виктора Пивоварова связан с поисками монашества в миру, с фигурой аскета. Жизнь аскета состоит из видений, а они разделяются на две группы: просветленно-возвышающие видения (апофатические) и искушающие видения (катафатические). Нетрудно заметить, что первые приходят с Востока, вторые – с Запада. При этом в эстетическом отношении путь наверх воспринимается как стремление к абстракциям – философским или формальным, – а путь искушений обретает формы, напоминающие о европейском барокко и маньеризме. Однако Пивоваров не просто сверхчувствительный, но и мудрый художник – он прекрасно понимает, что только сердечный трепет, только любовь придает ценность этим воспарениям и нисхождениям, любовь уравнивает эти пути между собой и равно освещает их светом прекрасного.

Одиночество открывает перед аскетом возможность любить всех.

В современном мире, где способности сакрального прочтения любой практики чрезвычайно подавлены, не ценят и не понимают эту древнюю деятельность сердечного излучения. Считается, что любить всех – это то же самое, что не любить никого. Это мнение – ошибка. Овладение искусством сердечного излучения открывает перед практикующим путь к еще более ценному состоянию сознания: любить всё. К счастью, духовный смысл художнической деятельности именно в этом и состоит – любить всё на уровне эйдосов. Любить Эйдос Всего. Когда-то это называлось сердечным созерцанием. Такое созерцание с легкостью дается ребенку, который понимает, что можно любить картинку с изображением утят так же сильно, как и самих утят. Обычно эта созерцательная любовь терпит крушение в сердце ребенка, когда он узнает, что принадлежит к разновидности живых существ, которые могут изображать утят настолько прекрасными и привлекательными, что душа расцветает в ответ на эти простодушные изображения. И одновременно эти же существа способны сожрать утят.

Этот вид раздвоенных тварей, принадлежность к которым обнаруживает в себе ребенок, называется «люди». В момент, когда ребенок осознает себя человеком, его первичное сердечное созерцание терпит крушение. Человек – это катастрофа. А осознание себя человеком – это катастрофа вдвойне. Но случаются люди, чья душа каким-то образом проскальзывает мимо этой катастрофы, эта душа отказывается стать человеческой, она скрытно сохраняет в себе способность сердечного зрения, но отныне этой душе потребуется мудрость, чтобы не только выжить среди расщепленных демонов, называющих себя людьми, но еще и не разучиться любить их. В этот момент любовь к Эйдосу Всего становится Любовью (или Влечением) к мудрости – возникает философия. Философия не как риторическая практика, а как эротическое состояние.



Помню, как я писал этот текст, воспевающий моего папу и присущее ему философское восприятие любви. Я сидел за столиком в кафе, в Городе голых, то покуривая сигарету, то выпивая крошечную чашечку горького эспрессо, то съедая горячий круассан – горячий не потому, что его только что вынули из печи, а потому, что пылкое солнце Южной Франции успело раскалить тот участок стола, который беспокойное (в силу морского ветра) дерево не смогло защитить своей тенью.

Итак, я писал вышеприведенный текст – от руки, конечно! Никаких ноутбуков, дамы и господа, точнее, девочки и мальчики (или как вас там? Может, вы инопланетяне и у вас двадцать восемь гендерных фракций?).

Писал на белых листах А4 тонким лайнером Pigma Micron 02 – так и сейчас пишу! Нынче тоже жаркий летний день, только год уже не 2013, а 2018: на первый взгляд так ничтожно различие между этими двумя датами! Как просто дорисовать тройку, замкнуть ее открытые полукружия и превратить ее в восьмерку. Да это легко сделать за долю секунды, одним микрожестом! Но если бы вы только знали, дорогие инопланетяне (хотя вы знаете, наверное), как непросто оказалось прожить те пять лет, что разделяют тринадцатый и восемнадцатый годы!



И вот я снова сижу в кафе и пишу на листах А4 тонким лайнером Pigma Micron 02. Но я больше не ем круассаны, не пью эспрессо, не курю сигареты – теперь я пью красное вино. Я уже выпил три бокала вальполичеллы, дамы и господа, точнее, инопланетяночки и инопланетянищи! А тогда, в 2013 году, я не переносил даже запаха алкоголя и был совершенно убежден, что до конца моих дней ни единая струйка спиртного не прольется в мою гортань. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Нынче я сижу уже не на берегу Лазурного залива, а на берегу маленького озерца, за которым бродят белоснежные гусята и садятся вертолеты, прилетающие из светлого подмосковного неба. На горизонте шоссе, уходящее в сторону Звенигорода, и по этой трассе вереницей движутся трассирующие снаряды – микрокапсулы, помеченные сияющими солнечными каплями. Ну, вы сами понимаете, это никакие не микрокапсулы, а просто автомобили, в которых сидят дачники, гастарбайтеры, богомольцы, купальщики… А тогда, тогда, тогда – в тысячу раз более беспечным и воздушным господином я был тогда!

Ну и к тому же я был совершенно нагим господином. Костюм мой составляла одна лишь соломенная шляпа с черной лентой – я бы назвал ее своей, она и была моей, но не только: она также принадлежала Морису Сэгаму. Даже рука, прилежно выводящая буквы на белой бумаге, отчасти принадлежала нагому Морису, безумному и влюбленному агенту.

Глава сорок третья

Рождение кутюрье

После моего возвращения на Родину весной 2015 года я сидел в кафе «Норд» в Петербурге близ Московского вокзала. Всё сокрушилось во мне и всё обрушилось, но в то же время всё во мне ликовало, ведь я вопреки всему добрался до родных и пасмурных окраин бытия, добрался до лучшего города на Земле, в честь коего я поименовал себя господином Петербургом. И вот я, рассеянный кинорежиссер, не в меру смешливый рисовальщик виньеток и завитков, восседал в северном кафе за бокалом южного вина, наслаждаясь псевдопарижским шармом данного франкообразного заведения, в тысячу раз более блаженного и счастливого в моих глазах, нежели любое подлинно парижское. И десяти месяцев не прошло с того дня, когда ютился я в подобном кафе напротив Северного вокзала в Париже, созерцая каменное слово Nord, ясно освещенное сентябрьским солнцем. Но между сентябрем 2014 года и маем 2015-го разверзлась расщелина настолько глубокая и чудовищная, что перо мое до сих пор не преисполнилось достаточной отваги, чтобы нырнуть вслед за мной в ужас этих безотрадных бездн. Так грустно сойти с ума ненароком, словно бы по оплошности ошибиться дверью или получить чужое письмо. Сербский врач, прописавший мне пароксетин, обрек меня на месяцы адских страданий, а я даже имени его не запомнил. Да и съел я всего лишь половинку маленькой таблетки, вылепленной лапоньками неведомых мне бестий, но этого оказалось достаточно, чтобы обрушилось во мне нечто цветущее и беспечное, уцелевшее каким-то чудом еще с детских сомнамбулических времен. Долгая досталась мне молодость. Долгая и головокружительная, но вот она закончилась – да так резко, так внезапно, как вот, бывает, срывают мантию с плеч чересчур беспечного и игривого монарха, который в безмерном своем самообольщении вознамерился танцевать и резвиться еще несколько столетий, полагая по-детски, что все галактики суть продолжения его небольшого иллюминированного дворца. Итак, я сделался голым королем в собственных глазах, стынущим на сквозняке тревожного синдрома. Я так долго культивировал райскую наготу, так страстно мечтал о ней… Но нагота к лицу сильным, мне же после моих крушений потребовалась одежда – одежда как тема, как занятие. Слово «одежда» отнюдь не случайно рифмуется со словом «надежда» (следует еще вплести в этот букет рифм «вежды невежды»). Так родился во мне кутюрье – впрочем, этого следовало ожидать, одежда всегда меня гипнотизировала. Если бы не лень, я забросал бы подиумы мира своими шмотками, но, будучи ленивым, ограничился созданием скромной коллекции женских платьев.

Полагаю, красота связана с преодолением законов настоящего момента, а каждое очарование зиждется на скрещении времен – далекого прошлого и далекого будущего. То, что очаровывает нас, является смесью воспоминания и предчувствия.

Каждая истинная модница представляет собой карту времен, где смелые прозрения переплетаются с тенями забытых или еще не рожденных цивилизаций. Возможно, наступят времена, когда людей уже не будет, но мода сохранится: иные существа выйдут на подиум, иные взоры воспламенят сердца. Не надо думать, что мы не ощущаем этого здесь и сейчас… Каждая чувствительная женщина, желающая нравиться и поражать воображение, обретает в себе весь объем прошлого и будущего. Каждое платье представляет собой философский трактат, изложенный на языке элегантности. О каждом платье можно рассказать долгую историю, но я постараюсь сделать это коротко.



1. ПЛАТЬЕ «ХОРОВОД»

Современная наука создала адронный коллайдер, чтобы разгадать тайну возникновения Вселенной. В далеком будущем (как в далеком прошлом) эти проблемы будут решаться с помощью хороводов ярко одетых девушек, кружащихся на зеленых полях. Гигантские кольца, состоящие из сцепившихся руками девушек, станут кружиться с постоянно нарастающим ускорением. Не обойдется без магических песен-заклинаний, которые начнутся медленным распевом, но постепенно достигнут такой головокружительной скорости, что звуки станут недоступными уху, а кружащиеся тела – взгляду. Множество хороводов, один внутри другого, будут вращаться в противоположном друг другу направлении, а в эпицентре этого коллективного вращения украдкой возникнет совокупный Разум, существующий в рамках весеннего ритуала. Этот Разум сможет ухватить тайну зарождения Вселенной ровно настолько, насколько это покажется необходимым тем нимфам и феям зеленых лугов, что оберегают зарождение новой жизни.



2. ПЛАТЬЕ «МОНУМЕНТ ЖЕЛТОМУ ЦВЕТУ»

Память уводит нас не только в прошлое, она может стать мостом в будущее. Что исчезнет в мире через множество лет? Нам не дано предугадать, но мы можем предчувствовать, какие формы примет память будущих поколений. Возможно, исчезнет желтый цвет. Исчезнет, но не без следа. Этому цвету будет поставлен грандиозный памятник. Гигантский ярко-желтый прямоугольник, соединяющий землю и небо. Нам, людям десятых годов двадцать первого века, этот прямоугольник кажется слегка зеленоватым. Видимо, это означает, что воспоминания о желтом цвете сохранятся в сознании людей будущего в слегка искаженном виде.



3. ПЛАТЬЕ «НОВОГОДНЯЯ ЕЛЬ»

Все мы любим праздничную елочку, украшенную зеркальными шарами и яркими звездами, которую мы с радостью устанавливаем в наших жилищах в канун Рождества или Нового года. Эта елочка представляет собой модель галактики, в которой мы обитаем. Одновременно она являет собой ракету, которая пользуется праздником как стартовой площадкой, незаметно и ласково унося нас в путешествие по далеким мирам. Звезда на вершине ели – это Солнце, шары на ее ветвях – планеты. Да здравствует космос, дамы и господа!



4. ПЛАТЬЕ «КОЛОННА»

Колонна – еще одна структура, соединяющая землю и небо, но в отличие от ели она не только соединяет, но и поддерживает. Капитель завершается двумя спиральными завитками, означающими бараньи рога или листья аканта, о которых писал Сальвадор Дали. Спирали расходятся в разные стороны, как бы образуя две версии бытия или два полушария мозга. От этих завихрений исходят аурические молнии, структурирующие материю. Красавица, облачившаяся в такое платье, может почувствовать себя стержнем Вселенной. Она прикасается большим пальцем левой ноги к глубинным археологическим пластам прошлого, а мизинцем правой руки – к эфемерным проекциям далекого будущего. Колонна также напоминает гриб в разрезе, а с грибными цивилизациями человечеству еще предстоит наладить долгое и плодотворное сотрудничество.



5. ПЛАТЬЕ «ПИРАМИДА-МАЯК»

Маяки-пирамиды войдут в моду в 3044 году. Трудно сказать заранее, какова будет их научная или прагматическая функция. Возможно, это будут ритуально-храмовые сооружения, чьи лучи, как лучи на рейве, должны будут высвечивать не столько путь морехода, сколько путь нейропроходца, ищущего неизведанные зоны собственного сознания.



6. ПЛАТЬЕ «СПИРАЛЬ ДНК, ИЛИ ЛЕСТНИЦА ИАКОВА»

Данное платье изображает одно из грандиозных сооружений далекого будущего. Лестница Иакова! В тексте Библии сказано, что Иаков заснул в пути, положив голову на некий камень. Во сне ему привиделась лестница, соединяющая небо и землю, по которой вверх и вниз сновали ангелы. Этот сюжет встречается у художников итальянского Возрождения и у великолепного Уильяма Блейка. По версии архитекторов будущего, эта лестница представляет собой двойную спираль ДНК, что же касается ангелов, то это рибонуклеиновые ребята, весело пробегающие по ступеням спиральных лестниц. Они пробегают по этим ступеням с удивительной скоростью, поспешая исполнить поручения Всевышнего.



7. ПЛАТЬЕ «ЛАПА ТИГРА»

Платье «Лапа тигра» являет собой гламурную форму экологического протеста против вмешательства политических сил в дела естественной природы. Это платье представляет собой своего рода иллюстрацию к моему рэпу «Союз – Аполлон», где выкрикиваются следующие слова: «Ну а теперь хватит! В бездну сползают народы! Туда вам и дорога, охуевшие хищники, убийцы природы!»



8. ПЛАТЬЕ «АНГЕЛ, СЪЕВШИЙ РУСАЛКУ»

В каждой женской душе содержится как минимум две сущности – сущность ангела и сущность русалки. Одна связана со стихией воздуха, другая – со стихией воды. В данном случае мы наблюдаем победу одной из сущностей над другой: ангел съедает русалку. Однако задумано и платье-ответ, на котором, напротив, русалка будет съедать ангела. Цвет платья не случайно золотой, такого рода сценки происходят на золотом фоне, то есть на фоне «нетварного света», если пользоваться терминологией русских иконописцев. Ясное дело, что подобное платье предназначено для тех жизненных ситуаций, которые вы пожелаете озарить золотым сиянием.



Новогодняя ель. 2010



Показ капсульной коллекции ПП. Музей «Гараж», весна 2019 года