– Мы еще не знаем, кто это, – повторяет Браун, протягивая визитку. – Если хотите, позвоните попозже, я смогу сказать больше.

Она берет визитку и открывает рот для нового вопроса, но Браун уже сидит за рулем «кавалера». Будь это обычная перестрелка, один детектив поехал бы на опознание и опрос родственников. Но это дело больше других зависит от вскрытия.

Браун заводит мотор и мчится по Южной Чарльз-стрит – 80 километров в час без видимых на то причин. Уорден бросает на него взгляд.

– Что? – спрашивает Браун.

Уорден качает головой.

– Да что? Я полицейский. Мне можно.

– Только не со мной в машине.

Браун закатывает глаза.

– Сверни к «Райт Эйд» на Балтимор-стрит, – говорит Уорден. – Сигары возьму.

Словно что-то доказывая, Браун снова давит на педаль и проезжает все красные светофоры в центре. На Калверт и Балтимор он встает во второй ряд перед магазином и выходит раньше, чем успевает среагировать Уорден. Отмахивается от него и через минуту возвращается с сигаретами своей марки и с мягкой пачкой «Бэквудс».

– Я взял тебе даже розовую зажигалку, как ты любишь. Большую.

Мирное подношение. Уорден смотрит на зажигалку, потом на Дэйва Брауна. Они оба – крупные мужчины, оба совершенно неприлично втиснуты в тесный салон двухдверного седана эконом-класса. Оба чувствуют давление, словно в консервной банке с человечиной, но комедийный потенциал от этого почему-то только растет.

– Говорят, нужно быть большим человеком, чтобы ходить с розовой зажигалкой, – говорит Браун. – Большим или близко знакомым с альтернативными образами жизни.

– Ты же знаешь, почему мне нужны большие, – отзывается Уорден, закуривая сигару.

– Потому что не можешь закуривать мелкими из-за толстых пальцев.

– Вот именно, – отвечает Уорден.

«Кавалер» скачет по выбоинам и лежачим полицейским в полуденном трафике Ломбард-стрит. Уорден выпускает дым в окно и смотрит, как из офисных зданий выходят на ранний обед секретарши и бизнесмены.

– Спасибо за сигары, – говорит он через пару кварталов.

– Не за что.

– И за зажигалку.

– Не за что.

– Но помогать тебе я все равно не буду.

– Знаю, Дональд.

– И водишь ты все равно хреново.

– Да, Дональд.

– И все равно ты говна кусок.

– Спасибо, Дональд.



– Доктор Гудин, – говорит Уорден, указывая на металлическую каталку перед дверью прозекторской, – эта ваша?

– Эта? – спрашивает Джулия Гудин. – А что, она с вашего дела?

– Ну, вообще-то старший следователь – детектив Браун. Я только для моральной поддержки.

Врач улыбается. Это низенькая женщина, даже субтильная, с коротко подстриженными светлыми волосами и очками в тонкой оправе. И, несмотря на солидность белого халата, молодая и как минимум слегка напоминает Сэнди Дункан. Проще говоря, Джули Гудин ни разу не похожа на патологоанатома, и, учитывая превалирующий стереотип, это, пожалуй, даже комплимент.

– А еще я здесь потому, – добавляет Уорден, – что Браун обещал угостить меня завтраком через дорогу.

Браун пронзает Уордена взглядом. Сигары. Зажигалки. Завтраки. «Старая ты скотина, – думает он, – может мне, сука, сразу ипотеку за тебя оплатить?»

Уорден отвечает ухмылкой, потом поворачивается обратно к патологоанатому, уже стоящей к детективам спиной. Она у металлической ванночки, режет органы клиента этого часа – черного мужчины средних лет с зияющей грудью, лежащего на каталке рядом с ней.

– Думаю, – говорит Уорден, – вы ужасно рады, что снова работаете со мной, да?

Джейн Гудин улыбается.

– У вас всегда интересные случаи, детектив Уорден.

– Интересные, значит?

– Всегда, – говорит она, снова улыбаясь. – Но до нее я дойду только через полчасика.

Уорден кивает и возвращается с Дэйвом Брауном в комнату для взвешивания.

– Спорим, она ужасно рада меня видеть.

– Это почему?

– Тиффани Вудхаус. Дело о младенце.

– Ах да.

Доктор Гудин не успела проработать на Пенн-стрит и пары месяцев, а у нее с Уорденом уже своя история. Или, скорее, катастрофа: это случилось три недели назад, после вызова из больницы Бон-Секур по поводу подозрения на жестокое обращение с ребенком, когда Уордена и Рика Джеймса в дальней смотровой встретило изувеченное тельце двухлетней малышки. Изначально Тиффани Вудхаус поступила с остановкой сердца, но когда специалисты скорой помощи ввели трубку в желудок ребенка, единственной жидкостью, которую они извлекли, оказалась застарелая кровь, оставшаяся после предыдущей травмы. Затем врачи заметили, что на ее лице и конечностях уже начинается трупное окоченение. Оба детектива обратили внимание на большой синяк на правой стороне лба и другие на плече, спине и животе.

Предполагая худшее, детективы привезли в убойный обоих родителей, а узнав, что в доме на Холлинс-стрит есть еще три ребенка, связались с департаментом социальных служб. Но на продолжительных допросах и мать, и отец настаивали, что понятия не имеют, кто мог причинить девочке такие увечья. Затем на новые подозрения натолкнула тринадцатилетняя дочь, упомянув, что за малышкой присматривал ее десятилетний двоюродный брат. Она сказала, что, находясь на втором этаже, услышала звук удара, а когда спустилась и спросила о шуме, мальчик ответил, что просто громко хлопнул в ладоши. После этого, по ее словам Уордену, она унесла Тиффани наверх, но девочка молчала и почти не двигалась. Она положила ее на диван и смотрела, как та засыпает.

Уордену и Джеймсу, понятно, очень хотелось потолковать с мальчиком, но он вдруг как сквозь землю провалился. У тети он проживал, потому что до этого сбежал из дома бабушки в Беннет-Плейс, а теперь сбежал и с Холлинс-стрит. Поэтому, когда на следующее утро Джулия Гудин приступила к вскрытию крошечного тельца, ей оставалось исходить только из показаний дочери и очевидных травм, включавших сильный удар по голове, вызвавший обильное кровоизлияние. Все это складывалось как минимум в предварительный вывод об убийстве – о чем вскоре и сообщили журналистам.

Но тем же утром десятилетку наконец нашли патрульные в переулке за домом его бабушки и привезли в убойный. Он дал показания в присутствии матери и прокурора из отдела по делам несовершеннолетних. По его словам, он находился наедине с Тиффани до часу дня, когда она заплакала. Он взял ее на руки, поиграл, пока она не затихла, потом положил на подлокотник в гостиной. Но, пока он смотрел телевизор, девочка упала и ударилась головой о велосипед, валявшийся на полу за креслом. Тиффани безудержно плакала, и мальчик выбежал на улицу в поисках двоюродной сестры. Но не смог ее найти и запаниковал. Тут вернулась тринадцатилетняя девочка, и вдвоем они увидели, что у Тиффани закатились глаза. Тогда они положили ее на пенорезиновый коврик в средней комнате и прислушались к булькающему звуку, исходящему из ее горла. Затем увидели, что Тиффани не дышит.

Они пытались привести ребенка в чувство – отчаянно и неуклюже, чем и объяснялись синяки на груди, спине и животе. Девочка задышала, ее положили на диван. Затем она снова перестала дышать, и ее снова пытались воскресить, на этот раз сбрызнув холодной водой. Потом вернули малышку в среднюю комнату и уложили рядом с ее одномесячным братом. Скорую они не вызывали.

Когда в тот же день допросили тринадцатилетнюю девочку, она раскаялась. До этого она соврала, испугавшись родителей, и по той же причине оба подростка не обратились за помощью. Скорую вызвали, только когда вернулись в восемь вечера с работы взрослые. Дети повели себя глупо, и история закончилась трагически, но, на взгляд Уордена, это никак нельзя назвать убийством.

Но бюро судмедэкспертизы в общем и Джулия Гудин в частности не поверили. Джон Шмялек, как старший патологоанатом, отметил, что травмы головы тяжелые – намного тяжелее, чем можно получить в результате падения с кресла. Однако Уорден поверил юному свидетелю, по описанию которого девочка завалилась с подлокотника вверх ногами прямо на металлический руль велосипеда. И когда детективы убедили Тима Дури из прокуратуры штата не предъявлять обвинение, Шмялек потребовал о встрече. Бюро судмедэкспертизы не изменит своих выводов, заявил он прокурору, и его беспокоит, что теперь сторонний наблюдатель может подумать, будто детективы нарочно заминают дело, чтобы не предъявлять десятилетнему подсудимому обвинение, которое невозможно доказать в суде.

Сложилась патовая ситуация, а проблема Гудин в ней была проста: судебный патологоанатом не может ошибаться. Никогда. Даже в предварительном выводе. Потому что по незыблемому правилу любая публично признанная ошибка эксперта в любой криминологической области – анатомии, трасологии, баллистике, ДНК, – становится добычей всех адвокатов города. Дайте хорошему защитнику палец, то есть спорное мнение эксперта, – и он откусит всю руку, выиграв с обоснованным сомнением. А уж смерть двухлетней девочки вероятнее других дел попадет в заголовки.

«Смерть девочки считается убийством, обвинения не выдвинуты», – объявили в «Сан». В статье процитировали Д’Аддарио: «У нас есть базовое понимание ситуации, но мы не можем со всей уверенностью сказать, что именно произошло в доме… Мы вынуждены придерживаться решения медэксперта».

Шмялек в противовес заявил, что объяснения подростков «не сходятся с характером травм… ребенок умер в результате чужих действий». Впрочем, медэксперт уступил в том, что теоретически смерть могла наступить в результате случайных действий, но наверняка сказать нельзя. В отчаянных поисках компромисса он аккуратно пояснил, что медицинский вывод об убийстве не обязан повлечь за собой уголовное обвинение. Ясность внесла представительница полицейского департамента, заявив журналистам: «Девочку не убили. Больше мне добавить нечего».

В общем и целом для Уордена дело Тиффани Вудхаус закончилось неудачно – бесповоротным выводом об убийстве, по которому никогда не предъявят уголовное обвинение. К тому же убойному пришлось договариваться с медэкспертами на глазах у общественности, и, оглядываясь назад, это было вполне в духе года, сложившегося у Уордена.

Теперь, спустя три недели, Здоровяк снова на Пенн-стрит с новым телом. И кто же ждет его в прозекторской, как не Джулия Гудин.

Детективы наблюдают, как их Джейн Доу[63] из Биллиленда отправляется под камеру во внешней комнате, и Уорден просит обратить особое внимание на отпечатки шин на левой руке и верхней части туловища. Через пятнадцать минут они следуют за жертвой в секционную, где внешний осмотр начинается на первом же освободившемся месте – так получилось, что это между жертвой пожара из Принс-Джорджа и жертвой ДТП с Фредерик.

Доктор Гудин предельно осторожна. После неразберихи с Тиффани Вудхаус она работает еще внимательнее. Медленно обходит труп, находя следы шин, синяки и подтеки, все видимые травмы. Отмечает их на верхней странице планшета, где изображены контуры женского тела. Аккуратно ищет трасологические улики на руках, потом берет анализ под ногтями, хоть и не видит признаков борьбы. Особое внимание уделяет щиколоткам и бедрам в поисках характерного следа от бампера, который укажет, что ее сбили в стоячем положении и потом переехали. Тоже ничего.

Уорден указывает на синяки от пальцев у плеч.

– Похоже, что ее сперва схватили? – спрашивает он. Гудин качает головой.

– На самом деле эти подтеки могли остаться уже после того, как ее переехала машина, – говорит она.

Уорден упоминает о сережках и клочках волос, найденных по сторонам от головы. Возможно ли, что их в ярости выдрал нападавший?

– Скорее всего, их вырвали колеса.

А рваные шорты? Рваные трусики? Нет, говорит Гудин, показывая, что они разорваны с одной и той же стороны – в самом слабом месте при наезде.

– Это тоже могли быть колеса.

Уорден вздыхает, отступает и смотрит на Брауна. Теперь оба видят, к чему все идет; с тем же успехом можно не мешать врачу работать и удалиться в ресторан «Пенн».

– Ну, – говорит Уорден, – мы тогда сгоняем через улицу и вернемся через полчаса.

– Лучше через час.

Уорден кивает.

«Пенн» в основном обеденное заведение – это семейный греческий ресторан, большая часть клиентуры которого – из больничного комплекса через дорогу. Декор помещения выполнен в бело-голубых тонах, много ламината и обязательных настенных росписей с Акрополем и Эгейским побережьем. Гиросы исключительные, завтраки – приемлемые, а пиво – холодное. Браун заказывает стейк с яичницей, Уорден – пиво.

– Вам какую прожарку? – спрашивает официантка.

– Он любит слабую, – улыбается Уорден.

Браун смеряет его взглядом.

– Давай-давай, Дэвид, закажи с кровью, тебя же ничем не проймешь.

– Средняя, – говорит Браун.

Уорден улыбается, официантка уходит на кухню. Браун смотрит на старшего детектива.

– Что думаешь?

– Прямо сейчас ставлю на то, что она не признает это убийством, – отвечает Уорден.

– Да уж после того, что она с тобой натерпелась, вряд ли, – саркастично говорит Браун. – Ты ее для всех нас испортил.

– Ну, блин…

Едят и пьют они в тишине. Доев стейк, Браун снова смотрит на Уордена.

– А знаешь, что я сделаю? – спрашивает он. – Свожу ее и покажу место преступления.

Уорден кивает.

– Как думаешь, поможет?

Уорден пожимает плечами.

– Я-то знаю, что это убийство, Дональд.

Браун допивает кофе и тушит вторую сигарету. В мае по плану клиники Джонса Хопкинса он урезал свой рацион до пары сигарет в день. Каждый раз, когда он кашляет, кажется, будто это измельчитель в раковине подавился ложкой.

– Готов?

– Ага.

Они переходят улицу, поднимаются по пандусу на погрузочную платформу, проходят мимо тяжелой двери камеры хранения гнилых трупов: самые тяжелые случаи осматривают отдельно, чтобы жизнь на Пенн-стрит была хоть сколько-то терпимой. Даже с погрузочной платформы все еще ощущается невероятное зловоние.

Джулия Гудин уже заканчивает. Как и ожидалось, она не находит на теле ничего, что определенно указало бы на убийство. Особенно важно отсутствие заметных кровоподтеков на ногах, говорит она. Велика вероятность, что женщина уже лежала на стоянке, когда ее переехали. На токсикологическую экспертизу уйдут недели, но и Гудин, и детективы догадываются, что алкоголь обязательно обнаружат, если еще и не наркотики вдобавок. В конце концов, это билли, найденная мертвой в воскресное утро; скорее всего, перед этим она заскочила в один-два бара. Нет ни спермы, ни признаков изнасилования.

Откуда нам знать, заявляет Гудин, что она не просто упала пьяной, после чего ее кто-то переехал? Что, если ее не заметили с грузовика и сдали назад к погрузочной платформе?

Уорден передает мнение дорожника о шинах, по которому выходит, что это был не грузовик. а спортивная машина.

– Если бы ее переехала фура, повреждений было бы больше, правильно? – говорит он.

– Сложно сказать.

Дэйв Браун напоминает о пропавшей сандалии. Если она упала пьяная, разве сандалия не нашлась бы рядом? Любопытная мысль, соглашается Гудин, но неубедительная – если жертва была пьяна, она могла потерять сандалию и в двух кварталах от места, где упала.

– Слушайте, если принесете мне что-то однозначное, я дам заключение об убийстве, – говорит она. – А сейчас у меня не остается другого выбора, кроме как оставить случай на рассмотрении.

В тот же день Дэйв Браун возвращается вместе с ней на Пенн-стрит для экскурсии по месту преступления, снова и снова утверждая, что безлюдная стоянка просто не подходит для обычного наезда. Гудин внимательно слушает, осматривается и кивает, но по-прежнему наотрез отказывается признавать смерть убийством.

– Мне все равно нужны фактические доказательства, – настаивает она. – Найдите что-нибудь неопровержимое.

Браун принимает поражение достойно и, хоть по-прежнему верит, что это убийство, отчасти понимает, почему дело должно остаться на рассмотрении. В конце концов, три недели назад Гудин завила об убийстве – и тут же появились новые улики; теперь те же самые ковбои просят ее о том же самом заключении без однозначных доказательств. Наверняка это убийство, думает Браун, но прямо сейчас пусть побудет как есть.

Тем не менее решение Гудин создает другую проблему: дело, по которому нет заключения судмедэксперта, на взгляд департамента полиции, – не убийство. А если это не убийство, его и на доске нет. А чего нет на доске, того не существует в природе. Если только старший следователь не расследует дело по собственной инициативе, велика вероятность, что оно забудется, как только детектива вызовут на следующее безусловное убийство. Если преступление и будет раскрыто, то только благодаря тому, что Дэйв Браун умудрится что-то раскопать, а Уорден, например, сильно сомневается в его способностях.

Вернувшись в офис, детективы узнают, что Макларни уже закончил первоначальные действия. Дело заведено, двое билли, нашедшие тело, дрыхнут после дачи показаний в аквариуме. И уже вызвали девушку, с которой Браун говорил на месте преступления: она услышала по сарафанному радио описание жертвы и говорит, что ее тетя подходит. Браун спрашивает об украшениях тети – и девушка описывает ожерелье и сережки. Он объясняет, что семье необязательно приезжать на Пенн-стрит для опознания – оно невозможно из-за травм лица. Где-то через час дактилоскопия подтверждает, что покойная – Кэрол Энн Райт, моложавая сорокатрехлетняя женщина, проживавшая менее чем в двух кварталах от места смерти. Мать пятерых детей, в последний раз родные видели ее в одиннадцать вечера в воскресенье, когда она пошла к Хановер-стрит, чтобы поймать машину до Южного отделения, где в обезьяннике сидит ее друг.

Еще до вечера Браун подтверждает, что жертва действительно ненадолго заглядывала в Южные камеры предварительного заключения, после чего отбыла в неизвестном направлении. А к вечеру вызывают ее семью – рассказать все, что знают. Оправдывая сокровенные надежды Брауна, добросовестный деревенский народ Южного Балтимора говорит и друг с другом, и с полицией, вываливая всевозможные релевантные факты и слухи.

Разматывая историю от конца к началу, Браун узнает, что вскоре после того, как по новостям дали описание жертвы, племяннице покойной позвонили друзья из «Хелен Голливуд Бара» на Бродвее, в Феллс-Пойнте. Барменша и администратор знали Кэрол и оба вспомнили, что она заходила под час ночи с неким Риком – парнем с длинными светло-каштановыми волосами и черной спортивной машиной.

Немного погодя семья звонит с новыми сведениями: до бара, вскоре после полуночи, Кэрол посетила подругу в Пигтауне, чтобы купить марихуаны. Браун и Уорден спускаются в гараж штаба и сначала едут на Южную Стрикер-стрит, где подруга подтверждает встречу, но говорит, что не разглядела водителя Кэрол, потому что он не выходил из машины. Вроде бы молодой и смазливый, с длинными светлыми волосами. Машина, по ее словам, синяя или зеленая. Может, синевато-зеленая. Точно не черная.

Тем же вечером в «Хелен» на Бродвее двое детективов узнают у посетителей и ночных работников еще пару деталей. Парень был со светлыми волосами, длинными и слипшимися, но слегка кудрявыми. И еще с усами. Такими как бы тонкими.

– Высокий? – спрашивает Браун барменшу. – Моего роста?

– Нет, – отвечает она. – Ниже.

– Где-то его роста? – он указывает на одного из посетителей.

– Может, еще чуть-чуть ниже.

– А машина?

Машина. Ничто не бесит Брауна и Уордена так, как разные описания машины, переехавшей Кэрол Энн Райт. Женщина на Стрикер-стрит говорит – синяя или зеленая малолитражка. Администратор бара говорит – черная и спортивная, с крышей «ти-топ» и круглым символом на капоте, как у 280Z. Нет-нет, говорит барменша: у нее дверцы открывались наверх, как крылья.

– Крылья чайки? – недоверчиво спрашивает Браун. – Как у «лотоса»?

– Я не знаю, как это называется.

– Вы уверены?

– Вроде бы да.

Ее показания трудно игнорировать, потому что она во время закрытия выходила на улицу и слушала, как подозреваемый рассказывает, что он механик, эксперт по трансмиссиям, и сам ремонтирует свою машину.

– Он ей ну очень гордился, – говорит она Брауну.

Но все-таки ей непросто поверить, что какой-то смазливый укурок по имени Рик рассекает по Южному Балтимору на заказном «лотосе» за 60 тысяч долларов и подвозит девушек-билли до Южного округа. Ну конечно, думает Браун, а Дональд Уорден – мой личный секс-раб.

Детективам особенно неприятен тот факт, что раз свидетели не могут договориться о машине – однозначном предмете с маркой и номером модели, написанными хромом на корпусе, – то об описании человека и говорить нечего. Все сказали о светлых волосах до плеч, но одни говорят – длинные и слипшиеся, а другие говорят – кудрявые. Только половина свидетелей упомянула усы, а уж насчет роста и веса они чего только не наслушались. Цвет глаз? Какой там. Особые приметы? Да запросто, на «лотосе» ездит.

Как правило, без неточных описаний дело не обходится. Любой хороший детектив или прокурор знает, что опознание незнакомцев – самая слабая улика; в нашем многолюдном мире в памяти попросту не хватает места для новых лиц. По этой причине многие детективы-ветераны даже не утруждаются указывать предварительные описания в рапорте: описание «метр восемьдесят, сто килограммов» только повредит в суде, когда подозреваемый окажется метр семьдесят и семьдесят килограммов. Ученые также выявили, оправдав стереотип, что межрасовые опознания (черными – белых и белыми – черных), как правило, самые ненадежные, потому что обеим расам трудно отличать представителей другой на первый взгляд. Как минимум в Балтиморе репутация свидетелей с самыми бесполезными описаниями закрепилась за корейцами, владеющими каждым вторым угловым магазинчиком в центре. «Все на одно лицо», – вот их девиз для детективов из отдела ограблений.

Но тут все должно быть иначе. Во-первых, белые опознают белого. Во-вторых, он провел в баре больше часа – вился вокруг Кэрол, болтал с посетителями и работниками. Вместе они помнят, что он назвался механиком – даже экспертом по трансмиссиям, – что он пил «Бадвайзер», что он упоминал выставленный на продажу бар в Парквилле и что его дяде принадлежит бар в Хайлендтауне с немецким названием, которое никто не смог воспроизвести. Даже вспомнили, что он разозлился, когда Кэрол встала потанцевать с другой девушкой под музыку из автомата. Столько всего запало в память обитателей «Хелен» – и все же Брауну досталось не более чем частичное описание.

Раздосадованный Браун второй раз слушает версию барменши, потом совещается с Уорденом в конце бара, у бильярдного стола.

– И это наши лучшие свидетели? – говорит он. – Мы остались ни с чем.

Уорден, прислонившись к таксофону на стене, глядит на него в стиле «В каком смысле \"мы\", Кемосабе[64]?»

– Проблема в том, что это было время закрытия и все нажрались в стельку, – продолжает Браун. – Они не смогут вспомнить его для портрета.

Уорден молчит.

– Как думаешь, нет смысла вызывать художника, а?

Уорден смотрит в ответ скептически. Рисованные портреты даже у хороших свидетелей никогда не похожи на подозреваемого. Все черные почему-то смахивают на Эдди Брауна, а все белые в зависимости от цвета волос – вылитые двойники Даннигена или Лэндсмана.

Браун не унимается.

– На портрет мы тут не наскребем, да?

Уорден протягивает руку.

– Дай четвертак.

Браун находит двадцать пять центов, думая, что Уорден хочет позвонить или, может, выбрать песню на автомате.

– Браун, ты кусок говна, – говорит Уорден и сует монету в карман. – Допивай пиво и погнали.

Им перепал самый худший вид расследования: поиск иголки в стоге сена – или поиск блондина Рика и его то ли черной, то ли сине-зеленой спортивной машины. Уорден нехотя объявляет его по телетайпу в розыск во всех районах. Он надеялся попридержать эту информацию, ведь если до подозреваемого каким-то образом дойдут слухи о том, что у полиции есть частичное описание машины, он ее перекрасит, бросит или спрячет где-нибудь в гараже месяца этак на четыре. А машина, понимают оба детектива, – ключевая улика.

В идеале телетайпы зачитываются на каждом инструктаже по всему городу, а то и штату, если воспользоваться компьютерной системой MILES[65]. Что там, если следователь думает, что подозреваемый сбежал из штата, можно расщедриться и на NCIC. Но и местная, и национальная сети телетайпов – как и практически все остальное в системе уголовного правосудия – перегружены до безумия. Обычно все, что простой коп помнит после инструктажа, – это «красные шары» вроде убийств полицейских и детей да какой-нибудь новый прикол. Джей Лэндсман в начале недавней смены с восьми до четырех выразительно зачитал телетайп о грабеже в округе Балтимор, где украденным имуществом значились 522 галлона мороженого.

– Предположительно, теперь подозреваемые толще, чем были…

В балтиморских отделениях описание убийцы хотя бы зачитают, но вот будет ли кто-то слушать – вопрос открытый. Впрочем, в пользу Брауна и Уордена говорит тот факт, что женщину переехали в Южном районе. С точки зрения детектива, полиция каждого отделения славится чем-то своим: копы из Восточного лучше охраняют место преступления, у Западного спецподразделения приличные информаторы, а в Южном и Юго-Восточном на улице еще служат люди, которые действительно разыскивают преступников.

В следующие несколько дней патрульные тормозят все машины, хоть как-то подходящие под описание. Протоколы, где к именам владельцев и номерам машин приложены авторегистрация и фотографии из BPI, идут на стол Брауну. Данных много, и он внимательно просматривает каждый протокол. Но как будто ничего не подходит: вот у человека черный 280Z с «ти-топом», но при этом редеющие каштановые волосы. У этого «мустанг» с помятым бампером, но длинные волосы – черные. Этот – с длинными и светлыми волосами, но его «транс эм» – светло-медного цвета.

Вдобавок к проверке машин Браун и Уорден днями и ночами после убийства не вылезают из «кавалера», проверяя все, что рассказывает семья жертвы. А семья выдумывает нового подозреваемого каждый день. Сначала парень в Мидл-Ривере, которого точно зовут Рик и который звонил Кэрол за неделю до убийства. Все еще остался его телефонный номер.

Когда Браун с Макларни приезжают по адресу в Мидл-Ривер, дверь открывает мужчина с короткими и редеющими светлыми волосами. Черт, думает обнадеженный Браун, он же мог и постричься. Но в большой допросной детективы узнают, что он работает на заводе «Домино Шугар» в Локаст-Пойнте, а не автомехаником. Что хуже, машина у него только одна – старая желтая «тойота»; это Браун подтверждает в тот же день, доехав до заводской стоянки. Мужчина с готовностью признается, что подвозил Кэрол Райт с Форт-авеню на мотоцикле, но искренне удивляется новостям о ее смерти.

Патрульные остановили еще одного парня со светлыми волосами и подходящей машиной, зарегистрированной на адрес его матери на бульваре Вашингтона, но у этого прочное алиби. Третий билли – механик Рик из Энн-Арундел; по словам ее семьи, он даже знаком кое с кем из друзей Кэрол. Браун два дня ведет наблюдение за его домом, выглядывая черную спортивную машину, но, когда наконец забирает парня, узнает, что ему уже позвонила семья жертвы.

– Мне сказали, что вы приедете, – радует он Брауна. – Что хотите спросить?

Биллиленд. Тут не только говорят с полицией, но и треплются на каждом углу – да так, что эффективное следствие вести просто немыслимо. Как только один родственник узнает о потенциальном подозреваемом, другой просит знакомого своего знакомого поинтересоваться у этого подозреваемого, нет ли у него, часом, черной спортивной машины, и если есть, то не он ли переехал Кэрол Райт. Уже дважды Браун ездил в Южный Балтимор, чтобы попросить семью никому не разглашать данные следствия. Дважды его уверяют, что будут держать рот на замке.

Через два дня Браун сидит в одиночестве в «кавалере», ожидая очередного подозреваемого на боковой улочке рядом с Дандолк-авеню. Он здесь уже несколько часов – попивает кофе из «7-Элевен», утоляет свой кашель курильщика и смотрит, как приезжают и уезжают билли. У детектива убойного редко когда есть время для такого рода бесконечной слежки, даже если хватает терпения. Но пока на стол Брауну не легли свежие убийства, он может себе позволить просиживать часы напролет в салоне с кондиционером, с белой пудрой от пончика из «Хостесс» на усах и с аппалачским блюграссом по радио. Вскоре он осознает, что не следил так за домом уже давно, со времен работы в наркоотделе. И к концу дня даже гордится своей осторожностью, терпеливостью и решимостью – настоящий детектив.

Наконец, когда после двух дневных смен в «кавалере» становится ясно, что черной машины у дома нет, Браун забирает подозреваемого на опрос. «Ну да, – говорит он. – Они уже сказали, что назвали вам мое имя несколько дней назад. Но я сам не знаю, зачем».

Браун едет в отдел убийств, готовый закинуть папку дела в ближайший пустой ящик картотеки.

– Дай мне убийство в Западном Балтиморе, – говорит он Уордену. – Не могу я больше с этими сучьими белыми.

Уорден, к его чести, участвовал в деле, хотя и сохраняя некую дистанцию. Он вместе с молодым детективом курсировал по Хайлендтауну в поисках бара с названием, хоть чем-нибудь напоминающим немецкий язык. И часами сидел вместе с ним у многих домов и парковок, дожидаясь той таинственной черной машины. И все же в его участии сквозит послание – которое Браун улавливает чутьем.

– Ну что, уедем? – спрашивает Браун после трех долгих часов наблюдения за полуподвалом на юге, в Марли-Неке.

– Это твое дело, – говорит Уорден, маскируя свой Сократов метод равнодушием. – Что ты хочешь сделать?

– Ждем, – говорит Браун.

И все же спустя неделю они так и не подобрались к убийце, а дело Кэрол Энн Райт остается смертью по неустановленным причинам – даже не убийством. И оба знают, что без новой наводки это сизифов труд. Три дня назад в отдел убийств пришла распечатка из управления автомобильным транспортом со всеми именами и адресами владельцев 280Z в центральной части Мэриленда. Даже если самые надежные свидетели не ошиблись в модели машины и даже если убийца – зарегистрированный владелец, в распечатке больше сотни страниц.

30 августа Уорден удостаивается настоящего «красного шара» – четырнадцатилетний подросток застрелен из дробовика на Северо-Западе, убит без видимого мотива по пути домой с работы в фастфуде. Еще через пять дней Дэйв Браун и Макларни работают над исчезновением двадцатишестилетней женщины с западной стороны, которую не видели уже неделю, а за угон ее машины взяли двух торчков.

Новые трупы. Новые улики. Если прислушаться рядом со столом Брауна, можно услышать медленный скрежет, с каким дело Кэрол Райт выходит из-под контроля.

Четверг, 15 сентября

Место преступления – подвал жилого дома, сырая и необставленная каморка на Восточной Престон-стрит, где на полу вытянулся окоченевший белый старик, прикрытый несколькими листами брезента, поверх которых стояла троица литых метровых волхвов. Именно так: три волхва, те добрые души, что таскают мирру и ладан и каждое Рождество навещают ясли на церковных лужайках. Милый и причудливый штришок, думает Рич Гарви. Кто-то проделал в голове старика очень большую дырку, обокрал, притащил его тело в подвал, а потом положил сверху брезент и трех волхвов. Вертеп в стиле Восточного Балтимора.

Покойный – Генри Пламер, и Гарви с Бобом Макаллистером сразу же поняли, что встретился он с чем-то очень крупным – вероятно, 44-м или 45-м калибром, причем, судя по пороховым ожогам, в упор. Пламеру было под семьдесят, и как минимум полжизни он собирал взносы для городской «Мебели Литтлпейджа», целыми днями объезжая гетто ради ежемесячных платежей за мебель и бытовые приборы. Речь в основном о рассрочке без первого взноса, заманивающей бедняков платить по 10 долларов в неделю, пока обстановка гостиной не начнет стоить больше, чем обучение в колледже, – но старик Пламер занимался этим так долго, что на его маршруте все успели его хорошо узнать и полюбить. Он стал в Восточном Балтиморе чем-то вроде местной достопримечательности – целыми днями разъезжая со своей ведомостью. Его знал даже Дональд Кинкейд, ведь мать детектива до сих пор живет в квартале 900 по Коллингтон, отказываясь покидать дом несмотря на то, что район катится в тартарары.

Гарви уже знает о мистере Пламере все – ну или все, что было в телетайпе о пропавшем человеке, присланном вчера полицией округа после того, как старик вместе с машиной сгинули без следа в диких дебрях Балтимора и семья запаниковала. Гарви уже практически уверен, что знает и убийцу мистера Пламера: что тут знать, если хозяин подвала – наркоман с длинным послужным списком.

Судя по тому, что пока удалось нарыть, эта двухэтажная куча кирпичей принадлежит наркозависимому по имени Джерри Джексон, который одним из последних видел Генри Пламера живым. Он, судя по всему, ушел на работу в Роузвудскую больницу, где служил уборщиком, пока тело Пламера еще истекало кровью в его подвале. Как улики, эти факты совершенно недвусмысленно указывают на явную нехватку мозгов у домовладельца – что подтверждается, когда через двадцать минут после приезда детективов вдруг звонит телефон на первом этаже. Гарви поднимается из подвала и берет трубку на третьем гудке.

– Алло?

– Кто это? – спрашивает мужчина.

– Детектив Гарви из отдела убийств, – отвечает он. – А вы кто?

– Джерри, – произносят на другом конце провода.

Какой заботливый, думает Гарви. Подозреваемый сам звонит на место преступления.

– Джерри, – говорит Гарви, – как быстро ты сможешь приехать?

– Минут за двадцать.

– Тогда я жду.

В первом же показании по делу Джерри Джексон не удосуживается спросить, что именно детектив из отдела убийств делает у него дома, даже не думает что-нибудь отрицать или изображать шок и смятение. Вешает трубку, не показав и маломальского удивления или стресса от того, что у него в подвале обнаружили покойника. Или любопытства о том, откуда этот покойник взялся. Гарви ждет до самых гудков, тихо радуясь, что имеет дело с таким искренним и любезным дебилом.

– Слышь, Мак, – окликает он, вешая трубку и подойдя к подвальной двери. – Это звонил Джерри.

– Неужто, – отзывается из подвала Макаллистер.

– Ага. Он уже едет.

– Как мило, – невозмутимо говорит Макаллистер.

Детективы продолжают осмотр места преступления. Через два часа они перестают ждать Джерри Джексона, который, несмотря на все кажущееся желание сотрудничать, так и не явился. Тем же вечером они едут в Фуллертон с детективом из округа и сообщают новости семейству Пламеров, после чего престарелая вдова белеет и падает в обморок. К утру она умирает от инфаркта – такая же жертва убийства, как ее муж.

Только ночью Джерри Джексон наконец возвращается в дом на Престон-стрит, где его встречает в смятении жена – не большая любительница находить в своем подвале трупы. Именно она обнаружила Генри Пламера и вызвала полицию, узнав у друзей в окрестностях, что старый коллектор пропал, а последний раз его видели во время обычной остановки в доме Джексонов. К тому времени слухи об убийстве уже обошли квартал пару раз, и подруга посоветовала миссис Джексон тщательно проверить подвал. Они вдвоем спустились по лестнице и увидели торчащие из-под брезента ботинки. Жена дальше и шагу не ступила, но подруга смогла подойти и приподнять брезент, чтобы убедиться, что это действительно мистер Пламер и что он явно видал лучшие времена. Тут жена Джерри Джексона поняла, к чему все идет: не дожидаясь мужа с работы, она позвонила 911.

И когда Джерри Джексон возвращается и беседует с женой, становится совершенно ясно – даже ему, – что в чем бы ни заключался план убийства, он точно не работает. Однако Джексон не пытается раствориться в Восточном Балтиморе. Не пытается наскрести деньжат на автобус до Каролины. Нет-нет. Последнее, что Джексон решает сделать как свободный человек, – позвонить в отдел убийств и попросить к телефону Рича Гарви. Ему хочется поговорить о теле в подвале. Возможно, он может как-то помочь следствию.

Но когда он наконец появляется в большой допросной, зрачки у него размером с блюдца. Кокаин, думает Гарви, но решает, что подозреваемого все-таки хватит на пару вменяемых фраз. Закончив с Мирандой, первым делом детективы, конечно же, задают очевидный вопрос.

– Э-э, Джерри, – почесывает Гарви в затылке с притворным недоумением, – а что у тебя дома делал труп мистера Пламера?

Тихо, почти невозмутимо, Джексон рассказывает, как вчера днем заплатил мистеру Пламеру, тот забрал ежемесячный взнос и уехал.

– А про убийство я ничего не знал, – вещает он с срывающимся голосом, – пока не позвонил с работы в дом матери – и тут мне сказали, что У МЕНЯ В ПОДВАЛЕ ГРЕБАНЫЙ ТРУП!

Первая половина предложения – напряженная и тихая, зато вторая – дикая тирада, вопль, пронзающий двери допросной и отчетливо звенящий на другом конце коридора шестого этажа.

Детективы переглядываются, затем оба переводят взгляд на стол. Гарви закусывает губу.

– Э-э, мы отойдем на минутку, – говорит Макаллистер так, будто он – Эмили Пост[66], а подозреваемый только что взял не ту вилку для салата. – Нам нужно кое-что обсудить – и мы тут же вернемся, хорошо?

Джексон, подергиваясь, кивает.

Детективы молча выходят и закрывают за собой металлическую дверь. Им удается добраться до допофиса, прежде чем они оба сгибаются пополам, содрогаясь от силы подавляемого смеха.

– У МЕНЯ В ПОДВАЛЕ ТРУП! – кричит Гарви и трясет напарника за плечи.

– Не просто труп, – смеется Макаллистер. – Гребаный труп.

– У МЕНЯ ПОДВАЛЕ ГРЕБАНЫЙ ТРУП! – снова кричит Гарви. – ПО УЛИЦАМ РАЗГУЛИВАЕТ МАНЬЯК!

Макаллистер, все еще отсмеиваясь, качает головой.

– Бывает же такая фигня, да? Выходишь из дома, едешь на работу, звонишь маме, а она говорит, что у тебя в подвале труп…

Гарви хватается обеими руками за стол, стараясь прийти в себя.

– Еще чуть-чуть и я заржал бы прямо ему в лицо, – говорит он Макаллистеру. – Боже.

– Можно подумать, он под кайфом, – иронично говорит Боб.

– Он-то? Да ни в жисть. Просто немножко нервничает. Только и всего.

– Серьезно, стоит ли вообще заморачиваться с показаниями?

Это вопрос юридический. Сейчас любые показания будут скомпрометированы, поскольку Джерри Джексон, с химической точки зрения, не в здравом уме.

– Почему нет? – говорит Гарви. – Пошли. Предъявить ему все равно надо. Либо говорим с ним сейчас, либо вообще уже не говорим…

Макаллистер кивает, потом первый идет к допросной. Снаружи, через зарешеченное окошко, видно, как Джерри Джексон выплясывает на стуле бешеную самбу. Гарви снова одолевает смех.

– Погоди, – говорит он Макаллистеру.

Делает серьезное лицо, тут же не сдерживается, но снова берет себя в руки.

– Я с него просто хренею.

Макаллистер сжимает дверную ручку, тоже с трудом сохраняя самообладание.

– Готов? – спрашивает он.

– Давай.

Детективы возвращаются на свои места. Джексон ждет новых вопросов, но вместо этого слушает долгий монолог Макаллистера, объясняющий, что в текущих обстоятельствах ему не из-за чего расстраиваться или злиться. Для этого нет никаких причин. Они просто задают вопросы, а он на них отвечает, правильно?

– Мы же вас не трогаем, да?

Не трогаете, соглашается подозреваемый.

– И не мучаем, да?

Не мучаете, соглашается подозреваемый.

– К вам относятся нормально, да?

Нормально, соглашается подозреваемый.

– Ну хорошо, Джерри. Тогда, может, объясните нам – спокойно, – может, спокойно объясните нам, откуда у вас в подвале труп?

Неважно, что он ответит, потому что еще днем Гарви, Макаллистер и Роджер Нолан взяли полные показания у его жены. А также опросили племянника, который помог Джерри Джексону спланировать ограбление и потом отогнать машину Пламера. Допросили даже соседского дилера, у которого Джексон накупил кокаина на 200 долларов, украденных у старика. В общем и целом случай Престон-стрит – явно не то, что придет на ум, когда детектива спросят об идеальном убийстве. Предположительно, Джексон планировал прийти на работу, чтобы не вызвать подозрений, а ночью вынести тело из подвала и где-нибудь спрятать. Это при условии, что он вообще планировал дальше ограбления и убийства в собственной гостиной ради денег, которых хватит на один день кайфа.

Перед утренней пересменкой Гарви сидит в главном офисе за столом, сражается с отчетами и слушает разглагольствования Нолана о том, что именно помогло расколоть дело. По его словам, они раскололи дело, когда вернулись и взяли дилера Джексона.

Тут Гарви и Макаллистер роняют ручки и смотрят на сержанта с таким видом, будто он только что сошел с последнего «Грейхаунда» с Марса.

– Э-э, Родж, – говорит Макаллистер, – мы раскололи дело потому, что убийца оставил покойника у себя дома.

– Ну да, – посмеивается Нолан, пряча легкое разочарование. – И это тоже.

Так продолжается Идеальный Год Рича Гарви – священный крестовый поход, словно неуязвимый для реальности, не обузданный правилами убойного, почему-то действующими для всех остальных детективов. Гарви находит свидетелей, у Гарви совпадают отпечатки, Гарви сообщают номера машин преступников. Убьешь человека в смену Рича Гарви – и уже можешь договариваться с юристом, чтобы он встречал тебя через час в районном КПЗ.

Вскоре после возвращения Джерри Джексона с небес на землю и в городскую тюрьму, Гарви снова принимает вызов и записывает адрес в Восточном Балтиморе. Это худший вызов, который только может прийти в отдел убийств. Гарви настолько в этом уверен, что, положив трубку, даже спрашивает присутствующих детективов, могут ли они назвать самый неприятный вызов на свете. Макаллистеру и Кинкейду хватает полсекунды, чтобы ответить: «Поджог».

Для детектива убийство при поджоге – особая пытка, потому что департамент полиции, по сути, зависит от того, что назовет поджогом следователь из пожарного департамента. На Дональде Кинкейде до сих пор висит нераскрытое убийство в результате пожара, почти наверняка начавшегося с чего-то не опаснее закоротившей электрики. На месте происшествия Кинкейд видел прожженные следы, идущие вверх по стене дома как раз там, где должна идти проводка, но чудила из бюро расследований пожаров настаивал, что это поджог. Ну и что тогда остается, хренов щиток арестовать? Но это еще ладно: когда детектив доведет настоящее убийство в результате поджога до суда присяжных, их невозможно убедить, что пожар – не случайность, если только не притащишь охапку свидетелей. Даже когда есть след бензина или другого катализатора, хороший адвокат всегда предположит, что его разлили по ошибке и нечаянно уронили сигарету. Присяжным нравятся мертвецы с пулевыми ранениями или торчащими мясницкими ножами; все остальное уже не так убедительно.

Со всем этим в уме Гарви и Макаллистер снова мчат на машине без опознавательных знаков к месту преступления – со страхом и ненавистью в сердцах. Их ждет двухэтажная развалюха на Северной Бонд-стрит, а кто их, естественно, не ждет, так это свидетели – только сожженная мебель и один поджаренный до корочки труп в средней комнате. Какой-то алкоголик, старик под шестьдесят.

Бедолага валяется, как кусочек курицы, который забыли перевернуть, а пожарный следователь показывает Гарви темное пятно на другом конце комнаты и называет это хрестоматийным примером следа бензина. И в самом деле, если счистить сажу, пятно выглядит темнее пола вокруг. Теперь у Гарви есть мертвец, след бензина и какая-то пьяная баба, которая сиганула из окна во двор после начала пожара и теперь дышит кислородом из баллона в больнице Юнион Мемориал. У пожарного следователя детективы узнают, что это, предположительно, сожительница покойника.

Убедившись, что Северная Бонд-стрит – действительно их худший кошмар наяву, Гарви с Макаллистером едут в больницу, понимая, что его удачный год все-таки подошел к концу. Они входят в реанимацию Юнион Мемориал и здороваются с двумя детективами из отдела поджогов, которые торчат у сестринского поста, словно садовые гномы, и заявляют, что история пострадавшей – полная чушь. Мол, она начала пожар случайно, промахнувшись мимо пепельницы, или что-то такое.

Это она успела рассказать мужикам из отдела поджогов еще в реанимации, но теперь допрашивать ее нельзя, потому что она надышалась дымом и ей трудно говорить. Может, у Гарви теперь и есть поджигательница, но доказать это не получится. С учетом этой закавыки обоим детективам все больше по душе мысль попросить помощника медэксперта потянуть с заключением по делу – лет где-нибудь десять. И на вскрытии следующим утром Гарви удается этого добиться, после чего они с Макаллистером возвращаются в офис с искренней надеждой, что если щелкнут каблучками три раза, то дело возьмет и исчезнет.

В свете недавних событий подобные мысли говорят только о нехватке веры у Рича Гарви, о пренебрежительном отношении к судьбе. Потому что две недели спустя подозреваемая скончалась в Юнион Мемориал от отравления дымом и сопутствующих травм; через два дня Гарви наносит новый визит на Пенн-стрит и разрешает врачам признать дело убийством. После чего может тут же это дело и закрыть ввиду весьма своевременной смерти единственной подозреваемой. В конце концов, хорошему детективу гордость не мешает согласиться на бумажную раскрываемость.

Вместе с поджогом у него получается десять из десяти со времен февраля и убийства Лины Лукас. Наркоубийства, бытовые ссоры, уличные ограбления, не подлежащие расследованию смерти в результате поджога – несите все Ричу Гарви, самому везучему сукину сыну из пятнадцати сотрудников в смене Д’Аддарио. Оказывается, Идеальный Год, как и любую стихию, так просто не остановишь.

Суббота, 1 октября

Так и топает вверх-вниз по ступенькам детектив убойного, послушно обходя дома на Северной Дарем-стрит в поисках капельки сотрудничества, капельки гражданской сознательности.

– Не видела, – говорит девушка в доме 1615.

– Слышал грохот, – говорит мужчина в доме 1617.

В 1619-м не отвечают.

– Господи, – говорит женщина в 1621, – ничего об этом не знаю.

Том Пеллегрини задает каждому пару дополнительных вопросов, изо всех сил пытается заинтересовать в деле самого себя, найти хоть что-нибудь представляющее интерес для детектива в том кровавом пятне посреди квартала 1600.

– Вы были дома, когда это произошло? – спрашивает он девушку в дверях дома 1616.

– Не уверена.

Не уверена. Как тут можно быть неуверенной? В Теодора Джонсона выстрелили в упор из дробовика, разнесли его на куски прямо посреди узкой жилой улицы. Грохот должен был докатиться до самой Норт-авеню.

– То есть вы не знаете, были дома или нет?

– Может, и была.

Вот тебе и опрос местных жителей. Конечно, Пеллегрини никого не винит в нежелании добровольно разглашать сведения. Говорят, мертвец разозлил местного дилера из-за наркодолга, а дилер доказал всем в пределах слышимости, что с ним шутки не шутят. Этим людям, стоящим за дверями, и дальше жить на Дарем-стрит; Пеллегрини здесь – не более чем турист.

Без всяких надежд на свидетеля у Пеллегрини есть только тело, отправленное на Пенн-стрит, и пятно крови на грязном асфальте. Есть стреляные гильзы дробовика, выброшенные в подворотне за углом. Есть настолько темная улица, что пришлось вызывать аварийщиков, чтобы осветить место преступления для съемок. Где-то час спустя у Пеллегрини еще будет сестра жертвы в кабинете Джея Лэндсмана со слухами о людях, которые могли иметь отношение к стрельбе, – а могли и не иметь. А еще будет головная боль.

Теодор Джонсон присоединяется на белом прямоугольнике в комнате отдыха к Стиви Брэкстону и Барни Ирли. Брэкстон – парень с длинным списком приводов, зарезанный на Пенсильвания-авеню. Ирли – бездомный, забитый насмерть на Клей-стрит. Рядом с красными именами на доске – буква Пеллегрини: жертвы его годичной кампании по раскрытию убийства Латонии Уоллес. Простейшая сортировка по приоритетности, которая не смущает Пеллегрини. В конце концов, изнасиловали и убили одиннадцатилетнюю девочку, и ни Теодор Джонсон, ни погашенный кровью наркодолг это не перевесят. Отдел убийств чуток потеребит сегодняшнего мертвеца, проведет пару опросов помалкивающих свидетелей. Но потом старший следователь отложит дело в долгий ящик.

Спустя месяцы Пеллегрини почувствует укол совести, тревогу из-за числа дел, отброшенных во имя одной девочки. С тем же самоедством, что правит его мыслями об убийстве Латонии Уоллес, он будет гадать: не стоило ли посильнее колоть того пацана в Западном КПЗ в январе, заявившего, будто знает одного из стрелков с Голд и Эттинг? Будет гадать, не стоило ли быть жестче с подружкой Брэкстона, вроде бы нисколько не огорченной его убийством? И точно так же будет гадать насчет слухов, которые сейчас подсовывает сестра Теодора Джонсона и которые никто толком не проверит.

Да, можно было бы спихнуть дело на младшего следователя. Вернон Холли присутствовал с ним на месте преступления и, скорее всего, понял бы правильно, если бы Пеллегрини отмазался от вызова, чтобы не отвлекаться от Латонии Уоллес. И все же Холли новенький – черный детектив с большим стажем в отделе ограблений, переведенный на место Фреда Черути. Пару недель назад он уже выезжал на убийство с Риком Рикером, но для полноценной профориентации этого маловато – даже такому опытному следователю, как Холли. Группе и без того не хватало человека: после шести лет в убойном Дик Фальтайх по собственному желанию ушел в отдел сексуальных преступлений. Количество трупов наконец сказалось на Фальтайхе – детективе талантливом, но тем не менее с каждым годом выезжавшем на вызовы все реже и работавшем в темпе, который другие в группе Лэндсмана не преминули сравнить с эджертоновским. Нагрузка и часы – в сочетании с гложущей обидой на то, что его несколько раз обошли в списках на звание сержанта, – наконец толкнули его в другой конец коридора шестого этажа примерно в то же время, когда в том направлении отбыл Черути. Фальтайх хотя бы сам сделал выбор.

Нет, решает Пеллегрини: когда в группе остались три старожила и один новичок, дело Теодора Джонсона – его крест. По самой меньше мере он обязан проработать над ним совместно с Холли несколько дней. Яркий пример рабочего выгорания – не лучший урок для новенького.

Пеллегрини отважно борется со своими порывами, компетентно обрабатывает место преступления на Дарем-стрит, затем опрашивает весь квартал, хотя в глубине души знает, что ему ничего не скажут. Холли откалывается пораньше – едет в офис, чтобы опросить родных и пару ребят с улицы, которых отправили в центр только потому, что они подозрительно себя вели при появлении первых патрульных.

Внезапную смену роли – то, что теперь Пеллегрини вдруг уставший ветеран, натаскивающий новое дарование, – в группе Лэндсмана принимают без лишних слов. Девять месяцев проведенных с делом Латонии Уоллес изменили его: превращение из свежевыбритого новобранца в помятого стреляного воробья завершилось. Конечно, сказать, что он смотрит на Холли и видит свою версию двухлетней давности, – перебор: у Холли за плечами есть опыт в ограблениях; Пеллегрини пришел в убойный без всякого следственного стажа. И все же Холли работает над делом Дарем-стрит так, будто оно кому-то нужно, будто это единственное убийство в истории мира. Еще не обломанный. Уверенный в себе. Рядом с ним Пеллегрини чувствует себя столетним стариком.

Детективы занимаются убийством на Дарем-стрит до утра, берут показания у сестры, потом пытаются проверить ее историю благодаря бывшему полицейскому, у которого в квартале живут родные. Сами они помалкивают, но у копа, хоть и уволенного двадцать лет назад по делу о коррупции, хватает остаточного инстинкта, чтобы позвонить в отдел и сообщить имя возможного участника. Тем же утром Пеллегрини и Холли находят парня, несколько часов терзают его в большой допросной, но выходят с пустыми руками. Затем, постепенно, после нескольких попыток раскачать дело, Холли смиряется с негласным вердиктом наставника. Отдаляется, ожидая добычи получше от Гэри Даннигена и Рикера.

И находит, встав в пару с Рикером на бытовуху Брюс-стрит – настоящую трагедию, где молодую девушку забил насмерть ее парень, будучи под кокаином, оставив осиротевшую малышку плакать на плече полицейской – рыдать в мире, где ручная рация офицеров скрипит от общегородских вызовов диспетчеров. Затем Холли принимает другую бытовуху в Черри-Хилле, которую доводит до успешного завершения с Даннигеном. Оба дела – данкеры, оба вселяют в него некую уверенность. Уже к декабрю Холли будет работать как старший.

Но для Пеллегрини события группы мало что значат. Изгнание Черути, уход Фальтайха, обучение Холли – все это эпизоды из пьесы, где у него нет полноценной роли. Для детектива время остановилось, он заперт в одиночестве на собственных подмостках, в одних и тех же декорациях и с репликами из одной и той же печальной сцены.

Три недели назад Пеллегрини и Лэндсман второй раз нагрянули в квартиру Рыбника на Уайтлок-стрит с ордером на обыск, выписанным скорее для успокоения души Пеллегрини, чем в расчете на результат. Уже прошли месяцы, шансы найти в квартире дополнительные улики свелись к нулю. И все же Пеллегрини, зациклившийся на владельце магазина, был уверен, что из-за спешки к трехэтажному притону на Ньюингтон они не старались при обысках на Уайтлок. В частности, он смутно припоминает красный ковер в гостиной Рыбника во время февральской облавы; месяцы спустя он задумывается о волосах и волокнах ткани на теле девочки в морге и осознает, что среди них были и красные нити.

Красный ковер, красные нити: и вот еще одна причина дать самому себе подзатыльник. Для Пеллегрини содержимое папки H88021 стало уже зыбким пейзажем, где словно движется каждое дерево, камень и куст. И без толку ему объяснять, что это бывает с любым детективом на любом деле – это сосущее чувство под ложечкой, будто ты все пропустил, будто улики пропадают быстрее, чем ты успеваешь их заметить. Каждому детективу отдела знакомо ощущение, будто он видел что-то такое на месте преступления или во время обыска, а потом обернулся – и нет ничего. Блин, да может, и не было никогда. А может, до сих пор есть, просто уже глаз замылился.

Из такого и рождается Кошмар – повторяющийся сон, от которого периодически вскакивает по ночам любой хороший детектив. В муках Кошмара ты идешь по знакомой планировке дома из блокированной застройки – может, у тебя есть ордер, может, это поверхностный обыск, – и вдруг за что-то цепляешься уголком глаза. Это еще что такое? Что-то важное, ты знаешь. Что-то нужное. Капля крови. Гильза. Детская сережка в виде звездочки. Наверняка сказать нельзя, но ты всеми фибрами души понимаешь, что там лежит все твое дело. И все же стоит на секунду отвернуться, как уже ничего нет. Слепое пятно в твоем подсознании, упущенная возможность, смеющаяся над тобой. Молодые детективы боятся Кошмара как огня, кое-кому даже доводится пережить его наяву на первых местах преступлений, когда кажется, что все дело улетучивается на глазах. Ветеранов же Кошмар только злит. Слишком часто его проходили, чтобы теперь верить всем подряд голосам с задворков разума.

И все же в этом деле Пеллегрини поддался Кошмару. Это он приказал выписать второй ордер на квартиру Рыбника, он требует собрать достаточную базу, чтобы вернуться за дверь, что уже открывалась перед ним однажды. Неудивительно, что к сентябрьскому обыску Рыбник равнодушен так же, как и к предыдущему. Да и никаких красных волокон не нашлось: Пеллегрини увидел вспомнившийся ковер на полу спальни, только он оказался пластиковым – уличная искусственная трава. И маленькая синяя сережка, найденная в углу гостиной, для следствия ничего не значила. Через несколько дней родные Латонии Уоллес сказали по телефону, что не помнят, чтобы девочка носила две разных сережки. Если в одной мочке была сережка в форме звездочки, значит, можно с уверенностью предположить, что во второй мочке не хватает точно такой же. Для собственного спокойствия Пеллегрини взял «кавалер» и съездил с синей сережкой к матери девочки: казалось, та даже удивилась, что следствие продолжается семь месяцев спустя, но подтвердила: синяя сережка не принадлежала ее дочери.

За каждым углом лабиринта – новый коридор. Через неделю после второго обыска на Уайтлок-стрит Пеллегрини оказался втянут в продолжительный разговор с автоугонщиком, арестованным в округе Балтимор в июле. У неуравновешенного молодого человека была долгая история психических заболеваний, и он три раза предпринимал попытки самоубийства в следственном изоляторе округа, а потом ляпнул полицейскому, что знает, кто совершил в городе два убийства. Одно – наркоубийство в баре Северо-Западного Балтимора. Второе – смерть девочки в Резервуар-Хилле.

На первый допрос в округ съездил Говард Корбин и вернулся с показаниями о случайной встрече в переулке за кварталом 800 по Ньюингтон, где угонщик, по его словам, нюхал кокаин с кузеном. Тут в переулок вышла девочка, и угонщик услышал, как кузен ей что-то сказал. Девочка – с наплечной школьной сумкой и косичками, – ему ответила, и угонщику показалось, что они знакомы. Но тут кузен схватил девочку, а угонщик испугался и сбежал. Увидев фотографию Латонии Уоллес, он расплакался.

Сценарий постепенно набирал силу. У угонщика действительно имелся кузен, проживавший в доме 820 по Ньюингтон, а у кузена действительно был внушительный список судимостей, хоть в нем ничего и не выдавало насильника. И все же на Корбина произвело впечатление, что молодой человек вспомнил сумку и косички. Конечно, все эти детали обнародовали еще в начале расследования, но все же они придавали вес версии угонщика.

Пеллегрини и Корбин исправно перепроверили пустые дома в квартале 800, затем эвакуировали заброшенную «шеви нову» с заднего двора жилого дома в том же квартале. Когда-то она принадлежала кузену, и угонщик заявил, что в ее багажнике обычно хранились охотничий и выкидной ножи. Эту машину и другой автомобиль – принадлежавший сестре кузена – осмотрели криминалисты, но с отрицательным результатом. Привозили в центр и угонщика для подробных допросов.

В итоге, столкнувшись с фактами, угонщик начал менять показания. Например, вдруг вспомнил, что однажды кузен открыл багажник машины своей сестры и показал целлофановый зип-пакетик. Открыл – а в нем лицо девочки. А потом…

Никаких сомнений, угонщик был полным психом. Но в его рассказе хватало подробностей, чтобы провести обстоятельное расследование. Все равно требовалось допросить кузена, чтобы подтвердить или опровергнуть эту историю. Угонщика в конце концов отправят на полиграф.

Кроме этой нервотрепки, у Пеллегрини на столе есть другой манильский конверт: на нем надпись – имя жителя Парк-авеню, а внутри – сырая смесь фактов и слухов о потенциальном подозреваемом, который в последние месяцы странно себя ведет и однажды оголялся перед школьницей. Были и рапорты об изнасилованиях в Центральном районе, и доклады о пяти-шести опросах бывших или нынешних друзей Рыбника.

И все это ждет, пока Пеллегрини отвлекся на убийство Теодора Джонсона на Дарем-стрит. А после паузы он гадает, не стоило ли разрабатывать наркоубийство вместо того, чтобы дальше сходить с ума из-за Латонии Уоллес. Говорит себе, что если хорошенько потрудиться над делом Дарем-стрит, то оно, глядишь, и раскроется. С другой стороны, если продолжать работу с мертвой девочкой – кто знает, и там может наступить просвет.

Всем остальным в смене это кажется худшим видом оптимизма. Латония Уоллес уже осталась в прошлом; Теодор Джонсон – свежачок. И на взгляд большинства коллег, Пеллегрини явно перетрудился. Повторные ордера на квартиру подозреваемого, затянувшееся расследование, длинные показания лживых самоубийц – да, все это можно понять в случае молодого детектива. Черт, когда жертва – девочка, это по идее даже обязательно. Но, говорят они друг другу, давайте не будем заблуждаться: Том Пеллегрини свихнулся.

Затем, через неделю после убийства Теодора Джонсона, это популярное мнение подвергается внезапному пересмотру, когда на стол Пеллегрини ложится новый отчет из лаборатории и его содержимое становится известно всей смене.

Автор отчета: ван Гелдер из трасологии. Тема: черные пятна на штанах покойной. Вердикт: смола и сажа с примесью сгоревших опилок. Проще говоря – следы пожара.

Вдоволь потянув интригу, трасологическая лаборатория наконец сличила черные пятна на штанах Латонии Уоллес с образцами из выгоревшего магазина Рыбника, которые Пеллегрини взял два месяца назад. Отчет объявляет их совпадающими; возможно, идентичными.

«Что мы можем утверждать? – давит Пеллегрини на криминалистов. – Похожие – или такие же? Можно ли уверенно заявить, что она была в том магазине на Уайтлок-стрит?»

Ван Гелдер и остальные в трасологии единодушны. Можно послать образцы в лабораторию бюро алкоголя, табака и огнестрельного оружия в Роквилле – одну из лучших в стране, – и, возможно, там скажут точнее. Но в целом, объясняет ван Гелдер, у пятен на штанах и образцов из магазина одинаковые характеристики. Они очень похожи и да, пятна могут происходить от одних и тех же обломков. А могут быть получены и в любом другом пожаре, где у обломков тот же химический состав.

Через неделю после ледяной депрессии из-за Дарем-стрит Пеллегрини разрывается между восторгом и отчаянием. Девять месяцев следствия по делу Латонии Уоллес – и наконец новый отчет лаборатории дает первые улики по существу, причем единственные, инкриминирующие Рыбника. Но раз криминалисты готовы сказать только то, что образцы очень похожи, улики по-прежнему остаются в рамках обоснованного сомнения. Это уже что-то – но если и в лаборатории ATF не дадут однозначного ответа, это все равно что ничего.