– Не охотник я до тайн, особенно чужих.
– И снова правильно, – одобрил Ворона, – только тут все дело в том, что на выходе иметь будешь. И в идее. Слушай ухом.
Оглянувшись и приблизившись, заговорил четко и разборчиво:
– База продуктовая. Не тут, в области. Из охраны – дед глухой, сонный, замки хлипкие. Подламываем со двора, заваливаем, берем хабар – неучтенка, прикупили слева, спекуляция в чистом виде, – грузим в полуторку. Я за водилу. Отваливаем. Тырбаним слам. Все.
Колька, переварив полученную телеграмму, спросил, на скольких делить будем.
– Треть тебе.
– Треть, говоришь. Втроем, то есть, идем. С кем?
– Да есть тут один, надежный мужик, фронтовик, ни за что пострадал. Козырный.
– Так это он кому козырный, – высокомерно присвистнул Колька. – Не, я с незнакомыми делов не имею.
Матвей прищурил черный глаз, спросил с подколкой:
– Чего так? Трусишь аль характеристикой рискуешь?
– Это мое дело: рискую – не рискую. А абы с кем на дело не пойду. – Аккуратно забычковав полпапиросы, прибрал в карман.
– Слушай, Матюха, и кидали меня, и отмычкой запускали. За долю малую свободой рисковать не стану. Плавали – знаем.
Ворона с деланым добродушием хлопнул себя по лбу:
– Вот телок, я-то забыл. Понимаю теперь. На «удо» идешь, примерный ребенок?
Колька ухмыльнулся:
– А то нет. Так что извини пока, зема.
– Понимаю. Тебе есть чем рисковать. Это мне трын-трава, и, сказать по правде, как увижу, что барыги подтаскивают добро народное, аж выть охота.
– Грабь награбленное? – криво усмехнулся Колька, вспомнив Саньку.
– А как ни назови, – отмахнулся Матвей, – у меня своя голова на плечах, я считаю так: главное, чтобы все по совести было и справедливо. И ты такой же, за Тамарку впрягся.
– И что? – насторожился Колька.
– Ты ж не понял ничего. Ни в чем не погрешил я. Задаром отдавал – она не взяла сама, честная, да сиротку пожалела.
– Эва как, – пробормотал Колька, – но харч-то подтибренный?
– Так не мной же первым, – пояснил Ворона, – до меня украдено. А тут и мы сыты будем, и ей какая-никакая, а копейка. Жалко ее ведь, а тут подмога.
– Так она не на себя, на нас же и тратит…
– Ну, тем более. Так вместе и бедуем, так и побеждаем. Перераспределение, по справедливости, по правде… – Он зло сплюнул: – Эх, Николка, добренькими-то да с чистыми ручками до-о-олго будем выходить из нищеты нашей. Если бы хотели, чтобы народ-победитель наконец голову поднял, детки перестали бы плакать от голода – порешали бы все за месяц…
– Ну что ты, в самом деле. По щучьему велению земля родить будет?
– Земля всегда рождает, когда люди на ней как следует работают.
– Народ-то фриц перебил, не хватает…
– Совести не хватает! После Первой мировой и революции больше народу было? И что, такое сильное государство, столько вертухаев? Нет, просто у людей совесть была, идея! Вот и собрали – и на Красную Армию, и людям что поесть. Выжили, выстояли, еще одну войну выиграли. А сейчас… тьфу!
– Договоришься ты, Матюха.
– Чего это? Ленина читай, там все написано: разверстка есть наиболее доступная мера, чтобы продержаться пролетариату в неслыханно трудной войне. Если б не враги и нэпманы… а, что говорить. Батька мой пострадал и за это тоже. Ни за что. За идею.
Колька, не ощущая в себе сил дискутировать по Ленину, промолчал. Матвею, наверное, виднее, тем более что он и старше дурака Саньки, и Ильич по-русски писал, ошибки перевода исключены. Но все-таки заметил:
– Страной управляют люди – не нам с тобой чета. У них знание, они и решения принимают, которые нам только кажутся глупостью…
– …или предательством, – закончил Ворона. – Нет. Не может такого быть, чтобы люди наверху знали, что вокруг творится, больше нас. Мы тут – они там. От каждого многое зависит.
Не то чтобы согласился Колька с этими речами, но как-то полегчало на душе. Странный парень, а не крыса. В тот раз разошлись по-хорошему и с тех пор даже сдружились.
* * *
Потрепали по плечу, Акимов очнулся, с трудом поднял голову на затекшей шее.
– Серега, чайку? – осторожно спросил Остапчук с непривычной заботой. – Ты чего, не уходил?
– Да вот, чего-то заработался. Спасибо, Вань, я сейчас.
Сходил в клозет, умылся, немного пришел в себя.
Никакой из него ухажер. Так и помрет в одиночестве, совершенно определенно.
Вчера произошло фиаско. Нет, сначала все было задумано как надо, культурное просвещение: Вере подшефные билеты в театр предоставили, она и настояла. Так если бы что другое давали, а тут «Чайку» эту проклятую.
По первому времени все гладко шло. Сергей, лишь погасили свет, моментально и бесшумно заснул, потому что за эти дни порядком умаялся. И удачно, безошибочно проснулся до антракта, и до самого конца честно пытался вдуматься в происходящее. Получалось плохо, он и в школе не совсем понимал, чем этому психу птичка помешала и с чего эта чокнутая настаивает, что она «чайка»?
Вера рядом, такая красивая, необычная в переливающемся платье из какого-то бархата, с высокой прической, благоухающая какими-то особыми амброзиями, глаз со сцены не сводила, сжимала пальцы, сдавленно ахала – в общем, погрузилась в действо. И, по счастью, даже не заметила его «тихий час». Добросовестно прохлопав ушами с полчаса, отчаявшись осознать смысл спектакля, Сергей мысленно махнул на все рукой и мысленно же унесся совсем в другие небеса.
Чайка, чайка, чайка…
Не давал ему покоя Ревякин. Земляки – это понятно, мало ли кто с кем валялся в одном госпитале. Сам Дениска был человек хороший, отчаянный, светлый, веселый. И фартовый! Сопляк еще, а ведь хлебнул немало. Главхирург уже готовил документы на комиссование со второй группой инвалидности, а он скандалил: «Из-за такой мелочи! Пара осколков», – а у него их было с десяток, в стопе, в руке. Врач, сдерживая улыбку, напомнил: «А в черепе-то что?», и Денис огрызался, что они маленькие и то в основании.
Очень любил читать. И женщин. И они его. Подцепив горячку, потерял все свои кудри, но и лысым, в лежку, покорил-таки сердце самой красивой сестрички.
«Черненькая, кожа как молоко, глазища – во! И сучьи-пресучьи, – Акимов, хмыкнув, дернул подбородком и немедленно смутился, – а как ее звали-то?..»
В этот момент один из премьеров на сцене выкинул эффектное какое-то коленце, и зал взорвался овациями. Сергей послушно похлопал, затем вернулся к своим мыслям.
«…Итак, комиссовали Дениску. Но он почему-то вновь оказался на фронте. И встретились мы, чтобы не соврать… ну да, уже в Белоруссии, в сорок пятом. Я еще удивился: что ты, мол, делаешь тут, плешивый? А тот только рожи строит и палец ко рту: молчи, мол, опосля переговорим».
Переговорили как-то, Денис поведал, что, уже когда Сергей выписался, при эвакуации разбомбили их санитарный поезд. Документы сгорели, чем он и воспользовался. Вернулся обратно, инвалид хренов – лысый, хромой, с заросшей дыркой в черепе, но по-прежнему веселый, пусть и поменьше малость.
«Только, Серега, как брату – ни-ко-му, – просил Ревякин, – мне с этой сволочью страсть как рассчитаться надо».
«Да всем надо, – усмехнулся было Акимов, но, увидев лицо Дениса, ухмылку стер, как губкой: – Что?»
Тот извлек карточку из нагрудного кармана. Огромные, вполлица, глаза, печальные и одновременно кокетливые, манящие, распущенные по плечам кудри, белый то ли саван, то ли платье.
«Твоя, что ли? Погибла?»
Денис кивнул.
«Вот, точно, – вспоминал Сергей, – имени не помню, но красивая и мелкая, черноглазая, он на костылях ковылял, ей цветы на нейтральной полосе собирать».
Все, значит. Жаль, талантливая такая, устраивала концерты с песнями, прямо театр у микрофона. И, кстати, тоже про чайку читала – пожалуй, не хуже этой вот, что на сцене… о, так, пора похлопать.
…Да, в следующий раз они встретились уже тут, на платформе. Ревякин, бодро насвистывая и заломив на лысине фуражку, пер по шпалам, время от времени останавливаясь, орлиным взором инспектируя гайки, огревая иные, из ряда выдающиеся, молотком от всей души. Увидев, отсалютовал инструментом: «Серега!»
Неунывающий, светлый человек был. И до всего ему было дело: чуть субботник какой или иное мероприятие – он тут как тут. На упреки – иной раз шутливые, иной раз всерьез, – что надо бы своим делом заниматься, неизменно отбривал: надо и это делать, и то не оставлять.
Детдомовский, одинокий, так и не женился, жил в казарме железнодорожников, работал на совесть, по слабости здоровья не употреблял ни капли. Возможно, и по этим причинам компаний ни с кем не водил. И так-таки не было у него ни врагов, ни недоброжелателей, ни даже тех, кто сказал бы о нем плохое слово – точь-в-точь как с Найденовой, Марией Васильевной.
«Во, смотри-ка, общее нащупал, опер хренов. Вот и общая черта: ни врагов, ни недоброжелателей, обобраны неизвестными. А Дениска еще и убит, скорее всего, этим “кем-то”».
Мозгами-то он понимал, что надо бы заниматься своим делом, что трудятся над делом – не ему чета, опытные товарищи линейные, уточняя маршруты и время прохода, сопоставляя факты, показания контролеров, сопровождающих. Сотни, тысячи разных вещей выясняют и уточняют, о которых он, якобы следователь с курсов, и понятия не имеет. И что не только его, лейтенанта Акимова, жжет вопрос о том, кто этот левша с (предположительно) большими ладонями и где рыщет – как минимум потому, что у него в этих самых ладонях имеется «вальтер».
Умом все понимал. И все равно сердце кровью обливалось при мысли, что боевой, прошедший огонь и воду, неунывающий Дениска лежит сейчас, криво заштопанный, в холодном морге, а виновник этого где-то шляется, пьет, жрет и морально разлагается.
В этот момент стало светло и шумно. Акимов очнулся. Оказывается, пора вставать и устраивать овации. Вера глянула на него – и, порозовев, отвела сверкающие глаза:
– Не смотри так.
Сергей засмущался. Сила искусства, она такая. Заставляет человека видеть то, чего и нет. Все-таки кавалер из него – фуфло полное. Прекрасная женщина рядом, кругом плюш да золото, а он знай себе думает про разного рода посторонние и невеселые вещи. Чуткая Вера немедленно что-то такое уловила, потому что сникла, стала суше и, хотя на обратной дороге очень мило болтали они на разные темы, даже на чай не пригласила: «Поздно, Сергей Павлович, пора уж».
С горя пошел и принялся работать с документами. Ну и заснул прямо на столе.
Пока Остапчук пытался отпоить его чаем, появился Сорокин. Швырнул в корзину какую-то бумажку смятую, потирая лицо, осведомился:
– Ну что, как дела, орлы-сыскари?
Остапчук дежурно отчитался о чесе по толкучке: нет, покамест ничего похожего на сковородки и постельное из заявлений, но теток сориентировал, сказали, что будут бдить.
– Ладно. Сергей, у тебя есть что новое?
– Николай Николаевич, ничего нет, – покаялся Акимов. – Ревякин жил тихо. Лишнего имущества, денег, порицаний по службе не имел. Конфликтов избегал в работе и в быту.
– Так я и сказал, убийца – случайный человек, – напомнил Сорокин, – прилетела падла, вышел конфликт какой, вот и стрельнул.
Сергей горестно спросил:
– А чайку-то, чайку куда девать, Николай Николаевич? К чему бы эта чайка?
– Чайку – не ведаю куда, – признал капитан. – Ты говорил, что он книгочей знатный был, может, и в самом деле, бред предсмертный, помутнение.
– Как же? Увидел меня, узнал и тотчас начать бредить.
– Копаешь-то глубоко, молодец. Ну раз так, то это тебя надо спросить, чего это Ревякин, глядя на тебя, чайку вспомнил, – улыбнулся Сорокин. – Ты у нас кавалер видный, хоть, извини, на актера Михал Михалыча Названова не тянешь.
Акимов, припомнив имя красавца во вчерашней программке, засмущался, но признал, что не тянет.
– Ты, Сергей, пока подумай, чес продолжай, но по остаточному принципу. У нас, товарищи, должна быть бдительность, особенно в районе продбаз и общепита.
– А что такое?
– По городу фиксируют серию: вот уже семь эпизодов – налеты на молокозаводы и продбазы. Причем что интересно: кабинеты начальства, даже бухгалтерии и кассы – побоку, немалые суммы нетронуты…
– То-то народ крестится с облегчения, – вставил Остапчук.
– Да, ни синь пороху из денег. Но зато забирают ящиками сливочное масло и сгущенку.
– Грамотно, – пробормотал Акимов.
– Одобряешь? Ну да. Так же, как и сковородки наши с постельным, очень легко толкнуть. Или даже просто питаться…
Тут Остапчук заметил, что слипнется, и Сорокин, хмыкнув, кивнул:
– Это если с непривычки. Тебе вот точно повылазит. Но вот есть веские основания полагать, что банда состоит из несовершеннолетних, вот что скверно-то… Эти сожрут и еще добавки попросят. Акимов, ты в школе побывал?
Сергей подтвердил, что был, указал на недопустимость, получил заверения и так далее.
– Ладно. В любом случае – бдительность. Сами негодяи орудуют – еще полбеды, а если внешнее взрослое руководство… они ж дураки незамутненные, что хочешь на таком листе накорябать можно. Так, Палыч. Иди-ка отоспись. Толку от тебя сейчас – ноль.
«Ты хотел сказать: толку ноль, как всегда. Ну и пожалуйста, лис старый, – мутно раздумывал Акимов, надевая шинель, нахлобучивая фуражку. – Что, в самом деле? Пусть линейные копают, у них и опыта больше, и вообще… Своими делами заниматься надо».
И все же в сонной голове постоянно зудели Денискины слова: «…надо и это делать, и то не забывать», и это доставляло неудобство поистине физическое, как если бы в голову вкручивали костыль, длинный и холодный.
Морщась, потирая висок и ноющий шрам, Акимов вышел на улицу и глянул вверх. Там ничего нового не было: тучи да серое небо, да снова накрапывал дождь. Глянул вниз – и на этом фронте без перемен, разве что левый сапог постепенно капитулировал, пропуская внутрь первые капли ледяной воды. Еще немного, и подошва совсем отвалится…
«Надо на склад заехать, заодно и зимнее обмундирование получить, – смутно соображал Сергей. – А все потому, что нечего бить подметки, шляясь по театрам… Нет, ну ты смотри, вот ручки у кого-то чешутся. Совсем страх потеряли».
Он сорвал листок со стены отделения, машинально глянул: ничего не написано, только химическим карандашом поставлена огромная корявая галка – крылья в стороны. Смял и выкинул в урну.
* * *
Все-таки золотое сердце у директора Петра Николаевича. Он исповедовал принцип: наорал – конфликт исчерпан. (Хотя Оля втайне надеялась, что после столь оглушительного провала ее признают профнепригодной для руководства, этот вопрос не ставился в принципе.) Итак, Петр Николаевич протянул Оле бумагу:
– Вот, Гладкова, тебе новый циркуляр. Если в целом, то требуется усилить сектор начальной военной подготовки.
– Как? – наивно спросила Оля, ощущая холодок под ложечкой.
– Поскольку сейчас тебе некому помочь, начни с простого. Физкультурка по утрам, суворовское ведро холодной воды. Фельдшера пригласи, пусть про закаливание расскажет. На строй и песни налегай. По силам помогу, на труде ружья выточим.
– Да когда же? У нас и уроки, и общественная нагрузка…
Петр Николаевич глянул мрачно, поднял палец. Оля осеклась.
– Нишкни. Если у них по садам есть время шарить, то и заниматься есть когда. Не дури. Есть выходные, есть время до и после уроков. Гранатки там, ориентирование… ты компасом владеешь? Нет? Вот и повод освоить. А карты рисовать?
– Карты – да…
– Вот и приступай. Вот тебе руководство, – он вручил Оле «Книгу юного разведчика», – вот ключ от тира.
Оля взяла его, как гадюку, пискнула:
– Там же опечатано…
– Да что там. Все, что надо, давно описали и вывезли, у меня руки не доходят инвентаризацию провести. Там наверняка что-то по теме имеется. Сегодня уже поздно, завтра в роно… ну вот, послезавтра зайди, представишь план действий.
Оля, трепетно прижав к груди полученное руководство, отправилась страдать в класс. Она честно старалась вникать в материал, излагаемый учительницей, но руки сами тянулись к этой чертовой книге. «Час от часу не легче, что-то не припоминаю, чтобы Лимиха таким занималась… хотя – да, тогда был физрук. Бр-р-р!»
От воспоминаний мороз пошел по коже, в голову назойливо полезли совершенно иные мысли, от которых похолодело внутри и затряслись поджилки: «Николаич с ума сошел? Мне – опять туда, в подвал? Вот еще новости!»
Конечно, она теперь совсем не та, сейчас попробовал бы кто тащить ее в подземелье, заламывая руку! Уж она бы… Да. Интересно, что вечером Коля делает?
…Умный и добрый Колька, хотя и освободился очень поздно, для любого кипиша был свободен, все понял с первой мямли и даже посочувствовал:
– Правильно говорят – не делай людям добра, не получишь зла. Горемыка ты моя.
– Жаль, уже школа закрыта.
– И что? Прямо сейчас и полезли, что кашу-малашу разводить?
– В закрытое-то помещение? – возмутилась для порядка Оля.
– Что, тогда завтра сама пойдешь? – нетерпеливо спросил он. – Хорош уже дисциплиной страдать.
…Проникнув в школу, быстро и тихо миновали коридор, завернули за угол – и вот она, лестница в двадцать одну ступеньку.
Оля поежилась, ощущая, что внутри очень уж как-то пусто и холодно. Однако, уловив Колькин взгляд, с вызовом спросила:
– Что?
Колька ее отодвинул:
– Первым пойду.
«Возомнила о себе опять. Такая же соплюха-подсолнух, как и была. До сих пор верит, что кабана можно отогнать прутиком да взглядом укоризненным».
Но, с другой стороны, будь она другой, мог бы он чувствовать себя таким большим, сильным и, главное, умным?
Он сбежал на несколько ступенек и обернулся. Ольгина фигурка продолжала маячить на самом верху.
«Ну что за детский сад», – он вернулся, обнял ее, пальцем поднял поникший нос:
– Малыш, ты что?
– Ничего! И я не малыш.
– Конечно, ты медведица, огромная и страшная. Не бойся, я же с тобой.
– Я не боюсь, – буркнула она в Колькину гимнастерку.
– Тогда не грусти.
– Я не грущу!
– И не ершись.
– Я не…
– Тем лучше. Ну, ты моя хорошая, такая умница, смелая и молодец. – Ощущая, как от сладости начинает сосать под ложечкой, Колька дружелюбно, пусть и грубо тормошил девушку: – И мы с тобой ребята-ураган, а, Гладкова?
Скрежет ключа в замке, тихий скрип двери – такие негромкие, но в пустом коридоре звучали оглушительно, Оля шикнула.
– А что? – шепотом спросил Колька. – Нет же никого.
– Автоматически, – повинилась она.
Колька вошел первым, протянув руку, нащупал выключатель. Вспыхнули лампочки, пахну́ло паленой паутиной и почему-то яблоками.
– Да-а… прибраться не мешало бы, – пробормотала Оля, закрывая нос платком.
На Колькин менее взыскательный вкус, все было не так уж плохо. Чуть потягивало сыростью, слой пылищи на дощатом полу тоже был не такой уж толстый. На стенах даже плакаты можно было рассмотреть. С трудом, но можно. Даже вон палас какой-то на полу…
– Смотри-ка, даже барьер остался.
– Огневой рубеж, – прошелестела Оля, отворачиваясь.
– Чего ищешь?
– Швабру.
Да, и барьер, он же огневой рубеж, который Петр Николаич смастерил по чертежам лже-Германа, был цел и невредим, стоял, прислоненный к стене. Колька смахнул пыль и паутину с плаката «Целься правильно!» и невольно поежился, увидев знакомые слова: «десятка», «боковое отклонение» и всякое прочее.
– Оля, глянь!
Она не ответила. Обернувшись, Колька увидел, что она стоит, опираясь на найденную швабру, и трясется.
– Ты чего?
Она, оказывается, решила ковер выбить, а под ним, на открывшихся досках пола, проступил наведенный мелом силуэт, въевшийся в пористое дерево.
«Точно, на этом самом месте, – вспомнил Колька, и снова, как тогда, противно засосало под ложечкой. – Тьфу ты, пропасть!»
Взяв себя в руки, с деланым спокойствием скривился:
– Бр-р. Вот грязнули. Не хочешь убирать – прикрой ковриком!
И, как ни в чем не бывало, достал ножик, отнятый у Вороны, и принялся отскребать угольный след. Ольга, очнувшись, возмутилась:
– Что ты делаешь! Пол испортишь. Иди, поищи, может, еще что есть. – И сдвинула ковер обратно.
Колька без звука повиновался, спрятал нож. Полазив по помещению, он обнаружил несколько макетов винтовок, сигнальные флажки, просроченные, но вполне годные санитарные укладки, с пяток деревянных гранат и два противогаза, причем один, судя по всему, собачий.
Все находки он разложил на скамейки и пригласил Олю полюбоваться:
– Глянь, какие богатства.
– Да уж, полный боекомплект, – улыбнулась она. – И все-таки тебе не кажется, что тут яблоками попахивает?
– Тебе тоже показалось?
Держа носы по ветру, отыскали ящик, где было полным-полно яблок.
– Что за дела?..
– И свежие. Смотри, одно с бочком – и не пошло еще, запаха гнили нет. День-два как появились.
– Может, под продуктовый погреб решили приспособить?
– А директор не знал? Что ты!
Колька предостерегающе поднял палец:
– Ш-ш. Слышишь?
Из коридора сквозь открытую дверь ясно послышались тихие шорохи, поскрипывание ставень и вроде бы быстрый шепоток. Колька, метнувшись к двери, повернул ключ в замке и выключил свет. Двигаясь ощупью по стене, они забрались за барьер и притаились. Через щели запрыгал свет, в замок вставили и повернули ключ, дверь отворилась.
– Тихо, товарищи, – распорядился в темноте хорошо знакомый голос. Оля чуть не взвизгнула.
* * *
Итак, Санька Приходько призвал к тишине.
– Слушайте, чего бы нам свет не зажечь? – недовольно спросил еще один знакомый голос.
Колька чуть не взвыл: «Маслов, сволочь, спекулянт. И этот тут».
– Голова! А увидит кто, что прикажешь делать? Засветишь позицию – и чего?
По потолку запрыгала тень от керосинки, в сумраке кто-то влетел ногой во что-то, скорее всего в скамейку, и узнаваемо взвизгнул. Оля в панике зажала рот:
«Что же это такое? И Светка!»
– Цыц вы там! Рассаживайтесь и заткнитесь. У кого еще свечки?
– У меня.
– У меня тоже.
На потолке запрыгали «зайчики» от зажженных свечек, пришельцы рассаживались – кто на лавках, кто, судя по звукам, прямо на полу. По издаваемому шуму, было их с десяток человек, не всех Колька узнавал по голосам, но, судя по вытаращенным Ольгиным зенкам, она узнала всех и была раздавлена этим фактом.
– Санька, тут какие-то бебехи разложены, видать, заходил кто-то.
– Ну, заходил, и что с того? – нетерпеливо оборвал Приходько. – Найдем другой штаб, что нам? Не отвлекаемся, времени мало.
Наконец все разместились, и Санька начал:
– Итак, товарищи. Сегодня, поскольку к нам примкнули новенькие, я вкратце объясню им нашу платформу. Все мы, товарищи, с нетерпением ожидали того светлого дня, когда нам повяжут алые галстуки и мы будем с гордостью носить звание пионеров. Но что мы видим сейчас?
Он сделал паузу. Все бесшумно поинтересовались, что именно они видят.
– Мы видим, что нас ведут не туда, что мы отдаляемся от нашей цели, которая… ну?
– Коммунизм? – робко спросил девчоночий голосок.
Иванова! Оля уже не удивлялась, пребывая во вполне осознанной тоске. Весь актив в полном составе.
– Именно, Настя. Смелее! Есть знания – дели́сь! Вы не понимаете, как важно самообразование! Паразиты, поднявшие голову за время войны, вернулись к политике господствующих классов: понимая, что власть их держится на темноте, лени и несознательности, они или вообще не дают нам знаний, а если и дают, то – обрывки, да еще и в перевернутом виде!
Ольга в полуобморочном состоянии цеплялась за Колькину руку, а он ужасался: «Что он городит, матушки мои? Неужели это то, что вычитал, – быть не может!»
Санька продолжал распинаться о пользе чтения, о том, что будут закупаться газеты, книги и что каждый должен завести тетрадку, в которую станет записывать, что сделано за день по части распространения знаний: просветил кого-то, прочел вслух неграмотному, объяснил заблуждения…
«Невероятно, – ужасалась Оля, – что это? Что у этого пацана в голове, что с ним случилось? И как ведь говорит – как пишет. Трибун, оратор!»
…– Ну, а теперь о главном. У нас есть несколько кандидатов, желающих войти в наши ряды. Встаньте, покажитесь. Да, молодцы. Вы еще октябрята, но мы не из тех, кто презирает молодежь, – важно заявил Санька. – От вас потребуется пройти испытание, для того чтобы доказать, что вы не сдрейфите, если что…
«Лучше бы я об этом всем читал в книжке, – тосковал Колька, поглаживая Олину лапку, холодную как лед. – И что ж получается, это я Олю подбил на это самое? Началось-то с моей идейки… Вот я ишак! Вот и думай тут, быть или не быть! И повернешься – виноват, и не повернешься – виноват… Чтоб вам всем!»
А неузнаваемый Приходько тем временем уже раздавал задания «кандидатам»:
– …пройти по частному сектору…
– По чему? – пискнул кто-то.
– По дворам, – терпеливо пояснил Санька, – там, где дома и бараки, где дачи, ясно? Хорошо. Вот, пройти и выявить кулаков, у кого понасажено больше, чем требуется, тех, кто, как известно, торгует излишками на рынках. Понятно?
– Как же узнать? – снова влез кто-то, судя по голосу, совсем мелкий, лет восьми-девяти.
– Вот и проявите наблюдательность, смекалку.
– А… зачем? – робко поинтересовалась Иванова.
– Вот, Иванова, а я только хотел привести тебя в пример, – попенял Санька, – а ты как была чурка несознательная, так и осталась. Мы с вами пока не можем работать на производстве, приносить ощутимую пользу, но можем по силам приложить руки к тому, чтобы искоренить собственнические инстинкты!
– Чего-чего?
– Делиться надо, – прямо пояснил он, – вырабатывать привычку к объединению!
– А если не захотят?
– Выбора нет. А с теми, кто сопротивляется, мы будем вести воспитательную работу. Ведь что это такое, дорогие товарищи? – В Санькином голосе зазвенела истерика. – Когда в нашей стране, раздавившей фашизм, такие трудности с питанием, разные кулаки яблочки-грушки выращивают, да ладно бы жрали сами – нет, на рынок тащат!
– Так Витя тоже, того, – попыталась вставить Светка, но брат отмел неорганизованные выкрики с места:
– Виктор Маслов, используя свои таланты к коммерциям, выполняет задание политической важности. Все вырученные средства пойдут на литературу и новые методы пролетарской борьбы. Кулаки – это другое. И тащат на рынки, и цены задирают, и жируют на народных бедах…
– Ну да, конечно… – пролепетала Светка.
– …подрывают народное хозяйство, – твердо закончил Санька. – Ильич учил нас, что главный враг Советской власти – это именно кулак. Вот и давайте душить эту гадину, пока руки теплые! Ура, только тихо.
Даже если кто-то что-то недопонял или идей не разделял, «урякнули» весьма дружно, потом как-то деловито и все сразу засобирались.
– Санька, с яблоками что делать?
– Пусть товарищ Маслов возьмет столько, сколько посчитает возможным, – распорядился Приходько, – остальные разбирайте, ешьте сами, а главное – делитесь с теми, у кого нет своих яблок. Так, товарищи. Поскольку эта явка может быть провалена, о дне и месте следующей сходки сообщим особо, по форме номер один позывной – сигнал общий. Расходимся малыми группами.
Наконец-то все вымелись, закрылась дверь, повернулся ключ, в коридоре стихли шаги.
* * *
Колька боялся чиркнуть спичкой: Ольгины глазища горели во тьме, как у бешеной кошки.
– Ты посмотри, какая поганка, – то ли шипела, то ли рычала она, хрустя пальцами, – подонок, мразь! Кем он себя вообразил, паскудник! То есть они за моей спиной… вот это?! А ключ, ключ откуда?!
– Оля, ты только не плачь. Ключ-то мой у него.
– Откуда?!
– Так я его тогда того… не сдал. Ну, не спросил никто, я и не сдал. Он и висел с общими ключами, в коридоре, а Санька, видать, того, подрезал.
– «Того», «на этого»! – передразнила Ольга. – Пожарский, знаешь, кто ты? Надо же думать о последствиях своих поступков!
Правда, в этот момент, видимо, совесть взяла верх над гневом, и Оля, смутившись, замолчала.
– Ладно, оба хорошо поработали, – признал Колька, вздохнув. – А теперь к основному: что делать-то будем?
Поохав в свою очередь, Оля решила:
– Пошли по домам. Голова пухнет, и вообще… лучше поспать, а завтра видно будет.
Распростились у подъезда. Оля поднималась по сумрачной лестнице, еле-еле передвигая ноги. Так не годится. Надо взять себя в руки, бессовестно распустилась.
«Ну что, собственно, произошло? Ничего еще не потеряно, ни-че-го. Все еще можно исправить, главное – успокоиться, как это… очистить голову от мыслей. Бр-р!»
Оля ужаснулась еще больше, даже головой мотнула, отгоняя призраки, порожденные угольным контуром на полу тира.
«Но – постой. Пусть враг, но мысль-то здравая! И Ленин призывал учиться у классовых врагов… или Сталин? Нет, точно Ленин. Сейчас я встану вот тут, в укромный уголок, где никого нет, и начну ни о чем не думать…»
Она так и сделала.
Зажмурилась.
Сосредоточилась.
Ничего не вышло.
«Да не могу я ни о чем не думать! Мне срочно надо… так, что мне надо. Выход! Чтобы нашелся выход! И немедленно!»
Однако выхода как-то не было. Наверное, надо было хотя бы открыть дверь и войти в квартиру.
В этот момент дверь распахнулась сама, и Оля едва успела увернуться от удара. Из квартиры выходил не кто иной, как Палыч.
«А ведь работает!» – порадовалась Оля, намертво вцепляясь ему в рукав.
…Они сидели на лавочке. Акимов курил, а Оля, то и дело сбиваясь, пыталась объяснить словами, чему она сегодня стала свидетелем. Ясное дело, жалко было портить ему настроение, он из квартиры вышел такой тихий, счастливый, сияющий, но дело есть дело. К тому же Палыч не только увял, но и понял все очень быстро. На удивление быстро, даром что скорость соображения – это не его.
– Прямо продотряд и ячейка экспроприаторов? – угрюмо уточнил Акимов.
– Ну да.
– С яблоками, с тайными заданиями и новыми членами?
Оля подтвердила, что прямо вот так.
– Ох, прав Саныч, пороть, пороть нещадно, – тосковал Палыч. – Я смотрю, разговоры на них не действуют. Так, а что они делать-то собираются в принципе? Только яблони обтрясывать, получается?
– Получается, так.
– И ничего больше, по сути?
Оля пожала плечами: да, выходит, так, но все-таки:
– Сергей Палыч, ведь тут дело серьезное! До чего они таким образом додуматься-то могут?
– Ну, это дело педагогическое, – резонно заметил Акимов, – ты сама-то ничего подозрительного не замечала?
– Нет, – ответила Оля, толком не сообразив, наврала она или сказала чистую правду. – Честно, не знаю. Они же все у меня начальство, начштабы…
– Получается, прозевала раскол в ячейке, – пошутил Акимов, но тотчас посерьезнел: – Все мы прозевали, не переживай. Но беда основная в том, что мы с тобой ничегошеньки сделать не можем – только начеку быть и ждать.
– Вот убьют – тогда придете? – едко спросила девушка.
– Именно. Предположим, найдется иной хозяин, который пожалуется на хищения – подчеркиваю, предположим, сама понимаешь, все добренькие, – допустим, до суда дойдет. Самому старшему сколько? Четырнадцать есть?
– Нет.
– Вот видишь. Так что суд, тем более не усмотрев организующего воздействия взрослых, спишет на то, что «детки шалят», а то и «по неосторожности». Смекаешь?
– Ага. Случайно в чужой сад влезли, по неосторожности яблоки отрясли и совершенно не ясно, как оказались на рынке!
– Ну права, права, да. Отвечать надо, даже если по неосторожности начудил… а все равно спишут добрые дяди.
– Вот если бы кто-то взрослый науськивал, то не списали бы? – продолжала докапываться Оля.
Акимов от души попросил:
– Оля, не шути так. И без того бед выше крыши, хлебай полной ложкой. – Глянул на часы, заторопился: – Давай по домам. Сигнал твой я усвоил, но немедленного реагирования, сама понимаешь, не обещаю. Будем ждать, пока, понимаешь, рванет… Оль, я бы высек, честно. Так ведь нельзя. Держись, вожатая.
И, пожав ей руку, ушел. Оле ничего не оставалось, как вернуться домой, по дороге придав себе вид беззаботный и веселый. Не хотелось, чтобы тихое сияние погасло еще и на мамином лице.
«Ну что же… отказ от действия – это тоже решение. Ждать, а там видно будет».
* * *
Рвануло на этот раз быстро.
В ожидании служебной площади (правда, без особых перспектив) Сергей квартировал фактически между двух огней. Он занимал серединную, то есть проходную, комнату в кирпичном доме с прорубленным вторым входом. В левом «крыле» обитала тетка Валя – хозяйственная, крепкая бабка откуда-то «с-под» Ростова. У нее все всегда было: мешки, полные снеди, заранее прикупленные дрова, варенья-соленья из всего, из чего только можно. Болтали, что она из кулаков. Так или иначе, со своего клочочка земли в палисаднике она выжимала столько, что невольно думалось, что этой тетке место в начальстве сельского хозяйства. На самом деле тетка Валя была безобидная и щедрая, постоянно стремилась откормить «худобу»-соседа и смертельно обижалась, когда тот отказывался.
В правом «крыле» обитала Лия Аркадьевна, переписчица нот, с которой можно было писать московскую интеллигенцию «из бывших», – тихая дама с музыкальными пальцами и в сильных очках. Эта была полная противоположность тетке Вале, чем она жила – при том, что у нее в палисаднике росли лишь лопухи да сныть, – никто не ведал. Судя по ней – святым духом и манной небесной.
Ну, жила и жила. «Кулачка» Валя Аркадьевну ненавидела, та не отвечала – точнее, отвечала, но не ей, а всем, кто был готов остановиться и посочувствовать. А кто, как не товарищ лейтенант Акимов, известный своей чуткостью и деликатностью, подходил для слушанья и сочувствия?
Таким образом, чтобы выйти из дому, Сергею оставалось два пути – в окно или мимо одной их этих двух соседок, причем так, чтобы вторая ни в коем случае не видела, иначе скандала не избежать. И, чтобы войти в дом, приходилось принимать одно из непростых решений, ибо тетка Валя спала очень чутко, а Аркадьевна вообще работала по ночам. Оставалось еще окно, куда Акимов в итоге и полез.
Все сложилось удачно: ничего нигде не грохнуло, не скрипнуло, и лейтенант, разоблачившись, завалился в койку и моментально уснул.