– Заткнись! – выплевывает мама. И разражается хаос.

Я ему рассказал про пластинку. Правду рассказал.

Мама с доньей Эулалией на все лады осыпают друг друга обвинениями, в то время как персонал больницы изо всех сил пытается удержать их от того, чтобы они не вцепились друг другу в глотки. Все крутится и каким-то образом снова возвращается к «Сделкам-Сделкам» и нашим матерям, каждая обещает к концу недели продать пекарню раньше другой.

— Сам виноват, — сказал Макар, когда я кончил. — Надо было сразу взять огонь на себя.

Я ловлю взгляд сеу Ромарио, и он мне подмигивает. Прежде чем я успеваю его понять, он издает страдальческий вскрик, хватаясь за грудь. Вскрик кажется мне немного чересчур театральным, но это срабатывает, потому что все внимание переключается на него. Вбегают медсестры, и донья Эулалия отказывается от борьбы с мамой, чтобы помочь отцу. Мама обнимает меня за плечи и начинает выводить из помещения. Выходя, я оборачиваюсь на Педро, и он в ответ бросает на меня отчаянный взгляд, но сейчас мы ничего не можем поделать.

— Теперь поздно.

Когда мы добираемся до парковки, мама поворачивается ко мне. Она бледна, как будто только что увидела привидение.

– Не знаю, что ты делала с этим мальчишкой, но обещай мне, что больше его не увидишь.

— Признаться никогда не поздно, — ответил Макар, а потом стал говорить, что Донин обещает его взять к себе в институт и о том, какой Донин гениальный. Как будто моя история с пластинкой не имела жизненного значения.

– Ты ведь понимаешь, что мы ходим в одну школу, верно? – шучу я, пытаясь поднять настроение, но маму это только еще больше злит.

– Он – Молина, – наседает на меня мама. – Я не доверяю ему ни на грамм. Что бы ни происходило между вами двумя, покончи с этим сейчас же. Пока не стало слишком поздно.

И я слушал его, представлял себе, что творится дома. Как рыдает моя дуреха Люси, как молчит мать. Рожу Томата представлял. Убить его был готов. И вот тогда мне в голову пришло решение. Оно, наверное, сидело у меня в голове уже давно, но кристаллизовалось только сейчас.

ЛАРИ: Встретимся у церкви?



— Слушай, Макар, — сказал я. — Ты эту машину уже хорошо знаешь?

ПЕДРО: Мне просто нужно придумать, как с подвернутой лодыжкой спуститься из окна спальни!



— В каком смысле?

Близится полночь. Я бегу по пустынной улице, дует сильный и плотный ветер с безжалостной моросью. Фейринья уже закрылась. Ни одной живой души вокруг. Я сворачиваю налево на Альто-да-Се и вхожу в боковой дворик церкви.

Океанский бриз обдувает лицо соленым воздухом. Я сажусь на стену и смотрю в темноту за ней. Сегодня вечером луна прячется за густыми дождевыми облаками грязноватого цвета.

— Ты мог бы ее сам запустить?

Не знаю, как долго я жду, но когда я слышу приближающиеся быстрые шаги, вскакиваю. Во внутреннем дворике церкви появляется высокий силуэт.

— Это несложно.

– Кто там? – окликаю я.

— И мог бы такого Геракла сам восстановить?

Тень вступает в оранжевое сияние, отбрасываемое фонарным столбом, который осаждают ночные бабочки.

— Не знаю.

– Это я! – отзывается Педро.

— Почему не знаешь?

И я таю от облегчения. Он идет прямо ко мне, немного прихрамывая из-за поврежденной лодыжки. Я подхожу и заключаю его в объятия. Он слегка вскрикивает от боли, но не отстраняется, обнимая меня еще крепче.

– Я так боялась, что ты не сможешь прийти, – говорю я.

— Сложность в настройке. Боюсь, мне одному не настроить.

– Я здесь, – шепчет он мне на ухо, посылая волну мурашек по моему позвоночнику. Он дрожит, несмотря на тепло, исходящее от его кожи.

– Мама хочет, чтобы я держалась от тебя подальше, – говорю я ему. – На самом деле она решила, что мы уже целую вечность встречаемся у нее за спиной.

— Ну а если не настроишь?

Он тихонько посмеивается.

— Могут произойти ошибки.

– Если бы.

— Но вообще-то можешь?

– Педро, я… я люблю тебя. – Я чувствую, как горят мои щеки. Не слишком ли рано я заговорила о любви? – Ты не отвечай ничего. Но после всего, что произошло сегодня, я просто хотела тебе сказать, что…

— А что тебе?

Я прячу лицо у него на груди.

— Я понял, что надо сделать. Я сейчас схожу домой, принесу эту пластинку, а ты ее починишь.

– Лари, я тоже люблю тебя.

Он целует меня в макушку, и меня охватывает облегчение. Мы замираем обнявшись.

— Как?

– Кажется, я тебя еще не спрашивал, – говорит он. – Что в итоге изменило твое мнение обо мне? Тебя покорила моя очаровательная улыбка или моя невероятная выпечка?

Хотя он недалек от истины, я пытаюсь высвободиться из объятий, чтобы игриво шлепнуть его по руке, но он не отпускает.

— Ну, сунешь ее в машину и восстановишь. Ведь пластинка помнит, какой она была недавно.

– Если ты действительно хочешь знать… – говорю я, глядя ему в глаза. – Я поняла, что для тебя важно. И вдруг испугалась, что потеряю тебя. Но что изменило твое мнение обо мне?

– Момент, когда ты врезалась в меня тем вечером.

– Что?

— Нет, — сказал Макар, подумав немного. — Донин не разрешит.

— Разумеется, не разрешит, — согласился я. — А ты его не будешь спрашивать.

– На самом деле… Когда я вернулся домой из Куритибы, я чувствовал себя таким усталым. Когда я уезжал, я думал о жизни, которую должен был бросить, если решу остаться с отцом. И я понял, что не хочу покидать свою семью, «Сахар», район… Но если я вернусь, я должен знать, что все кардинально изменится. Я понял, что не смогу вернуться к вражде. Меня так вымотали споры с дедушкой. А потом появилась ты, как будто из ниоткуда, когда я нес торт. Я понял, что не могу быть полностью уверен, что ты сделала это нарочно, хотя в прошлом я был бы уверен, что это именно так. Сначала это было только небольшое сомнение, но его оказалось достаточно, чтобы начать подвергать сомнению все мои представления о тебе. О нас.

— Ты с ума сошел! Ты что хочешь, чтобы я машину сломал?

Он запечатлевает на моих губах поцелуй. Поцелуй, полный сдерживаемого желания, как будто он пытается удержать этот момент.

Я понял, что надо попробовать другой подход.

Когда я целую его в ответ, этот поцелуй – как напоминание обо всех вещах, которые я хотела бы, чтобы мы раньше поняли друг о друге, об упущенных возможностях вырасти вместе, влюбиться и начать отношения при поддержке наших семей.

Я ненавижу это постоянное напоминание о том, что все тонет в слухах и старых обидах.

— Пойми, Макар, — сказал я. — У тебя такой возможности может больше и не будет. Я тебе даю возможность самому провести эксперимент мирового значения. Неужели тебе не интересно самому попробовать?

Мы упиваемся каждым поцелуем, как будто он – последний, не в силах избавиться от постоянного страха оказаться разлученными. В конце концов, наши матери до сих пор враждуют. И мама сегодня так расстроилась, подумав, что мы просто друзья. Страшно представить, что было бы, если бы она узнала, что мы встречаемся.

— Нет, неинтересно.

– Я не хочу тебя терять, – говорю я.

— Врешь. Я же знаю, какой ты азартный. Я помню как ты поспорил, что приемник починишь дяде Христо. Телефункен, трофейный, на который все давно рукой махнули, потому что ламп нет. А ты два месяца возился, так его переделал, что наши лампы подошли. Разве забыл?

– Ты меня не потеряешь.

— Но приемник мне сам дядя Христо дал. А установку нельзя. Она вообще одна в мире.

Я отстраняюсь, чтобы посмотреть ему в глаза.

– Я хочу, чтобы мы положили конец вражде. На конкурсе.

— А я что, прошу ее сломать? Я прошу помочь мне и моей сестре Люси. Ты не представляешь, в каком она состоянии.

Педро хмурится, большим пальцем поглаживая мою щеку.

– Мы не можем покончить с многолетней враждой за один день.

Мои последние слова были нечестными, коварными и гадкими. Я бил ниже пояса. Мой друг Макар уже скоро год, как безнадежно влюблен в мою родную сестру, но не скажет об этом даже под пытками. Только потому что я его наблюдаю каждый день, я знаю, что это так. А Люси его не замечает. А как она может его замечать, если она не понимает, что он — технический гений, а для нее он только дружок ее младшего братишки, то есть мальчик, малыш, младенец.

– Не можем. Но можем начать. – Я держу его за руку. – Я не знаю, готов ли ты к этому, но давай приведем на конкурс наши семьи. Давай покажем им, что вместе мы сильнее.

Он с испуганным видом смотрит на океан. Но когда снова поворачивается ко мне, в его глазах светится новая решимость.

— При чем тут Люси, — сказал Макар.

– Я с тобой. Несмотря ни на что, – говорит он.

И мы снова целуемся, наши губы скрепляют обещание самим себе, что мы будем храбрыми.

— А при том, что этот Томат ее охмуряет. И сейчас, если пластинку мы не вернем, он сделает так, что она станет его союзником против меня. Он — страдалец, понимаешь? А я негодяй! Мы обязаны выбить это оружие из его подлых рук.

47

ЧЕТВЕРГ, 23 ИЮНЯ

Макар замолчал надолго и поэтому я побежал домой, влез к себе через окно — никто не заметил. В доме было тихо, как бывает, когда пришла беда. Я вытащил из-под кровати пакет с обломками пластинки и побежал обратно, к Макару, чтобы сомнения его не одолели.

Когда в четверг мы подъезжаем к зданию в дворцовом стиле 1800-х годов, над парадной лестницей висит огромный баннер с надписью «Кулинарный конкурс Гастрономического общества». Улица заставлена фургонами телевизионщиков, а само место битком набито конкурсантами и журналистами.

Я таращусь на парадную лестницу, большие окна и покрывающий фасад бело-голубой азулежу[82], который я видела только на картинках. Все это и горько, и сладко. Как бы я хотела, чтобы сейчас здесь была бабушка.

Пэ-Эс быстро разминает мне плечи, как будто я собираюсь выступить в бою UFC[83]. Вот он. Момент, которого мы все так долго ждали. Но когда мы подходим к главным воротам, Педро оглядывает их снизу доверху, как будто вот-вот столкнется с великаном.

4

– Мне кажется или это здание внезапно стало выше? – спрашивает он.

– Не бойся, шеф, – дразнит Пэ-Эс, похлопывая его по спине.

– Кто сказал, что я боюсь? – возражает Педро, но я вижу, что у него на висках уже выступили капельки пота.

В школе все уже спали. Экспедиция, если нет какого-нибудь праздника или мероприятия, ложится рано. В школьном дворе не было ни души. Макар мрачно молчал. Он не одобрял наших действий, но ничего не мог поделать. Получалось, как будто его попросила сама Люси, ну и дружба наша тоже играла в этом не последнюю роль.

Мы направляемся внутрь, бережно держа коробку с нашим творением. В центре помещения – сцена, где участники выставляют на длинный стол свои фирменные блюда. Фруктовое парфе, рагу из морепродуктов, эспетиньос, хлеб… Я отворачиваюсь, пока все это меня не захлестнуло, жестом приглашая Педро помочь мне распаковать пирог.

Правда операция чуть было не провалилась из-за пустяка. Гараж был заперт и ключа у нас не было. А идти, красть его у Кролика было невозможно. Пластинка такого риска не стоила.

Мы открываем коробку и медленно достаем наш двухслойный пирог «Ромео и Джульетта». Из зала доносятся одобрительные возгласы, и, бросив взгляд со сцены, мы видим, что Пэ-Эс, Виктор и Синтия уже заняли свои места. Они показывают нам большие пальцы, и я с улыбкой машу им в ответ. Но когда я поворачиваюсь к Педро, он явно начинает зеленеть.

Тогда я нашел выход из положения. Я обошел гараж и увидел, что с обратной его стороны под крышей есть окошко. Я отыскал лестницу, оставил Макара на страже, сам залез наверх и, перебравшись по балкам вперед, спрыгнул на пол у самой двери. На наше счастье замок в гараж был не навесной. Он открывался изнутри. Я отворил дверь. Макара не было видно.

— Макар, — позвал я его.

Темная тень отделилась от стены школы. Уже почти совсем стемнело, — оказалось, за боями и разговорами прошел весь вечер.

– Ты в порядке? – спрашиваю я.

— Ну что тебе? — прошептал Макар.

– Конечно! – Он отходит, продолжая распаковывать пирог. Рубиновая гуава тает в сырном кукурузном пироге, словно цветок, проросший на залитой солнцем земле. Это – лучший компромисс между пекарнями наших семей. Он идеален.

— Заходи, — сказал я, — гостем будешь.

Я бросаю взгляд на тарелки рядом с нашими. Команда участников – по-моему, отец и сыновья – собирает красивую экспозицию из высоких глиняных горшочков с черными бобами и свиной колбасой. Они аккуратно расставляют вокруг них множество маленьких мисочек, в каждой из которых представлены различные приправы: винный уксус, оливковое масло, пряный соус с острым красным перцем. При одном взгляде у меня текут слюнки.

В этот момент скрипнула школьная дверь. Кто-то выходил на улицу. Я еле успел втащить в гараж неуклюжего Макара и захлопнуть дверь. После этого нам пришлось просидеть больше часа в темноте, выслушивая бред, который нес один из студентов одной из студенток, который, оказывается, был в нее еще с зимы влюблен, страшно ревновал ее к какому-то Ричарду, оставшемуся в Москве и кроме того, хотел обсудить с ней вопросы мироздания. Хорошо еще, что его возлюбленную заели комары (которые и нас не жалели) и в конце концов они ушли со двора.

– Они приготовили фейжоаду, – шепчет мне Педро, заметив, что я изучаю конкурентов. – А дальше по столу, ты видела, принесли мокеку[84]. А вон там – самая изысканная корзина с фруктами, которую я когда-либо видел!

– Кажется, сама корзинка тоже съедобная, – замечаю я. Педро нервно морщится. Странно видеть, как его обычная уверенность уступает место страху. – Что не так?

Настроение Макара упало ниже нуля. Ему хотелось только одного — скорей вернуться домой. Мне почти силком пришлось волочить его к пульту, самому отыскивать поднос. К тому же он боялся зажигать свет и с каждой минутой ему становилось все более жалко установку и все меньше — меня и Люси. А я находился во власти упрямства. Мне казалось тогда, что не восстанови мы пластинку, весь мир обрушится. Я понимаю, как все это нелепо звучит для постороннего человека. Какой-то подросток испугался справедливого возмездия из-за пустяка и ради собственных эгоистических выгод решил под угрозу поставить эксперимент мирового значения.

– Большинство участников – студенты Гастрономического общества, – говорит он, указывая на их куртки.

Он прав. По крайней мере, у одного человека в каждой группе на сцене сбоку на куртке – логотип Гастрономического общества: большие переплетенные серебряные буквы G и S. Есть даже целые команды, состоящие только из GS-участников, например, тройняшки в конце стола. Несмотря на то что в этом году конкурс открыт для тех, кто не состоит в GS, посторонних явно запугали.

Теперь-то я и сам это понимаю. Но в тот момент — совершенно не понимал. Я был как танк. А Макар попал мне под гусеницу.

Мы с Педро – единственная команда, в которой нет членов GS.

Педро обходит вокруг и приседает за столом. Я присаживаюсь рядом и интересуюсь:

Когда машина зажужжала, мне показалось, что она шумит так сильно, что сейчас все прибегут из школы. Макару тоже так показалось. У него буквально руки опустились. Я опомнился быстрее.

– От кого мы прячемся?

– Здесь шеф-повар Аугусто и шеф-повар Лоренсио. Они кулинарные боги! Как Энтони Бурден[85] и Эрик Рипер![86] У них был эпизод в телешоу, которое я смотрел, когда был маленьким, а теперь, смотри, они – судьи! – шепчет он мне, и у него краснеют уши. – Я не могу участвовать. Я недостаточно хорош.

— Дурак, — сказал я ему. — Чем дольше мы здесь сидим, тем больше опасность, что нас застукают. Давай, действуй.

Я понимаю, что каким бы самоуверенным ни был Педро в школе, у него нет опыта участия в конкурсах. Кто бы мог подумать, что все эти математические соревнования подготовят меня к кулинарному конкурсу! Я никогда не думала, что скажу это, но я благодарна маме за то, что она приставала ко мне с просьбами принимать участие в состязаниях, и за руководство Пиментель, потому что теперь я знаю, что делать на сцене.

Макар молчал. Надулся. Он считал меня извергом и мерзавцем. Таким я и был, конечно.

– Ты достаточно хорош, – говорю я.

Я высыпал на поднос осколки пластинки и Макар подошел к пульту, чтобы откалибровать слой воспоминаний.

– Неправда.

Свет мы включили не весь, только лампочку под потолком. Картина была зловещая.

Конкурсанты по обе стороны бросают на нас любопытные взгляды.

Самое трудное оказалось — ждать, пока что-нибудь получится.

– Я уже участвовала в крупных соревнованиях. И если я чему-то и научилась, так это тому, что ты оказываешь себе медвежью услугу, если выглядишь так, будто уже проиграл. – Я поднимаюсь на ноги, увлекая его за собой. – Покажи им, что тебе нечего бояться.

Я уж даже смирился с мыслью, что ничего не получится.

– Но мне есть чего бояться, – шепчет он мне.

Я стоял у двери, выглядывал сквозь щель, не идет ли кто-нибудь.

– Помнишь парня, который взобрался по лестнице, чтобы попасть в класс? Зачем позволять кулинарному конкурсу докучать тебе, когда ты – такой парень?

Почему-то на втором этаже загорелось окно. Я замер. Я представил, как Донин встает с постели, спускается во двор… Я смотрел на дверь и ждал, когда она откроется. И даже не услышал, как замолчала установка и голос Макара, хриплый, будто простуженный, сказал:

– Этот парень вел себя скверно и пытался добиться того, чтобы его исключили. Но это… Это моя мечта. – Он смотрит на сводчатый потолок, лучи солнечного света проникают сквозь световые люки. – Здесь я те- ряюсь.

— Бери свою чертову пластинку и пошли.

Он выглядит охваченным паникой.

Я даже подпрыгнул от неожиданности.

– Тогда мы достанем тебе карту.

За моей спиной стоял Макар и протягивал мне совершенно целую пластинку.

– Лари.

– Педро. Твое место здесь.

Он все еще не кажется убежденным.

Я еще сохранил достаточное присутствие духа, чтобы поглядеть на этикетку. Этикетка была в полном порядке. «Ансамбль Абба, Швеция. Апрелевский завод грампластинок. Фирма «Мелодия». Все как надо. Потом взял со стола конверт с четырьмя певцами, которые одинаково улыбались, осторожно сунул в него пластинку и первым вышел из гаража.

– Ты – лучший пекарь в нашем районе. Ты был рожден для этого. Не позволяй никому заставить тебя усомниться в своей ценности.

Он некоторое время молчит, а потом кивает, согла- шаясь.

– Просто для протокола, ты только что сказала, что я лучше тебя.

Он все-таки не может упустить возможность подколоть меня, не так ли? Я хлопаю его по руке.

Макар захлопнул дверь и сказал мне:

– Просто подожди, когда я тоже вступлю к Гастрономическое общество.

— Спокойной ночи.

И быстро пошел вперед, не оглядываясь. Был зол на меня и на себя. Я его понимал. Но догонять не стал. Мне надо было идти осторожно. Лучше сломать ногу, чем еще раз разбить пластинку, которая так дорого обошлась.

На его губах расплывается улыбка.

Я должен сказать, что никакого раскаяния я не чувствовал. Хотя был вдвойне, втройне преступником. Не только сам, но и друга толкнул на преступление.

Но, наверное, даже у самых закоренелых преступников бывает период морального облегчения. Когда они надеются, что совершили самое последнее преступление, что теперь начнут светлую, чистую честную жизнь. Что небо расчистилось от туч. Но обычно преступник такого рода ошибается. Ему кажется, что о преступлении можно забыть. Но тяжелая костлявая рука прошлого тянется за ним и толкает к новым бедам. Так случилось и со мной.

– Ты собираешься подавать заявление?

Я вернулся домой, когда наши пили чай. У нас чай пьют поздно.

– Да. И ты тоже, – говорю я. Прежде чем Педро снова начнет протестовать, я добавляю: – Ты сам сказал, что эта школа – твоя мечта. Я не позволю тебе сдаться. Однажды мы оба сможем здесь учиться.

В большой комнате гудели, мирно переливались голоса. Я остановился в прихожей. Наш кот посмотрел на меня строго, потом сиганул на бочку с водой, чуть в нее не свалился. И я тогда еще подумал — ну почему я не свалил преступление на безгласного кота? Ну бросил бы пакет с разбитой пластинкой на пол и стоял бы на том, что виноват кот. Что коту? Коту на наши подозрения плевать. Ну ладно, дело сделано. Куда теперь положить пластинку, чтобы ее завтра нашли?

Я снова вижу этот огонек в его глазах.

В прихожей оставлять ее нелепо. Ага, понял!

– Шеф! – выкрикивает из зала Пэ-Эс, и около дюжины учителей смотрят на него. Он смущенно машет руками, показывая, что имеет в виду Педро. Стоящие позади него Виктор и Синтия отчаянно указывают на входную дверь.

Входят наши семьи.

Я вышел на улицу, подошел к окну комнаты Томата, окно было приоткрыто. Я осторожно растворил его, подтянулся, влез в комнату и беззвучно положил пластинку под кровать Томата. Я вспомнил, что завтра мать на работу не идет, начнет как всегда уборку, выметет пластинку из-под кровати Томата и наш жилец будет посрамлен.

У меня замирает сердце. Потому что, несмотря на то что это было запланировано, все равно это напрягает: видеть их вместе в Гастрономическом обществе за несколько мгновений до конкурса, о нашем участии в котором они не знали. Вместе. Но мы больше не могли держать это в секрете. Мы должны были сделать их частью конкурса. Потому что это уже не просто борьба со «Сделками-Сдел- ками».

Сделав все, как задумал, я вновь вошел в дом, спокойно проследовал в большую комнату и сказал нормальным голосом:

Это последняя попытка объединить наши семьи.

– Теперь пути назад нет, – говорит Педро.

— А мне чаю дадут?

Несмотря на беспокойство в его голосе, он хватает меня за руку. И я знаю, что бы ни случилось сегодня, он будет рядом со мной.

И в каком-то смысле…

Мое появление заставило их замолчать. Они никак не ожидали, что я вернусь таким спокойным и даже веселым. Люси окинула меня уничтожающим взглядом, а мать молча достала из буфета чашку и налила мне. Томат смотрел мимо меня, общение с таким низким существом доставляло ему неудовольствие. Но я — то был спокоен. Ведь я был единственным здесь, кто знал, чем кончится завтра наш детектив. И как человек с дополнительным знанием, мог сдержанно улыбаться.

В каком-то смысле мы уже победили.

Вражда, по крайней мере в отношении Педро и меня, закончилась.

А матери хотелось, чтобы дома был мир и порядок. Чтобы все друг друга любили. Она всегда устает, она всегда в заботах, даже теперь, когда мы выросли и нет в том большой нужды, она все равно носится по жизни как угорелая и ей кажется, что завтра мы останемся голодными или необутыми.

— Вот я Федору Львовичу предложила, — сказала она, глядя на меня материнским взглядом, — что я с получки отдам всю стоимость. А он отказался.

48

— Никогда, — сказал Федор.

ЧЕТВЕРГ, 23 ИЮНЯ

Мы с Педро спешим спуститься со сцены, чтобы поговорить с нашими семьями.

— Мама, ну что за чепуху ты несешь! — воскликнула Люси, которая почти совсем разучилась разговаривать с матерью нормальным голосом.

– Пожалуйста, скажи мне, что это розыгрыш, – просит мама, когда я подхожу к ней. – Скажи мне, что все это – ужасный розыгрыш. Записка, которую ты оставила, в которой говорилось, что ты участвуешь в конкурсе с Педро Молиной. И… это! – Она смотрит на наши сплетенные руки. – Я же говорила тебе: держись подальше от этого мальчишки!

— Да не волнуйся, мама, — сказал я. — Найдется эта пластинка.

Она делает движение, как будто хочет оттащить меня от Педро, но я шагаю назад, увлекая его за собой, и мамина рука повисает в воздухе. Когда я не двигаюсь с места, ее глаза загораются.

— Может быть, — произнес задумчиво Томат. — Я уже высказал подозрение, что Костя подарил ее какому-нибудь своему дружку, и если дружок изъявит добрую волю, он может вернуть ее обратно и незаметно куда-нибудь подсунуть.

Рука Педро в моей руке становится влажной.

— С него хватит, — поддержала своего кавалера Люси. — А потом, когда Федор Львович после всех переживаний наткнется на нее, мой братишка с чистым взором заявит, что в глаза ее не видел.

– Донья Элис, я могу объяснить… – начинает он, но его мать уже стоит перед мамой, заглушая его голос.

Как они были близки к истине! У меня даже пальцы на ногах похолодели. Черт возьми, ведь завтра ее найдут и скажут: мы же предупреждали! И стоило тогда идти на такие приключения! Лучше бы свалить на кота и дело с концом. Но я взял себя в руки и ничем не показал своего расстройства. И был благодарен матери, которая по своей должности примиренца перевела разговор на наши дела.

Мы с Педро обмениваемся взглядами.

— Уж ваша экспедиция, — сказала она. — Договор с совхозом заключили на продукты, а деньги не переводят. Наш филин собирается в Симферополь писать. У них в экспедиции такой счетовод, просто удивительно, что из Москвы.

– Прости, – одними губами говорю я ему.

— Мама, ты опять о пустяках, — сказала Люси раздраженно.

Синтия пробирается мимо наших матерей, чтобы подтолкнуть меня локтем в плечо.

— А что же тогда не пустяки? — спросила мать.

– Ребята, вы начинаете привлекать к себе внимание. Вдруг судьи вас дисквалифицируют?

— Моральный уровень моего брата!

Она права. Люди начинают перешептываться, бросая на нас раздраженные взгляды.

— Ого, чужим языком заговорила, — сказал я печально. Потому что печально слышать такие слова от собственной сестры. Как будто предательство от собственных солдат в разгар боя.

Когда мы решили пригласить наши семьи на конкурс, мы знали, что это будет нелегко. Но мы хотели попытаться сблизить их. Если они продолжат враждовать, а нас дисквалифицируют, мы в конечном итоге добьемся прямо противоположного.

— Я полагаю вопрос исчерпанным, — сказал вдруг Томат, Не знаю, почему он решил нас примирить. — Есть много других тем для разговоров.

– Мама, пожалуйста, позволь мне объяснить, – говорю я. – Мы здесь, потому что хотели показать, что можем дать отпор «Сделкам». Итак, мы вместе испекли пирог, что-то, что имеет для нас значение.

Но тем как-то не находилось. Мы пили чай в молчании. Я уже собирался идти спать, как Люси стала при мне рассказывать Томату, что в экспедицию привезли машину, весь гараж заняла. А машина эта будет заниматься склейкой всяких статуй, которые найдут.

– Педро, о чем толкует эта девчонка? – спрашивает донья Эулалия, свирепо глядя на меня через мамино плечо.

— Зачем? — удивился Томат. — Зачем нужна машина, если можно обойтись клеем. — И он посмотрел на меня.

– Пожалуйста, просто выслушай одну секунду, – умоляет Педро. – Мы решили, что, если мы выиграем конкурс, это поможет нам сохранить пекарни. Может быть, деньги и не решат всех наших проблем, но соседи, по крайней мере, увидят, что мы вместе, и «Сделки-Сделки» тоже это увидят. И подумают дважды, прежде чем нам угрожать.

— Не склейкой, — сказал я, — а реставрацией.

– Ты же знаешь, что твой дедушка больше не может выносить этот стресс, – шипит она. – Мы должны продать «Сахар».

— Это очень любопытно. А по какому принципу?

– Я хочу быть в авангарде событий, – объявляет Педро. – Я присмотрю за «Сахаром».

— Вы у Макара спросите, — сказал я, — он на ней работает.

— Ну уж чепуха! — сказала Люси. — Твой Макар малохольный. Он в восьмом классе учится.

– Что это за история о том, что ты присмотришь за моей пекарней? – гремит позади нас голос сеу Ромарио.

— Интересно, что сказал бы Пушкин, если бы ты отвергла его стихи, написанные еще в лицее, — сказал я.

— Пушкин — гений, — ответила Люси. Пушкина она читала только то, что задавали в школе. Правда, память у нее хорошая, лучше моей и она все это помнила наизусть. И могло показаться, что она и в самом деле понимает. А что он гений, это ей тоже в учебнике написали.

И мое сердце замирает. Я не была уверена, что он придет.

После этого я не стал больше отвечать на вопросы Томата, потому что и не смог бы ответить. Но сказал, что хочу спать. И ушел.

Мы оборачиваемся, чтобы посмотреть на него. Несмотря на то что он помог нам прекратить ссору между нашими матерями в больнице, я понимаю, что его отношения с Педро остаются напряженными. Эти двое до сих пор не поговорили.

Педро нервно переводит взгляд с меня на дедушку. Я все еще держу его за руку, поэтому постукиваю пальцем по тыльной стороне его ладони, чтобы подбодрить. Он постукивает в ответ по моей руке. Пришло время быть честным с сеу Ромарио. Сказать ему, что он чувствует, точно так же, как бабушка убеждала меня быть честной с мамой.

– Для меня было бы честью, если бы ты все еще хотел, чтобы я когда-нибудь руководил пекарней, дедушка, – говорит Педро и быстро добавляет: – Не хочу, чтобы ты чувствовал, что я делаю что-то, что тебе не нравится. Я уважаю твою кухню и благодарен за все, чему ты меня научил.

Сеу Ромарио щурится.

5

– Ты изменишь все мое меню?

– Я буду уважать твои границы, но если ты позволишь мне хотя бы ввести несколько новых блюд… – Педро колеблется. – Я имею в виду, если ты не хочешь, чтобы я что-то менял, это нормально.

На следующий день поднялся горячий ветер, на раскоп несло пыль, работать было совершенно невозможно. Манин посадил нескольких человек в зале на первом этаже, разбирать находки и заниматься описанием. Геракл, поражающий гидру, стоял посреди комнаты на столе и все могли им полюбоваться. Что удивительно, на нем не было ни одной трещинки. Выбоины были, потому что не нашлось некоторых деталей, а трещин — ни одной.

Педро снова съеживается.

– Почему эти новые блюда так важны для тебя? – спрашивает сеу Ромарио, и впервые это – не желание защититься. Он дает Педро шанс объясниться. Как будто пытается понять внука.

После обеда, раз уж ветер не кончался, мы поиграли в шахматы, подождали и разошлись по домам пораньше. Только Макар остался с Дониным у машины. Я весь день опасался, что кто-нибудь догадается, что машиной пользовались. Но никто ничего не сказал. Макар был мрачен словно туча и со мной не разговаривал. Ну и я его не беспокоил. В конце концов он взрослый человек, знал на что идет.

Я замечаю в глазах Педро удивление.

Домой я возвратился часа в три. Томата еще не было, он уехал в Керчь, наверное, там чего-нибудь давали. На столе в большой комнате лежала пластинка. Мать сообщила мне, что нашла ее под кроватью у Томата, когда убиралась.

– Я хотел, чтобы ты увидел, что я умею печь, – с энтузиазмом говорит Педро. – Я… я знаю, это звучит так, будто я просто пытаюсь изменить все, что ты сделал для «Сахара», но, знаешь, я всегда задавался вопросом… если бы у меня было то, что нужно, чтобы заставить тебя… – Педро прочищает горло, – гордиться. Мной.

Он опускает взгляд, в то время как сеу Ромарио просто смотрит на него.

— Как хорошо, — сказала она. — А то я беспокоилась. Ведь такая ценная вещь.

– Пью, я не думала, что ты хочешь управлять «Сахаром», – с раскаянием произносит донья Эулалия.

Потом сделала красноречивую паузу и спросила:

— Ты ее туда не клал?

Педро поворачивается к матери.

Сил врать у меня уже не осталось, поэтому я только отрицательно покачал головой.

Не знаю, поверила ли мне мать или нет, но я пошел к себе, лег на кровать и стал читать третий том историка Соловьева. Очень интересно. Правда, я все время отвлекался. Я думал о машине, о том, какой в общем неплохой человек Макар, и как машину будут использовать дальше. У меня даже появились кое-какие идеи и я не услышал, как вернулся мой дорогой Томат.

– Это мой дом, – говорит он. – Я никогда не собирался его оставлять.

Угадал я, что он приехал по его удивленному возгласу:

Маме наконец удается оттащить меня в сторону.

– Я думала, между нами больше нет лжи, – шепчет она. – И все же ты не сказала мне, что участвуешь в этом конкурсе. А теперь еще – ты с этим мальчиком?

— Откуда здесь эта пластинка?

– Это все правда, – говорю я. – И я знаю, ты думаешь, что мы должны закрыть «Соль», но я хочу остаться. Позволь мне заняться этим, когда я закончу среднюю школу.

И голос матери:

Мамины глаза наполняются болью.

— Федор Львович, какое счастье. Знаете, где я ее нашла?

– Я тебе уже говорила. Я не могу помешать тебе поступить в кулинарную школу, но я не собираюсь смотреть, как ты разрушаешь свое будущее в «Соли». «Соль» – это не просто выпечка, она также олицетворяет вражду. Я не позволю тебе больше вмешиваться. – Она качает головой. – Нет. Твоя бабушка была права. Завтра я продам «Соль». Я должна уберечь тебя от Молины.

– Продажа «Соли» не уничтожит того, что я чувствую. – Я бросаю взгляд на Педро.

— Догадываюсь, — сказал Томат. — Костя принес ее обратно.

Его мать и дедушка наблюдают за ним, прислушиваясь.

– Дай им шанс. У нас больше общего, чем ты думаешь. И мне тоже дай шанс, мама. Если мы с Педро выиграем этот конкурс, тебе не нужно будет идти завтра на встречу. – Я смотрю на донью Эулалию. – И вам тоже.

— Вот и не догадались! — мать старалась спасти честь нашего семейства. — У вас под койкой лежала. Видно, упала и вы не заметили.

– Если вы выиграете? – Мама кивает на участников позади нас. – Посмотри вокруг. Вы обрекаете себя на неудачу. Я не позволю своей дочери потерпеть неудачу. – Она сжимает мою руку.

– Ты права, сегодня я могу потерпеть неудачу. И я еще тысячу раз потерплю неудачу как пекарь. Но я буду продолжать стараться изо всех сил. Потому что это то, чего я хочу. Потому что в этом – мое сердце. Позволь мне бороться за «Соль», мама. Пожалуйста. Я не могу это сделать без твоего благословения.

Томат откашлялся. Я с интересом ждал, что он скажет.

– Лари, что, если этот мальчишка использует тебя…

— Возможно, — сказал он. — Возможно и под кроватью. Но дело в том, что я вчера производил розыски пластинки в разных помещениях. В том числе заглядывал и под кровать. Могу вас заверить, что сделал это тщательно.

– Это твоя дочь использует моего сына! – вскидывается донья Эулалия. – Что этот ребенок знает о выпечке? Мой сын вырос на кухне, в то время как твоя дочь была слишком хороша для этого, не так ли? Я никогда не видела, чтобы она работала в «Соли»!

— Но она же лежала!

– Эулалия, – одергивает сеу Ромарио.

— Как вчера правильно заметила Людмила, — сказал этот негодяй, — в характере вашего сына было подбросить мне похищенную вещь, чтобы избежать справедливого наказания.

Он смотрит на Педро, который снова по привычке опускает глаза. Но на этот раз сеу Ромарио легонько похлопывает его по подбородку, призывая выше держать го- лову.

– Просто скажи мне одну вещь, сынок.

— Ну знаете! — я изобразил возмущение, но оно было не очень, как вы понимаете, искренним.

Педро сглатывает.

– Сеньор?

Я встал и вышел из комнаты, чтобы лицом к лицу встретить бурю.

– Ты действительно серьезно относишься к «Сахару»? Или вся эта история с девушкой Рамирес – твой способ привлечь к себе внимание после того, как я не согласился с твоими идеями?

Педро выпрямляется.

Но бури не было. Томат стоял, внимательно разглядывая конверт, в котором была пластинка. Затем подцепил пальчиками ее за край и вытащил на свет. Пластинка приятно поблескивала под лучом солнца, проникшим в окно. Наконец он удовлетворенно сказал:

– Дедушка, я не малыш, закатывающий истерику. Как я уже сказал, я уважаю твою кухню, но желание что-то изменить в «Сахаре», поступить в кулинарную школу или участвовать в конкурсе вместе с Лари – это не оскорбление тебя или традиций нашей семьи. Когда мы поссорились в апреле, я не хотел проявить неуважение, говоря, что не хочу застрять в «Сахаре» как в прошлом. Я просто хочу узнать больше, и, возможно, со временем ты поймешь, что я забочусь о «Сахаре» так же, как… что я забочусь так же, как Габ- риэль.

Я слышу тихий вздох, который мама пытается подавить при упоминании папы.

— Вытер. Надеюсь, что не грубой тряпкой, которая может оставить микроцарапины на поверхности диска.

– Что ты сказал? – спрашивает его сеу Ромарио, делая шаг ближе, словно бросая вызов.