– Нет, нет… – с полными слез глазами еле выдавила из себя Мэйнян. – Это же небо и земля, абсолютно невозможно…
В душе начальник Цянь был глубоко растроган. Будто спустившаяся с небес красавица походила на возлюбленную, встреченную после долгой разлуки. Он встал, обошел стол, не сводя с нее глаз. Острым выступом набил себе синяк на бедре, но не ощутил этого. В его сердце оставалась лишь одна эта красавица, похожая на готовую прорвать тонкие стенки куколки и расправить крылья бабочку. Кроме нее для него в этот момент не существовало ничего. Его глаза повлажнели. Дыхание стало тяжелым. Он протянул руки, раскрыв объятия. Когда до нее остался один шаг, он остановился. Оба не сводили друг с друга глаз, полных слез. Силы накапливались, жар усиливался. В конце концов – неизвестно, кто был первым, кто вторым, – оба молниеносно провалились друг в друга. Они сплелись, как две змеи, вкладывая в объятия всю силу. Оба перестали дышать. Суставы тел захрустели. Устремившиеся друг к другу губы сомкнулись. Сомкнулись и склеились. Он и она закрыли глаза. Лишь горячие губы и языки сошлись в неудержимом поединке не на жизнь, а на смерть, все перевернулось вверх дном. Заглатывая друг друга, пылающие жаром губы плавились, как солодовый сахар… Потом все пошло своим естественным чередом. Как говорится, когда тыква созревает – черенок сразу отпадает. Никакая сила уже не могла их остановить. Среди бела дня в величественном кабинете, где не было ни ложа, украшенного слоновой костью, ни брачного одеяла с утками-мандаринками, он и она сбросили более не нужные им одеяния, породив очарование на полу, и прямо там, посреди квадратной плитки, обратились в небожителей.
Глава 7. Скорбная песнь
1
2 марта 1900 года, второе число второго месяца 37-го года по 60-летнему календарю, 26-й год правления императора Великой Цинской империи Гуансюя. По преданию, именно на второй день второго месяца залегший дракон поднимает голову. Весеннее солнце входит в силу, над землей начинает подниматься пар. Не за горами то время, когда в поле выходят быки, проводится боронование и влагозадержание. В этот день в поселке Масан, входящем в уезд Гаоми на северо-западе Поднебесной, обычно устраивают ярмарочный день. Плевавшие всю зиму в потолок крестьяне собираются вместе по делу и без дела. Те, у кого нет денег, бродят по улице, глазеют вокруг, смотрят бесплатные представления. Те, кто при деньгах, едят свежеиспеченные булочки, сидят в чайных, пьют подогретое вино. Стоит ясная солнечная погода, хотя временами еще и поддувает северный ветерок. И все же наконец-то наступили первые по-настоящему весенние деньки, легкий холодок уступает теплу, красивые женщины уже сменили неуклюжие куртки и штаны на ватной основе на изящные платья и халаты на подкладке, открывающие ладные фигуры.
Ранним утром Сунь Бин, хозяин «Чайной Суня», с коромыслом на плече и деревянными ведрами забрался на высокую дамбу, спустился на деревянную пристань у реки Масан и набрал чистой воды, чтобы приготовиться к очередному дню торговли. Он заметил, что еще вчера плававший у берега раскрошенный лед за ночь растаял, и бирюзовую поверхность воды теперь покрывала зыбь, а над рекой поднимался холодный пар.
В начале прошлого года было не так холодно, весна ранняя, осень дождливая, но ни града, ни саранчи, считай, шестьдесят-семьдесят процентов урожая собрали. Войдя в положение простого народа, начальник уезда Цянь доложил наверх о наводнении и освободил жителей Гаоми от пяти частей податей, жизнь народа даже по сравнению с богатыми урожаями прошлых лет стала вдруг немного более зажиточной. В благодарность о заботе начальника народ скинулся на почетный зонт с именами дарителей и избрал Сунь Бина, чтобы преподнести дар главе уезда. Сунь Бин настойчиво отказывался, но земляки стали сетовать на него как на бездельника, и зонт попросту бросили в торговом зале его чайной. Сунь Бину ничего не оставалось, как положить зонт на плечо и пойти в управу к уездному Цяню.
Сунь Бин отправился на поклон к начальнику впервые с того времени, как ему вырвали бороду. Шагая по главной улице, он не понимал, что у него на душе: то ли стыд, то ли гнев, то ли скорбь. Что уж точно – ныл подбородок, горели уши, и на руках выступил пот. На приветствия знакомых он хоть и отвечал, но страшно краснел. В каждом слове он слышал скрытую насмешку и издевку. И хотелось бы разгневаться, но для этого не было причин.
Сунь Бин вошел в управу, и служитель сразу провел его в приемную. Бросив зонт, Сунь Бин повернулся и хотел было уже уйти. И тут же ясно услышал из-за двери смех Цянь Дина. Цянь Дин в тот день был в длинном халате и куртке-магуа, в шапочке с красными кистями на голове, с бумажным складным веером в руках. Воистину достойный внешний вид, чтобы подчеркнуть непринужденность манер. Уездный быстрыми шагами приблизился и дружески протянул руки навстречу гостю:
– А, Сунь Бин, вот уж нечего сказать, у нас двоих без драки не сложились бы отношения!
Глядя на роскошную бороду Цянь Дина, Сунь Бин подумал о своей собственной бороде, когда-то такой же великолепной. От нее остался один плешивый и уродливый подбородок. В душе пронесся вихрь чувств. Хотелось сказать что-то откровенное и колкое, но изо рта вырвалось лишь:
– По поручению народа нашего северо-восточного края простолюдин хочет вручить начальнику в дар зонт… – С этими словами он раскрыл над головой уездного большой зонт красного цвета, исписанный именами земляков. Начальник взволнованно ахнул:
– Я человек совсем без талантов и добродетелей, как можно принять такую высокую похвалу? Не смею, поистине не смею…
От скромности Цянь Дина Сунь Бин почувствовал себя немного легче, он выпрямился и сказал:
– Если у начальника не будет других распоряжений, то простолюдин спешит откланяться.
– Ты от имени земляков вручил мне зонт, оказал мне такую честь, как можно просто так взять и уйти? – И Цянь Дин громко позвал: – Чуньшэн!
Явившийся Чуньшэн согнулся в поклоне:
– Чего изволите, барин?
– Приказываю устроить торжественный банкет, – сказал Цянь Дин. – Теперь же дай указание письмоводителю написать приглашения, чтобы мы позвали на него десяток наших самых именитых шэньши.
Банкет получился замечательный. Уездный сам подносил всем чарки с вином, и настойчиво угощал гостей. Попеременно произносили тосты и десять самых значительных шэньши. Сунь Бина накачали спиртным настолько, что ноги его не держали. Обида на сердце и труднообъяснимый конфуз исчезли без следа. Когда служитель управы, поддерживая Сунь Бина за руку, вывел того на улицу, бывший артист во всю глотку затянул арию в стиле «кошачьей оперы»:
«Сидящему в тени персика одинокому князю вспомнился прелестный лик девицы из рода Чжао…»
В прошлом году на душе у жителей Гаоми было довольно радостно, но были события и невеселые. Самым неприятным обстоятельством оказалось следующее: немцы вознамерились построить железную дорогу Циндао – Цзинань и проложить ее через их родной край. На самом деле слухи о том, что немцы хотят построить железную дорогу, возникли еще несколько лет назад, но народ не принял их всерьез. Лишь когда в прошлом году полотно дороги доползло до них из самого Циндао, все поняли, что вопрос стоит серьезно. Стоя на высокой дамбе реки Масан, можно было видеть, как с юго-востока к их родным местам подбирается это полотно, похожее на земляного дракона, разлегшегося привольно на полях. За поселком Масан немцы построили бараки для дорожных рабочих и еще склад материалов. Домики стояли недалеко от насыпи и издалека походили на два больших корабля, следующих друг за другом.
Натаскав чан воды, Сунь Бин отложил ведра и коромысло и велел недавно нанятому слуге Шитоу развести огонь и вскипятить воды. Потом Сунь Бин протер столы, стулья и скамейки, вымыл чайники и чашки, широко открыл ворота на улицу и присел за прилавком, покуривая в ожидании клиентов.
2
После того, как ему вырвали бороду, в жизни Сунь Бина произошли серьезные изменения.
Утром того дня в доме дочери он лежал на кане и смотрел на уже закинутую на балку веревочную петлю, ожидая вестей о том, удалось дочери убийство или нет, и одновременно готовясь покончить с жизнью на этой веревке. Потому что знал, что, раз дочь пошла на убийство, вне зависимости от того, удастся ей задуманное или нет, темницы ему не избежать. В уездной тюрьме он уже побывал, знал тамошние жестокие порядки, поэтому предпочел бы покончить с собой, чем опять подвергнуться мучениям.
Сунь Бин провалялся на кане целый день, то засыпал, то просыпался, то дремал. В полудреме под лунным светом в мозгу у него проявился образ страшного лиха, будто спустившегося к нему с небес… Высокий ростом душегуб с крепкими ногами и быстрыми движениями, негодяй сильно походил на огромного черного кота. Сам Сунь Бин во сне шел по узкому переулку от башни «Десяти ароматов» к подворью семьи Цао. Под светом луны, заливавшим, как водой, дорожку из зеленоватых плит, покачивалась на земле его длинная тень. От вина и блуда в пресловутой башне ноги ослабли, и голова кружилась, поэтому, когда фигура в черном внезапно появилась перед ним, он подумал, что это ему привиделось. Презрительная усмешка попутчика сразу заставила прийти в себя. Сунь Бин инстинктивно вынул из-за пояса и бросил перед собой несколько оставшихся медных монет. Когда упавшие на каменную мостовую медяки отзвенели, он непослушным языком пролепетал:
– Дружище, я Сунь Бин из Гаоми, бедный актер, исполнитель арий маоцян, все деньги потратил на любовь, как-нибудь пожалуй ко мне в родной край, брат исполнит для тебя хоть несколько опер подряд… – Человек в черном даже не глянул на медяки. Шаг за шагом он продвигался навстречу ему. Сунь Бин почувствовал исходящий от тела этого малого холод, и в голове сразу значительно прояснилось. Только теперь он понял, что столкнулся совсем не с бандитом с большой дороги, а с врагом с миссией возмездия. Мысли закрутились, сменяя друг друга, как лошадки в фонарике, перебирая тех, кто мог быть его врагами. Одновременно Сунь Бин пятился назад, пока не забился в темный угол стены, куда не падал лунный свет. Человек в черном же оставался на свету, все его тело сверкало серебристым блеском. Через черную маску вроде можно было различить контуры лица. В глаза Сунь Бину вдруг бросилась поросль, выступавшая из-под спускающейся на грудь человеку черной ткани. Ему показалось, что в тумане, царящем в голове из-за этого внезапного происшествия, открылся просвет, и сверкнул таинственный свет. Из-под оболочки человека в черном словно проступил образ начальника уезда. Чувство ужаса тотчас исчезло, в сердце всколыхнулась ненависть и презрение. «Так это ты, начальник», – злобно бросил он. Все с тем же холодным смехом человек в черном подтянул смятую маску и тряхнул ею, будто хотел этим движением подтвердить, что суждение Сунь Бина верно. «Послушай, начальник, – сказал Сунь Бин, – чего тебе, в конце концов, от меня надо?» Он сжал кулаки и приготовился схватиться с уездным, который прикинулся ночным прохожим. Но не успел он двинуться, как почувствовал острую боль в подбородке, часть бороды оказалась в руке человека в черном. С пронзительным криком Сунь Бин бросился на него. Он полжизни отыграл на сцене, умел делать кульбиты, умел падать, все это было не настоящее боевое искусство, но чтобы справиться с каким-нибудь сюцаем, сил ему хватало с избытком. Воспрянув духом, разъяренный Сунь Бин рванулся в полосу света, чтобы схватиться с человеком в черном не на жизнь, а на смерть, но не успел он даже коснуться того, как рухнул навзничь на мостовую. С тупым звуком он ударился затылком о камни и от боли на время потерял сознание. Придя в себя, он ощутил на груди тяжесть большой ноги человека в черном и, еле дыша, проговорил: «Начальник… Разве ты не помиловал меня? Почему же ты опять…» Человек в черном презрительно усмехнулся, по-прежнему не говоря ни слова, ухватил Сунь Бина за бороду, резко рванул, и клок бороды остался у него в руке. От боли Сунь Бин вскрикнул. Отбросив клок бороды в сторону, человек в черном поднял валявшийся рядом камень и наладил его прямо в рот Сунь Бина. Потом точным и сильным движением в один миг вырвал у Сунь Бина остатки бороды. К тому времени, когда Сунь Бин еле-еле поднялся на ноги, человека в черном и след простыл, и если бы не острая мучительная боль в подбородке и затылке, можно было бы подумать, что это был сон. Сунь Бин вытащил заполнивший весь рот камень, из глаз полились слезы. На ярко освещенных булыжниках мостовой он увидел собственную бороду, похожую на ком спутанных водорослей, и скорчился от обиды…
К вечеру зашел веселый зять, кинул ему большую печеную лепешку и в том же прекрасном настроении вышел. Дочь вернулась из города, когда уже зажгли фонари. В ярком свете красной свечи она, казалось, испытывала беспредельную радость и совсем не была похожа на человека, вернувшегося после убийства или после покушения на убийство, скорее, на участницу недавнего торжественного свадебного банкета. Не успел он раскрыть рот и что-то спросить, как она помрачнела:
– Вздор ты говоришь, отец! Начальник Цянь – кабинетный ученый, руки у него мягкие, как ватная подкладка, как он может быть разбойником в маске? Мне кажется, ты позволил этим вонючим шлюхам накачать тебя лошадиной мочой до отупения, так что глаза уже не видели, и голова не работала, вот и несешь околесицу. Тебе даже в голову не пришло, что если начальник Цянь захотел бы вырвать тебе бороду, зачем ему, высокопоставленному чиновнику, делать это самому? Если бы он действительно хотел выдрать тебе бороду, то он мог бы заставить тебя сделать это прямо на вашем состязании. Зачем он тогда помиловал тебя? И то за грязные ругательства в его адрес он мог запросто казнить тебя, даже не доказывая твою вину, сгноить тебя в тюрьме, как многих до тебя, а он же еще меряться с тобой бородами вздумал. Ты уже пятый десяток разменял, а все такой же бесстыжий развратник, только постарел. Дни напролет спишь среди цветов, целые ночи витаешь в ивах, втихую ищешь продажную любовь. И вообще, думаю, что тебе бороду посланник правителя Небесного вырвал. Это тебе с Небес предупреждение: если не раскаешься, в следующий раз голову оторвут!
Дочь трещала без умолку, и Сунь Бин разволновался так, что весь взмок. Он с подозрением смотрел на ее серьезное лицо и про себя думал: «Что за чертовщина? В том, что она сказала, восемь фраз из десяти были не ее. Не прошло и одного дня, а она совсем другая». Он холодно усмехнулся:
– Мэйнян, чем Цянь околдовал тебя?
– Что ты такое говоришь, отец? – вспыхнула Мэйнян. – Начальник Цянь – человек благородный, на меня ни разу косо не взглянул. – Она достала из-за пазухи сверкающий белизной слиток серебра и бросила на кан. – Он сказал, мол, дрянь этот актеришка, скучающая без дела черепаха, приличные люди так себя не ведут. Начальник жалует тебе пятьдесят лянов серебра, чтобы ты вернулся домой, распустил труппу и занялся мелкой торговлей.
В негодовании Сунь Бин хотел запустить в нее слитком, проявить твердый характер истинного жителя северо-востока Поднебесной, но когда серебро попало ему в руки, от ощущения прохлады и мягкости его уже никак было не выпустить из рук.
– Дочка, этот слиток не свинец ли с оловянным покрытием?
– Что за глупости, отец? – разгневалась Мэйнян. – Не думай, будто я не знаю, что ты выделывал с матерью. Ты по природе – гуляка, мать в гроб загнал, да и меня из-за тебя черная ослица чуть не загрызла. Я всю жизнь на тебя обиду держу! Но отцов не меняют, даже смертельно ненавистный человек остается тебе отцом. В этом мире есть лишь один человек, который желает тебе добра: я! Отец, послушай, что говорит начальник Цянь: займись чем-нибудь серьезным, возьми в жены подходящую женщину, если такая у тебя есть на примете, да поживи несколько лет спокойной жизнью.
Со слитком серебра за пазухой Сунь Бин отправился на малую родину. По дороге он то трясся от ярости, то исполнялся стыда. Встречая людей, он закрывал рот рукавом, боясь, что кто-то приметит его окровавленный подбородок. По пути он присел на корточки у реки Масан и принялся рассматривать в воде, как в зеркале, свою изуродованную внешность. Его лицо избороздили морщины, волосы на висках были будто покрыты инеем, как у старца в преклонных годах. Он глубоко вздохнул, зачерпнул воды, превозмогая боль, умылся и пошел домой.
Труппу Сунь Бин распустил. С сиротой Сяо Таохун, исполнявшей у него в труппе женские роли, у него и прежде была связь, а раз уж такое дело, то почему бы не взять ее в жены? Хоть и поговаривали, что у них разница в возрасте немаленькая, но с виду они подходили друг другу. На деньги, пожалованные начальником Цянем, пара купила выходящий на улицу дворик, переделала его и устроила там «Чайную Суня». Прошлой весной случилась радость: Сяо Таохун родила Сунь Бину сразу и дракона, и феникса[77]. Начальник Цянь прислал человека с подарками: пара серебряных шейных замочков, весом в один лян каждый. Этот дар потряс весь Гаоми. Пришедших с поздравлениями оказалось слишком много, чтобы всех вместить в маленький дворик, потребовалось организовать больше сорока столов с праздничным угощением. Люди по секрету говорили, что начальник Цянь – наполовину зять Сунь Бина, а Сунь Мэйнян – наполовину начальник уезда. Когда Сунь Бин слышал такое, ему становилось очень стыдно, но со временем он закрыл на это глаза. Потеряв бороду, он, словно лихой скакун с обрезанными гривой и хвостом, утратил внушительный вид, да и норова у него поубавилось, хмурое и злое лицо постепенно стало спокойным и округлилось. Теперешний Сунь Бин вел тихую и размеренную жизнь, преисполненную умеренного счастья. У него был цветущий вид, стал он доброжелательным и миролюбивым, и вконец начал походить на деревенского шэньши.
3
Утром чайная была битком набита. Скинув халат на вате и оставшись в куртке на подкладке, Сунь Бин с закинутым на плечо полотенцем и большим медным чайником с длинным изогнутым носиком в руке бегал туда-сюда, и от хлопот на лбу у него выступила испарина. В театре он играл роли пожилых и стариков, исполнял арии уныло и торжественно; накопленный на сцене опыт ему, как ни странно, очень пригодился в торговле. Он размеренно приветствовал завсегдатаев и носился по залу чуть ли не приплясывая. Он был шустрый и расторопный, все движения у него были точно рассчитаны, в такт одно другому. Он почти что слышал в ушах размеренную игру барабанов и цитры-цинь, сопровождавшие любую постановку маоцян, и прекрасные мелодии, которые выводили в унисон флейта-пипа и деревянный рожок: вот зазвучал «Линь Чун мчится в ночи», вот – «Сюй Цэ бежит к городской стене», а далее – и «Уловка с пустым городом», «Павильон Ветра и волн», «Ван Хань берет взаймы на Новый год», «Чан Мао плачет над кошкой»… Он заваривал чай и доливал воды, бегая туда-сюда, и, погруженный в счастье труда, забывал, что у него впереди, а что позади. На заднем дворе заливисто засвистел чайник. Он помчался за кипятком. Служка Шитоу с растрепанными волосами, засыпанными угольной пылью, раздувал мехи. Увидев хозяина, он стал орудовать ими еще старательнее. На печке стояли в ряд четыре больших медных чайника. Полыхал огонь, на него с бульканьем выплескивалась кипящая вода, поднимая белый дымок. В ноздри бил запах горящего угля. Жена Сяо Таохун вела за руку делающих первые шаги детей, она думала сходить с ними поглазеть на рынок Масан. Улыбающиеся личики сияли, как цветы.
– Баоэр, Юньэр, скажите «папа»!
Оба пролепетали что-то смутно несуразное. Он отставил чайник, вытер рукавами руки, обнял обоих и прижался к нежным личикам испещренным шрамами подбородком. От головок детишек шел сладкий запах молока. Дети заливисто смеялись, и сердце Сунь Бина растаяло каплей меда. Во рту стало сладко аж до горечи. После этого его поначалу медленная поступь стала легче и стремительнее, посетителям он отвечал звонче. Что бы ни отражалось у него на лице, по едва уловимой улыбке можно было видеть, что он предельно счастлив.
Когда выдалась свободная минутка, Сунь Бин оперся о прилавок, закурил трубку и глубоко затянулся. Через приоткрытые ворота он увидел, как жена с детьми смешались с толпой, идущей по направлению к рынку.
За столиком перед самым окном сидел состоятельный человек с большими ушами и квадратным лицом. Фамилия его была Чжан, имя – Хаогу, второе имя – Няньцзу, а в народе его называли Чжан Эръе – второй, мол, господин Чжан. Ему было чуть за пятьдесят лет, но со своим румяным лицом он выглядел в самом расцвете сил. На макушке большой круглой головы – маленькая черная атласная шапочка в виде арбузной корки, в передней части которой был нашит прямоугольный изумруд. В Гаоми Эръе был известен как человек высокообразованный: он купил себе титул ученого при Академии сынов государства[78], спускался на юг до самого правобережья реки Янцзы, заходил на севере дальше Великой Китайской стены, рассказывал, что как-то провел ночь любовных наслаждений со знаменитой пекинской куртизанкой Сай Цзиньхуа. Эръе знал обо всем в Поднебесной, стоило кому-то завести речь о чем-то – Эръе с готовностью поддерживал беседу. В «Чайной Суня» он был частым гостем, стоило ему зайти, все вокруг сразу замолкали. Взяв чайную чашку расписного фарфора с изящным голубым узором, Эръе снял крышку и, сжимая чашку тремя пальцами, аккуратно снял с чая пенку. Подул, отхлебнул глоток и, пошлепав губами, воскликнул:
– Хозяин, что это чай какой-то безвкусный?
Сунь Бин торопливо выколотил трубку, подбежал мелкими шажками и склонился в поклоне:
– Эръе, да ведь это первосортный «Колодец дракона», который вы обычно пьете.
Эръе прихлебнул еще глоток, посмаковал и заявил:
– И все же безвкусный!
– Может, тогда вам кабачков поджарить? – деловито предложил Сунь Бин.
– А поджарь в самом деле! – одобрил Эръе.
Сунь Бин бегом вернулся за прилавок, подцепил иглой освобожденный от семечек кабачок и стал поджаривать его над соевой лампой, поворачивая туда-сюда. Торговый зал быстро наполнился необычным запахом.
Вытянув полчашки крепкого чая с кабачком, Эръе явно воспрял духом и переводил взгляд живых, как рыбки, глаз с одного посетителя на другого. Сунь Бин знал, что гость вскоре захочет поразглагольствовать. Молодой барчук У, болезненный и худой, хрипло спросил, обнажив черные от табака и чая зубы:
– Эръе, свежие новости про железную дорогу есть?
Эръе поставил чашку на стол, надул верхнюю губу, фыркнул носом и, уже сложив у себя в голове готовую речь, снисходительно начал:
– Конечно, есть. Я вам уже говорил, что старый друг нашей семьи из провинции Гуандун, господин Цзян Жуньхуа – главный редактор бюллетеня «Всемирный вестник»[79]. Дома у него целых два телеграфных аппарата, и он получает свежие новости из Японии и стран Запада. Вчера мы получили срочное сообщение от него. Достопочтенная Будда Цыси провела беседу в зале Вечного долголетия при Дворце Безмятежного спокойствия[80] с чрезвычайным посланником немецкого императора. Обсуждались вопросы строительства железной дороги Цзяочжоу – Цзинань.
Барич У хлопнул в ладоши:
– Эръе, не рассказывай, позвольте вашему покорному слуге угадать!
– Валяй, угадывай, – согласился Эръе. – Угадаешь, за весь сегодняшний чай заплачу.
– Какой ты человек, Эръе, воистину самоотверженный! – воскликнул У. – Я думаю, наша петиция сыграла свою роль. Путь пролегания железной дороги изменится!
– Вот счастье-то, вот счастье, – пробормотал седобородый старик. – Мудрейшая Будда, мудрейшая!
Покачав головой, Эръе вздохнул:
– Каждый платит за свой чай сам.
– Ну так путь дороги изменят или нет? – рассердился У. – Или все усилия с нашей стороны, со стороны народа, были напрасны?
– Вашими народными усилиями кто-то наверху давно уже подтерся! – вспыхнул Эръе. – Кем ты себя считаешь? Достопочтенная Будда сама сказала, мол, Хуанхэ, что длиной на целых десять тысяч л и, может сменить русло, а вот дорога Цзяочжоу – Цзинань свой путь не изменит!
Пыл народа угас, в чайной стали раздаваться вздохи. Сюцай Цюй, человек со следами лишая на лице, сказал:
– Раз прибыл чрезвычайный посланник немецкого императора, приумножатся денежные компенсации за разрушенные на нашей земле могилы?
– Слова брата Цюя ближе к истине, – живо откликнулся Эръе. – Встрече посланника со Старой Буддой предшествовала большая церемония с тремя коленопреклонениями и девятикратным челобитьем. Затем была представлена расходная книга. Эта книга сделана из первосортной ягнячьей кожи, десять тысяч лет пройдет, а ничего с ней не станется. По словам чрезвычайного посланника, император заявил, что народ нашего родного края ни в коем случае не должен оказаться внакладе. За каждый му земли выплачивается сто лянов серебра, за каждую порушенную могилу – двести лянов. Первое серебро давно погружено на пароходы и отправлено!
Народ на миг застыл, а потом стал возмущаться.
– Мать его, заберут мой один му с чем-то земли, а возместят всего восемь лянов серебра.
– А у меня разрушат две могилы предков, и тоже – всего двенадцать лянов!
– А серебро-то? Серебро где?
– Чего шумите? Чего шумите? – постучал по столу недовольный Эръе. – Пусть от вашего возмущения хоть Небо рухнет, все равно все без толку! Вот что я вам скажу: пользуясь своими связями, серебро удержали у себя предатели-переводчики вместе с изменниками-торгашами!
– Верно! Верно! – подхватил барич У. – Знаете Сяоцю, продавца жареных полосок из теста из деревни Цяньтунь? Так этот малый устроился на три месяца работать на побегушках у переводчика немецких инженеров-железнодорожников, каждый вечер наведывался в игорный притон, однажды подобрал валявшийся на полу мексиканский доллар и так наподбирал полмешка! Да, стоит лишь прилипнуть к железной дороге поближе, какой бы ты ни был паршивец, все равно сколотишь состояние! Что бы ни говорили, один свисток паровоза – десять тысяч лянов золотом!
– Эръе, – чрезвычайно осторожно спросил сюцай Цюй, – а Старая Будда об этом знает?
– Ты у меня спрашиваешь? – рассвирепел Эръе. – А мне у кого спросить?
Окружающие невольно невесело рассмеялись. Потом понурили головы, и стали прихлебывать чай.
На мгновение наступило гробовое молчание. Эръе воровски выглянул на улицу, опасаясь, не подслушал ли их кто, и, понизив голос, сказал:
– Есть еще дело пострашнее, хотите послушать?
Все молча впились глазами в рот Эръе и ждали.
Эръе огляделся и таинственно заговорил:
– Один близкий друг нашей семьи, господин Ван Юйтин, который служит письмоводителем в управе Цзяочжоу, в последнее время участвовал в рассмотрении нескольких десятков необычных дел: множество мужчин, протрезвев, обнаруживали, что их косы срезаны под самый корень!
На лицах гостей чайной отразился испуг, никто не смел сказать ни слова, все, навострив уши, молча ждали, что Эръе скажет дальше.
– У мужчин, которым отстригли косы, сначала кружилась голова и рябило в глазах, они чувствовали слабость в руках и ногах, потом затуманивалось сознание, речь становилась бессвязной. Они превращались в настоящих калек, – рассказывал Эръе. – Ни одно лекарство не помогало, потому что это был вовсе не внутренний недуг.
– Неужто снова захотели бунтовать, как длинноволосые?[81] – сказал барич У. – Слышал, старики говорили, что вовремя северного похода у длинноволосых в правление Сяньфэна сначала отрубали косу, потом голову.
– Нет, нет, – сказал Эръе, – на этот раз для отрубания косы, со слов свидетелей, немецкие миссионеры применяют какое-то колдовство.
– К чему вообще это отрубание кос? – с сомнением в голосе проговорил сюцай Цюй.
– Отсталый ты человек, – недовольно ответил Эръе. – Считаешь, им действительно нужна твоя коса? Им нужна твоя душа! Почему оставшиеся без косы выглядят такими болезненными? Не потому ли, что душу потеряли?
– Эръе, я все-таки немного не понимаю, – не отставал от него сюцай, – с какой целью немцы ловят наши души?
Эръе холодно усмехнулся и не ответил.
Тут пришел в себя барич У:
– Эх, Эръе, я вроде бы понял! Это наверняка связано со строительством железной дороги!
– Барич У все же неглуп, – негромко заключил Эръе и еще более таинственно добавил: – Ни в коем случае не передавайте кому попало то, что я скажу. Немцы закладывают мужские косы под полотно железной дороги! Положат рельсу, а под нее – косу. Коса – это душа, а душа – полный энергии и сил мужчина. Прикиньте, весь этот поезд создают из передельного чугуна, весит он десятки миллионов цзиней, не пьет воды, не ест травы, как он может двигаться по земле? И не только двигаться, но и двигаться так быстро? Откуда берется такая огромная сила? Пораскиньте мозгами!
Народ замер, разинув рты, даже воробьев не было слышно в торговом зале. На заднем дворе заливался свисток чайника, резкий звук раздражал барабанные перепонки. Все ощутили, как их накрыла огромная волна ужаса, по шеям побежал мрачный холодок, будто над ними нависли невидимые ножницы.
В этот момент, когда все были охвачены тревогой и беспокойством за свои косы, в зал легко, как пушинка, влетел паренек Цюшэн, служивший в лавке китайской медицины. Тяжело дыша, он обратился к Сунь Бину:
– Господин Сунь… Беда… Хозяин послал сообщить вам… Немецкие инженеры на рынке обижают вашу жену… Хозяин сказал: бегите быстрее, как бы чего плохого не случилось…
Сунь Бин страшно перепугался, медный чайник, который он держал в руках, с грохотом упал на пол, полетели брызги горячей воды, и все вокруг заволокло паром. Вслед за этим во всем теле он ощутил, как обжигающим потоком забурлила кровь. Посетители увидели, как страшно задергался покрытый шрамами подбородок, спокойствие и благополучие слетели с лица владельца чайной, их место заняла бешеная злоба дьявола во плоти. Правой рукой он оперся на прилавок, потом тело качнулось, и он одним прыжком выскочил из заведения. В спешке он подхватил по пути подпиравшую дверь палку из жужуба и как угорелый вылетел на улицу.
Посетители чайной один за другим приходили в волнение, гудение отдельных голосов переросло в единый рев. Все еще не отделались от страха перед перспективой остаться без кос, а тут вдруг пришло известие о немцах, обижающих китайских женщин. Страх в мгновение ока сменился возмущением. С тех пор, как немцы начали строить железную дорогу, в душе местных жителей копилось недовольство, которое в конечном счете обернулось ненавистью. Глубоко скрываемая ярость земляков из Гаоми прорвалась. Каждый кипел священным гневом, забывая о личном имуществе и жизни, и под хор криков все последовали за Сунь Бином по направлению к рынку.
4
Сунь Бин мчался по узкой дорожке, в ушах у него свистел ветер. Он чувствовал, что бурлящая кровь толчками добирается до головы. В ушах стоял грохот, в глазах темнело. Попадавшиеся на пути люди, словно склеенные из картона, разлетались в разные стороны от поднимаемой его бешено мчавшимся телом волны. Одно за другим скользили по обе стороны от него искаженные лица. На свободном пространстве перед лавкой китайской медицины Цзи Шэнтана и мелочной лавкой Ли Цзиньцзи плотная толпа образовала круг. Сунь Бин увидел толпу и услышал хриплую брань жены и плаксивые завывания Баоэра и Юньэр. Сунь Бин и сам взревел по-звериному и, высоко подняв пурпурную жужубовую палку, в бешенстве рванулся вперед. Люди один за другим освобождали ему проход. Он увидел, как двое немецких инженеров, длинноногих, как цапли, с головами, похожими на продолговатые деревянные барабанчики-банцзы, один спереди, другой сзади лапали его жену. Та лихорадочно пыталась увернуться от них, но когда она закрывала грудь, не удавалось прикрыть зад, а когда закрывала зад, оставалась открытой грудь. Немцы орудовали розовыми руками, густо поросшими тоненькими волосами, и от них, как от осьминогов, было никак не отделаться. Их зеленые глаза поблескивали, как блуждающие огни. Несколько стоявших рядом китайцев-предателей, которые сопровождали немцев на рынок, хлопали в ладоши и громко смеялись. А Баоэр и Юньэр катались по земле, пытась встать, и плакали. Рявкнув, как раненый дикий зверь, Сунь Бин, словно под порывом черно-красного ветра, опустил жужубовую палку – а она потяжелее железа будет – на переливавшийся серебристо-серым удлиненный затылок немца, стоявшего, наклонившись, к нему спиной и уже запустившего обе руки между ног его жены. Когда палка соприкоснулась с черепом иноземца, послышался хруст, похожий на липкий треск засохшего клея, и его запястье сильно тряхануло. Длинное тело немца как-то странно подпрыгнуло и тут же обмякло, но его длинные руки так и оставались в штанах жены. Своим телом немец придавил Сяо Таохун к земле. Сунь Бин увидел, как из головы немца потекло много черно-красной крови, и почувствовал ее горячую вонь. Увидел он и как только что радостно улыбавшееся лицо немца, прямо у него на глазах лапавшего грудь его жены, мгновенно исказилось дьявольской гримасой. Ему ужасно хотелось еще раз взмахнуть палкой ударить и этого заморского каналью, но руки ломило, они онемели, и палка выпала на землю. На только что нанесенный смертоносный удар ушли все силы. Он также приметил тени заносимых у него за спиной орудий, от коромысел и мотыг до железных заступов и метел, в придачу к лесу сжатых кулаков. Гремели крики: «Бей!» Прихлебатели-железнодорожники и предатели-китайцы подхватили напуганного до смерти немца, выскочили из толпы и, спотыкаясь, побежали прочь, оставив на растерзание толпе тело того немца, которого сразил удар Сунь Бина.
Застыв на минуту, Сунь Бин опустил голову и бессильными руками отбросил в сторону лежавшее на жене и еще странно подрагивающее тело немецкого инженера. Руки немца, засунутые в штаны жены, походили на корни дерева, такие же бесконечно длинные. Спина жены была заляпана кровью. От отвращения Сунь Бина чуть не вытошнило. Он только и думал, что его сейчас вырвет, даже не поднял с земли жену. Она поднялась сама. Спутанные волосы, изнуренное лицо в грязи, слезах и крови. Она казалась страшно уродливой. С рыданиями Сяо Таохун бросилась к нему в объятия. Его мутило, не было сил даже обнять ее. Она вдруг вырвалась и бросилась к плачущим на земле детям. Он стоял и пристально смотрел на тело немца, которое безостановочно дергалось в конвульсиях.
5
Стоя перед телом похожего на дохлую змею немца, Сунь Бин смутно чувствовал, что пришла большая беда. Но в душе звучали праведные аргументы, которые он с сознанием собственной правоты мог высказать в свою защиту. Немец приставал к моей жене, и руки уже запустил ей в штаны. А еще он обижал моих детей. Вот я и ударил его. Если бы он твою жену так лапал, смог бы ты остаться равнодушным? К тому же я совсем не собирался убивать его, это у него голова такая непрочная. Ему казалось, что его справедливые и суровые слова логичны. И земляки могут выступить свидетелями, и железнодорожные рабочие тоже. Еще можете спросить у второго немца, если у него совести хватит, он тоже может подтвердить, что они первые стали приставать к жене, обижать детей, вот он сгоряча и ударил одного из них палкой. Сунь Бин хоть и чувствовал, что здравый смысл на его стороне, но в ногах все так же не было сил, во рту стояла сухая горечь. Неотступное чувство близкой беды охватило всю голову и не проходило, из-за него он в какой-то степени утратил способность мыслить. Собравшиеся на улице зеваки, которых было уже довольно много, незаметно расходились. На обочинах торговцы вразнос стали лихорадочно собирать свои пожитки, они, похоже, посчитали, что надо пока не поздно покинуть это опасное место. Лавки по обеим сторонам улицы среди бела дня закрылись, вывесив деревянные таблички о переучете. Сероватые улицы вдруг стали значительно шире, только северный ветер гнал по ним сухие листья и клочки бумаги. Несколько грязных псов тявкали, спрятавшись в переулках.
Сунь Бин смутно чувствовал, будто стоит со своей семьей на сцене и множество людей смотрят на спектакль, который разыгрался с их участием. Сквозь щели дверей окружающих лавок, через глазки в окнах близлежащих домов, а также из многих потаенных мест на них устремились любопытные взгляды. Прижимая к себе детей, жена дрожала под холодным ветром. Она жалостно смотрела на него, умоляя о великодушии и прощении. Дети, как насмерть перепуганные птенцы, уткнулись головками в грудь матери. Его сердце, словно проткнутое тупым ножом, невыносимо болело. Глаза воспалились, в носу свербело, невольно родилось стойкое перед лицом горя чувство. Он пнул корчащееся в конвульсиях тело немца и выругался:
– Валяешься здесь, мать твою, мертвым прикидываешься! – потом поднял голову и громко обратился ко всем этим прячущимся глазам: – Вы, земляки, то, что сегодня произошло, все видели, ежели власти придут разбираться, вы уж, господа хорошие, скажите пару слов по справедливости, со всеми церемониями прошу. – Он сложил руки в малом поклоне и сделал круг посреди улицы. – Убил его я, мне и отвечать, ни в коем случае не стану впутывать вас, уважаемые соседи!
Он сгреб в охапку детей, чтобы жена могла поддерживать полы одежды, и зашагал к дому. Дул холодный ветер, он чувствовал холодок в спине, там, где промокшая от пота куртка задубела и терла кожу.
6
На другой день Сунь Бин как всегда утром открыл двери чайной, взял тряпку и протер стулья в зале. Служка Шитоу на заднем дворике старательно орудовал мехами, кипятя воду. На плите посвистывали вскипевшие четыре больших медных чайника. Солнце на юго-востоке уже клонилось к полудню, а ни одного посетителя в чайной так и не появилось. На улице было безлюдно, ни души. Только холодный ветер проносил мимо сухие ветки и опавшие листья. Жена с ребенком в каждой руке следовала за ним, не отставая ни на шаг. В ее больших черных глазах, которые ничего не могли скрыть, бился лучик страха и беспокойства. Сунь Бин погладил головки детей и с беспечным смехом сказал жене:
– Возвращайся в дом, отдохни, ничего, все в порядке, они пристают к женщинам из порядочных семей, и если кому и нужно рубить головы, то только им!
Сам он понимал, что его спокойствие напускное, потому что тряпка у него в руке непроизвольно дрожала. Отослав жену на задний дворик, он уселся в торговом зале, хлопнул по столу и затянул во всю глотку очередную арию из маоцян:
«До дома шагать далеко еще мне, на кого же там опереться жене, счастье ли, беду ли пошлет эта сторона, ей там то ли жизнь, то ли смерть суждена. Ах, весь в поту от страха, как кипятком облит, сердце неспокойно, жаром томит…»
Допев арию, он будто открыл дамбу на реке, из него сразу хлынули накопленные за полжизни тексты песен. Чем больше он пел, тем мужественнее, тем равнодушнее относился к своему горю. Полоски горячих слез пролегли по пятнистому голому подбородку.
В тот день все жители Масана молча слушали его пение.
За пением прошел долгий день, к вечеру кроваво-красный диск солнца озарил ивовую рощу на дамбе. В пышной верхушке одной из ив расчирикалась стайка воробьев, словно намекая ему на что-то. Он закрыл двери чайной и с жужубовой палкой в руках уселся перед окном в ожидании. Пробил дырку в бумаге окна и стал наблюдать за происходящим на улице. Шитоу принес ему миску риса. Сунь Бин положил немного еды в рот, но в горле сразу встал комок. Он закашлялся, и рисинки железными опилками вылетели у него через нос.
– Парнишка, – обратился он к Шитоу, – у хозяина беда приключилась, немцы рано или поздно придут мстить, так что пока их нет, убирался бы ты скоренько подобру-поздорову!
– Хозяин, я не уйду, буду драться вместе с вами! – Шитоу достал из-за пазухи рогатку. – Из рогатки бью особенно точно!
Сунь Бин не стал больше уговаривать Шитоу. Горло настолько охрипло, что ничего было не выговорить. Грудь страшно болела, голос сел, как в то время, когда он учился выступать на сцене. Руки и ноги еще дрожали, в душе еще звучали вычурные тексты арий.
Когда над верхушками ив повис серп новой луны, он услышал цокот копыт с запада, где улица была вымощена булыжником. Сунь Бин резко вскочил, сжав разгоряченной рукой палку, и приготовился дать отпор гостям. Под неярким светом месяца к нему приближался, покачиваясь, большой черный мул. На муле сидел человек в черном, его лицо было закрыто черной повязкой, и лица было не видно.
Перед воротами человек скользнул с седла и постучался.
Сжимая в руках палку и задержав дыхание, Сунь Бин притаился за воротами.
Стук был негромкий, но частый.
– Кто? – хрипло спросил он.
– Я!
Он тут же узнал голос дочери и торопливо открыл ворота. Одетая в черное Мэйнян проскользнула вовнутрь и сразу сказала:
– Отец, ничего не говори, быстро беги!
– Почему это я должен бежать? – вспыхнул он. – Они сами первыми стали приставать к женщинам из приличных семей…
Дочь перебила его:
– Отец, ты навлек на себя большую беду, немцы уже отбили телеграммы в Пекин и Цзинань, Юань Шикай прислал ответ с приказом начальнику Цяню арестовать тебя хоть ночью. Отряд конных стражников уже недалеко отсюда!
– Но ведь есть высшая справедливость…
Он хотел еще попрепираться, но дочь вышла из себя:
– Дело не терпит промедления! Огонь уже опаляет тебе брови. А ты пустые разговоры ведешь! Хочешь остаться в живых – беги и скрывайся, не хочешь – жди, когда они явятся!
– Я убегу, а они как же?
– Уже едут. – Дочь прислушалась, и действительно вдалеке послышался негромкий топот конских копыт. – Отец, уходишь или остаешься, решай сам! – Она боком выскочила из дома, но тут же оглянулась и бросила: – Беги, пусть Сяо Таохун прикинется сумасшедшей!
Дочь одним прыжком вскочила на мула и пригнулась, слившись с ним в одно целое. Мул фыркнул и понесся вперед. Мерцание звезд мелькнуло на его крупе, который тут же погрузился в темноту, и топот копыт стал удаляться на восток.
Поспешно закрыв ворота и повернувшись, Сунь Бин увидел жену, которая стояла перед ним, уже распустив волосы, измазав лицо углем. Из-под разодранной верхней одежды выглядывала белоснежная грудь.
– Послушайся Мэйнян, беги! – строго сказала она.
При взгляде в сияющие в полумраке глаза жены сердце охватило страдание. В этот особенный миг он осознал, какими смелыми и сообразительными могут быть мягкие с виду женщины. Он рванулся к жене и крепко обнял. Она с силой оттолкнула его:
– Беги, отец моих детей, не думай о нас!
Он перепрыгнул через ворота чайной, направился по маленькой тропинке, по которой обычно ходил за водой, и забрался на большую дамбу Масан. Спрятавшись за большой ивой, он мог видеть притихший городок, серую дорогу и свой домик. Отчетливо слышался режущий сердце плач Баоэра и Юньэр. В небе на западе низко висел изогнутый, как бровь красавицы, полумесяц, который казался в этот миг необычайно чарующим. Широко раскинувшийся небосвод был усеян звездами, они сверкали, как драгоценные камни. Городок был погружен во мрак, ни в одном доме не горел огонь. Но Сунь Бин знал, что никто не спит, все молча вслушивались в происходящее на улице, будто сидя во мраке, можно отвести беду. Топот копыт раздавался все ближе, собачий лай уже слышался во всем городке. Черные конники сплоченным строем надвигались все ближе, сколько их, было не разобрать, слышался лишь топот копыт по булыжной мостовой, да только было видно, как от ударов копыт в стороны разлетаются большие темно-красные искры.
Конный отряд столпился у ворот чайной и, беспорядочно покружив, остановился. Сунь Бин увидел, как с неясных силуэтов лошадей соскочили неясные силуэты стражников. Они принялись шуметь и галдеть, словно стараясь выманить свою добычу. Пошумев, они зажгли привезенные с собой факелы, которые осветили темную улицу и дома, а также ивы на дамбе. Сжавшись всем телом, Сунь Бин укрылся за ивой. Из гнезд на дереве, хлопая крыльями, взлетели напуганные вороны. Повернувшись, он глянул на реку, приготовившись прыгнуть в воду и спасаться бегством. Но стражники не обратили никакого внимания на вороний переполох. Тем более никому не пришло в голову проехать дозором по дамбе.
Теперь он ясно разглядел, что лошадей было девять. Были они и пестрые, и белые, и вороные, и рыжие, и саврасые. Все – жеребцы местных кровей, наружностью не выделяющиеся, не тучные и не мощные, гривы непричесанные, сбруи обветшалые. На двух лошадях вообще не было сбруи, вместо нее на круп коням накинули мешки. При свете факелов головы лошадей казались большими и неповоротливыми, глаза ярко светились. С особым вниманием стражники оглядели горизонтальную вывеску над входом в чайную, затем принялись неторопливо стучать в ворота.
Никто им не открыл.
Стражники стали ломиться в ворота.
Сунь Бин смутно чувствовал, что солдаты совсем не собирались арестовывать его, иначе они бы так не мешкали и не стали бы так терпеливо стучать в ворота. Среди них было немало умельцев перемахивать через стену и врываться в чужие дома. В душе у него родилось немало симпатии по отношению к стражникам. Он, конечно, понимал, что за ними стоял уездный Цянь, а за ним – его родная дочь Мэйнян.
В конце концов ворота под ударами раскрылись, стражники с факелами в руках самодовольно вошли внутрь. Следом он услышал рыдания и смех жены, прикинувшейся сумасшедшей, и плач перепуганных детей.
Стражники провели какое-то время внутри, потом вышли, одни, что-то бормоча, кое-кто зевал. Перед чайной они задержались еще немного, погалдели, сели на лошадей и уехали. Улица огласилась топотом копыт и осветилась огнем факелов, потом все исчезло, и городок вновь погрузился в тишину. Он хотел было спуститься с дамбы и вернуться домой, но увидел, что в тысячах домов, будто по приказу, зажгли огонь, все вокруг ярко осветилось. Чуть спустя на улице появились несколько десятков светильников и фонарей, они собрались в длинную огненную змею и быстро двинулись к его дому. Из глаз у него потекли горячие слезы.
7
Прислушавшись к советам опытных стариков, несколько дней после этого Сунь Бин днем скрывался, а к вечеру, когда затихали шаги людей, осторожно появлялся. Скрывался он в ивняке на другом берегу реки. Там был с десяток глинобитных хижин, где крестьяне сушили табак. Днем он спал в этих хижинах, а к вечеру перебирался через реку и возвращался домой. Наутро заворачивал в узелок жареные лепешки, набирал воды в тыквы-горлянки и шел назад в хижину.
На больших ивах рядом с его пристанищем было около десятка сорочьих гнезд. Он лениво валялся на глиняном кане, ничего не делая, ел и спал, спал и ел. Поначалу и выходить боялся, но постепенно утратил бдительность. Оставаясь под деревом и задрав голову, он наблюдал, как ссорятся между собой сороки. С ним познакомился высокий молодой человек, который пас коз. Его звали Му Ду, он был очень простодушный, и смекалки ему остро недоставало. Сунь Бин делился с ним жареными лепешками и еще рассказал, что он и есть тот самый Сунь Бин, который убил немецкого инженера-железнодорожника.
Седьмое число второго месяца, пятый день со дня убийства немецкого инженера, полдень. Сунь Бин съел пару жареных лепешек, запил холодной водой и улегся на к а н, слушая в смутной полудреме, как хлопочут сороки и стучат дятлы. Неожиданно с другого берега реки донесся резкий выстрел. Он первый раз в жизни слышал, как стреляет скорострельная винтовка с казенной частью, это было совсем не похоже на стрельбу из самодельных ружей и пушек. Сердце замерло, он понял, что дело плохо. Соскочив с кана и схватив жужубовую палку, он спрятался за обветшалой створкой двери и стал ждать врагов. Следом раздалось еще несколько выстрелов. Они также донеслись с противоположного берега. Не усидев в хижине, Сунь Бин выскользнул за дверь, согнувшись, перепрыгнул ветхую глинобитную стену и побежал в ивняк. В Масане вопили женщины, плакали дети, раздавалось ржание коней и рев ослов. Лаяли собаки, и все сливалось в один гул. Что происходит на том берегу, было не видать, но он мгновенно сориентировался, заткнул палку за пояс и забрался на самое высокое дерево. Завидев вторгшегося в их владения человека, сороки стали все вместе яростно нападать на него. Размахивая палкой, он раз за разом отгонял их. Сунь Бин встал рядом с огромным сорочьим гнездом, держась за ветку и глядя на другой берег. Перед его глазами весь городок был как на ладони.
Он увидел, что полсотни высоченных заморских жеребцов рассыпались на пустыре перед его чайной. Иностранные солдаты в великолепных мундирах и украшенных перьями цилиндрических шапочках стреляли из синеватых винтовок с примкнутыми штыками по дверному окну его дома. Из дул винтовок вращающимися маргаритками вылетали и долго висели в воздухе облачка белого дыма. Медные пуговицы на мундирах солдат и блестящие штыки сверкали на солнце и резали глаз. Позади иностранных солдат стояли солдаты цинской армии в летних шляпах с красной бахромой и белыми кругами на груди и спине. В глазах у Сунь Бина потемнело, жужубовая палка выпала из рук и, с треском ударяясь о ветки, упала на землю. Хорошо, что он крепко уцепился рукой за ветку, а то и сам бы свалился.
Сердце объяло огнем, он понял, что беда действительно пришла. Но в нем еще теплилась надежда, что жена применит все накопленные за много лет способности, особенно в том, как изображать сумасшедшую, а эти немецкие солдаты, так же как и присланные уездным Цянем стражники, покрутятся какое-то время и уедут несолоно хлебавши. И он тут же принял решение, что если сможет пережить эту опасность, то немедленно заберет жену и детей и переберется в другие места.
Вскоре началось самое страшное. Он увидел, как два немецких солдата, схватив жену за руки, тащат ее к дамбе. Жена пронзительно кричала, ее ноги волочились по земле. Детей нес к дамбе длинный немецкий солдат, взяв каждого за ногу, как носят кур и уток. Шитоу вырывался из рук еще одного немецкого солдата и, похоже, укусил его. Потом Сунь Бин увидел, как маленькая черная фигурка Шитоу отступала на дамбе, отступала, пока не наткнулась на ствол винтовки стоявшего позади него немца, и не сверкнул на солнце пронзивший его штык. Вроде бы парнишка вскрикнул, а может, никакого крика и не было. Черным шариком Шитоу скатился вниз по дамбе. Прижавшийся к дереву Сунь Бин увидел лишь кровавый отблеск, обжегший ему глаза.
Все немецкие солдаты отступили на дамбу и, одни с колена, другие стоя, навели винтовки на жителей городка. Стреляли они очень точно, почти после каждого выстрела падал человек – на улице или во дворе, ничком или навзничь. Цинские солдаты факелами подожгли его дом. Сначала валил похожий на дерево черный дым, который поднялся до небес, через какое-то время взметнулись большие, золотисто-желтые языки пламени. С треском разлетались искры, их становилось все больше и больше, огонь и дым направлялись в разные стороны, дым и жар вместе с густой копотью долетали до его лица.
Происходили еще более ужасные вещи. Он увидел, что, таща и толкая его жену, немецкие солдаты срывали с нее одежду, пока она не осталась нагишом… Зубы глубоко вонзились в кору дерева, лоб он разбил себе в кровь. Сердце огненным шаром устремилось на другой берег, но тело оставалось на дереве, словно привязанное, и он был не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой. Немцы подняли белое тело жены, раскачали и бросили, как большую белую рыбу, в воды реки Масан. Беззвучно подняв множество белых брызг, множество белых цветов, оно беззвучно пошло ко дну. Наконец, немецкие солдаты высоко подняли на штыки Юньэр и Баоэра и тоже швырнули в реку. Как в кошмарном сне, глаза застила кровавая пелена, сердце пылало огнем, тело безвольно застыло. Он трепыхался из последних сил, и в конце концов со звериным ревом тело освободилось, обрело способность двигаться. Он яростно рванулся вперед, и тело, ломая ветки, тяжело рухнуло на мягкий песок под деревом.
Глава 8. Священный алтарь
1
Стоило открыть глаза, как в них ударил луч света, пробивающийся сквозь ветви ив. В мозгу промелькнули страшные картины, которые он видел с вершины дерева, и сердце болезненно сжалось, как мошонка быка при неожиданном ударе. С этого момента в ушах зазвучал торопливый, как сигнальный огонь, бой гонгов и барабанов, словно пролог перед началом большого представления оперы маоцян. За боем последовали протяжные, печальные переливы шалмея-соны и труб под непрерывный с циклическим повторением аккомпанемент цитры-цинь, где струнами служили кот да кошки. Эти звуки, которые полжизни сопровождали его, притупили сердечную боль, словно стерев с лица земли высокие горные пики и завалив песком ущелья глубиной в десять тысяч чжанов, образовав обширное плоскогорье. Стаи сорок, следуя громыханию музыки в его сердце, театрально парили, словно кружащиеся в небе темные облака; а перестукивание не знающих устали дятлов служило учащенным ритмом этой музыки. Тонкие ветви ив колыхались под ветерком, как когда-то его пышная борода.
«Я, я, я держу в руке дубинку из жужуба. За пазухой у меня клинок снежного меча. Делаю шаг и рыдаю осиротело. Делаю два, и кипит пламя гнева. Я, я, я торопливо иду по извилистой тропе, как это непросто дается мне».
Под исполненную горечи и негодования арию в душе он, опершись на ствол дерева, с трудом встал, покачивая головой и топая ногами. Бум-бум-бум-бум-бум-бум-бум… Бум-бум-бум… Бум!
«Увы! Я, Сунь Бин, возвожу глаза на север, где мой дом, языки пламени на полнеба, валит черный дым. Мою жену убили злодеи, она, она, она в брюхе рыб. Мои дети, ах, какое горе! И сын, и дочь отправились к Желтому источнику[82]. Проклятые заморские дьяволы, светловолосые и зеленоглазые, сердца у них, как у змей и скорпионов, чувства в них нет. Убили невинных, разорили меня и уничтожили семью, ни кола ни двора, я, я, я… Ах, какое горе!»
Опираясь на палку из жужуба, которая принесла ему столько несчастий, он, пошатываясь, вышел из ивовой рощицы.
«Я, я, я, я подобен дикому гусю, отставшему от стаи, я как тигр, попавший на равнину, дракон, оказавшийся на мели…»
Размахивая жужубовой палкой, он крушил все направо и налево, во все стороны, бил так, что на ивах трескалась кора, так, что застонали деревья и травы.
«Ах вы, немецкие дьяволы! Вы, вы, вы убили жену, убили детей, злодеи лютые… Глубока ненависть за это море крови, я обязательно должен отомстить!»
Бам-бам-бам-бам-бам… Трах-бах-бах…
«Какой же ты мужчина, если не последует месть».
Размахивая палкой и спотыкаясь, он рванулся к реке Масан. Вода доходила ему до пояса. Ко второму месяцу лед в реке уже растаял, но озноб пробирал до костей. Однако он совершенно не чувствовал холода, душу ему грел жгучий огонь мести. Идти было трудно, вода, словно толпа заморских солдат, задерживала его, мешала. Он лез напролом, колотил воду палкой. Плюх-плюх-плюх-плюх-плюх-плюх! Звуки ударов лезут в уши, брызги летят во все стороны.
«Словно тигр ворвался в овечье стадо».
Брызги летят в лицо, одни не ясно какие, другие сероватые, третьи кроваво-красные.