– Так-так-так, что это тут у нас? – Он снимает крышку и несколько секунд удивлённо молчит. – Это мне?

Мы все синхронно киваем. Ничто не могло бы сделать этот час более торжественным.

– Вот это произведение искусства! Оно съедобное?

Его улыбка, когда он наклоняется к торту, чтобы разглядеть изображение, выражает большое, торжественное, удовлетворённое счастье.

– Попробуйте, – говорю я, протягивая нож, который предусмотрительно захватила из дома.

Он смеётся и говорит, что это очаровательно. Студенты полукругом обступают его, когда он, взяв нож, аккуратно, чтобы не повредить лица на картинке, разрезает торт, а я раскладываю куски на тарелки и протягиваю каждому изображение с ним самим. Они уже не смотрят на меня так недоверчиво, а кое-кто, попробовав торт, даже одобрительно улыбается.

– К такому торту нужно шампанское! – говорит Профессор.

Плющ и Горшок быстро соображают, и через пятнадцать минут на столе оказываются две бутылки шампанского, хотя в Школе запрещено распитие спиртных напитков. Мы закрываем дверь аудитории, и Мастер с хлопком откупоривает бутылку.

Разлив тёплое шампанское, он протягивает мне мягкий пластиковый стаканчик с пузырящимся, янтарного цвета напитком.

– С днём рождения, – улыбаясь, тихо говорю я. Беру стаканчик, но, не делая ни глотка, отставляю его на стол. Сегодня я, несмотря на праздник – в честь праздника, – собираюсь до самого позднего вечера сохранять трезвость. Может быть, он позволит мне выпить немного вина, которое припасено у меня в красной комнате, но только если мы окажемся наедине и я покажу ему свой сокровенный подарок, который слегка покалывает и чешется под колготками.

Я снова стою в сторонке, но чувствую себя в самой гуще событий. Я не свожу с него глаз. Вокруг гудят голоса. С умилением, довольная собой, я наблюдаю за тем, как всё удачно сложилось – и торт, и шампанское, и выражение приятного удивления на лице Профессора, который, пренебрегая приборами, ест прямо руками. Я смотрю на него с таким обожанием, будто вижу впервые, как он смеётся, как быстро двигается его тело, от которого исходит запах опасности, тело, способное причинить боль, но сейчас всё по-другому: он расслаблен и доволен – жуёт торт и запивает шампанским. Я могла бы умереть прямо сейчас, и это было бы прекрасно.

Каждый раз, когда мы встречаемся, я так нервничаю, будто мне приходится заново с ним знакомиться. В нашу последнюю встречу он был мной недоволен. Гнев читался в его глазах. В любой момент он мог впасть в ярость, и чаще всего эти вспышки были обращены на меня. Никаких инструментов, чтобы справиться с ними, у меня не было. Я напоминаю себе об этом, чтобы сильно не расслабляться. Я не в силах предугадать, чем закончится сегодняшний, так хорошо начавшийся день, возможно, он обернётся катастрофой, но я знаю, что жить стоит ради таких волнующих мгновений, когда чувствуешь небывалый подъём и, как ни удивительно, безграничную власть.

Кто-то стучит в дверь. Бутылки ныряют под стол, а стаканчики с опозданием прячутся за спины. Заглядывает, почувствовав через закрытую дверь запах праздника, девочка с красными волосами. Жуткая девица преследует нас, как сумасшедшая бывшая.

– Заходи-заходи, – говорит Профессор, – у нас кое-что для тебя есть.

Он берёт её за локоть и подводит к столу с тортом, от которого остался один кусочек – тот, где на фотографии она лежит в шезлонге.

– О боже, – она пищит от удивления, прикладывая ладонь ко рту, – это же я! Почему меня никто не съел? Я невкусная?

– Вкусная. Ешь! – приказывает Профессор.

Торт быстро исчезает. Я заглядываю в коробку и вижу остатки глазури, размазанной по бумажному дну коробки. По партам рассыпаны крошки. Всё, что осталось от праздника. Я смахиваю их на пол, навожу какой-никакой порядок, собираю мусор в пакет. Когда шампанское было выпито, мы выходим из Школы. На улице гуляет ветерок, поднимает и закручивает опавшие листья. Я уже не удивляюсь, что девочка с красными волосами увязывается за нами, и мне кажется, что это навсегда – мы никогда от неё не отделаемся.

На метро мы доезжаем до «Курской», где должны встретить Бориса Дмитриевича и вместе пойти в ресторан, куда Профессор, не принимая отказа, пригласил всех после мастерской.

Профессор говорит, что у него есть одно дело в торговом центре возле метро. Он оставляет одногруппников во главе с Борисом Дмитриевичем перед эскалатором, ведущим в супермаркет на минус первом этаже, чтобы они спустились и купили вина, а сам целенаправленно двигается в обратном направлении по торговому залу.

– Пойдём со мной, – бросает мне из-за спины так, что слышу это только я.

Что-то внутри меня переворачивается. Я иду – что ещё делать? Стоит ему только захотеть, и я след в след иду за ним, как аромат его одеколона – всегда на шаг позади. Мне ужасно неловко оставлять одногруппников, выставлять себя дурой, которую они сейчас же примутся на все лады обсуждать: «Посмотрите только на неё, что она о себе возомнила, и этот торт – разве не ужасно?» Они могли заподозрить бог весть что, но это пугает куда меньше, чем свод всех частей тела Профессора, маячивший впереди. Я и сама не подозреваю, куда и зачем мы идём, но он должен увидеть меня позади, когда обернётся.

Он подходит к стеклянному островку в центре зала, над которым возвышалась одинокая, высокая, как мачта корабля, девушка в белой блузке. Подойдя, он любезно с ней здоровается, достаёт из кармана куртки жёсткую коробочку и, открыв её, говорит, что ему подарили часы, но браслет великоват, и он хочет его укоротить.

– Конечно, давайте посмотрим, – бойко отвечает девушка. Она уверенными руками достаёт часы из их мягкого, с белой подушкой, гнёздышка. Это электронные часы марки Casio G-Shock с металлическим чёрным браслетом. Я замечаю, что они удивительно похожи на те, которые он носит сейчас, только крупнее и более глянцевые.

Он снимает старые часы и убирает в карман.

– У вас последняя модель. Очень редкая.

– Значит, у меня эксклюзив?

– Верно. В нашем бутике такой ещё нет, – говорит она, выверяя на его запястье, на сколько звеньев нужно укоротить браслет до подходящего размера, – очень хороший подарок.

– Да? А что можно делать в этих часах? – спрашивает Профессор.

Я вижу нехороший блеск в его зелёных глазах.

– Всё что угодно.

– И заниматься сексом?

– Нет, сексом заниматься нежелательно, – она улыбается, и на щеках появляются ямочки.

– Почему?

– Вдруг вы случайно ударите ими свою партнёршу.

Он смеётся так, словно это самое смешное, что он слышал в жизни.

– А вдруг ей это понравится?

Я думаю, что эти слова адресованы непосредственно мне, и ошибаюсь. Может показаться, что его вопрос намекает на мои маленькие слабости, когда я прошу его ударить меня – в области желаний я не слишком изощрена, – но по его голосу, интонации, поглощённости разговором с незнакомкой я догадываюсь, что он напрочь забывает о моём присутствии, а я, как досадное недоразумение, стою и слушаю с открытым ртом.

– Вот так хорошо? – Ариадна, как я читаю на её бейджике, защёлкивает браслет на его запястье.

– Да, – отвечает он, потрясая рукой.

– Не туго?

– Нет, идеально.

– С днём рождения, – говорит Ариадна.

– Спасибо! – говорит он и уходит, не посмотрев в мою сторону.

Широкими шагами и слегка наклонившись вперёд, он идёт впереди меня, а я стараюсь его догнать. Слышу, как он, чуть повернув голову, бросает мне:

– Напьёшься сегодня – убью.

Студенты с Борисом Дмитриевичем и с вином в шуршащем пакете уже ждут нас у выхода. Вино они пьют по дороге прямо из горла, передавая друг другу бутылку. Мне страшно. Морально я готовлюсь к встрече с его женой, ведь не кто иной как она, подарила ему эти часы, значит, у них всё хорошо, и немыслимо ей пропускать праздник.

Фасад ресторана с деревянной вывеской под крышей увешан электрическими гирляндами. Разноцветные огоньки мигают, как на Рождество, а из окон льётся тёплый золотой свет. В воздухе витает новогоднее настроение, хотя праздник ещё не скоро. Прежде чем зайти, мы стоим возле входа – Профессор в кругу студентов – они курят и наскоро допивают вино. Пустая бутылка отправляется в урну. Он, придерживая дверь, пропускает всех вперёд. Когда я последняя захожу перед ним, он как-то мрачно, предупреждая уже во второй раз за сегодня, говорит мне на ухо:

– Только держи себя в руках.

Тяжёлая дверь за нами закрывается, и через мгновение к нему возвращается прежняя безмятежность. Я киваю, хоть он и не видит, проходя впереди меня. Я всё поняла.

Внутри стены покрыты терракотовой краской, украшены разноразмерными фотографиями в рамках. По узкому коридору из зала в зал под громкую музыку снуют люди. Я узнаю мелодию и пытаюсь вспомнить, в каком фильме её слышала. Вероятно, в старом чёрно-белом фильме, где в конце герои целуются и, сев в автомобиль, уносятся в закат.

Мы направляемся за Профессором в дальний по коридору зал, где за двумя длинными столами его уже ждёт компания. Подумать только, сколько людей! – мужчин и женщин, студентов и преподавателей, которые в этот день получили приглашение на спонтанное празднование. Они устроились кто на деревянных стульях, кто в мягких, придвинутых к столу креслах. Бокалы уже наполнены, приборы сверкают в мягком свете. Он долго здоровается со всеми, обнимает и целует в щёки людей, которые встают со своих мест, чтобы поздравить его. Некоторым он показывает новые часы. Будь это обычный день, мы бы сидели сейчас во вьетнамском кафе, Профессор к этому времени уже бы съел свой «Фо Га» и пил бы третий бокал пива. В моей груди разворачивается целое царство печали. Мне отчаянно хочется исчезнуть, но уйти сейчас было бы немыслимо.

Я пытаюсь не таращиться на его гостей, быть незаметной, хотя для этого мне не нужно особо стараться. Я собираю все силы, чтобы вести себя как ни в чём не бывало, ожидая, что в любой момент могу быть застигнута врасплох – и, выйдя из дверей одного из залов, появится волчица, сядет на стул рядом с ним, обнимет его за плечи и улыбнётся своим волчьим оскалом. Она просканирует взглядом всех за столом на предмет того, есть ли среди нас те, кто спит с тем, с кем спать не следует.

От шума голосов и перезвона бокалов над столом гудит и кружится голова. Я, пытаясь сосредоточиться, рассеянно разглядываю интерьер ресторана, обращая внимание на выставленные напоказ детали – огромный портрет Хемингуэя над камином, плакаты из Америки 70-х с улыбающимися девушками в стиле пин-ап, бумажные фонарики под потолком, раритетное аптекарское стекло на полках. Вдоль покрытого белой скатертью стола стоят тарелки с закусками, большие блестящие подносы с сыром и фруктами.

С обеих сторон от меня тянулись руки, наперебой звенели вилки, но я, игнорируя настойчивое урчание в животе, проявила несвойственную мне умеренность – положила на тарелку лишь пару кусочков сыра и ломтиков свежего огурца, минуя керамические формочки с соусами – сливочным, зелёным, предположительно песто, и поблёскивающим жидким мёдом. В центре стола стояли бутылки с вином. В воздухе витал насыщенный алкогольный аромат, а голоса гостей были громче, чем нужно, чтобы слышать собеседника. Смех бил по ушам, как и звон чокающихся бокалов.

– С днём рождения!

– С днём рождения!

– С днём рождения!

Поздравления и тосты раздавались с разных концов стола. Красное вино плескалось, оставляя маслянистый след на стенках бокалов. В зароке, принесённом мной в безопасности Школы, образовались лакуны. Должна ли я совсем отказаться от алкоголя? Быть может, позволительно в такой вечер чокнуться со всеми, будет невежливо отказываться выпить за здоровье Профессора? И попросту я буду чувствовать себя очень глупо, сидя весь вечер с вытянутым лицом и отпивая воду из стакана.

Неверная трясущаяся рука потянулась к бокалу и застыла на полпути. Я оглянулась на Профессора, который не смотрел в мою сторону, сглотнула и вернула руку к себе на колени. Нет, ещё рано. Стоит подождать, пока он сам немного опьянеет и утратит бдительность.

Беру кусочек янтарного сыра на шпажке, чтобы чем-то занять руки, но всё-таки улучаю момент, когда, как мне кажется, Профессор увлечён разговором, пододвигаю к себе бокал и чувствую на себе чей-то взгляд. Поднимаю глаза. Напротив меня сидит незнакомый мужчина в клетчатом пиджаке, с длинными, зачёсанными назад волосами и аккуратно подстриженной бородой.

Он разглядывает меня с интересом, явно пытаясь понять, как я здесь оказалась, и мне передаются его мысли – я гадаю, что я здесь делаю? Вспоминаю про татуировку, показать которую Мастеру у меня ещё не было возможности. Мужчина улыбается, и я вижу ряд мелких зубов.

– Привет! – говорит он, продолжая хищно улыбаться.

– Добрый вечер.

– А ты… разумеется, учишься у Родиона?

– Разумеется, – повторяю я, вычерчивая ногтем круги на скатерти.

– Первый курс?

– Второй, – отвечаю я.

– Интересно, – говорит он, – я тебя раньше не видел.

– Я вас тоже.

– Можно на «ты», – говорит он.

В этот момент за его спиной проходит, скользнув по мне равнодушным взглядом, Профессор с компанией. Они идут курить на улицу.

– Хорошо, – рассеянно отвечаю, продолжая вычерчивать пальцем круги на столе, но пододвинув руку немного ближе к бокалу.

– Кирилл Пшеница, – говорит он, протягивая руку над столом. Я поднимаю голову, ловлю своё мелькнувшее на стенках бокала отражение. Молча пожимаю руку.

– Как тебя зовут? – спрашивает он.

– Соня, – отвечаю я.

– Ты не пьёшь?

– Мне нельзя.

– Почему?

– Потому.

Он смеётся и наполняет стоящий передо мной бокал.

– Давай за знакомство.

И правда, пока Профессора нет за столом, можно воспользоваться этой возможностью. Я выпрямляюсь на стуле и подаюсь вперёд, чтобы взять бокал. Ну наконец-то. Уверенная, что могу пить, не теряя головы, я, чокнувшись, мигом его осушаю. Вкус пронзительно-кислый, вязкий, после чего наступает сладость. Мужчина напротив смеётся.

– Вот так, – он протягивается за бутылкой и снова наполняет мой бокал, – а теперь за Профессора!

Мы чокаемся, и я выпиваю до половины. Вино кружит голову, но чувствую я себя хорошо – я больше не тот человек на вечеринке, что вечно оказывается в одиночестве. Хватаюсь за разговор с ним как за соломинку.

– А вы чем занимаетесь? – спрашиваю я.

– Ты, – он откашливается. – Я журналист.

– Журналист? – я смеюсь и делаю ещё несколько глотков. – Не может быть!

– Почему не может быть? – удивлённо переспрашивает он.

– Просто я знала одного журналиста с такими же именем и фамилией в своём городе, – сказала я, стараясь изо всех сил придумать что-нибудь такое, что произвело бы впечатление.

Сама не понимаю, как рождается этот обман – никого по имени Кирилл Пшеница я не знала, но от разлившегося по телу тепла я смелею и придумываю эту глупую ложь. Волнует идея сделать что-то, что идёт вразрез с обычными действиями.

– Да ты что? И правда не может быть! А где ты жила? – спрашивает он, и мы обмениваемся улыбками.

– В Новосибирске. Ты точно не он? – спрашиваю, обнимая обеими руками бокал в винных потёках.

– Насколько мне известно, никогда не жил в Новосибирске, – говорит он и подливает мне ещё вина – я сбиваюсь со счёта, какой уже бокал пью, а за его спиной в этот момент, возвращаясь на своё место, проходит Профессор. Меня обдаёт холодом.

– Он писал для интернет-портала Нгс. ру, – выдавливаю я.

– Очень интересно, – он достаёт телефон, – давай посмотрим.

Его голос журчит как ручей. Пока он занимается поисками своего несуществующего однофамильца, я допиваю остатки вина, стараясь краем глаза следить за местонахождением Профессора. Он увлечён разговором с Борисом Дмитриевичем. Вертит новые часы на запястье.

Мы поговорили с ним ещё минут пять, после чего он, так и не найдя подтверждения моим словам, утрачивает ко мне интерес и обращает внимание на сидящую рядом девушку в платье с зелёным, сверкающим, как чешуя, корсетом, что задевает меня больше, чем я могла предположить. Всего лишь напоминание: во мне нет ничего интересного. Я отчего-то злюсь на него и на весь свет. Он, этот журналист, во всём виноват, если бы не он, я бы не нарушила обещание, я бы не стала пить. От неизбежности наступающего опьянения меня душит паника. Но что делать дальше? «Посиди подумай, – говорю я себе, – не забывай, что никто не знает твоей тайны и никто не должен узнать».

Вроде бы ничего не происходит, но что-то не так. Я бросаю взгляд на Профессора. За весь вечер он не обратил на меня ни малейшего внимания, но сейчас смотрел на меня в упор. К лицу мигом приливает жар. Тошнота подкатывает к горлу. Я, смущённая, робко киваю в ответ. Он отворачивается.

Скоро толпа за столом начинает редеть. Гости подходят попрощаться с именинником. С шуточным недовольством он просит их остаться, но после долгих уговоров они всё-таки уходят. Те, кто остаётся, пересаживаются на освободившиеся места ближе к Профессору. Он посмеивается, рассказывает какие-то увлекательные истории с актёрским мастерством, хватаясь то за бутылку, то за вилку, разыгрывает сценки из своей профессорской жизни.

Теперь всё, что я видела, слышала или вспоминала, усиливало нарастающий во мне панический страх. Я ускользаю в туалет, отчасти по надобности, отчасти чтобы побыть в одиночестве, перевести дух и хоть как-то привести мысли в порядок. Я часто так делаю на вечеринках. Отчасти это помогает. В туалете я смотрю в зеркало на свои раскрасневшиеся от вина щёки, понимаю, что не знаю, что делать дальше – уйти или дождаться конца вечера, чтобы поехать в Подколокло вместе с Профессором и показать ему свой подарок? Уверена, уйди я сейчас, этого никто бы не заметил и для меня всё обернулось бы наиболее благополучным образом, но я не осмеливаюсь попрощаться, поэтому решаю действовать по обстоятельствам, что бы это ни значило.

Вернувшись на своё место, я присоединяюсь к разговору соседок, одна из которых рассказывает про то, как три месяца жила в Италии, как местным мужчинам нравятся блондинки, как они, не давая ей прохода, кричали вслед «Бэлла». Мне отчаянно хотелось ещё выпить, ещё немного, только чтобы пережить этот вечер. Мы рассеянно внимаем рассказу девушки из Италии, которая продолжает говорить о приключениях в палаццо Питти с её бойфрендом-итальянцем. Гул голосов становится тише. Вечеринка явно близится к завершению. На другом конце стола сидит Профессор, трое его собеседников из числа выпускников и журналист. Я больше не боюсь, что появится волчица – эта угроза кажется теперь эфемерной и незначительной. Другой страх пронзает меня насквозь – теперь я боюсь, что он заметит моё опьянение. Я словно провалилась в страшный сон и не могла заставить себя проснуться. Я пододвинула к себе тарелку и поковырялась немного в куске подсохшего торта. Он оказался приторно-сладким, и пить захотелось ещё больше. Меня терзала страшная жажда.

Я смотрю в окно. Оно выходит на пустой двор. Снаружи идёт густой снег. Первый в этом году. Подсвеченный огнями гирлянд, он окутывает дом белой пеленой, но сквозь неё проступают и густятся необычной черноты тени. Я пытаюсь расфокусировать взгляд и вижу дикие земли, которые были здесь прежде, чем появились люди.

Профессор и вся его мужская компания встают и одеваются, собираясь уходить. По всей видимости, и мне здесь больше нечего делать. Я тоже встаю, проверяю, не оставил ли Профессор что-то из вещей, и, на ходу натягивая пальто, в дверях догоняю их. Мои соседки остаются за столом одни.

Мы выходим на тёмное крыльцо, озарённое светом из окон. Чуть покалывает мороз, в воздухе будто стоит дым. Снег лежит на нагих ветках деревьев. Небо по-прежнему полнится вихрем мягких хлопьев.

Мужчины стоят ко мне спиной, слишком поглощённые своим разговором, даже не замечают, как я подхожу. Они, негромко смеясь, наперебой прощаются с Профессором. Среди них и весёлый журналист, который, пожимая Профессору руку, что-то шепчет на ухо. Потом я ловлю на себе его любопытный взгляд. В конце концов они садятся каждый в своё такси и разъезжаются. Я остаюсь один на один с Профессором. Он вышагивает по крыльцу пьяный и обозлённый, вероятнее всего – на меня. Щёлкает зажигалкой. В одной руке у него зажжённая сигарета, в другой – бутылка шампанского, из которой он периодически отпивает. Я смотрю, как он пошатывается. Он чем-то озабочен. Ему плохо со мной, и я не знаю, что сделать, чтобы ему стало лучше. В натянутых между деревьями проводах пощёлкивает электричество. Огоньки тревожно мигают. Я вдыхаю сигаретный дым вместе с зимним воздухом. Подъезжает такси.

– Поехали, – говорит он напряжённо и щелчком отбрасывает сигарету.

Мы садимся – он на переднем сиденье, а я, как всегда, сзади.

– Ты пьяная, – тон его голоса становится обвиняющим.

– Вовсе нет, – отвечаю я, хотя да. Страх сводит живот.

– Я просил тебя только об одном – не напиваться. Неужели это так сложно?

– Но я не напивалась, – я, не отрываясь, смотрю на приборную доску, чтобы не заплакать.

– Это мой день рождения. Ты не можешь в мой день рождения выполнить одну мою просьбу?

– Родион Родионович, я трезвая. Я выпила совсем чуть-чуть, за компанию.

– Ты умудрилась испортить мне день рождения. Пришли мои друзья, я хотел хорошо провести время, а вместо этого смотрел, как ты напиваешься.

Снег сменился дождём. В пелене дождя скользят тёмные тени. Я ощущаю себя больной и вымотанной. Ничто не предвещало такого финала, хотя весь вечер был проникнут смутной тревогой, перемежаемой всплесками бурного веселья. Я до сих пор не понимаю, что сделала не так. Проклинаю себя за слабость. Я была такой всегда, сколько себя помнила – беспомощной и хронически неуверенной в себе.

– Родион Родионович, пожалуйста, я люблю вас.

Он делает несколько приличных глотков и, размахнувшись, бросает пустую бутылку в окно, как пират швыряет за борт бывшего, но ещё живого, с кляпом во рту, лоцмана. Стекло разбивается о тротуар и разлетается на тысячу осколков. Сцена тревожная, опустошающая, очень эффектная.

– Это худший день рождения в моей жизни! Поздравляю, это достижение для мелкой соплячки.

Я молчу. Всхлипываю. Он пристально смотрит сквозь лобовое стекло на дорогу.

– Пожалуйста, Родион Родионович, простите меня. Я сделала кое-что для вас, – я поднимаю юбку выше колен, открывая татуировку.

Он дёргается, словно я его ударила. Смотрит через плечо. Я жду, что он остынет. В ответ он хмурится.

– Наколка? Что там написано?

– Мастер-фломастер.

– Ты не слышишь, что я тебе говорю?

Мои губы шевелятся, но не издают ни звука.

– Это всё для тебя, не для меня. Мне наплевать на наколку.

– Простите.

– Как я устал! От тебя! Ото всех!

Он ничего больше не говорит. Машина останавливается возле светофора на перекрёстке, где встречались Покровский бульвар и улица Воронцово Поле. Впереди прогромыхал трамвай. В конце концов он говорит:

– Выметайся! Дальше сама.

Я нерешительно, умоляюще поглядывая на него, берусь за ручку двери. Поняв, что он не собирается меня останавливать, открываю дверь и выбираюсь наружу. Я иду, заплетаясь на слабых ногах, куда глаза глядят.

– Куда ты пошла? Не в ту сторону! – выкрикивает он из открытого окна, и машина под рокот шин уезжает.

Я чувствую одновременно и панику, и облегчение от того, что легко отделалась в этот раз и высадил-то он меня почти рядом с домом. Только где этот жуткий, тёмный дом с мышами? Но тут же чувствую себя виноватой за то, что он выбрал меня, а я не оправдала его доверие – подумать только, я умудрилась испортить его праздник и даже не заметила как.

Я стучу зубами, ощущая что-то похожее на холод, но продолжаю идти неведомо куда. Я делаю немыслимо большой крюк и чудом добираюсь домой.

Порой я размышляю о том, как всё могло бы сложиться, поступи я правильно. Если бы я не пила. Что было бы тогда? Всякое могло быть.

Глава 12. Верблюд

Чуть сколотый кончик его переднего зуба с уголка тёмный, будто в детстве он хлебнул чернил, как, бывало, мы баловались на уроках, пока учитель географии рассказывал о траектории распространения верблюдов в России; время от времени передавали по рядам смешные записки на огрызках вырванных из тетради листов; то здесь, то там вспыхивал приглушённый смех; метко стреляли из ручек в круглую спину согбенного новичка шариками жёваной бумаги; и через стержень, краснея и тужась, да так, что закладывало уши, пытались втянуть в себя синих чернил, что до появления непозволительно роскошных гелевых ручек сделать было далеко не просто. Я не могла не смотреть на этот зуб – он так и манил прикоснуться к нему кончиком языка и придавал ему нечто густав-малерское.

Ещё тогда я внимательно слушала учителя – чудовищные изгибы горбов зачаровывали, хотя я была равнодушна и к животным, и к географии, не выбиралась никуда дальше своего города и деревни, куда редким летом мы ездили с папой в гости к его родителям; на рынке, где из открытых кузовов грузовиков продавали гигантские арбузы и не только, покупали и привозили им жёлтых неоперившихся цыплят. Невесомые пушистые комочки на спичечных ножках метались от жары и ужаса в коробке с круглыми прорезями. Когда мы приезжали и открывали коробку, там были уже трупики. Цыплёнок – отрицательная форма верблюда, верблюд в минусовой степени. Верблюд почти человек, больше, чем человек.

– Самое упрямое животное не осёл, а верблюд. Если он не захочет, его невозможно сдвинуть с места, – говорил учитель, окинув разбушевавшийся класс равнодушным взглядом.

Я, стоя на коленях, нашёптывала верблюду на ухо:

Ну пойдём, пойдём.

Ну вставай, пошли.

Ну давай, давай.

Было воскресенье. Ах, какое это утро, поднявшее меня для жестокой жизни. Яркое солнце проникало в комнату сквозь шторы. Приближался полдень, но для Профессора было ещё слишком рано, чтобы раздупляться. Упрямый не хотел никуда идти.

– Родион Родионович, gehen wir![28] – молю, примостившись в изножье кровати.

– Ты меня выгоняешь! – он недовольно бурчит в подушку. – Все меня гонят!

– Bitte schön…[29] Пожалуйста, – я не на шутку нервничаю. Подмывает схватить его за плечи и потрясти, чтобы он внял моей просьбе.

– Ты такая же, как и все! Халявщица! Получила своё и гонит!

Услышав это больно ранящее слово, я не берусь спорить, встаю с колен и по диагонали меряю комнату шагами. Случайными движениями касаюсь предметов, разложенных на открытых поверхностях. Понимая, что вставать он не собирается, совершаю последовательность необходимых приготовлений, которые предпочла бы при нём не делать, но выбора не было. Бросаюсь к двери, желая убедиться, что она заперта; замерев, прислушиваюсь к шагам в коридоре, затем подхожу к комоду; выдвинув верхний ящик, обнаруживаю там помятый белый почтовый конверт. Кинув ещё один быстрый взгляд на дверь, достаю его. Немного успокоившись, усаживаюсь на пол по-турецки и в узких лучах света, что проникали сквозь щель под шторой, отсчитываю новенькие пятитысячные купюры:

– Eins, zwei, drei, vier…[30]

Сегодня день икс, когда квартирохозяйка приходит за ежемесячной оплатой, которая была низкой для центра, но высокой для покосившегося кирпичного строения со следами разрушения, которое стало моим домом. Кто-то проходит по коридору, раздражённо хлопнув дверью так, что дрожат стёкла в окне. Мы уже опоздали, чтобы уйти незамеченными – дом проснулся и живёт своё воскресное утро.

Она приходит только по выходным, и я, кажется, уже слышу её шаги по коридору. Жду её появления на пороге с минуты на минуту. Сегодня она позвонила и сказала, что скоро приедет, и я не успела её отвадить. Не могла же я подорвать её доверие, сложившееся за два года, что я жила в красной комнате, и сказать: «Простите, денег нет». Сказать, что меня не будет дома, тоже не помогло бы, потому что, во-первых, у неё были ключи, а во-вторых, обычно в такие дни я предпочитаю с ней не встречаться – оставляю расписку и деньги в конверте на комоде, а сама ухожу шататься по бульварам или просто сижу на площади напротив дома, наблюдая, как хозяйка появится, а потом, спустя минут двадцать, выйдет из железных ворот, унося мои деньги.

Я отдёргиваю штору – комнату, насмехаясь, пронзает яркий солнечный свет, будто сейчас не поздняя осень, а настоящее душное лето – и забываюсь, когда, прислонившись к окну, наблюдаю за движением внизу. Все жизненные тяготы смягчаются, стоит мне только взглянуть на кривую улочку. Вижу шатающегося на ногах тщедушного человечка, такого маленького, так медленно переходящего дорогу на противоположной стороне улицы, что понимаю – это не пьяница, это – мечтатель, как и я. А мимо него на углу бледно-жёлтого здания напротив прохаживается взад-вперёд сотрудник посольства в форме полицейского. Солнечные лучи высвечивают яркие полосы зебры и причудливые тени от дорожного знака на потрескавшемся асфальте. Из-за строительных лесов, окруживших фасад дома, увидеть тех, кто идёт внизу по моей стороне переулка, было возможно, только взобравшись с ногами на подоконник и высунувшись из открытого окна. Иногда под окнами останавливались группы туристов, проезжали шумные свадебные процессии и даже лошади, которых вели за поводья мужиковатые наездницы. Сейчас там стоял, криво припарковавшись между проезжей и пешеходной частью, грузовик с синим, в провисших складках, кузовом.

Я открыла окно, отчасти чтобы проветрить накуренную комнату, отчасти чтобы рассмотреть плывущие внизу между железных балок макушки, и нет ли среди них маленькой кудрявой седой головы. Громко смеясь, прошла стайка девочек-подростков.

Я слезла с подоконника и села на кровать. Чуть потянула на себя смятое одеяло, в которое с головой завернулся Профессор. В выходной он может лежать так до обеда или до вечера, а я буду бегать вокруг, поднося кофе и молясь, чтобы он не захотел пойти в туалет и не столкнулся с соседями.

По уговору, заключённому вместе с договором аренды, хозяйка ясно дала понять, что в Подколокло мне запрещено заводить домашних животных – никаких, даже рыбок, – и приводить гостей, тем более мужчин. Более того, в комнате нельзя курить, а сейчас у меня в кровати лежит мужчина и, бог мой, – курит. Может быть, я накрою его одеялом и старушка ничего не заметит? План сомнительный, и я сразу его отметаю.

Я – Одиссей и должна быть хитрой, как Одиссей. Найти выход. О боги, пошлите мне знак! Жестокие боги безмолвны. Я – цыплёнок в коробке, трясусь не за себя, тем более не за него – за бабушку. Ненароком он мог затушить сигарету об упругие завитушки зашедшейся криком старушки. Чтобы не визжала. А что? К чему разводить цуцала-муцала?

Он вовсе не был жесток. Даже никогда не поднимал голос – ни на меня, когда мы были наедине, ни на студентов в Школе. Какими бы критическими ни были обстоятельства, он продолжал говорить спокойным рассудительным тоном. По крайней мере, я не видела, чтобы он выходил из себя. Он мог взглядом пригвоздить к земле и тихо спросить: «Есть тебе чем гордиться, коротышка?» Мой рост – один метр шестьдесят сантиметров, вес без одежды и на голодный желудок – 48 килограммов, я хожу на цыпочках, когда Мастер спит и бодрствует, и мне нечем гордиться, кроме того, что этот мужчина сейчас лежит у меня в постели.

Он не был зол и, в отличие от меня – мелкой пакостницы, воровки с детской внешностью, – извлекал из жизни удовольствие гораздо более полное и разнообразное. Напившись на вечеринке до состояния, когда приходилось зажмуривать один глаз, чтобы сфокусировать взгляд, я выглядывала оставленные без присмотра вещи и, заметив рядок винных бутылок, одиноко стоящих на подоконнике, выждала момент, чтобы умыкнуть одну. Но момент оказался неподходящий, и я была застигнута врасплох выросшей из-за спины хозяйкой бутылок. Она молча протянула руку, и мне пришлось, заливаясь краской, вернуть ей бутылку. Всё бы ничего, я бы стоически вынесла такое унижение, но на той вечеринке был Профессор, а хозяйка бутылок была его вздорной подругой, которая, как я подозревала, меня недолюбливала, и я представляла, как она, смеясь, рассказывает ему о произошедшем с его студенткой курьёзе. Пристыженная, я тихо ретировалась, так и не узнав, стало ли ему известно о моём преступлении.

В других домах с деревянным паркетом, по которому непременно, царапая когтями, носилась возбуждённая количеством людей рыжая корги, я находила пустую комнату, закрывала дверь и в темноте шарила в чужих личных вещах, искала какую-нибудь безделушку, которую могла незаметно сунуть в карман на память – изумрудный камешек, металлическую статуэтку, глянцевый тюбик помады.

В ванных я оставляла рытвины от ногтей на гладком розовом мыле и выливала в раковину цветные жидкости из стеклянных флаконов. И это не считая того, сколько еды я стащила, стоя на чужих кухнях возле чужих холодильников, пока некоторые из них не начинали предательски пищать. Я стыжусь себя, но не могу прекратить.

В супермаркетах я охапками крала жвачки и всякую мелочь, потому что это очень просто: подходишь к стеллажам возле кассы, хватаешь столько, сколько помещается в ладонь, и идёшь внутрь магазина, где, приспустив рукав, прячешь всё в карман, потом выходишь как ни в чём не бывало и идёшь в следующий магазин. Я творила и другие пакости – у отдела, где на развес продают сладости, я находила ячейки с конфетами, мягкими внутри – суфле «Птичье молоко», вафельные с кремовой начинкой, зефир в шоколадной глазури – запускала руку в море подвижных обёрток, ломала, сжимала и лопала, пока они не потеряют правильную твёрдую форму. Мне нравилось ощущение мягкой раздробленной каши в ладони, сладостный звук, с которым трещит сломанная вафля. Представьте, что все рафаэлки в коробке, которую вы дарите девушке на свидании или любимой учительнице на встрече выпускников, раздавлены. Здорово, правда? Я крошила печенья, хотя это было труднее, я отламывала ножки у шоколадных грибов, оставляла круглые сладострастные лунки от пальцев в зефире. Я могла долго так забавляться, не вызывая подозрений, пока кто-нибудь из покупателей с тележкой не начинал выжидающе толкаться возле моего отдела.

Я сижу на полу и не делаю ничего, просто смотрю на часы. Ощущение опасности растёт буквально на глазах. Из головы никак не идёт, что дверь может быть открыта. Снова проверив замок, робко сажусь на краешек кровати.

– Родион Родионович, пожалуйста, пойдёмте… я куплю вам мороженое? – я наклоняюсь к свёртку, где предположительно располагается его ухо.

Раздаётся булькающий звук:

– Эым? – Из-под одеяла выглядывает один глаз и пронзает меня, как острая стрелка часов, которые до двенадцати дня идут угрожающе быстро, а потом замедляются.

Первое «эым» следовало воспринимать как кантианский императив и доложить ситуацию – план досуга, предоставить список развлечений на предстоящий день, а он подумает, проводить ли его со мной или в другом, более привлекательном месте. Второе «эым» означает, что расчехляться он не собирается. Нет, верблюд не сдвинется с места – просто превратит долгие часы в медленную каторгу.

– Мороженое… – протяжно произносит он, и из-под одеяла вылезает одна рука, обхватывает меня за шею и валит на кровать. Удерживая ногой в горизонтальном положении, стискивает и елозит руками по моему, оказавшемуся в плену, тельцу.

– Я бы не отказался от мороженого, – в конце концов говорит он и энергично толкает меня коленкой под ягодицы, – сходи-ка принеси. Schneller! Schneller![31]

И тут комната вдруг поплыла, как пятно разлитого кофе по скатерти, когда в дверь постучали и, не дожидаясь ответа, ключ повернулся, замок щёлкнул, и дверь отворилась. Протянувшаяся откуда-то длинная косматая рука совпадений привела прямо к двери мисс Визави, оказавшейся, как и следовало ожидать, близорукой в силу возраста квартирохозяйкой.

Et ensuite?[32]

А затем раздался визг. И немудрено визжать в такой ситуации, пусть и недостаточно громко, чтобы небеса разверзлись и поразили нас молнией, но достаточно, чтобы в тёмном дверном проёме материализовалась злорадная до скандалов и чужих невзгод соседка, а Профессор от неожиданности откинул одеяло и приподнялся на локте.

Реальность сильно отличается от фантазий, а ещё существует ряд случайностей и совпадений. Не такого я ждала от сегодняшнего дня. Визга, конечно, не было. Она была женщиной, которая умеет держать себя в руках, но всё остальное – правда: и соседка под дверью, и старушка, ступившая в обуви на крапчатый ковролин, как Моисей на Святую землю. Она закрывает за собой дверь и, раскачиваясь, проходит в комнату.

Моё онемение нашло некоторое разрешение, и я ласково, как только могла, проронила:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, – ответила она, попеременно глядя то на меня, то на Профессора, – кто это?

– Это не то, о чём вы подумали, – начала я, не зная, как продолжить.

– Кто вы? – повторила вопрос хозяйка, обращаясь теперь к Профессору.

– Это мой друг, – ответила я, – он болеет и остался у меня переночевать, всего на одну ночь.

– Гхм, – Профессор откашлялся, – простите мой неподобающий вид, но я абсолютно здоров. Это всё она.

– Кто она?

– Да вот она, – он указал на меня, – маленькая врушка. Обманом меня сюда затащила, обещала накормить. Сказала «приглашаю вас на ужин», но тут мышь повесится от голода. Вы видели?

– Что?

– Мышей. Не видели? – он весь выражал спокойствие и умеренное любопытство.

Старушка молчала.

– Я тоже не видел, но она говорит, что они тут есть.

– Есть, – нетерпеливо, обрадовавшись возможности влезть в разговор, ответила я, – ещё как есть.

– Как хорошо, что вы пришли, – продолжил Профессор, сев на кровати и перекинув через плечо на манер римской тоги одеяло, – проходите. Вы спасёте меня из плена?

– Вы кто?

Старушку, кажется, переклинило.

– Я – Профессор.

– Что вы здесь делаете?

– Я спал. Ждал своё мороженое.

– Уходите немедленно.

Я закрыла глаза ладонями, полагая, что это сделает меня невидимой.

– Ну что вы, так негостеприимно, – с нарочито оскорблённым видом он качает головой, встряхивает пачку, извлекает и закуривает сигарету. – Соня, сделай нам кофе, пожалуйста.

Я, чтобы убедиться, не галлюцинация ли это всё, протёрла рукой глаза. Как того и следовало ожидать, всё осталось на прежних местах. Хозяйка покосилась на конверт и, как одурманенная, молча подошла к комоду. Со скрипом села на стул, который сама же с моей помощью оборачивала прозрачной плёнкой.

Бог знает чем бы закончилось это жутковатое свидание, если бы не особое гипнотическое действие, которое – я до сих пор не могла привыкнуть – Профессор, не прикладывая никаких видимых усилий, оказывал на женщин любого возраста. Они начинали таять и растекаться, посмеиваться и краснеть. На морщинистом лице квартирохозяйки я заметила розовую краску, коснувшуюся кончиков ушей. Серьги в вытянутых мочках кокетливо раскачивались. Он проник в её душу, как верблюд в игольное ушко.

– Прошу прощения, не расслышал ваше имя.

– Я его не говорила, – она провела руками по исцарапанной поверхности деревянного комода.

– И всё-таки? – уголок его рта приподнялся.

– Виктория. Александровна.

– Очень приятно, Виктория Александровна. Вы, наверное, хозяйка, раз у вас есть ключи.

– Да. Я хозяйка, – по её лицу блуждала рассеянная улыбка.

– Чудесная комнатка. И место такое хорошее – в самом центре, – он сидел, прислонившись к стене, в позе, которая выражала спокойствие. Лицо хозяйки подобрело.

– Вы пришли за оплатой?

Хозяйка поджала губы и утвердительно кивнула.

– У неё нет денег, – он громко рассмеялся.

– Неправда. Есть, – сказала я, заглядывая ей в лицо.

Она недоверчиво покачала головой, но пододвинула к себе конверт. Пока она пересчитывала деньги, я стояла напротив, стараясь заслонить спиной Профессора и одновременно привести себя в порядок – ногтями соскребала оставшиеся со сна засохшие вокруг рта хлопья.

– А за электричество вы посчитали? – спросила она как ни в чём не бывало, как спрашивала каждый месяц.

– Совсем забыла. Я сейчас, – я подхватила деревянный табурет, телефон, чтобы подсветить и сфотографировать цифры на счётчике, и выскочила в коридор, где встретилась лицом к лицу с подслушивающей возле двери соседкой. Она отвернулась и принялась возиться с навесными замками на своих, отвоёванных в ходе соседских войн, шкафах. Стоя на табурете к ней спиной и пытаясь снять показания со счётчика, я услышала, как она прошипела: «Шлюха».

Пока я была в коридоре, обстановка в комнате несколько изменилась. Профессор встал и, не обращая внимания ни на свою наготу, ни на притаившуюся в углу старушку, принялся шарить по комнате, нащупывая сброшенную накануне одежду. Одевшись, он что-то проворчал и зажёг сигарету. Он затянулся и пепел упал на подушку. Он вёл себя так, словно рядом никого нет, и был удивительно хорош собой.

Произведя на калькуляторе манипуляции с цифрами, я вычислила набежавшую за месяц сумму за электричество – перемножила ватты на рубли, записала цифру на бумажке и передала хозяйке – она просила меня высчитывать в точности до копеек, но я округляла в большую сторону. Триста восемьдесят три рубля.

Я заметалась по комнате, выискивая деньги.

– У меня только 350, 33 отдам в следующий раз.

Она вздохнула, нервно тряхнув кудрями. Профессор протянул мне сотню.

– Меньшее, что я могу сделать, – сказал он, расплываясь в улыбке.

Я взяла деньги и протянула ей.

Она с ужимкой сняла колпачок с ручки и поставила подпись на замызганной бумажке, не имеющей никакой силы, но нёсшей символический характер, узаконивая наши отношения.

Все формальные процедуры были завершены, но она, кажется, не собиралась уходить – как сидела на клеёнчатом стуле, так и сидит. Время шло, и казалось, что мы никогда не выйдем из этой комнаты. Естественно, ей хотелось поговорить, сделать мне выговор, отчитать по всем пунктам – посторонние, посторонние мужского пола, курение в комнате, но она, кажется, была смущена присутствием мужчины, хотя уже и одетого. Молчание затянулось, и на этот раз Профессор снова меня спас:

– Ну я пойду, – улыбнувшись и протянув ей руку, сказал он, – Auf Wiedersehen![33]

Она замигала глазами и кивнула.

– Auf Wiedersehen, Professor, – сказала она так тихо, что я больше прочитала по губам, чем услышала её ответ.

Единственное, чего мне хотелось после всего случившегося, как можно скорее покинуть этот дом. Сердце колотилось, но самое страшное уже произошло – терять мне было нечего, и я последовала за Профессором, который обувался возле двери.

– Постойте, я тоже пойду, мне тоже надо идти, – сказала я и выскочила за ним, наугад прихватив пальто, которое, спотыкаясь, натягивала уже в коридоре.

Он шёл впереди, и я осторожно, чтобы не упасть – коленки у меня тряслись, – спустилась за ним по лестнице. Внутренний двор, фасад дома, полуоткрытые ворота, проём арки. Он вышел в переулок и зашагал прочь.

На улицах было пусто, тихо и не по сезону тепло. По бульвару пробегали трамваи. Я втягивала носом воздух и не верила своей удаче, что мне удалось уйти невредимой из, казалось бы, смертельной передряги, но самое страшное ждало меня впереди.

Мы шли по бульвару, когда он предложил позавтракать в одном, по его словам, милом месте, где он тысячу лет не был. Я знала, где это, и вела нас коротким путём, переулками – Хитровский, Казарменный, Подсосенский. Через десять минут мы очутились среди низеньких зданий в Лялином переулке перед трёхэтажным домом с зелёными ставнями на окнах и вывеской «Булошная».

Официант повёл нас в глубину зала. Столики у больших окон, где можно сидеть и смотреть на захватывающую жизнь старых московских переулков, были заняты семьями по пять-семь человек, пришедшими на воскресный бранч из синагоги неподалёку, и мы сели за стол у стены, над которым висело длинное зеркало в золотой раме.

«Булошная» – это местечко для своих, где под своими подразумевались гордые еврейские семьи. Я старалась не смотреть на них, но не могла оторвать глаз. Я хотела улыбнуться им всем, сказать взглядом: я с вами, примите меня, полюбите меня. Внутри царил аристократический дух с барочным налётом: антиквариат, высокие потолки с лепниной, большие люстры с хрустальными подвесками, старинное фортепиано, настоящий камин. Там подавали крохотные бутерброды с белым хлебом без корки с сёмгой и огурцом и что-то под названием шакшука. У меня заурчало в животе.

Он заказал эту самую шакшуку, которая оказалась яйцами в соусе из помидоров, а мне – сырники, возмутительно дорогие сырники с бокалом шампанского в качестве комплимента, от которого мне пришлось с великодушием отказаться. Вместо этого я попросила самую большую порцию кофе латте. Он тоже отказался от шампанского и заказал водку.

Через пару минут принесли запотевший графин и рюмку. Он потянулся к графину, наполнил рюмку, выплеснув немного на стол. Кофе подали с одним круглым печеньем и кусковым сахаром. Я держала чашку осторожно, будто хрупкий цветок, и медленно, по глотку отпивала, каждый раз обжигая рот.

Сев поудобнее на проваливающемся диване, я повернулась к нему лицом и стиснула его руку. Он норовил её освободить, но я снова её ловила и касалась губами костяшек. Подошёл официант и поставил перед нами по большой прямоугольной тарелке.

– Божественно, – заметила я, имея в виду сырники, которые и правда были очень вкусными, – хотите попробовать? – я протянула к нему вилку.

– Отстань, – сказал он и откинулся на спинку дивана.

Я вернула вилку на тарелку, стряхнула несуществующие соринки с платья. Заметила, что оно стало мне маловато. Тут же пожалела о съеденном завтраке.

Поковырявшись в своём омлете, он произнёс:

– Я думаю, нам нужно расстаться.

Я ошарашенно поперхнулась, и кофе полился у меня изо рта, несколько горячих капель растеклись пятном на одежде.

– Но… почему?

– Три причины. Догадываешься какие?

Зал завертелся и раскололся на фрагменты, как огромный калейдоскоп. Я не догадывалась и только подумала: «Так много – не одна и даже не две. Три – это наверняка, это звучит как приговор».

– Какие?

– Хотя достаточно и одной. Ты до меня недотягиваешь.

По спине пробежал холодок. Я поставила чашку на блюдце и взяла салфетку в попытке стереть пятно с платья.

– Во-первых, ты фригидна, – сказал он.

Я вздрогнула от стыда. В этом дорогом ресторане я почувствовала себя не просто глупой, а умственно отсталой. Я шла по жизни с беспечной уверенностью, что, что бы ни случилось, я как-нибудь вырулю… Я же такая умная – больше всех знаю.

Если бы до этого утра меня спросили, насколько я себя знаю, я бы ответила «на восьмёрочку», но сегодня я вдруг поняла, что не знаю ничего – ни о себе, ни о нём тем более. По крайней мере, мне стоило бы догадаться, что не следует говорить, что я не испытываю оргазма с мужчинами. Какой жестокий бог вложил эти слова в мои уста? Говоря это, я предполагала, как все наивные, а я и была тогда наивной, что всё само как-то уладится, но на фригидность глаза просто так не закроешь. Он – бог секса, а я не испытываю сексуального удовлетворения. Очевидно же, что мы друг другу не подходим. И, как бы потом я ни пыталась его переубедить, что мне с ним хорошо, что я счастлива, что мне достаточно только быть рядом, а испытываю я оргазм или нет – совсем неважно, всё было бесполезно. Ему это было очень важно, запредельно важно. Он это запомнит и будет упрекать, упрекать, упрекать меня до конца дней, как будто я в этом виновата.

В общем, ещё тогда, в самом начале, я умудрилась всё испортить. И пути к исправлению не было, даже если я научусь мастерски имитировать оргазм. Сколько бы ещё глупых ошибок я ни совершила, ничто не могло сравниться с этой. Так я полагала и опять подумала, что самое страшное уже произошло. Пыталась успокоить клокочущее в горле сердце. Я посмотрела на часы на стене. Было без четверти час, и впереди длинный день.

– Во-вторых, ты не послушалась меня, когда я просил тебя не напиваться, – он выпил и резко поставил рюмку на стол, – тебе вообще нельзя пить. Ты отвратительна, когда пьянеешь, но тебе, видимо, всё равно.

Выражение его лица напоминало грозовой день. Я слушала его с какой-то непосредственной отстранённостью. Моя рука дрожала, когда я подносила к губам чашку. Я старалась дышать как можно тише, упёршись взглядом в стол.

– В-третьих, нам негде встречаться. Что это сегодня было? В твой гадюшник я больше ни ногой, – он сделал обжигающий глоток и поморщился.

Я нервно теребила уже мятую и рваную со всех сторон салфетку. Я казалась себе бесполезной коробкой из папье-маше с дырой внутри, и у меня появилось чувство безнадёжности, что не существует решения ни одной из названных им проблем.

Он рассеянно похлопал по карманам в поисках сигарет. Достал одну из пачки и вышел. Его долго не было. Я начала думать, что он не вернётся и мне придётся самой расплачиваться за водку и завтрак. Я встала и вышла на улицу. Его там не оказалось. Вернулась к столику – он уже сидел там. Невероятно.

Я заговорила, подбирая слова очень тщательно:

– Я найду работу. И перееду из Подколокло. Только, пожалуйста, не оставляйте меня.

– Какую работу ты найдёшь? Ты же ничего не умеешь делать, только бухать.

– Какую угодно, любую, – сказала я и примирительно улыбнулась.

Люди за столиками смеялись, громко разговаривали и хлопали друг друга по спинам. Он пристально смотрел на меня.

– Сиди тихо и не вздумай высовываться.

Он с явным удовольствием наблюдал за воздействием своих слов – выискивал следы страха на моём лице, по которому рябью прокатились волны тревоги.

– Проваливай в свой Новосибирск, найди себе там муженька и никогда, никогда не высовывайся. Скажешь обо мне хоть слово – и я тебя уничтожу.

Я даже не думала кому-то рассказывать про него, про нас. Убей он кого-нибудь, я бы и об этом никому не обмолвилась ни словом. Убей он хоть сотню людей. И из всего сказанного больнее всего было то, что он может заподозрить меня в предательстве.

Тайны по природе своей стремятся на поверхность, но эту следовало удержать, чего бы это ни стоило. Ни при каких обстоятельствах я бы не рассказала о нём, о том, что он приходил в красную комнату. Я бы никогда не предала его. Я верила, что он может меня уничтожить, что бы это ни значило, но явно больше, чем просто убить.

Я не могла ни вздохнуть, ни пошевелиться. Всё время, пока он говорил, я не дышала – смотрела на день в окне и не знала, стоит ли его проживать.

Он долил водку из графина и выпил. Махнул рукой официантке, жестом прося принести счёт. Я пыталась убедить его, что готова меняться, но выглядели эти попытки смешно и убого. Ему нужно было знать здесь и сейчас, на что я ради него способна. Я, собрав всё своё мужество, проронила:

– Я пойду к врачу, к сексологу. Я больше не буду пить, обещаю.

Я почувствовала его горячее дыхание и запах алкоголя, значит, снова могла дышать. Мне не на что было обижаться, ведь он прав по всем трём пунктам. Молчание затянулось, но неловкость будто немного рассеялась. Официантка принесла счёт.