Поскольку он был двумя годами старше Теда, то уже встречал бьорнстадских парней на вечеринках и испробовал их кулаки.

– ТОББЕ!!! – рявкнула Тесс, снова придя на помощь.

– А что? В Бьорнстаде нас ненавидят. А мы ненавидим их. Зачем врать?

– Хватит, Тоббе, никого мы не ненавидим, – покривил душой отец.

– Ты сам так сказал, пап!

– Ну, разве что… только в хоккее… во время игры… – попытался выкрутиться Йонни.

– Так мы и играем в хоккей!

На это Йонни возразить было нечего. Прав чертенок.

– Как думаешь, завтра мы увидим, как тренируется основная команда? – вдруг с надеждой спросил Тед.

– Не знаю, будет ли там основная команда Хеда… – не понял его Йонни.

– Он имеет в виду команду Бьорнстада, – осторожно пояснила Тесс. – Хочет увидеть Амата.

– Амата? Он играет не в том клубе! – выпалил Йонни.

– Он будет играть в НХЛ!!! – воскликнул Тед с упрямством, на которое способен только тринадцатилетний подросток.

Йонни бы следовало промолчать, но он, горячо пожалев о том, что Ханна моется в душе, а не сидит рядом и не пихает его ногой под столом, высказал вслух все, что вертелось на языке:

– Амат? В НХЛ? Да его даже не задрафтовали! А разговоров-то было, всю весну талдычили, что их Амат будет лучшим игроком в мире! И что в итоге? А ничего! Вернулся домой, и теперь у него, видите ли, «травма». Может, его немножко переоценивают, как и весь Бьорнстад?

Йонни возненавидел себя еще до того, как закончил свою тираду. Ханна говорила, что иногда хоккей будит в нем худшие качества, но это была неправда. Худшие качества в нем будил только «Бьорнстад-Хоккей». Тобиас язвительно засмеялся:

– Да этот Амат, черт побери, худший игрок!

– Он будет играть в НХЛ! Игроки Хеда в подметки ему не годятся! – упрямо проворчал Тед.

– Да ты прямо души в нем не чаешь, – ухмыльнулся Тобиас, и в ту же секунду вспыхнула драка, несмотря на то, что их разделял весь стол. Тесс пыталась разнять их, Тюре подначивал.

Йонни оставил сковороду и кинулся к дерущимся. Ханна слышала весь разговор из душа на верхнем этаже и подумала, что при всем этом Йонни считает чувствительной ее, а не себя. Да уж.

Снизу донесся отцовский вопль:

– ХВАТИТ!!! Я тут еду готовлю, а вы… ТОББЕ!!! Сейчас же прекрати и попроси у брата прощения! Если еще раз подеретесь, Тоббе, про компьютер можешь забыть. А ты, Тед, завтра останешься без тренировки!

Это сработало мгновенно, мальчики успокоились, особенно Тед. Тесс снова закатила глаза. Йонни уже подумывал о том, не отпустить ли хорошую шутку, чтобы развеселить Тюре, единственного человека в семье, который все еще ценил его юмор, но не успел, – телефон Тесс завибрировал, пришло сообщение. Потом еще одно. Вскоре зажужжал телефон у Тобиаса. И наконец, у Теда. Заглянув в телефон через плечо Тесс, Йонни увидел картинку, которую пересылала друг другу вся школа. Знак с названием Бьорнстада на лесной дороге со стороны Хеда обмотали зелеными шарфами, а снизу повесили большой кусок листового железа, на котором из баллончика вывели: «НАШ ДВОРЕЦ – ТОЛЬКО НАШ!!! ВАЛИТЕ ОТСЮДА, ХЕДСКИЕ ШЛЮХИ!!!»



Завтра по этой дороге поедут все детские и молодежные команды Хеда, самые юные игроки – ровесники Тюре, и всех их будет встречать эта надпись. Тесс стерла картинку. Йонни ничего не сказал, но ему очень хотелось позвонить одному из журналистов местной газеты, который нахваливал распрекрасный «Бьорнстад-Хоккей» и его расчудесную «новую систему ценностей», и спросить, это ли он имел в виду. Они продолжили есть в молчании, наконец Тесс многозначительным жестом попросила Тобиаса отложить телефон, тот послушался, но не упустил случая высказаться:

– Ну что, теперь вы мне верите? Разве я был не прав? Они нас ненавидят!



На этот раз никто с ним не спорил.

33

Вернувшиеся

“Людей обмануть легко. Они так любят верить в разные глупости, что, если поднапрячься, их можно заставить поверить в любую ерунду”.

Так говорила Адри Ович своему младшему брату много лет назад, после того как их отец взял ружье и отправился в лес, а дети постарше с их улицы пустили слухи о том, почему он так сделал. Слухи, разумеется, были один хуже другого, начиная с того, что Алан Ович задолжал круглую сумму мафии, и заканчивая тем, что он был военным преступником и скрывался, а его нашли и убили. «Люди не стоят ничего. Не слушай их. Дай в морду, если надо, только не слушай», – вразумляла Адри младшего брата, и тот делал, как она говорила, и весьма преуспел.

Люди действительно ничего не стоят, Адри до сих пор так считает, поэтому предпочитает общество животных. И живет в лесу, а не в городе, чем очень довольна, но только не после бури. Разбирать завалы ей помогали сестры – Габи и Катя, – но пока дело едва сдвинулось с мертвой точки. Они починили забор вокруг питомника и убрали сучья, загромоздившие двор, но сарай, переоборудованный для занятий боевыми искусствами, здорово пострадал, его починка потребует много времени. Иногда электричество по-прежнему отключалось, а все дороги вокруг были непроезжими. Но Адри не жаловалась, она не забывала, что ей, несмотря ни на что, повезло больше, чем многим другим. Охотники, покупавшие у нее собак, – а это без малого все охотники Бьорнстада и Хеда, – знали здесь каждое дерево. Поэтому заранее сказали ей, какие из них надо спилить. Это спасло от гибели дом, ее и собак.

Собаки залаяли. Они, конечно, лаяли постоянно, но на этот раз Адри замерла на полпути и прислушалась. Она все поняла еще до того, как его увидела. Когда проводишь всю жизнь бок о бок с собаками, начинаешь различать нюансы их лая; Адри всегда знала, лают они на зверя или на человека, для того, чтобы обозначить свою территорию, или чтобы защититься, или просто от страха. Чаще лаяли молодые, желавшие заявить о себе, но сейчас залаяли старшие, которые были не на продажу, они жили тут со щенячьего возраста. Это был радостный лай.

«Людей обмануть легко», – подумала Адри, сорвавшись с места. Вдалеке на гравийной дороге она увидела фигуру на велосипеде, и еще до того, как проступил силуэт, узнала Беньи по тому, как заходились счастливым, упоенным лаем собаки, как нетерпеливо скребли лапами забор. Чего только не было сказано за эти два года о ее младшем брате – людей обмануть легко: мол, все разочарованы в Беньи, потому что он не смог себя отстоять, предал хоккей и уехал, потому что был слабаком. А теперь он якобы наркоман и пьяница и грош ему цена. Но собак не обманешь.



Они чувствуют все лучшее, что в тебе есть.

* * *

Мая не задумывалась о том, как будет добираться с конечной станции домой в Бьорнстад. Пару секунд она стояла на перроне с растерянным видом, жалея, что не попросила Ану ее подбросить, но вдруг кто-то окликнул ее:

– Какие люди! Тебя подбросить, Мая?

Это был их сосед, высунувшийся из окна машины, и Мая сразу вспомнила, что здесь всегда найдется тот, кто подбросит. Неважно, где ты, все как-нибудь да решится, кто-то непременно поможет. Мая не ожидала, что ей будет этого не хватать.

Всю дорогу она вежливо беседовала с соседом, но чем ближе к Бьорнстаду они подъезжали, тем длиннее были паузы в их разговоре. Когда они ехали через Хед, у нее перехватило дыхание.

– С ума сойти. Как после войны… – кивнул сосед.

Мая не раз просыпалась наутро после бури, но такого еще не видела. Можно ли будет это восстановить и во сколько это обойдется?

* * *

Беньи выехал на маленькую лесную тропинку; с тех пор как сестры видели его в последний раз, он стал на два года старше и здорово похудел. Кожа покрылась загаром, а длинные волосы поблекли на солнце, но ухмылка не изменилась. Адри выронила все, что было в руках, побежала и, стащив брата с велосипеда, стала целовать в макушку и приговаривать, что он маленький безмозглый придурок и что она его обожает.

– Как ты сюда добрался? Почему не позвонил? Где взял велосипед? – Она хотела знать все сразу.

Беньи пожал плечами, так что было непонятно, на какой вопрос он ответил таким образом. Собаки, толкаясь, выбежали из загона и бросились ему в объятья, за ними поспешили Габи и Катя. Когда мама, услышав шум, спустилась и вышла из дома, она чуть не упала, но в следующую секунду устроила сыну взбучку на родном языке, поскольку в шведском не хватало прилагательных, чтобы передать все проклятья и гнев, которые он заслужил, пока два года шлялся где попало, как последний бродяга, и так редко давал о себе знать своей мамочке. Затем она обняла его так, что захрустел позвоночник, и прошептала, что все это время умирала, не слыша стук его сердца, не дышала, чтобы задержать в легких его дыхание. Беньи улыбнулся, будто его не было каких-нибудь два часа, и прошептал, что обожает ее, а после этого сестры задали ему трепку, за то что он так исхудал, ведь умри он от голода, им пришлось бы вечно слушать мамины причитания, и они бы не вынесли, так почему же он думает только о себе, чертов засранец?! Сестры поплакали, уткнувшись в его волосы, а потом все принялись за еду.

* * *

Сосед высадил Маю возле дома, и она так горячо благодарила его, что тот ответил: «Было бы за что, кончай со своими столичными штучками». Хорошо хоть, не предложила заплатить за бензин, иначе бы схлопотала по шее, улыбаясь, думала Мая. Прежде чем войти в дом своего детства, она убрала с грядки ветки и другой мусор. Дверь, как обычно, была не заперта. Раньше ей казалось это совершенно естественным, а теперь – эксцентричным и возможным только в Бьорнстаде.

В доме ничего не изменилось. Та же мебель, те же обои, та же привычная жизнь. Словно родители думали, что могут обмануть время, отказываясь его признавать. Остановившись на лестнице, Мая поглубже вдохнула родной запах, потрогала висевшие на стене фотографии, на которых она была изображена вместе с братьями. Старший – Исак. Родители, которые потеряли ребенка, больше не доверяют этому миру. Однажды Мая слышала, как папа говорил кому-то по телефону – кому именно, Мая не поняла, – что иногда ему кажется, будто на его долю выпало так много хорошего, что Бог, или кто там этим распоряжается, решил уравновесить чаши весов и забрал у них Исака. Петеру Андерсону досталась любящая жена, трое прекрасных детей, карьера игрока в НХЛ, а потом и должность спортивного директора в клубе, где он вырос, нельзя же все отдавать в одни руки, вот как он объяснял случившееся. Мая тогда подумала, что к такому выводу мог прийти только конченый эгоист, зацикленный на себе. Как будто дети бывают счастливыми или несчастными лишь потому, что их родители оказались на положительном или отрицательном полюсе космических закономерностей. Кто знает, возможно, тому, у кого есть дети, виднее, думала Мая, возможно, став родителем, ты навсегда утрачиваешь здравый смысл.

Остановившись на лестнице, она глубоко вздохнула. Иногда воспоминания били электрическим током, иногда она с криком просыпалась по ночам, но всякий раз, приезжая домой, ей все лучше удавалось не думать о Кевине. Всякий раз она вырастала еще на один миллиметр и ее панцирь становился прочнее и толще. Разговаривая по телефону с родителями, она слышала, что для них, напротив, все осталось по-прежнему. Они застряли в моменте и продолжали считать себя виноватыми. Когда после того насилия папа в больнице спросил, что он может для нее сделать, она сквозь отчаяние прошептала: «Люби меня». И папа отдал ей всю любовь, на которую был способен. Как и вся семья. Иногда ей казалось, что она утянула их за собой в черную прорубь, но когда вынырнула на поверхность, они так и остались на дне. Умом она понимала, что это не так, но это было совершенно неважно. Чувство вины всегда сильнее, чем логика.

Мая поднялась по лестнице бесшумно – только они с Лео умели ступать по ней так, что она не скрипела. Вошла в родительскую спальню. Папа стоял перед зеркалом и тренировался завязывать галстук, но пальцы не слушались и лицо покраснело от скорби.

– Папа, привет.

Его любимое слово. «Папа». Он даже не обернулся, потому что не поверил своим глазам. Пришлось повторить, уже громче. Увидев ее в зеркале, он растерянно заморгал.

– Дочка… Милая моя!!! Что… Что ты тут делаешь?

– Я приехала на похороны Рамоны.

– Но… как ты сюда добралась?

– На поезде. А дальше меня подбросили. На дорогах ужас что творится, представляю, каково здесь было во время бури. Как ты, пап?

Слова сыпались из нее без остановки, а Петер никак не мог поверить в то, что она здесь.

– А как же… школа? – выдавил он из себя, когда обнимал ее, – папа есть папа, что с него возьмешь.

– Школа подождет, – улыбнулась она.

– Но как… как ты узнала, что похороны будут в эти выходные?

Мая снисходительно улыбнулась его наивности.

– На следующей неделе начнется охота на лосей. Потом сезон хоккея. Когда еще ее хоронить?

Петер почесал голову.

– Дочка, ты могла бы не приезжать ради Рамоны, она бы…

– Я приехала ради тебя, папа, – прошептала Мая.

Казалось, что папа вот-вот рухнет на пол и рассыплется, словно куча пыли.

– Спасибо.

– Как я могу помочь, папа?

Попытавшись улыбнуться, Петер пожал плечами, так медленно и беспомощно, словно это были двери сарая, криво висевшие на ржавых петлях. Когда они снова обнялись, она была взрослой, а он маленьким.

– Люби меня, Огрызочек.

– Я всегда тебя люблю, пап.

Послышалось, как внизу отпирают входную дверь. Домой пришла Мира и, переступив через порог, замерла на одно дыхание, увидев возле входа ботинки дочери, – мамино сердце запрыгало, пытаясь вырваться из груди. Услышав топот и крик, Мая слегка улыбнулась, отпустила папу и предусмотрительно встала спиной к кровати, чтобы, когда мама поднимется по лестнице, ворвется в спальню и бросится на шею своей малютке, она хотя бы могла приземлиться на мягкое.

* * *

Ночью, пока никто, кроме его семьи, не знал, что он вернулся, Беньи прокрался на улицу, сел на велосипед и поехал в ледовый дворец. Вдоль дороги валялись деревья, парковку занесло мусором, но дворец был целым и невредимым. Словно Бог не скрывал, на чьей он стороне. Разбив окно в туалете на заднем дворе, Беньи пролез внутрь и стал бродить по дворцу, жестоко обуреваемый детскими воспоминаниями. Сколько часов он здесь провел? Будет ли он когда-нибудь еще так счастлив? Нет ничего лучше, чем скользить по льду бок о бок со своим лучшим другом и играть против всего мира. Будет ли в его жизни что-то подобное?

Он нащупал в темноте рубильники от ламп, освещавших арену, и включил нижние, чтобы вахтер не увидел свет из своего дома и не поднял переполох. В дальнем углу на складе Беньи нашел старые коньки своего размера, зашнуровал их так, что ноги онемели, и вышел на свет. Он в точности помнил, сколько шагов нужно сделать по коридору до того, как ступишь на лед, – из всех моментов этот был самым любимым, несмотря на тысячи матчей и миллион тренировок; легким и диафрагме всякий раз казалось, будто он делает шаг в пропасть. В это мгновенье остальной мир исчезал, коньки взрезали лед и мчались туда, где все свое детство он был свободным как птица. Только здесь. Ледовый дворец был единственным местом во всем мире, где он точно знал, кто он и чего от него ждут. Здесь он не чувствовал ни растерянности, ни страха.

Беньи рассекал лед, делая круг все больше и больше. Остановившись возле штрафной скамьи, он ностальгически постучал по стеклу. Как просто все было, когда он маленьким мальчиком впервые переступил порог ледового дворца, спорт был волшебным языком, а он – одним из тех избранных, которые его понимали. Он обожал ритм движущихся тел, удары, дыхание, звон коньков, режущих лед, азартные крики болельщиков, когда игра принимала неожиданный поворот. Неистовый стук клюшек, гул в ушах, когда они проносились друг перед другом – неудержимые, неразлучные, бессмертные. Он не знал, куда все пропало, когда окончательно потерял себя, но без Кевина так уже никогда не будет. Беньи не мог простить себя за то, что для него ничего не изменилось.

Два года назад он положил в сумку шайбу и ехал до тех пор, пока не очутился там, где люди в баре, увидав шайбу, не могли понять, что это за штука. Никаких туристов там не было. Он уехал из города, где внутри всегда был не таким, как все, и оказался там, где был не таким снаружи. На что он надеялся? Ни на что. Разве что пусть в голове наконец станет пусто. А в груди тихо. В каком-то смысле ему это удалось: посмотрев на огромного разъяренного медведя в центре арены, он прислушался к себе, но ничего не почувствовал. Ни тоски, ни ненависти, ни причастности, ни изгойства. Только усталость. Невероятную усталость.

Сняв коньки, Беньи вернул их обратно на склад, погасил свет и выбрался на улицу через то же окно. Он медленно двинулся вдоль парковки, прочь от города, в лес. Земля была в ямах и рытвинах. Велосипед – чужой, как и всё вокруг, – Беньи поставил возле ледового дворца. И к тому времени, когда ветер сменил направление и подул от города, устроился высоко на дереве, где любил сидеть в детстве.

* * *

Весь день Маттео искал свой велосипед в тех местах, где бросил во время бури, когда с него слетела цепь. Но нашел только наутро, там, куда ветер никак не смог бы его дотащить: велосипед аккуратно прислонили к стене ледового дворца. Тот, кто его нашел, починил цепь и оставил его на видном месте, не испытывая ни малейших угрызений совести. Маттео не удивился, найдя велосипед здесь, возле ледового дворца. Хоккеисты с детства знают, что все кругом принадлежит им. Все принадлежат им.

* * *

Той ночью в Бьорнстад и Хед пришел первый мороз. Это сражало наповал так, что не умещалось в слова; и если бы вы спросили любого, кто отсюда уехал, чего ему больше всего не хватает, он, скорее всего, ответил бы: робкого предчувствия зимы, тоски по ушедшему лету, по осени, которая в этих краях проносится незаметно. Птицы чирикают неуверенно, озеро замерзает, и вот уже мы видим впереди собственное дыхание, а позади – оставленные нами следы. Воздух становится свежее и чище, по утрам слышится треск, снег еще неглубокий, но с могильных камней уже приходится сметать тонкую порошу, чтобы увидеть высеченные на них имена. Вскоре на одном из них появится имя «Рамона», фамилия не понадобится, все и так знают, о ком идет речь. Немного поодаль, в дальнем, всеми забытом углу, расположено другое надгробие, с надписью «Алан Ович» – его мало кто помнит. Иногда посетители неделями не балуют его своими визитами, но сегодня, когда взойдет солнце, у могилы будет сидеть с сигаретой его сын.

Сказки о сыновьях и отцах везде и всегда одинаковы. Мы любим, ненавидим, тоскуем, вытесняем, но всегда накладываем друг на друга свой отпечаток. Мы пытаемся вести себя как мужчины, но не знаем, что для этого требуется. Сказки о нас ничем не отличаются от любых других, которые рассказывают во всем мире; мы думаем, будто сами решаем, каким будет сюжет, но на самом деле это случается крайне редко. Сказки приводят нас туда, куда им заблагорассудится. У одних будет счастливый конец, у других – тот, которого мы больше всего боялись.

34

Соперники

“Хоккей – это скорость”. «Не опускай головы». «Наглость сама себя наказывает». Штампы есть штампы, но порой в них заключена правда. Эта игра постоянно изобретает все более изощренные способы поставить на место тех, кто чересчур уверен в себе, но мы почему-то всякий раз забываем, что любая победа – всего лишь начало обратного отсчета до очередного поражения.

Сезон приближался к концу, Бьорнстад лидировал всю серию игр, но Лев видел, что у Амата сильно распухло запястье, с каждым днем ему становилось все хуже. «Тебе не надо больше играть», – сказал он. «Я должен, нам осталось выиграть последние матчи!» – ответил Амат. Положив руку ему на плечо, Лев с серьезным видом спросил: «Если ты повредишь запястье еще сильнее и тебя не возьмут на драфт в НХЛ, кто купит маме посудомоечную машину?» На это Амату сказать было нечего. На последней тренировке парень, отпускавший в раздевалке шутки про Льва, в обход правил неуклюже задел клюшкой его больную руку. Возможно, не умышленно – Амат пронесся у него перед носом, как всегда, на бешеной скорости, и парень сорвался, устав от постоянного унижения. Амат набросился на него, началась ужасная драка, и если бы Бубу не вклинился между ними своим мощным торсом, ни тот ни другой не отделался бы синяками и уязвленным самолюбием. «Ты чего так взъелся? Чего он тебе сделал?» – осторожно спросил Бубу по дороге в раздевалку, и поскольку Амат не знал, что ответить, то ляпнул худшее, что пришло в голову: «По-твоему, это игра? Думаешь, без меня эта убогая команда хоть чего-нибудь стоит? Эта шваль не имеет права ко мне прикасаться! Я буду играть в НХЛ, а он? Работать грузчиком в супермаркете? Вкалывать на фабрике? А может, станет жалким… паршивым…»

К счастью, он удержался и не выкрикнул «паршивым автомехаником», потому что автомехаником был отец Бубу, а сам Бубу мог бы им стать. Амату следовало попросить прощения в ту же секунду, но он был слишком зол, а минуту спустя было уже поздно. Бубу развернулся и понуро побрел прочь, а Амат вдребезги разбил свою клюшку. Никто из команды даже не посмотрел в его сторону, когда он сгреб свои вещи и выбежал из ледового дворца.

В следующем матче он не участвовал. Цаккель сказала команде, что он «получил травму». Насколько серьезную и как долго его не будет, она не уточнила. Два следующих матча Амат сидел на трибуне, а потом и вовсе перестал приходить. Пошли слухи, что никакой травмы у него нет, просто бережет себя накануне драфта в НХЛ и решил наплевать на клуб, который его вырастил.

«Может, мне поехать к ним и показать запястье?» – спросил Амат Льва со слезами в голосе, когда они садились в машину. Бьорнстад как раз проиграл свой последний матч, так и не попав в высший дивизион, о котором все так мечтали. Без Амата они бы никогда не поднялись и на нынешнюю позицию, но, несмотря на это, теперь все его винили. «Какая разница? Им всегда будет мало. Это их игра и их правила, ты никогда не станешь одним из них. Такие, как мы, должны иметь свои правила, да?» – ответил Лев.

Амат не пошел на последние тренировки и не участвовал в ужине в честь закрытия сезона. Бубу несколько раз звонил, чтобы узнать, почему его нет, но Амат не отвечал, он знал, что Бубу хочет услышать его извинения, но больше не считал, что кому-то что-то должен. Хватит с него извинений и благодарностей. Он тренировался один в лесу и почти не выходил из квартиры, разговаривал по телефону только со Львом, и все, что тот говорил, казалось ему истиной: «Положись на меня, Амат, им на тебя наплевать. Если ты снова получишь травму и больше не сможешь играть в хоккей, они о тебе позаботятся, да? Будут помогать маме платить за квартиру, да? Ни за что! Они хотят, чтобы ты стал их рабом. Вот увидишь! Богачи скажут, чтобы ты не участвовал в драфте. Будут убеждать тебя, что ты ничего не стоишь, чтобы иметь над тобой власть, а ты останешься здесь и будешь играть в их маленьком сраном клубе! Они не хотят, чтобы ты стал профи, ведь тогда ты докажешь, что они ошибались!»

В конце весны оказалось, что Лев был прав. Фатима открыла дверь и увидела на пороге Петера Андерсона. Прежний спортивный директор выглядел таким жалким, когда, осторожно выбирая слова, произнес: «Не хочу вмешиваться, Амат, но…» Амат тотчас его перебил: «Вот и не надо!» Петер покосился на Фатиму, но та не осадила сына, – может, она знала, что это бесполезно, а может, думала, что он прав.

Глубоко вздохнув, Петер предпринял последнюю попытку: «Не знаю, что тебе наговорили. Что пообещал тебе этот… Лев, но… я звонил одному агенту, Амат. Мне кажется, тебе надо с ним потолковать. Еще я звонил скауту одного из клубов НХЛ, это старый хоккеист, мы когда-то вместе играли, он давно этим занимается, Амат, и… я не хочу тебя обидеть… но он сказал, что ты окажешься в хвосте. В шестом или седьмом раунде. Возможно, сто восьмидесятым номером или как-то так».

Амат фыркнул: «Спасибо, что верите в меня!» Петер очень расстроился. «Я просто хотел сказать, что… те, кого оставили на потом, часто не доходят до интервью. Просто не хочу, чтобы ты ехал в такую даль и вернулся ни с чем. Может быть, тебе лучше остаться, подлечить травму и потренироваться здесь? Они пригласят тебя на драфт в следующий раз, если ты будешь хорошо играть, а пока понаблюдаешь за тем, как проходит драфт, в интернете, я верю, что ты…»

Глаза у Амата почернели. «Разница между этими агентами и Львом в том, что он верит в меня настолько, чтобы купить билет на самолет и оплатить гостиницу!» Петер растерянно поморгал и сдался. Но, уже повернувшись к выходу, передумал: «Хорошо, Амат. Ты взрослый мужчина. Поступай как знаешь. Но… можно дать тебе последний совет?» Амат пожал плечами. «Когда приедешь в гостиницу, иди в спортзал. А по утрам как следует завтракай. Скауты очень за этим следят. Кто набивает брюхо пончиками и газировкой, а кто относится к питанию ответственно. Если они видят, что вечером накануне драфта ты тренируешься, а не играешь за компьютером и не сидишь в баре, то понимают: ты готов на многое, чтобы стать лучшим».

Амат молча закрыл за Петером дверь. На следующее утро он проснулся от того, что к ним постучали, – на пороге стоял курьер, который привез посудомоечную машину с запиской: «Это не подарок! Скажи маме, что отдашь с первой зарплаты в НХЛ. Лев».

Мама, конечно же, стала причитать, что это слишком, ей всегда казалось, что она ничего не заслуживает, но все же она приняла подарок, потому что видела, как это важно для Амата. «Когда я вернусь, ты получишь дворец», – пообещал он, и мама поцеловала его в щеку и прошептала: «Вот еще. Обо мне не думай!» Но он был ее сыном и остановить его было нельзя.

Только в аэропорту Амат понял, что Лев не полетит с ним через Атлантику. «Таким, как я, не дают визы. Понимаешь, у меня криминальная внешность, а они любят заносить таких, как мы, в черный список, да? Не волнуйся, у меня там есть друг, да? Мы все устроим! У тебя будет интервью с лучшими командами. Думаешь, они бы назначили тебе интервью, если бы отодвинули тебя на шестой-седьмой раунд? Не слушай Петера! Он не хочет, чтобы ты стал круче его, потому что тогда тебе больше не надо будет его благодарить, он потеряет власть над тобой, да?»

В аэропорту Амата встретил друг Льва, нервный мужчина среднего возраста, державший в руках табличку, на которой было с ошибкой написано его имя. Амату пришлось заплатить за такси, а друг за всю поездку не отрывал взгляда от телефона и только возле ресепшена бросил: «До завтра!» Вечером Амат так нервничал, что чуть было не опустошил содержимое мини-бара, но под конец вместо этого отправился в спортзал. Он поднимал самый тяжелый вес, на который решился, и ликовал, чувствуя, что запястье совсем не болит. Спустя час в зал вошел крепкий поджарый мужчина лет шестидесяти и стал тренироваться на беговой дорожке, не обращая внимания на остальных, но уходя, он внезапно кивнул Амату и сказал: «Good luck tomorrow, kid»[5]. В конце концов, Петер был в чем то прав.

Наутро в номер постучал друг Льва и попросил у Амата денег на оплату уборщицы. Когда Амат спросил, почему он должен платить за уборку, тот сказал: «Ты что думаешь, нас пустят в гостиницу, где проводят интервью большие команды, если мы не дадим взятку?» Амат запинаясь ответил: «Лев сказал, что вы уже договорились об интервью…» Друг закатил глаза: «Лев сказал, ты звезда, а ты рассуждаешь как избалованный юнец! Мы идем дальше или нет?» Амат неохотно последовал за ним в большую гостиницу, друг исчез, и Амат несколько часов прождал его в вестибюле. Друг так и не вернулся. Амат провел там весь день. Под конец появился мужчина из спортзала, одетый в дорогой костюм, но на Амата он даже не посмотрел. Он был занят другими игроками и их родителями, излучавшими самодовольство и уверенность, думавшими, что им принадлежит весь мир. Ближе к вечеру мужчина в костюме вернулся один, подошел к Амату и посмотрел ему прямо в глаза.

«Amat, right?» – спросил он. Амат в страхе заморгал, думая, что его сейчас выставят из гостиницы, но вместо этого мужчина сказал: «Do you have time for interview?»[6] Амат растерянно кивнул, онемев от удивления, что Льву удалось все устроить. Мужчина кивнул ему на коридор, который вел в конференц-зал, где сидело много мужчин, все они были из лучших клубов лиги. Голова у Амата кружилась, руки тряслись, английский сбивался, но он старательно отвечал на все вопросы. Хоккеем мужчины интересовались гораздо меньше, чем он ожидал, зато, к его большому удивлению, знали все о его личной жизни: спрашивали, каково ему было расти без отца, какие у него отношения с товарищами по команде, почему он не играл в последних матчах сезона. Амат вспотел, ему казалось, что он на допросе в полиции, и только когда они закончили, мужчина сказал: «Send my best regards to Peter Anderson, alright? We’re old friends. He told me to keep an eye out of you»[7]. Другие мужчины уже стали перебирать бумаги и заговорили о другом игроке, а с Аматом даже не попрощались. Моргая в пустоту, он встал и, раздавленный, на дрожащих ногах вышел из зала. Его пригласили только из одолжения Петеру. Лев и его друг пытались подкупить полгостиницы, чтобы ему назначили интервью, а Петеру достаточно было позвонить из Бьорнстада. «Лев прав, – подумал Амат. – Это их игра и их правила».

На следующее утро друг Льва появился опять, попросил денег и снова исчез. Когда начался драфт НХЛ, Амат просидел один на трибуне весь первый раунд, глядя, как каждая команда выбирает себе новую суперзвезду. До поздней ночи он тренировался в спортзале, пока не рухнул без сил. На следующий день он снова сидел на трибуне с десяти утра до шести вечера и смотрел, как двести других счастливых восемнадцатилетних парней обнимают родителей после того, как их задрафтовали, но его так и не выбрали. Арена опустела, и он остался сидеть на трибуне, друг не пришел.

Амат позвонил Льву и заплакал, но Лев был невозмутим. «Да плюнь ты на них, да? Американцы не умеют делать дела! Вот у меня есть друг в России! Он пристроит тебя в команду, да? Там мы заработаем больше денег, чем…» Он продолжал говорить, но Амат больше его не слушал. Так значит, все кончено? Он сделал вид, что связь прервалась, и совсем пал духом.

Вернувшись в гостиницу, он застал у входа мужчину в костюме. Тот пожал ему руку и искренне улыбнулся: «I’m sorry it didn’t work out, kid. We really liked you, but we just don’t do business the way your uncle wants, okey? Go home, work hard, ask Peter to get you a real agent and come back next year. Alright?»[8] Амат запинаясь пробормотал: «What… what do you mean…uncle? What uncle? What business?»[9] Мужчина в костюме ничего не ответил, только похлопал его по плечу и молча ушел. Амат снова позвонил Льву и закричал: «Что ты наделал?!!» Лев помрачнел: «Ты кто такой, Амат? Как ты смеешь кричать на меня после всего, что я для тебя сделал, да? Думаешь, я просто так буду платить за билет и гостиницу? Я не беру с тебя деньги, как другие агенты, я беру деньги с клуба, который тебя получит! Но эти американцы считают, что они лучше нас, да? Они не хотят делать бизнес, думают, что получат тебя бесплатно! А теперь послушай меня, мои друзья из России…»

Амат швырнул телефон на землю с такой силой, что тот разбился. Ему пришлось взять телефон на стойке регистратуры в гостинице, чтобы позвонить домой и попросить маму выслать денег на обратный билет. Мама одолжила деньги у всех соседей, и Амат возненавидел себя. Он заперся в номере, где пил и плакал всю ночь. Он пил, пил и пил. Рано утром в дверь постучали, Амат был пьян в стельку, на пороге стоял мужчина в костюме с чемоданами в руках. Он отшатнулся, почувствовав запах перегара. Амат хотел все объяснить, но было уже слишком поздно. Петер снова позвонил этому мужчине и, по всей вероятности, умолял его дать Амату последний шанс попасть в одну из тренировочных команд, которая собирала игроков, не прошедших драфт, но теперь все было потеряно. Время ушло. Мужчина вздохнул: «Tell Peter I did what I could. I hope you get yourself together, kid. Peter says you’re the best he’s ever seen. Don’t turn him into a liar»[10].

Мужчина ушел. Амат так и остался стоять. На этом все кончилось. Он добирался домой на самолете, поезде и автобусе, а вернувшись в свою квартиру в Низине, со всей силы пнул посудомоечную машину, так что нога чуть не отвалилась. А на следующее утро опухла, и несколько месяцев он не мог бегать.

А дальше? Что было дальше?



Когда в Бьорнстаде начались предсезонные тренировки, Бубу звонил Амату по нескольку раз в день. Амат не подходил, только один раз отправил сообщение, что у него травма. Через неделю Бубу звонил два раза в день вместо трех, потом один вместо двух, и наконец перестал звонить вовсе. В квартире стало тихо, днем Амат спал, по ночам уходил, бак для стекла в пункте сбора мусора пополнялся все быстрее и быстрее, в ежедневник он даже не заглядывал: так прошло лето.

Впервые он вышел на пробежку только после того, как мама упала во время бури по дороге домой. Тело справилось, нога не подвела. На следующее утро он снова отправился в лес на пробежку и бегал, пока его не вырвало от переутомления. С утра в субботу он наконец набрался храбрости и написал Бубу. Всего три слова: «Мне нужна помощь». В ответ Бубу тоже прислал три слова: «Ты сейчас где?»

Услышав, как за спиной хрустят ветки под кроссовками сорок восьмого размера, Амат приготовил тысячу извинений, но ни одного из них не понадобилось. По улыбке Бубу было ясно, что все забыто.

– Ты не видел моего друга Амата? Один в один ты минус пятнадцать кило!

Амат, улыбнувшись, ущипнул себя за живот:

– Я был в Америке и научился завтракать, как ты!

– Ты всегда был метр с кепкой, а теперь еще и полтора в ширину, – захохотал Бубу.

– Я жиртрест, а ты урод! Я-то похудею!

– Ты быстрее, а я сильнее, как бы тебе ненароком ногу не сломать!

– Даже если я буду весить двести кило, ты меня все равно не догонишь, слоняра!

Бубу заржал.

– Нам не хватает тебя на тренировках, бро.

Амат кивнул, опустив глаза:

– Извини, что не подходил к телефону. Я… сам знаешь… я говнюк.

Бубу обхватил череп так, что послышался треск.

– Забей. Бегать будем или трындеть?

Это оказалось проще простого – помириться с таким другом, как Бубу. С лучшим на свете. Они бегали вместе – вверх-вниз по склону, и снова вверх-вниз. Сначала вырвало Амата, потом Бубу – став тренером, он был уже не в самой хорошей форме, впрочем, она и раньше его не отличала. И все же они пробежались туда и обратно еще раз десять. Когда друзья поплелись домой, Бубу еще раз вырвало в кювет у шоссе.

– Люпины, – сказал он, отдышавшись.

– Что? – простонал Амат, лежавший в стороне, – ждать стоя он был уже не в силах.

Бубу повторил, кивнув на сиреневые цветы, на которые только что вывалил свой непереваренный завтрак.

– Люпины. Мама их обожала. А зря, это ведь как бы инвазивный вид.

Собрав последние силы, Амат только и смог выдавить из себя:

– Чё?

Бубу рассердился, что с ним случалось нечасто:

– Люпины, черт побери! Мама сказала, что они красивые, одной соседке, а эта бабка, она в муниципалитете работает, говорит, они же сорняки. Их пытаются извести, потому что они типа «вытесняют местные виды». Но их не больно изведешь, они всякий раз вырастают снова. Живучие, черти.

Амат в изнеможении захохотал:

– Ты чего нюхал?

Бубу выпрямился. Наклонился к своему невысокому другу, который весил вполовину меньше его, и одним рывком поднял его с земли.

– Они как ты.

Амат непонимающе ухмыльнулся:

– Кто?

Пожав плечами, Бубу двинулся дальше.

– Люпины. Ты совсем как они. Вырос в канаве, и остановить тебя невозможно.

На обратном пути они молчали до самого дома Амата. В глубине души Амат надеялся, что Бубу позовет его сегодня на тренировку основной команды, хотя и стыдился этой надежды. А Бубу было стыдно, что он не может этого сделать. Ему бы очень хотелось позвать Амата, но с Цаккель такое не работает: если Амат хочет играть, он должен сам прийти в ледовый дворец и спросить у нее. И Амат об этом знал.

– Завтра идем на пробежку? – спросил он.

– Конечно, – ответил Бубу.

Они быстро обнялись, и Амат остался стоять, глядя, как этот огромный увалень ковыляет прочь, покачиваясь от усталости. Амат подумал, что Бубу стал бы отличным отцом, у него для этого все задатки: большое сердце и короткая память.

Поднявшись к себе, Амат сел на диван и нашел в телефоне номер Цаккель. Он ужасно переживал из-за своего веса, боялся, что будет неповоротливым и неуклюжим, поэтому телефон отложил. Вместо этого он снова зашнуровал кроссовки и вышел на улицу, потому что вспомнил еще один афоризм из раздевалки: «Если хочешь достичь того, чего не достигли другие, делай то, что никто делать не хочет». Обычно он усмехался, когда это слышал, но теперь повторял афоризм про себя, снова взбираясь по склону. Наплакавшись вдоволь и почувствовав, что желудку больше терять нечего, он поднял взгляд и увидел вдалеке ледовый дворец – отсюда особенно хорошо было видно долгую дорогу, которая отделяла его от мечты. До следующего драфта НХЛ оставалось десять месяцев и всего один день, который он мог изменить.



Сегодня.

35

Тайники

Маттео вернулся на велосипеде домой и сел за компьютер. Он включил игру и попытался изо всех сил сосредоточиться на каждом своем перемещении с оружием – как поступает человек, который хочет вытеснить из головы все воспоминания. До сих пор он отчетливо слышал голос сестры: «Только держись подальше от хоккеистов!» Это был ее главный совет в первый школьный день, когда ему было шесть. Она знала, что они накинутся на него, потому что он маленький, слабый и не такой, как все. Она знала, что он не сможет защитить себя, с этим ничего не поделаешь, поэтому попыталась научить его всему, что знала сама, лишь бы он пережил это школьное время и остался цел: где можно укрыться, какие учителя разрешают оставаться в классе на перемене, какая дорога домой самая безопасная. «С этого дня до конца гимназии – всего тринадцать лет. Одолеешь эти тринадцать лет и будешь свободен, и мы с тобой уедем отсюда куда подальше, открывать мир! – сказала она ему ночью накануне его первого учебного дня. – Только держись подальше от хоккеистов».

Маттео любил свою старшую сестру и верил ей, поэтому послушался. Он держался подальше от хоккеистов. А вот она – нет.

36

Мышцы

В субботу Петер встал рано. Ночью температура опустилась ниже нуля, за окном лежал снег тонким и еще не тронутым покровом. После бури прошло два дня, до похорон оставался день, голова от скорби по Рамоне налилась тяжестью, но в груди было легко от радости, что Мая снова дома, поэтому ноги спотыкались, как будто не знали, шаркать им по земле или плясать. Он принес в кухню проигрыватель, поставил по-настоящему древнюю пластинку и стал печь по-настоящему вкусный хлеб, уединившись у разделочного стола, пока все домашние еще спали. Короткий, кратчайший миг он, боясь разрушить иллюзию, еще убеждал себя в нормальности происходящего.

Но потом он вышел вынести пакет в бак и только открыл дверь, как все вокруг напомнило ему о буре: разбитые стекла в соседнем доме, вывороченные заборы, дверь сарая, сорванная с петель, как листок бумаги, и повсюду мусор, мусор, мусор. Свой бак Петер нашел в нескольких сотнях метров и, лишь дотащив его до дома, заметил американский автомобиль, припаркованный на другой стороне улицы. Тот же самый, что и вчера. На водителе была кепка и темные очки. Плечи его были слишком широки для сиденья. «Он не то чтобы мускулистый, просто весь состоит из мышц, – говаривал старый тренер Петера о самых опасных безумцах в команде противника, – такое тело не сделаешь в качалке. Чтобы нарастить такую мускулатуру, нужно все лето таскать дрова, а зимой чапать по глубокому снегу в уличный сортир». Мужчина неподвижно наблюдал за Петером. Но вот с пассажирской стороны открылась дверь, и из машины вышел другой мужчина, значительно старше и заметно полнее водителя, одетый в кожаную куртку и свитер поло, поверх которого висела толстая золотая цепь. Петер непроизвольно застыл, Лев заметил это издалека, он знал, какое действие оказывает на людей. Может, Петер теперь был и не в курсе всех сплетен, но даже он знал об этом человеке. Лев медленно пошел к нему, выдержав паузу, удостоил взгляда и улыбнулся, как может позволить себе улыбнуться человек, зная, какой громила ждет его в машине.

– Петер Андерсон? Меня зовут Лев, я…

– Я знаю, кто вы, – перебил его Петер резче, чем того хотел, надеясь, что по его голосу не слышно, как часто колотится его сердце.

– О? – с улыбкой сказал Лев.

– Чем обязан? – не успев прикусить язык, услышал Петер собственный голос.

Лев улыбнулся еще шире и подошел так близко, что Петеру стало не по себе.

– Я хочу сказать спасибо! Вы позвонили друзьям, да? Когда Амат был на драфте в НХЛ! – сказал он и протянул руку, а когда Петер неохотно пожал ее, Лев стиснул его ладонь – так крепко и так надолго, что Петер не выдержал.

– Не за что, – пробормотал он и отдернул руку – резче, чем хотел.

По-прежнему стоя к нему слишком близко, Лев с легкой издевкой воскликнул:

– Нет-нет, не надо скромничать! Великий Петер Андерсон! Ваше имя там много значит, да? Все были в восхищении: ой-ой-ой, надо же, Амат знаком с вами! Все, все были в большом восхищении. Жаль только, что это не помогло, да?

Петер кусал щеки. Он помнил телефонные звонки после драфта, и как его друзья и знакомые по НХЛ спрашивали, что это за безумный «дядюшка» всем названивал, представлялся «агентом» Амата и хотел получить черный нал от клубов, которые думали его задрафтовать.

– Да. Очень жаль, – стойко выдержав взгляд Льва, ответил Петер. Он чувствовал его дыхание и больше всего мечтал оттолкнуть его, но не смел.

Лев испытующе поглядел ему в глаза и разразился довольным смехом, потом наконец сделал шаг назад и всплеснул руками.

– Ну что ж! Хватит об этом, да? Так ведь у вас говорят? Да? Хватит об Амате. Я хочу поговорить с вами. Вчера я видел вас с Теему, в «Шкуре». У меня… как это называется? «Щекотливый вопрос»? Я не могу говорить об этом с Теему, потому что он… ну… знаете, да?

– Нет, я вообще не понимаю, о чем вы, – выговорил Петер, чересчур раздраженный, чтобы скрыть свой испуг.

Брови Льва дернулись, как будто реакция Петера его позабавила.

– Теему человек агрессивный. А вы – дипломат. Поэтому я пришел к вам, да?

– А какой человек вы? – спросил Петер, косясь на мужчину в автомобиле.

Лев хрипло засмеялся:

– Я могу быть и тем и другим, Петер, но предпочитаю быть как вы, да? Мы не молоды, нет? По ночам я встаю помочиться, я, знаете, слишком стар для разборок. Но Рамона была должна мне денег. Много денег.

Он замолчал, как будто Петер должен был что-то на это ответить. Ловушка была настолько очевидной, что у Петера пересохло во рту, он едва мог пошевельнуть языком:

– А я тут при чем?

Лев поднял руки ладонями кверху и демонстративно пожал плечами:

– С долгами нужно расплачиваться, да?

– Как это? Она умерла! – ответил Петер и сразу понял, что именно этого Лев и ждал.

– Но ведь «Шкуру» будут продавать, да?

Мысль была настолько безумная, что Петер не удержался и воскликнул:

– Продавать «Шкуру»? Да вы спятили… Кому?

Лев улыбнулся с преувеличенным добродушием:

– Мне. Я ее покупаю. И долга нет. Все в выигрыше. Да?

Челюсть Петера отвисла, рот слегка приоткрылся.

– Про… стите? – вырвалось у него.

Лев улыбнулся чуть более нетерпеливо:

– Я получаю «Шкуру». Долга нет. Никаких проблем. У меня и раньше были бары.

– Но не в… Бьорнстаде, вы не держали бар в Бьорнстаде, вы не знаете, во что… – начал Петер.

– Пьяницы везде одинаковые, да? Вы мне поможете?

Последнее не было вопросом. Петер уже не столько боялся, сколько злился.

– Помочь вам? Чем? Вы вообще можете… Откуда мне знать… Вы хотя бы можете доказать, что Рамона была вам должна?

Лев еще улыбался, но губы сжались плотнее, зубы сомкнулись, и он процедил:

– Мы написали бумагу. Но для таких, как вы, это неважно, да?

– Для таких… как я?

– Законы, правила, контракты, все это только для таких, как вы, да? Ваша игра, ваши правила? Может, вы и не помогли Амату? Может быть… наоборот? Может быть, его не задрафтовали из-за вас?

Петер был настолько поражен внезапным обвинением, что забыл, о чем они говорили, и, главное, забыл, с кем он говорит.

– Вы послали на драфт… гребаного ГАНГСТЕРА, чтобы выжимать из клубов НХЛ черный нал! Неужто вы думали, что это сработает?

Лев не сдвинулся с места, но наклонился чуть ближе к Петеру:

– Я хочу денег от клуба. Вы хотите денег от Амата. Вот и вся разница, да?

– Я ничего не хочу от Амата!

Лев фыркнул:

– У вас тут есть поговорка, я узнал ее, когда приехал, она мне очень нравится: «рука в кармане», так ведь говорят? Про кого-то щедрого, кто всегда готов помогать другим, да?

– Вы сунули руку не в свой карман, а в карман Амата, – прошипел Петер, но сделал шаг назад.

– А вы, Петер? Если вам не нужны деньги мальчика, зачем вы тогда полезли в его карман? – с издевкой спросил Лев.

– Я пытался помочь ему!

– Так же, как помогли другим мальчикам из Низины? Так? Ведь вы помогаете не только тем, кто хорошо играет в хоккей? Странное совпадение, да? Что такие, как вы, всегда хотят делать благотворительность, когда бедные мальчики могут что-то для вас заработать. Но я не мальчик, Петер. И я просто хочу получить то, на что имею право: я беру «Шкуру» и забываю про Рамонин долг, да? Но может, мне не с вами надо говорить? Может, мне надо говорить с вашей женой?

Петер никогда не сможет объяснить, что с ним произошло, но от этих слов Льва он просто взорвался.

– ДА ЧТО ТЫ НЕСЕШЬ?! – заорал он и с такой силой пихнул здоровяка в грудь, что тот потерял равновесие и чуть не упал.

Прошла лишь секунда, но Петер смог бы описать каждую сотую ее часть. Парень, сидевший на водительском кресле, выскочил из машины, держа руку во внутреннем кармане куртки, – Петер успел миллион раз подумать, что у него спрятано за пазухой. Потом закрыл лицо руками, но это было уже ни к чему, Лев уже твердо стоял на ногах и поднял два пальца, парень у него за спиной резко остановился. Лев спокойно поправил кожаную куртку, так, словно ничего не случилось, и повернулся к Петеру:

– Ведь она адвокат, да? Ваша жена? Я подписал с Рамоной контракт. Как это говорят? Закон на моей стороне? Может быть, мне нужен адвокат?

– Можете нанять сколько угодно адвокатов, но не смейте приближаться к моей семье, слышите? И «Шкуру» вы не получите, народ здесь никогда… – сказал Петер и прикусил губу, им овладело слепое бешенство, слова сами собой вылетали изо рта, пульс оглушительно стучал в ушах.

Лев дождался, пока Петер замолчит, снова улыбнулся и подвел итог, с виду невозмутимо:

– Подумайте, да? Я вернусь! Так ведь говорят? Нет! Я с вами свяжусь, да? Я с вами свяжусь!

Он бросил долгий взгляд на дом Петера. На верхнем этаже загорелся свет, Мира и дети сонно передвигались внутри, Петер весь дрожал, но Лев не дал ему шанса сформулировать ответ. Он уже сел в свой американский автомобиль, парень за рулем неторопливо повел машину прочь, но как только они исчезли из виду, Петер достал телефон, не зная, кому звонить. Он стоял с налившимися тяжестью кулаками и пустой головой и наконец позвонил Теему.



Не в полицию и не своим друзьям. Теему. Вот как все крепко переплелось в Бьорнстаде той осенью.

* * *

Мая поднялась с постели, натянула старую зеленую толстовку с капюшоном и сонно выползла из комнаты. Мама притулилась за временным подобием письменного стола в прихожей, она только что проснулась, но уже разговаривала по видеосвязи с кем-то из клиентов или подчиненных. Буря принесла маминой фирме кучу проблем, и Мая подумала, что это как раз то, что маме нужно: дополнительный стресс. На ходу поцеловала ее в макушку, и Мира задержала, насколько можно, свою ладонь на щеке дочери. В кухне стоял Лео, так глубоко сунув голову в холодильник, что можно было подумать, будто он ищет там колдуний и львов. Свежим хлебом пахло на весь дом.

– Кто пек хлеб? – удивленно спросила Мая.

– Папа, – ответил Лео так, словно ничего очевиднее и быть не могло.

– Папа?.. – повторила Мая.

– Угу. Он печет хлеб, – ответил Лео. – Как заведенный!

Мая выглянула в окно и увидела Петера. Он стоял у почтового ящика. На улице остановилась машина, из нее вышел человек, которого Мая узнала, но совершенно не ожидала увидеть в компании отца.

– Это… Теему? – воскликнула она.

– Ага, – подтвердил Лео, коротко выглянув в окно и вернувшись к холодильнику.

– С… папой?

– Угу. Они теперь типа друзья, кажется.

Мая вытаращилась на Лео, потом снова посмотрела в окно, потом снова на Лео:

– Извините, конечно, но сколько я вообще спала?

* * *

Теему вышел из машины и огляделся – не так, словно чего-то искал, а скорее как будто пытался запомнить все детали вокруг.

– Значит, Лев был здесь? – спросил он без обиняков.

Петер держал в руках две кружки с кофе. Одну он протянул Теему – зеленый медведь на ней так затерся от мойки, что его едва было видно. Теему благодарно кивнул и взял кружку.

– Он сказал, что Рамона ему задолжала. Сколько, я не знаю, но мы должны заплатить ему, если…

Теему покачал головой, не злобно, просто хладнокровно.

– Он не хочет брать деньги. Он хочет получить «Шкуру». Он пытался выкупить ее у Рамоны, пока та была жива. Лев мутит много разного дерьма, такого, что тебе лучше не знать. Ему нужна подставная фирма, а тут лучше бара ничего не придумаешь.

– Так зачем Рамона брала у него деньги? – спросил Петер, в его словах прозвучало осуждение, о чем он тут же пожалел.

Теему вздохнул, не отрывая кружки от губ.

– Прошлой зимой один из моих парней попал в тюрьму. Его мать не могла платить за дом и коммуналку, поэтому Рамона отдала мне все, что было в фонде. Я не знал, что она…

Теему пил свой кофе. Он больше ничего не говорил. Петер в первый раз видел, чтобы Теему было стыдно.

– Она сама вложила деньги в фонд?

– Да.

– А за что его посадили? Этого парня? – спросил Петер.

– Тяжкие телесные, – ответил Теему.

На этот раз стыдно стало Петеру. Вот, выходит, в какую компанию он теперь попал.

– Что нам делать со Львом? – вздохнул он.

– Тебе ничего делать не надо. С горцами лучше не связываться, поверь мне.

Петер сам удивился, как темпераментно прозвучал его ответ:

– То есть он будет являться сюда и угрожать моей семье? Заберет «Шкуру»? Рамона бы никогда…

Теему предупредительно поднял руку:

– Со Львом я разберусь.

– Я думал, ты сказал, что…

Теему допил кофе и отдал Петеру кружку.

– Я сказал, что с ним лучше не связываться ТЕБЕ.

Петер судорожно подбирал слова, когда вдруг понял, какую кашу он заварил:

– Окей. Но будь осторожен, только не устраивай…

– Это я не осторожен? – театрально изобразив глубоко оскорбленный вид, спросил Теему, и Петер вздохнул так, что чуть не заехал кружками себе по голове.

– Ладно, ладно. Тогда увидимся завтра, на похоронах? За час, как договорились со священником?

Теему кивнул и пообещал прийти. Петер ни о чем его больше не спрашивал, теперь ему предстояло с этим жить. Когда он развернулся и пошел к дому, Теему с любопытством крикнул ему вслед:

– А что он такого сказал, что ты так злишься?

– В смысле злюсь? – проворчал Петер.

Теему ухмыльнулся:

– Ты делаешь вид, что спокоен, но ты свои глаза видел? Да они, блин, черные от злости. Не думаю, что тебя так уж беспокоит судьба «Шкуры». Что он сказал?

Петер старался дышать ровно, но кружки в его руке гремели.

– Он… говорил про Миру, – крайне неохотно признался он.