– Девушка действовала примерно так же, как и все мы, – невозмутимо продолжал Крым. – Она убеждала нашего Фиолента в том, что ему грозит опасность, а потом выручала. Ты чувствовал ее поддержку, в тебе росла уверенность. Благодаря ей ты становился лучше. Опасности, исходившие от меня, которые ты не мог преодолеть сам, помогала преодолеть она. Все это было нужно для того, чтобы помогать тебе идти, но ты даже не знал ничего – для тебя Феодосия просто была подругой. Но в Созерцании она сыграла другую роль: тебе слишком понравилось там, и, если бы не уговоры Фе, ты вряд ли бы оттуда выбрался.

– Но она уговаривала меня остаться с нею, а не идти наверх! – недоуменно воскликнул я, догоняя Крыма.

– Именно, – согласился тот. – Фе действительно не знала, что выше Созерцания, но она и не желала это знать. Ее задача была убеждать тебя в том, что там нет ничего хорошего, чтобы ты воспротивился этому и решил все узнать сам.

– Умно, – усмехнулся я. – Но как тебе удалось ее завербовать? Она ведь тоже была избранной, она выбрала свою лампу так же, как и все мы. И вполне могла донести ее!

– Она ничего не могла донести, – махнул рукой Кучерявый. – Фе была «спящей», как у нас теперь некоторые говорят. В ее задачу входило просто бродить по Башне, как все остальные, а в нужный момент «просыпаться» и подключаться к работе. Ее лампа даже не была настоящей, она выбрала ее из копий. Ты, конечно, понимаешь почему – это лампа, форма которой в точности повторяла твою. Говорят, некоторые люди так доверчивы и неосмотрительны, что им часто кажется, будто среди вариантов, которые предлагает жизнь, они выбирают любовь. Но на деле, сами не понимая этого, выбирают ерунду, какую-нибудь безделушку вроде фальшивой лампы. А когда они по-настоящему выбирают любовь, то даже и не догадываются об этом. Но тем и прекрасны люди из вашего мира, из Севастополя. Они естественны и просты. А псевдолампа твоей Феодосии имела еще одну важную функцию: от нее-то девушка и получала информацию – все то, что ей нужно знать и делать. Разумеется, все это происходило, когда тебя не было рядом.

– Хватит! – не своим голосом воскликнул я. – Она любила меня по-настоящему! Это невозможно сымитировать, это нельзя получить от лампы!

– Никакой любви не предполагалось, – отозвался Крым и неожиданно продолжил: – Любовь, как и вообще жизнь, – она осталась внизу, в городе. А в Башне разве можно жить? Башня – для другого. Фе это понимала. Она знала, что продуман каждый шаг, и лучшее, что можно предпринять, – это сделать его точно так, как он продуман. Помнишь человека, который меня сбил, когда я догонял тебя у лифта? Ведь это тоже Фе. Ты слишком медленно бежал, а мне нельзя было поймать тебя, мне нужно было только напугать, зародить в тебе мысль о преследовании.

Я хотел ответить, но картина, что возникла передо мной в тот момент, лишила всех слов. Крым дотронулся до черной скалы, и внезапно в лицо мне ударил свет. Я увидел, что Кучерявый держал толстую черную ткань, что закрывала вход в маленькую пещерку, спрятанную в скале.

– Тебе пора отдыхать, – сказал мой спутник. – Я не буду говорить тебе много. Это все сложно, понимаю. А что-то тебе предстоит понять самому. Для этого и нужно одиночество. Не бойся, мы встретимся в нужный момент.

Я шагнул за занавес и увидел светлый ламповый сад. Посреди него было небольшое углубление, наполненное чистой голубой водой, по краям которого лежал светло-бежевый мелкий песок, в него были вкопаны лавочки и мягкие стулья. Их накрывали тени все тех же деревьев с электрическими листьями, но они давали столько света, что я чувствовал себя как будто на природе, да и свет их был другим – не привычно холодным, проливающимся в тусклых коридорах, а будто бы ярким, солнечным. Здесь не было комнат или других выходов – по крайней мере, я их не видел. Вокруг были все те же пещерные стены, сходившиеся надо мною в низкий купол.

– Располагайся, – коротко сказал Крым, но я тут же крикнул ему, не давая уйти:

– Ты врешь мне! Зачем все эти слова о помощи? Ты делал все, чтобы я не дошел! Фе не могла быть с тобой! Не могла желать моей смерти! Даже потери лампы она не стала бы мне желать! Вы…

Кучерявый посмотрел на меня с укоризной, развернулся и хотел выйти, но в последний момент передумал.

– Мы не можем постоянно обсуждать одно и то же, – твердо сказал он. – Мы испытывали и провоцировали тебя, справедливо ожидая, что ты раскроешься. И ты не подвел нас. Так не подведи и теперь.

– Да уж, вы постарались, – зло бросил я.

– Кое-где мы перестарались, – с сожалением ответил Крым. – Одно отклонение действительно произошло. Чувства этой Фе и в самом деле вышли из-под нашего контроля. Из-под контроля Башни в целом.

– И что же, вы угрожали ей?

И тогда Крым впервые посмотрел на меня с раздражением. Я бы мог сказать, и с презрением, но это мне, похоже, только показалось. Тем не менее я порядочно вывел его из себя.

– Она знала, что твое место – здесь, – коротко ответил он. – И совладала сама.

Занавеска плотно прилегла к проему, в котором скрылся Крым, и это движение отрезало от меня окончательно и Феодосию. Что оставалось в моей жизни от нее? Воспоминания. Разговоры о ней. Загадки? Их теперь не было. У меня и у самого не оставалось больше прошлого.

Но что у меня оставалось?

Истина

– Я видел тебя еще в Севастополе. Ведь ты смотритель Точки сборки?

Внезапное озарение посетило меня во сне – я вспомнил, где видел лицо Кучерявого. Перед тем как уснуть, на последней границе, отделявшей явь ото сна, я вдруг увидел прямо возле воды маяк. Он словно вырос из-под земли, а в ламповом саду вернее было сказать – из песка. Я вскочил, забыв о сне, но понял: померещилось. Никакого маяка в этом идиллическом местечке, конечно, и быть не могло: так проступали в реальность мои страхи, догадки и воспоминания.

Уже во сне я будто пережил вновь те чувства, что испытывали мы, крутясь у Точки сборки – пройдя к ней по мокрому молу, подплыв ли на лодочке – и все стараясь заглянуть за забор в надежде увидеть там самого загадочного человека города – смотрителя. Мы всматривались издали – с горок, с высокого Левого берега, отплывали на расстояния, чтобы заметить, мелькнет ли чье-нибудь лицо в проеме на вершине маяка.

И лицо мелькало. Но с нашей бурной фантазией, помноженной на ограниченную, почти что нулевую видимость, мы могли разглядеть в нем кого угодно – наших недалеких, водителей троллейбусов, продавцов из магазинов – да что там говорить, даже друг друга в шутку подозревали: мол, каждый из нашей компании периодически становился смотрителем Точки сборки. А может быть, мы никого и не видели, просто казалось – очень хотелось казаться, – что его лицо мелькало перед нами. Так было веселее, интереснее, таинственнее.

Но с Кучерявым вышло иначе. Уснув на песке у воды, под мягким светом ламповых деревьев, я увидел его лицо. Оно появилось там, куда я полжизни всматривался – на вершине Точки сборки, за длинным стеклом. Кучерявый смотрел на меня и не торопился исчезать, будто выжидал, каким будет мое следующее действие? И я немедленно вспомнил, ужаснувшись этому воспоминанию, что точно видел это лицо, когда смотрел на маяк, и ни один севастополец не был на него похож. Но я забыл – и даже встретив этого Крыма в Башне, ни разу не задумался о том, что уже видел его прежде и при каких обстоятельствах видел.

Но такая забывчивость могла привести к катастрофе. Кучерявый был моим страхом, при виде него мне приходила в голову только одна мысль: спасаться. И, кажется, эта мысль снова пришла. Я проснулся уверенным, что начал понимать, чего от меня ждут. И это мне очень не нравилось.

– Так, значит, ты и здесь, и там? – кричал я. Стремительно выскочив из сада, добежал до лампового поля, минуя застывшие в воздухе гигантские качели. Крым как ни в чем не бывало стоял возле постамента с воронками, на его голове снова был капюшон. Он встретил меня молчанием.

– Я должен занять твое место, да? – продолжал я, хватая его за грудки. – Я должен тебя победить и стать тобой?! Я все понял! Можешь больше не морочить мне голову, Крым! Мне все известно!

Я расхохотался как безумный.

– Ведь ты смотритель Точки сборки? Признавайся – ты?

Кучерявый отстранился от меня и медленно пошел вдоль лампового поля – как он любил делать, чтобы избежать конфликта, тем самым предлагая либо следовать за ним, либо отправляться на все четыре стороны.

– На самом деле все куда сложнее, – донесся до меня голос Крыма. – Но ты можешь называть меня смотрителем, если непременно нужно как-то называть. Видишь ли, для моей деятельности нет специального определения. Я кто-то вроде посредника.

– Между городом и Башней?

– Не совсем. – Крым снова ушел от ответа. – Для этого есть менеджеры, а я…

Он окончательно замялся и замолчал.

– А по-моему, совсем. – Я поравнялся с ним и ускорил шаг: Кучерявый шел очень быстро. – Мне теперь все понятно. Инкерман отказался становиться смотрителем, и вот теперь в твое логово пожаловал новый претендент? Чую, быть смотрителем не так уж и престижно.

Крым пропустил замечание мимо ушей.

– Инкерману это не нужно, – сказал он. – Он был простой парень без лишних заморочек, ему вообще бы не пришла в голову и половина того, что высказываешь мне ты. Ему было скучно все, кроме компании своего любимого друга. Но даже если бы он и хотел занять место смотрителя, то все равно не смог бы это сделать. С теми технологиями, которых много поколений назад достигла Башня, такого места попросту нет.

– И что же это за технологии? – насмешливо спросил я. – Сидит неизвестный городу человек, отшельник, у самой линии возврата и пялится в пустоту – вот и вся технология!

– Смотритель не пялится, как ты говоришь, в пустоту, – недовольно возразил Кучерявый, – а смотрит в город. Он выискивает севастополиста. И огонь его маяка – это огонь для города. Отчасти вы были правы, именуя его Точкой сборки. Это она и есть. Она собирает город в единое поле, и из этой Точки он просматривается целиком. Ничто не спрячется от взгляда смотрителя. Но чего болтать? Скоро ты, Фиолент, все увидишь собственными глазами.

И действительно, обойдя ламповое поле, на сей раз с другой стороны, мы почти дошли до второго гигантского проема. Но, не дойдя до него, я увидел круглую металлическую конструкцию размером с человеческий рост, из которой отходили длинные шипы. «Такую можно пускать с земли в небо», – отчего-то подумал я и удивился собственной мысли.

– Ты можешь заглянуть в капсулу, – предложил Крым. – Ничего страшного не случится. Ты же хочешь знать.

Спорить было сложно – если мне хотелось что-то знать, то раз за разом приходилось пересиливать себя и решаться на что-то пугающее. Без лишних слов я нырнул в дверь и увидел внутри кабину, слегка похожую на те, в которых сидели водители севастопольских троллейбусов, – только, несомненно, более комфортную, полностью обитую приятной ворсистой тканью, с большим удобным креслом посередине. Все было красным, кроме разве что сплошного кругового экрана, расположенного на уровне головы сидящего человека. Никаких рычагов и кнопок я не обнаружил и, фыркнув, подозрительно посмотрел на Крыма: мол, это и есть высокие технологии? Или их называют так просто потому, что все это находится так высоко?

Кучерявый кивнул на кресло, и я немедленно плюхнулся, справедливо предположив, что если и можно здесь ожидать чего-то интересного, то оно непременно появится на экранах. И интересное не заставило себя ждать.

Я увидел город Севастополь – самый настоящий, родной, каким он был, без вкрапления чьей-то фантазии. Не узнать свой родной мир, в котором прошла жизнь и который я знал как свои пять пальцев, было невозможно: все очертания, улицы, мол, дома, набережные, бегущие троллейбусы, спуски в метро – все было таким, каким и должно быть, и находилось на своих местах. Вот только отличие все-таки бросалось в глаза: на экранах весь город был виден в оттенках серого, солнца над ним вовсе не было, а вместо него в небе кружились, закручиваясь в грозные спирали, черные куски рваных облаков. Деревья сильно качались, как в том моем сне, где я стоял у монумента с пятиконечниками. Но главное изменение коснулось огромного и ровного пустыря. Там не было Башни.

Хотя с чего я решил, что именно это изменение – главное? Может быть, просто приятное?

Я обнаружил, что кресло крутится и, поворачиваясь на нем, можно смотреть во все стороны, наблюдая за любым уголком Севастополя. Линия возврата, как я понял из увиденного, приходилась прямо на саму плоскость экрана, поэтому, куда бы я ни глянул, везде простирался город.

– Это проекция в нижний мир, – пояснил Крым, которому не хватило места, и он терпеливо стоял за моей спиной.

– Вот что такое Точка сборки на самом деле? – ошеломленно спросил я.

– Да, – ответил мой спутник. – В самом грубом смысле это просто отверстие, куда можно просунуть голову. Но, как ты видишь, тут даже есть кое-какие удобства.

– А что же с самим маяком, который стоит в городе?

– Он пуст, – пояснил Кучерявый. – Никто там не сидит, никто туда не ходит – там только установлен механизм, который отвечает за виртуальную интеграцию капсулы в соответствующее место самого сооружения. Иными словами, заходя внутрь капсулы, мы как будто переносимся туда. И нас действительно можно увидеть из города, если хорошо присмотреться!

– А зайти? – спросил я. – Заглянуть к нам в гости можно?

– Можно, – улыбнулся Кучерявый. – Но до этого никто не додумается. Вокруг маяка стоит хорошая защита, и сначала нужно разобраться с ней – это тебе не просто пролезть через дырку забора. Которой, разумеется, в нем нет. Если кому и способна прийти в голову подобная идея, то он отправится в Башню прежде, чем она к нему придет.

– Так, значит, и мы можем… – начал я, и сердце учащенно забилось: в нем вспыхнуло пламя надежды, но Крым тут же прикончил его:

– Можно только зайти в капсулу. А выйти из капсулы – только туда, откуда в нее пришел. Ничего не поделаешь, – он развел руками. – Так это работает.

– А почему вы видите город таким? – спросил я упавшим голосом. – Ведь он светлый, красивый!

– Это для удобства. Мы делаем некоторое допущение, понимая, что на самом деле город, разумеется, не такой. Но с точки зрения Башни – опять же, если выразиться условно – это так; цвета будто бы меняются на противоположные. Потому что, когда в человеке что-то горит, это выигрышнее смотрится на сером фоне. Но поверь мне, уж я-то знаю: серый – самый благородный цвет. И счастливы в первую очередь те, в ком нет никаких огней.

– А что же мы, избранные? – спросил я, услышав в собственном голосе отчаяние.

– Мы выбираем вас не для счастья, – спокойно ответил Крым. – Вернее, не для вашего счастья. А для счастья города.

– Но город и так счастлив! – возразил я.

– Потому что работаю я и моя команда.

– Нет никакой твоей команды, – фыркнул я. – Где она вся? Покажи мне хотя бы кого-то!

– Все на заданиях. Здесь-то им что делать? На небесном уровне работа несложная – встречай избранных да объясняй им, что и к чему. Хотя в случае с тобой…

Но я уже не слушал Крыма, а зачарованно глядел в экран.

– Я вижу человека с красным огоньком! Вон, ждет троллейбуса. А вот еще, через две улицы. А с желтым, с желтым вообще полно! Смотри, в соседних дворах! Это что же, все севастополисты?

Кучерявый рассмеялся – но тихо, почти беззвучно.

– Желтый огонек – это не редкость. Особого интереса к ним нет, часто это даже не избранные. Так, что-то теплится в человеке, может, смотрит на небо меньше обычного да дольше спит и купается. Кустиком, может, кто балуется. Хотя эти – уже краснее. Из тех, кто с красным, уже больше избранных – все они идут в Башню. Как правило, Потребление, ну максимум – Притязание. Но, конечно, они не севастополисты.

– Как вы это определяете? – выдохнул я, не отрываясь от экрана.

– Я веду севастополиста с самого начала. Впрочем, как и остальных – только остальных, скажем так, оптом. Большую часть функций на себя берет команда.

Я еще долго смотрел на экран, пока он не погас. Крым недвусмысленно показывал на дверь. Но я еще долго не мог отойти от увиденного.

Во мне снова пробудились переживания – я вспоминал о своих друзьях и с горечью думал, что не увижу их больше. Интересно, какими цветами горели мы? И наверняка ведь в этом мрачном измерении Севастополя есть те, кто горит такими же, но они все равно другие, они все равно не мы, и, как бы ни был похож цвет, они не заменят друзей. А для Башни они лишь поток, распределяемый по ячейкам. Все отлаженно, просто – вот чем гордится Крым. Но это лишь только до тех пор, пока не вспоминаешь о друзьях. А как вспомнишь – становится горько.

И что происходит с огнем, когда ты уже в Башне? Продолжает ли он гореть? Горит ли огонь во мне? Горел ли в Инкермане, когда он, отчаявшийся, отправлял мне свои последние сообщения через толстую стену стекла?

Я успел найти и свой дом, родной двор – пока не погас серый Севастополь. Но там ничего не горело и даже не светилось. Это хорошо, подумал я, значит, там жили счастливые люди.

– Так где я все-таки? – Мы снова шли вдоль лампового поля, и мой вопрос прозвучал тоскливо и одиноко под сводом гигантской холодной пещеры.

Крым направлялся к качелям, да и я был не против – их монотонное движение расслабляло, успокаивало, а ни с чем не сравнимый свет электрических гроздьев был самым прекрасным чудом, которое мне довелось видеть в Башне; я полюбил это место. Но Крым, очевидно, вел меня к нему не просто так.

– Ты в небе, – сказал он мне.

– То есть на нем? – переспросил я.

– Нет, в нем. Внутри.

Мы присели на скамейку, и снова загорелись ягоды-огоньки. Крым сорвал сразу несколько, положил в рот, сильно зажмурился и аж покраснел. От этого вида даже мое лицо скривилось, хотя я сам ничего и не ел.

– Ну вот, порядок, – сказал он. – Теперь пора в дорогу.

Не успел я ответить что-нибудь вроде «В дорогу? Но ведь мы даже и не посидели», как наша скамейка оторвалась от пола и начала подниматься. Это происходило так быстро, что едва я успел осознать, что происходит, как оказался на приличной высоте – спрыгнуть без риска для жизни было уже невозможно.

– И что теперь будет? – в панике крикнул я.

– Теперь ты все узнаешь, – добродушно ответил Крым и похлопал меня по плечу.

Мы поравнялись с вершинами стен пещеры, я поднял голову и заметил, что сверкающие тросы устремляются к самому верху уровня, к угрожающему скалистому потолку. Я мог видеть нашу пещеру как на ладони: она была овальной формы, в ее центре стояло ламповое поле, от него уходили аллейки – к комнатке, где я очнулся, к ламповому саду, к нашим качелям и к гигантским проемам с двух узких боков овала; я различил даже капсулу Точки сборки – вот уж откуда она действительно выглядела точкой.

Но когда мы поднялись еще выше, я наконец увидел то, что до сих пор скрывали каменные стены, – и от увиденного захватило дух. Наша пещера была со всех сторон окружена другими, такими же пещерами – они уходили во все обозримые стороны, и ни в одной из этих сторон им не было видно конца. Все они были одинаковы в размерах и связаны между собой высокими и узкими проемами. Но самым потрясающим было другое – из центра каждой пещеры ввысь уходил фантастический, неописуемый свет. Это сияние будто смешало в себе все возможные цвета, и все они были неотделимы, но при этом каждый из них был виден настолько отчетливо, что невозможно было понять, какой цвет ты видишь в данный момент. Каждый словно выходил на первый план, но при этом не оттесняя остальные цвета, да и первого плана в этом едином потоке не было и не могло быть, просто любой цвет был первым, любой бросался в глаза. Это бесконечное сияние вырывалось из глубин пещер и тянулось прямо к потолку, где горела огненным, раскаленным цветом, как подогретый кусок металла, гигантская ровная пластина.

– И не подумал бы, что небо может быть таким, – ахнул я.

Кучерявый рассмеялся – нетерпеливо и торжествующе. Ему понравилась моя реакция, он ждал ее.

– Мы очень мало знаем о небе, хотя столько на него смотрим, – сказал Крым, растягивая слова. – С другой стороны, мы ведь именно что только смотрим и не особо стремимся знать, что там, мы мечтаем, глядя на небо. А детальное, подробное знание – оно все разрушает.

– Это почему? – только и спросил я. Шок от увиденного еще не прошел, и я будто заново учился мыслить и произносить слова.

Наша скамейка наконец остановилась, зависнув где-то посередине между вершинами каменных стен и потолком.

– Видишь ли, неба как такового уже нет, – неожиданно сказал Крым. – И нет его очень давно.

– Но мы же в нем? – удивленно спросил я. – Ты сам сказал.

– То, что теперь представляет собою небо, далеко от того, каким оно было в изначальном смысле. Смотри, – он показал рукой в сторону струящегося света. – Как ты думаешь, что перед тобой?

– Свет, – зачарованно сказал я. – Прекрасный свет.

И как только я это сказал, меня внезапно осенило. Я бросил на Крыма испуганный взгляд, и он, поняв, что ко мне пришло осознание, удовлетворенно кивнул.

– Это ламповые поля, – произнес Крым и подтвердил мою догадку. – Избранные, которые добрались до этого места, чтобы выполнить миссию, зажигают свои лампы здесь. Поле, где горят лампы, мы называем теплое ламповое поле. И действительно, когда окажешься рядом, поймешь, о чем я. Но тепло не разливается по пещере, как масло по сковороде, оно притягивается к конденсаторам, которые ты видишь на потолке, а поскольку его притяжение сильно, то совершенно не расплескивается в дороге. Как и все в Башне, этот механизм работает идеально, – он снова довольно улыбнулся.

Моя рука потянулась к виноградине – чтобы понять происходящее, требовался электрический заряд.

– Но зачем это все нужно? – спросил я, проглотив ягодку.

– Мы подступаем к самому сложному, – сказал Крым. – Я постараюсь объяснить лишь внешний эффект, чтобы избежать технических подробностей и не рушить мечты. Ведь, глядя на всю эту красоту, так и хочется мечтать, не правда ли?

– Правда, – искренне согласился я. – О том, чтобы стать ее частью.

Кучерявый задумался, уставившись вдаль. Кажется, он тоже был тем еще мечтателем, подумал я.

– Стать частью неба когда-то мечтали и ветхие, – начал он, собравшись с мыслями. – Ведь ты знаешь, что наша жизнь не момент, не статичная капсула, в которой нас несет мимо всего. Есть настоящее, прошлое, будущее. Ты чувствуешь время, потому что иначе и быть не может – ведь это оно тебя выбрало. В нашем мире – я имею в виду и Севастополь внизу, и нашу Башню – время тоже существует, но оно упразднено. Не как явление – конечно, упразднять время было бы той еще глупостью, – но из обихода его убрали. Ведь по большому счету в нем давно нет никакой необходимости как в мере, константе, от которой можно было бы отталкиваться, чтобы зафиксировать изменения. Но все дело в том, что сама наша жизнь – и есть та константа, и никаких изменений в ней нет. Потому что день не сменяется ночью, дни недели, года не проходят – вернее, проходят, но незаметно, без видимых признаков того, что они прошли. Мы живем в застывшем мире, похожем на замерший день, но люди рождаются, живут и отмирают – а это доказывает, что время никуда не делось. Но когда-то – а ты понимаешь, что это было очень и очень давно – люди жили совсем в другом мире. – Он помолчал и зачем-то добавил: – Правда, это были и совсем другие люди.

– И где же они жили? – спросил я, все еще будто не веря в серьезность слов Крыма и не понимая, к чему он ведет.

– Территориально тот мир находился здесь же, – ответил он. – Вернее, небольшая часть мира.

– Ты хочешь сказать, что когда-то не было Севастополя? – вырвалось у меня.

– Вовсе нет, – поспешно возразил Кучерявый. – Севастополь существовал. Но сам мир был значительно шире. И вот у того-то, старого, мира действительно было настоящее небо.

– Но что такое настоящее небо? – спросил я, слегка раздражаясь. – Разве то, на что мы смотрели внизу, не оно? Разве над S-Портом не оно? И, летая на ватрушках, мы не на него смотрели? Послушай, Крым, – я резко развернулся к нему, словно не боясь полететь кубарем вниз, туда, где даже поверхности пола не было видно, – разве я дошел сюда, преодолев весь этот путь, лишь для того, чтобы слушать байки?

Крым посмотрел на меня тяжелым взглядом, в котором я, однако, уловил сопереживание. В этом было что-то от взгляда пожившего человека, знавшего все обо всем и сильно тяготившегося своим знанием, на неразумного парнишку, не желающего взвалить на себя даже малую часть этого знания.

– Ты молодец, что ты здесь, и ты нравишься мне. Но посмотри на эти столпы света: из скольких ламп они состоят, сколько людей донесли их сюда за все время, что стоит Башня. Им нет числа! Так что ты не один такой, – проговорил он. – Среди избранных нет того, кто желал бы выполнить миссию и не дошел сюда. Все испытания, приключения – это иллюзия, чтобы хотелось идти, не хотелось застывать, ржаветь и оставаться на нижних уровнях. Этим чувством мы умело управляем, помогая вам. Ты заметил, как легко привыкнуть к Башне? Едва поселившись здесь, ты уже не мыслил себя без нее. Времени вроде как нет ни там, ни там, а потому и разница между Севастополем и Башней не так заметна. Правда, я бы не стал делать даже такое разделение, Севастополь и Башня не противоположны друг другу, они – части одного мира: Севастополь горизонтальный и Севастополь вертикальный. Но ты, Фиолент, понимаешь то, что понимает не всякий избранный: ты понимаешь время. И я скажу тебе то, чего никто никогда не скажет. Покажи мне свою лампу.

Я вздрогнул, опять вспомнив былое, но расстегнул чехол и достал лампу. В ней так же плескалось море, и мне казалось, что я даже слышу его шум, но над морем появилось невидимое прежде сияние – оно покрыло собой всю узкую часть лампы, стеклянный столб: я отчетливо видел в этом сиянии семь ярких переливающихся цветов. Но Крым вырвал меня из приятного забытья:

– Ты знаешь, что такое лампа? – спросил он суровым голосом.

– Она дает свет, – я пожал плечами. – Как простая лампа, только… непростая.

– Тебе нужно знать главное, Фиолент: лампа – это жертва, – твердо сказал Крым и тут же оговорился: – В каком-то смысле, разумеется. И весь твой путь с низов Башни сюда – это жертвенный путь: ты пришел, чтобы принести эту жертву.

– Но я еще не приносил жертв, – изумленно ответил я. – Да и кому? Зачем?

– Богам, – серьезно ответил Крым.

На мгновение мне показалось, что он сумасшедший. Это легко объяснило бы многое, но я немедленно вспомнил, где нахожусь и что со мной было до этого, и вопрос о сумасшествии исчез сам собой. Я попробовал взять себя в руки и воспринимать то, что говорил Крым. И все равно не смог сдержать улыбки.

– Но какие боги? – спросил я осторожно. – Ведь все боги остались в ветхости, в книжках, которые любила наша Керчь.

Зачем я это сказал? Знал ли он вообще, кто такая Керчь? У нее наверняка был красный огонек, а что для Крыма красный огонек? Только часть потока.

– В ветхости люди считали богами совсем другие явления, которые ими вовсе не являлись, – продолжил мой спутник. – А потому, когда на землю явились настоящие боги, все оказалось куда прозаичнее. Людям и богам пришлось делить землю, и единственным возможным развитием событий был конфликт.

– У нас на пустыре у Башни земля пропадает, – не удержался я. – Бери – не хочу. И ведь никто не хочет.

Крым снова взглянул на меня недовольно.

– Под землей тогда подразумевалась не только почва, но и вся общая территория мира, где был и Севастополь, и множество других городов, и морское пространство, и воздушное – вплоть до неба и даже выше. Так вот, пришедшим богам оказалась не нужна сама почва и тот слой, на котором стоят города и живут люди; им нужно было лишь воздушное пространство над всем этим. Только на определенном расстоянии от поверхности, обжитой человеком, были слои, подходившие для жизни и деятельности богов. И тогда они решили закупорить лишнее, ненужное им пространство, построив дополнительную поверхность земли, которая бы находилась выше прежней, но полностью лишила бы людей неба и солнца, а стало быть – и жизни. Старый мир погиб бы, случись это. И тогда люди и боги заключили договор: поскольку боги, в общем, не имели ничего против человечества, а лишь хотели обустроиться соответственно их нуждам, они легко на это пошли. Суть договора была в том, что боги забирают пространство над городами, а взамен предоставляют людям искусственное небо.

«Кажется, что Инкерману было от чего сойти с ума, – думал я, слушая Крыма. – Вот тебе и истина!»

– Люди были рады договору, который стал их спасением. С тех пор он действует тысячи лет и ни разу не нарушался. Да и контактов людей – в своей общей массе – с богами с той поры больше не случалось. Земля была накрыта мощным куполом – непроницаемым и непробиваемым. И после этого жизнь на ней началась фактически заново. Да, и поскольку это не пришельцы – люди тех эпох отчего-то тешили себя иллюзией, что где-то есть какие-то «пришельцы» и они «придут», – а именно что боги, у них было еще одно требование к людям, отказаться от выполнения которого те не могли. Мы оказались внутри новой, как бы полой земли. Ведь то, что раньше было единым открытым пространством над территорией нашей жизни, стало теперь – вместе с нами – только внутренним наполнением совершенно другой, не принадлежащей нам земли: это как если бы мы окопались в подземельных коридорах, ближе к магме, и переселились туда. Только за нас это переселение сотворили боги.

Ответить что-то на такое было сложно. Но я все-таки вспомнил, что уже слышал про полую землю, о чем и сказал Крыму.

– Да, ветхие не особо в такое верили, – сказал он. – Полая земля всегда считалась сомнительной теорией, а тут она вдруг стала практикой, причем для всего человечества. Без искусственного неба оставшиеся слои были бы непригодны для жизни людей. Но и у богов образовалась небольшая проблема. Для их проживания и обустройства своего мира новая поверхность подходила идеально, но потребовался небольшой обогрев: им было холодно. Да, вот такая банальная причина! Они, может, и сами бы справились с этой задачей, но тут ведь и людям потребовалось новое небо! Создание его полноценной иллюзии, транслируемой в нижний мир, было очень энергозатратным, и богам бы потребовалось тратить множество своих сил и ресурсов на поддержание того, что они запросто могли бы уничтожить – ведь человечество им было совершенно ни к чему. И тогда они поставили условие: пусть люди сами обеспечивают работу своего неба, а заодно и прогревают прослойку, отделившую их мир от богов. Ведь и наше небо, и их новая земля – две стороны одного и того же купола; так пусть заботу о нем возьмут на себя люди в благодарность за то, что боги оставили им жизнь…

Я никогда еще не был так поражен. Но понимал, что даже если это и чья-то фантазия, то возводить Башню и обустраивать в ней до мелочей существование множества поколений людей ради бредней одного фантазера никто бы не стал. Да и вообще, все услышанное звучало настолько чудовищно, что ничем, кроме истины, похоже, и быть не могло.

– Теплый пол, что ли? – Я задал самый дурацкий вопрос из возможных. Но Крым не стал возражать.

– Объяснение грубое и в чем-то, может, даже унизительное, но по сути это именно так. Боги даруют нам жизнь, мы обеспечиваем им относительный комфорт. На нижнем уровне их мира поддерживается необходимый уровень тепла – для жизни, растительности, чего им угодно еще, не знаю. Лампы, которые мы зажигаем, автоматически подогревают купол, не давая погаснуть нашему небу и поддерживая приемлемый уровень обогрева для их земли.

– Ты хочешь сказать, что вот она, – я потряс перед лицом Крыма своей лампой, – способна… Да даже миллиарды таких ламп не смогут ничего толком подогреть!

Я вдруг испугался, что выроню лампу, и принялся прятать ее в чехол.

– Нет, конечно, – рассмеялся Крым. – Но каждая такая лампа – это жизнь, судьба. Твоя лампа – это твой внутренний мир, то, с чем ты вышел в жизнь, что накопил и прожил. И то, что был способен донести, с чем пришел в Башню и что приобрел, пройдя через все ее уровни, – все кристаллизуется в лампе. Именно это работает! Я же говорил, технически весь принцип сложно объяснить. Это технологии богов, а не людей – впрочем, по слухам, забытые даже ими. Говорят, боги утратили память о большом разделении нашего мира, да и вообще они уже фактически не боги. Хотя никто доподлинно не знает, да и я этого не говорил. – Крым ухмыльнулся. – Но что-то здравое здесь есть. Да и зачем им это, когда мир обустроен, только и надо, что жить! Им стало тепло, удобно, и они, скорее всего, уже забыли про наш мир, про нас, про свою полую землю.

– А что стало со всем остальным миром? – спросил я. – От него остался только Севастополь?

– Остальной мир находится там же, где и был, – ответил мой спутник и, заметив мое недоумение, тут же пояснил: – Вся территория бывшей Земли была разделена на зоны, потому что так удобнее обслуживать фрагменты купола: каждая зона отвечает только за свою небольшую часть, в итоге и имеет полноценное небо, и хорошо отапливает богов. По мнению тех, кто стоял у истоков договора, без этого разделения обеспечить должный контроль над всем было бы невозможно. Мы можем соглашаться с этим или нет, но соглашение было достигнуто именно в такой форме. Практически это означало установление границ, которые нам в Севастополе известны как линии возврата – именно из-за них город и назван закрытым. Их функционирование поддерживается силовым полем, управление которым доступно только богам – хотя вряд ли они решат что-то менять теперь. Подробнее я вряд ли расскажу, – закончил Крым, сделав немного виноватое лицо.

– То есть линии возврата искусственны, – пробормотал я. – И за ними – такие же миры, как наш?

– Все города примерно одинаковы, – ответил Крым. – Но все же в их ряду Севастополь занимает свое, особенное место. Именно здесь когда-то и было заключено соглашение с богами, изменившее все Былое и спасшее существование Земли. В этом городе случалось много событий, что определяли ход Былого и меняли судьбы целых поколений, на старой Земле он имел статус легендарного, «морская слава» – кажется, так называли его ветхие люди. Но, разумеется, он был совершенно другим, и в его нынешнем облике немного сходств с тем легендарным Севастополем, как и в нынешних жителях – с жителями того города.

– Но выходит, теперь он – столица мира? – воскликнул я. – Само Былое распорядилось так!

– Говорить о мире как таковом сложно – вряд ли мы его еще увидим. Для каждого осколка бывшего большого мира, ставшего отдельным и единственным для своих жителей, существует только он сам, и, наверное, это правильно. Боги спасли нас не только от конфликта с ними, но и от самих себя. Большой мир – тот, каким он был до их пришествия – существовал совсем по другим принципам, чем наши закрытые миры. Он тоже был разделен на территории, но между ними работало сообщение – по суше, морю, воздуху, технологии тех эпох позволяли видеть, что происходит в любой его точке. Жизнь нигде не может быть идеальной: доведение до совершенства одной из моделей счастья приводило к обязательному пренебрежению другими, а то и к полному их запустению.

– О чем это ты?

– На одной территории выкручивались по максимуму ручки социальной справедливости, на другой – неограниченные возможности заработать любым способом, на третьей – религиозные ограничения, в которых многие тоже – представь только! – находили свое счастье. Но именно в том, что проседало и оставалось за бортом, территория оказалась слаба, и остальные территории в попытке выкрутить ручки уже по своей модели на всех территориях мира, били в первую очередь в эту слабость. А поскольку зло можно было найти в любой, даже казавшейся идеальной системе, его и находили. В отличие от нашей Башни, где жители разных уровней, как ты уже мог убедиться, находят удовольствие в разных вещах, территории бывшего мира располагались горизонтально, непосредственно гранича друг с другом – и не линией возврата, а какой-нибудь условной полоской суши или моря. И всегда находился повод утверждать, что чья-то территория лучше соседней, а то и всех соседних, чтобы начать агрессию, хотя эти утверждения всегда были безапелляционны.

– А что, одни не могли быть лучше других?

– Лучше или хуже могли быть только сами рычаги ценностей, которые на разных территориях выкручивали по собственному разумению, а вовсе не те, кто их крутил, и не результаты. Рычаги оставались одними и теми же и были доступны всем в равной мере – только повышая один, нужно было неизбежно признавать обязательное понижение другого: все они взаимосвязаны, и люди были вынуждены учитывать этот принцип, будучи не в силах его преодолеть. И приходилось биться, чтобы выкрутить у соседей другую ручку, иначе повернуть рычаг. Эти тщетные попытки – и есть Былое ветхого мира.

Он замолчал ненадолго, но и я не нашел, что сказать. Так довольно долго мы просто наблюдали за струящимися световыми потоками, что поднимались от ламповых полей, и думали – возможно, каждый о своем, возможно, – об одном и том же.

– Как ты видишь, Башня представляет собой нечто подобное, но только в вертикальном формате. Казалось бы, отличие несущественное – и тем не менее оно в корне меняет все. Уровни Башни практически не связаны между собой, и отсутствует как таковой конфликт – у пришедшего в Башню и родившегося на любом уровне, вплоть до Пребывания, есть определенный выбор: оставаться на месте или идти выше. При этом нижний Севастополь, территория которого все равно не позволила бы бесконечно разрастаться вширь, таким образом успешно разрешает проблему внутренних конфликтов.

– И в этом главный смысл Башни? – решил уточнить я.

– Ты близок к разгадке. – Крым зачем-то подмигнул мне; выглядело это смешно – конечно, если бы хотелось смеяться. – Человечество старого мира веками шло к счастью, но максимум, что могло сделать, – приблизиться к нему и попытаться ухватить за хвост. Когда пришли боги, они сошлись с людьми старого мира в главном: счастье, решили они, это состояние отсутствия изменений. Иными словами, когда не меняется ничто и никогда. Конечно, не все категории людей приняли такую трактовку, но большинство, кроме настроенных совсем уж радикально, в конечном счете тоже пришло к ней. И боги договаривались с большинством.

– А что же остальные? Их убили? – предположил я.

– Конечно нет. Убийства прекратились после деления на новые миры – ведь ими больше нельзя было манипулировать, объясняя их необходимостью выкрутить тот или иной рычаг. Но для тех, кто в новом Севастополе был, скажем так, не всем доволен или вовсе не хотел принимать спокойствие за счастье, и было построено это сито – Sevastopol-See-To. Так называется наша Башня на одном из ветхих языков богов; с отдельными словами ты уже встречался. Сами боги, как и люди прежнего мира, говорили на разных языках, и отголоски самых популярных донеслись и сюда, до нас. Братья Саки, как и прочий планиверсум, любят говорить на них – вернее, подражать им, если называть вещи тем, чем они являются. Они полагают, что это приближает их к богам, но, конечно, заблуждаются. Это просто осколок ветхости – причем бесполезный для нас. Не более.

– А эта Башня, Севастополь-Сито… – Мне было сложно подбирать слова. – Нам говорили: она – достижение избранных, гигантская стройка поколений, плод блестящих идей лучших умов города! Эти пять уровней – все, что возможно в мире? Все, на что способен наш ум, даже в высшем своем проявлении? Все, до чего мы способны додуматься?

– А много-то и не надо, – хмыкнул Крым. – Богам вообще все равно, что здесь у нас происходит, лишь бы было тепло; у них своя жизнь и свои заботы. Но людям было необходимо подниматься к куполу, чтобы поддерживать небо и пол, обслуживая технологии богов: каждый понимал, что это нужно, но никто не хотел брать на себя. Людям нравилась жизнь внизу: размеренная, полная своих – приятных или неприятных – но вполне понятных и не слишком тяжелых забот. Люди хотели посвящать жизни себе – своему двору и своему дому, – а не искусственному небу или неведомым богам, о которых новые поколения уже ничего не знали, кроме того, что им надо зачем-то подогревать пол. Большинство – да не все. Во все эпохи находились люди, не знавшие себе места в любом краю, и с тех пор, как край сузился до одного небольшого города и кусочка моря, эти люди не перевелись. И тогда-то все это и было придумано.

– Все это? – переспросил я, хотя понимал, конечно, к чему клонит этот Крым.

– Севастопольское сито, – кивнул Кучерявый. – Много было таких, кто принимался утверждать, что пустырь – лучшая часть Севастополя; все они впоследствии нашли успокоение на нижних уровнях. Ирония в том, что при делении мира боги оставили эту территорию Севастополю, хотя она никогда не была его частью. Пустырь – территория чужая, оказавшаяся внутри города лишь потому, что новый порядок мира отнес ее к Севастополю. Но теперь мы и не вспоминаем об этом. Люди, не находившие места в городе, с ветхих времен околачивались на окраинном пустыре, проводя порой целые жизни в раздумьях о том, как могло быть – или должно было быть лучше. Они презирали тех, кто обустраивал жизни в своих маленьких домиках на правильных ровных улицах, и хотели чего-то другого, а чего – не знали и сами. Они пеняли на линию возврата, недостижимость неба и закрытость маяка. От них пошли мелики и вотзефаки, среди них зародились отпросы, благотворщики и уебанисты, они стояли у истоков того, что потом назовут Юниверсумом и Планиверсумом, стоит ли уточнять такую мелочь, что традицию курить сухой куст основали тоже именно они. Эти люди шатались по Севастополю, пугая горожан своими новинками и идеями, грозившими разрушить счастливые устои; те же из них, кто обладал достаточной агрессией, пытались склонить жителей к конфликту. Все эти проблемы требовали адекватного ответа, и в конечном счете на них всех нашлось единое решение, которое было настолько идеальным, что за все последующее существование города не пришлось ломать головы над чем-то еще.

– Кажется, я понимаю, к чему ты клонишь, – с горечью произнес я.

– Что-то нужно было делать и с людьми, и с пустырем. Эта территория была достаточно большой – по меркам нового мира, конечно, людей было не то чтобы очень уж много, но и немало. Да и главная задача – обязательство по договору – требовала срочного решения. Людей слишком много, их нужно было чем-то занять, чтобы дать им стимул к развитию, по крайней мере, создать им такую модель, в которой они видели бы свои действия как развитие; и дать наконец выдохнуть двухэтажному Севастополю, предоставив его самому себе и позволив жить своей спокойной, счастливой жизнью.

– То есть Башня создана как обман? – догадался я. – Причем обман сразу для всех.

– Боги и люди договорились видоизменить старинное стремление к комфорту в жизни. То, что прежде считалось успехом и материальным благосостоянием, было вынесено за скобки новой городской жизни. И этими скобками оказалась как раз Башня. Она устроена так, что в ней ты вроде как выше, но при этом условия твоего существования с каждым новым уровнем становятся качественно ниже. В традиционном старом мире до появления богов считалось, что элита живет высоко и взирает со своих недостижимых высот на жизнь простого люда, копошащегося у подножия, ближе к земельке – изгоев. В новом мире сыграли на этом, незаметно, но быстро поменяв эти роли местами. Теперь элита живет внизу и отправляет изгоев как можно выше, дурача их и заставляя верить в то, что именно они – элита. На самом же деле попросту избавляясь от них – чтобы жить не мешали.

– Но как же то, что мы – избранные? – с надеждой спросил я.

– Горожане сами помогают нам с выбором, кого пригласить, то есть забрать в Башню. Мы наблюдаем за происходящим в городе, втайне общаемся с людьми. Точка сборки анализирует и фильтрует все эти действия, сопоставляя характеристики горожан с заданными, и отображает это графически – как именно, ты уже видел. Никаких чудес, ничего сверхъестественного – только техника и люди, только кропотливая, не останавливающаяся работа. Далеко не все из тех, кого мы приглашаем, способны донести лампу, исполняя соглашение с богами, но мы выполняем другую цель – дать Севастополю жить спокойно, увести их из города и занять делом. А чтобы они согласились на это, мы создаем иллюзию избранности, которой, как ты теперь догадываешься, на самом деле нет. Люди должны делать то, что делают, – их обязывает древний договор. Во исполнение этой черной и неблагодарной работы и существуем мы – Севастополь-сито.

Я чувствовал себя опустошенным, раздавленным, уничтоженным. Но все же из этих чувств, как деревце из благодатной почвы, прорастала неожиданная уверенность: все правильно, все так, как должно быть. И самое большое, настоящее счастье для мира, в котором мы все есть, жизни, которой мы все живем, – что все так, а не иначе. А я? Я просто исполнитель воли, исполнитель своей мечты; но это одно и то же. Я здесь – и это единственное, что имело значение. Это была Истина: я здесь.

– Что ты помнишь про Планиверсум и Юниверсум? – Я вздрогнул, услышав знакомые слова от Крыма. Эти воспоминания были самыми отвратительными из всего моего путешествия. Мне бы хотелось не помнить их вовсе.

– Так, мелочи, – ответил я. – Что-то из этого подлинное, что-то нет, но все зависит от того, насколько подлинен сам тот, кто оценивает их подлинность.

– Возможно, и так, – не стал спорить Крым. – Но это если говорить о тех занятиях, которыми тешат себя на Притязании. У каждого свое понимание одних и тех же вещей, ты прошел всю Башню и имел возможность в этом убедиться. В широком же смысле все – Планиверсум, вся Башня, да и весь двухэтажный город тоже. Но и Юниверсум существует, только не каждый способен в него попасть.

– Мне так и объяснили, – кивнул я.

– То, что тебе там объяснили, – забудь. Выход в Юниверсум возможен и без этого. Вся эта возня лишь создает фон вокруг Юниверсума, но больше всего о нем рассуждают те, кому не суждено даже приблизиться к нему. И ты не поверишь – но он находится здесь.

Крым сделал паузу, дав мне прочувствовать момент, но я ничего не ответил: мне и понять его мысль было сложно, не то что развить. «Но не теперь, так чуть позже – и это понимание придет. Я уже ухватил его, и оно никуда не денется», – вот о чем думал я. А Крым продолжал:

– Ведь не просто же так и здесь, в самом небе, и в Севастополе – одна и та же Точка сборки. В ней Планиверсум и Юниверсум сходятся и расходятся. А я за этим наблюдаю – ну и участвую по мере сил.

Он улыбнулся и замолчал. Мы медленно опускались – я и не заметил, как по краям снова выросли стены из неприступного камня, как все ближе и ближе становились извилистые тропки, по которым нам вновь предстояло идти. Но на этот раз я, кажется, знал куда.

– Но почему ты? – спросил я, потянувшись к электрической лозе.

– Я один из исполнителей древнего соглашения, посредник между людьми и богами, хотя я никогда их не видел. В этом поколении на мне лежит великая ответственность – чтобы договор оставался в силе, чтобы небо не барахлило и не остывал подогрев. Кстати, само полотно неба подлежит регулярной замене – как и все в мире, оно изнашивается: явление Сверхъяркого небосмотра, которое ты помнишь по жизни внизу, редкие салюты в вашем городе – все эти явления, которые казались вам загадкой, имеют совсем простую природу: это всего лишь меняется полотно… – Он помолчал, задумался. – Но я люблю свою работу не за это: она тяжела и однообразна, как бы кому ни казалось, но в ней есть и кое-что прекрасное. А если уж быть совсем честным, то именно это мне и кажется в ней главным. Я встречаю севастополистов.

– Может, ты наконец скажешь мне, кто это?

Видимо, Крым ожидал большего трепета после своих проникновенных слов. Но меня все сильнее раздражали загадки – я полагал, что их пора прошла. Наступила пора Истины, какой бы неожиданной и страшной ей ни приходилось быть.

– Севастополист – это ты.

Пробуждение моря

«Я пришел сюда сам, по своему желанию. Это была моя миссия, и вот я в одном маленьком шаге от того, чтобы выполнить ее. Но зачем это было остальным? Ну ладно Фе – если поверить Кучерявому, ее миссия была в том, чтобы помочь мне выполнить мою. Но несчастный Инкер, Керчь, Тори – зачем они оказались в Башне? Зачем это было им нужно, и зачем были нужны они? Что мои друзья дали Башне, а что Башня дала им?» – вот что я хотел узнать, вот какие вопросы меня мучали на вершине.

Все это казалось ненужным, неправильным. Я не ведал, каким был ветхий мир до появления в нем богов, но они разделили его не слишком справедливо. С другой стороны – на что можно рассчитывать, пытаясь что-то делить? Пока не сузишь мир до единственного человека, он не станет идеально справедливым. Справедлив может быть только собственный мир, внутренний.

Чего я хотел? Добраться сюда. Добрался. Чего теперь ждал? Все, что случилось, уже не могло измениться, так стоило ли искать объяснения? Истину не обязательно услышать или понять, ее можно сделать. Истина не то, что мне расскажет Кучерявый. Истина – то, что идет изнутри меня, как свет, поднимающийся с ламповых полей.

– В тебе был синий огонь, – доверительно произнес Крым. – Огонь моря.

– Разве такое бывает? – усмехнулся я.

Вопрос был глупым; дойдя до той отметки своего пути, я уже много раз имел возможность убедиться: бывает все. Мы сидели в небольшой пещерке наподобие лампового сада, только здесь не было ни песка, ни воды, да и деревьев оказалось куда меньше. Возле одной из каменных стен было натянуто белое полотно, перед ним стояли в несколько рядов маленькие стульчики. Мы сидели на соседних и смотрели в глаза друг друга.

– На самом деле ты еще не настоящий севастополист, – продолжал мой спутник. – То есть не свершившийся.

– Значит, я теперь как Инкерман? Он не смог зажечь лампу и сходит теперь с ума, не став…

– Не в этом дело, – перебил Кучерявый. – Не каждый, кто принесет сюда лампу и даже зажжет ее, становится севастополистом. Но ты действительно можешь стать им.

– Откуда ты знаешь? – усмехнулся я.

– Я ведь вел тебя и знаю про твой огонь. Знаю, как ты действовал, чем руководствовался и о чем мечтал. Я просчитал вероятности твоего поведения, и индекс севастополиста – конечно, весьма условный – в тебе по-настоящему высок.

Он сделал вид, что задумался, но на самом деле просто выдержал паузу, чтобы произвести впечатление: Кучерявому нравились такие жесты. Хотя он не мог не заметить, что я просто сидел и терпел, ожидая, когда он продолжит.

– Ты расслабляешься здесь пока, ты заслужил хорошую передышку. Но так не будет постоянно, и твое нахождение здесь скоро приблизится к концу. Ты достойный человек, но пока что просто дошедший. Есть еще один фактор, который сделает тебя тем самым севастополистом – или не сделает, здесь уж важен твой собственный выбор.

– И где то новое пекло, куда предстоит прыгать? – иронично спросил я. Крым тут же замахал руками, подпрыгнул на своем стуле, словно его до глубины души возмутило мое предположение. Его голос стал ощутимо громче.

– Что ты, больше никакого пекла! Севастополист – это… Понимаешь, севастополист – это состояние, это не цель. К тому, чтобы стать им, не нужно стремиться, в этом нет выигрыша или проигрыша, севастополист вне таких категорий. Ты уже сделал то, что был должен, – донес свою лампу сюда. Благодаря этому у города есть небо, и мир продолжает жить. – Видимо, здесь Крым решил сбавить пафос и потому добавил: – Конечно, все это возможно благодаря отлаженному процессу и множеству избранных, появлявшихся здесь. Но и твоя роль в этом велика. Спешу поздравить!

На этих словах он неловко пожал мне руку. Я оторопел.

– Хотя к чему поздравлять с тем, что дано тебе от самого выхода в мир?

Я убедился окончательно: у Крыма не было таланта к произнесению торжественных речей.

– Мне не нужны твои комплименты, – ответил я.

– Но они не мои, – возразил Крым. – Я бы мог говорить все что угодно, но моими устами с тобой говорит сама жизнь. В мире все стоит на своих местах, не сдвигается и не меняется. Мы не можем сказать про него, как говорили ветхие, что он куда-то катится или несется. Нет, он стоит, недвижим, и он твердо стоит. Соблюдение этого принципа, его неизменность – вот это и есть главный комплимент жизни. Любое движение – иллюзорно: твоя дорога в Башне была, собственно, дорогой только для тебя. А на самом деле ты вышел в мир – ты встал на свое место. Ну и к чему комплименты? – Он завершил свою речь немного обиженно.

– Но зачем собирать в Башне всех остальных – тех, кому лампа даром не нужна и миссия не интересна? Кому просто было скучно в Севастополе? Почему бы не придумать для них что-нибудь другое? Свой собственный отдельный путь, который привел бы к их целям, а не просто отсеял бы их, сделав лишними и там, и там?

– А они и не лишние, – Крым удивленно вскинул брови. – Их просто больше, да и сходят с дистанции они, скажем так, несколько раньше. Да, они не бывали и не побывают здесь, не увидят всех этих красот, но это не призвано делать их несчастными. Они увидели и нашли свое. Ведь то, что ты выше, не значит, что ты счастливее. И, не будь их внизу, ни одна лампа не зажглась бы здесь, в небе. Так устроено: севастополист – личность центральная в Башне, все вертится вокруг него, пускай для него самого эти процессы и незаметны. Но тебе не давали забыть об этой уникальности те, кто встречались тебе, регулярно напоминали. Будь то даже простые хозяева залов – вспомни хотя бы хмурого парня из сопутки, как его…

Я кивнул.

– Но кроме севастополиста – штучной фигуры – нужны и другие, массовка. Я знаю, ты много думаешь о справедливости, полагая, что истина нераздельна с ней. Но в том, как они живут и чему отдают свои жизни, нет ничего несправедливого; попробуй заставить их идти выше – не получится, попробуй их сделать счастливее – и только разрушишь все. В двухэтажном Севастополе все, кто живет, – массовка; но что ты скажешь, разве кто-то из них несчастен?

– Для недовольства не так уж и трудно отыскать повод, – предположил я.

– Недовольные жизнью встречаются и в городе, – согласился Крым. – Вот только никто из них не готов подниматься до самого верха. А знаешь, кто готов? – Он снова выдерживал эту дурацкую паузу, испытывая мое терпение. – Готовы только простые! Они редко встречаются среди рядовых избранных – тех, что застревают на первом-втором уровнях, но только простой может стать севастополистом – человеком, следующим высшим идеалам, который всегда стремится вперед и несет свет. Но вот парадокс: способный забраться туда, куда никому больше нет дороги, он может появиться, зародиться лишь из городской жизни – из двухэтажного города. Сперва он будет отрицать, опровергать ее, пытаться забыть и отринуть от себя все, что с нею связывало, – и только потом отрицание этой жизни приведет к глубокому пониманию и, в конечном счете, к любви. И эта любовь зажигается в его лампе, подогревая не только богов, но справедливость и мудрость мира. В этом и есть истина севастополиста, которая, как ты и сам знаешь, для него превыше всего.

Знал ли он, что значила для меня истина? Проник ли он так глубоко в мое сознание, разгадал ли, увидел меня насквозь? Или просто сказал наугад? Повторил слова, которые произносил каждому, кто сюда добирался?

Я вспомнил кое-что важное – то, что никак не поддавалось пониманию, если все действительно обстояло так, как говорил Крым.

– Почему Инкерман отказался зажечь лампу?

– Он не отказывался, – тяжело сказал Кучерявый.

– Но он ведь не зажег!

Мне показалось, что он вздрогнул и захотел отвести глаза, но это замешательство длилось несколько мгновений, а затем он посмотрел на меня тяжелым взглядом и сказал:

– Тебе нужно кое-что увидеть.

Он сделал быстрое движение, что-то крутанув в руке, – я даже толком и не понял, что произошло, как на белом полотне появилось изображение. Это было немного похоже на фильм в Трииндахаусе или тот, что крутила нам Ялта, только здесь не было зрителей. Качество изображения позволяло разглядеть только лицо человека, которое смотрело с экрана прямо на меня. Но одного этого крупного плана оказалось достаточно – передо мной был Инкер.

Друг вел себя очень странно – кивал головой, затем резко запрокидывал ее назад и мгновенно возвращался в исходное положение. Довольно быстро я понял, что не Инкерман повторяет одни и те же движения – повторяется зацикленная запись. Инкер произносил три слова:

– Я попаду вниз.

Но то, что запись бесконечно повторялась, наводило на меня ужас. Слова сливались в один нескончаемый поток речи, который производил впечатление безумца, пытавшегося убедить самого себя:

– Я попаду вниз, я попаду вниз, – повторял скороговоркой Инкерман, и это было подозрительно похоже на нашу встречу возле толстого стекла. Только там я читал все те же слова с экрана, а здесь Инкер говорил – определенно своим голосом, который я не спутал бы ни с чьим. Но мимика, движения, ужимки – все было тем же самым; таким он меня испугал впервые за нашу дружбу, и таким – как бы мне ни хотелось, чтобы было иначе, – я и запомнил его.

На полотне был виден только Инкерман – разглядеть, что за его спиной, понять, где он находится, было невозможно. А потом меня осенило – ведь эта запись и была сделана в момент той нашей встречи! Вот только кто снимал – он сам? Я не видел никаких снимающих устройств поблизости. Как это было возможно?

Я посмотрел на Крыма, и в моем взгляде тоже проснулось легкое безумие. Что только ни приходило мне в голову!

– Вы показываете мои воспоминания? – спросил я, сам не веря в такую возможность.

Нет, это было действительно смешно! А вдруг это не запись? Вдруг Инкер натурально чокнулся и повторяет одно и то же? Или, например, он говорил все это здесь, Крыму, за что его и выгнали? А может, это происходит параллельно с тем, как я за ним смотрю, – стрем, как сказали бы те же отпросы? И я уже покинул Пребывание, а он, несчастный, так и стоит там, так и повторяет, не заметив, что я ушел.

Я продолжал строить предположения – все они так или иначе намекали на сумасшествие друга, – но Крым твердо решил их разрушить. И в тот раз мне открылась тайна, которую я бы хотел не узнавать никогда.

– К сожалению, не все выдерживают Башню, – как бы в подтверждение моей догадки сказал Крым. – Она дает большие возможности, но…

Я не дал ему договорить – хотелось скорее узнать о судьбе друга.

– Инкерману не были нужны возможности! – нетерпеливо выкрикнул я. – Что ты ему такого рассказал, что он решил вернуться к Пребыванию? Ведь это должно быть что-то чудовищное! Я просто не пойму, как, проделав такой путь, можно было решиться выкинуть лампу!

Теперь уже Крым перебил меня. Он сделал это резко и не церемонясь.

– Инкерман никогда здесь не был.

– Никогда? – спросил я ошарашенно, пробуя на вкус страшное слово. Меня будто ударили по голове тяжелым предметом. Картинка, на которой был мой друг, застыла, а затем и вовсе исчезла – и вот я смотрел своим непонимающим, ищущим помощи взглядом то на белое полотно, то на Крыма.

– Тебе будет сложно понять поначалу, но это тоже наша работа, стимулирование твоего пути. Вот только на сей раз – непредвиденная и непреднамеренная.

Крым поднялся со своего места и вздохнул, словно утомленный разговором.

– К сожалению, мы не могли предполагать того, что случится с твоим другом. Но когда это произошло…

– Подождите… – Я был настолько ошарашен, что перешел на шепот. Но в голове гудело, будто бы там поселился рой пчел. Я пытался зашептать, перешептать его. – Инкермана вы тоже завербовали?

– Видишь ли, – медленно сказал Крым. – Не все так просто. Побудь один, тебе это теперь необходимо. А когда ты все поймешь – я буду рядом.

После этих слов Крым ушел, оставив меня в пустом зале. Вначале я просто сидел, ничего не соображая, но мысли постепенно возвращались, я стал осматриваться и заметил на стуле недалеко от меня круглый предмет. Подвинулся, протянул руку и взял его – это оказался небольшой шар, по центру которого я обнаружил кнопку. Недолго думая, нажал на нее – не было никаких сомнений, что Крым не просто так оставил ее здесь, а для меня, специально.

На полотне снова возникло изображение, и я увидел Инкера. Но на сей раз видимость была четче, и я заметил, как друг прислонился к стеклу и тяжело дышал.

– Инкер, – позвал его я в глупой надежде, что друг отзовется. Но, конечно же, это была просто запись. Инкер с экрана не видел меня. Он только тихо шептал, сосредоточенно глядя в одну точку:

– Я попаду вниз, я попаду вниз!

А затем на экране начался ужас. Фигура Инкермана, стоявшего возле стекла, начала уменьшаться, и я увидел наконец, где он находится. Это была открытая площадка Созерцания – S-Порт. Вокруг него ходили люди, стояли скамейки и зеркала, но Инкер не интересовался ими. Он смотрел вниз – туда, где далеко внизу простирался родной Севастополь.

Изображение сменилось, и я увидел, как он летит на ватрушке. Вот занимает место, вдавливает рычаг, набирает высоту и скорость… Рядом, в других ватрушках, находились люди – они много говорили и смеялись: никого из них я не знал и не помнил. Мне хотелось увидеть где-нибудь рядом Фе. Или себя. Или хотя бы того же Крыма. Но никого из них не было.

Инкерман летел высоко вверх – насколько позволяли возможности ватрушки. Он давно оторвался от людей, и теперь я снова видел его лицо крупным планом. Оно мелко дрожало и все было словно в поту, а губы шептали, не зная усталости, и этот шепот врезался мне в мозг, жалил его, ввинчивался в сознание и память, чтобы остаться там – уже до конца моей жизни.

Мне не забыть этот шепот:

– Я попаду вниз… Попаду вниз.

Он все-таки сошел с ума, с горечью понял я. И как только я это подумал, Инкерман на экране отпустил рычаг ватрушки, встал во весь рост и не раздумывая прыгнул. Все произошло так стремительно, что я не успел даже ахнуть. До меня не сразу дошло, что случилось, – изображение исчезло, и перед глазами снова возникло белое полотно.

Он полетел вниз – вот что случилось. Мой друг Инкерман разбился, потому что так захотел сам.

Я почувствовал, как в маленьком зале вдруг стало очень тепло, и воздух запах чем-то терпким и сладким. Мне захотелось встать – бежать к Кучерявому, выяснять: как же так? Как такое могло случиться? Но как только сделал пару шагов, я ощутил тяжесть в теле: оно вдруг показалось мне гигантским бесформенным мешком, набитым всяким мусором, но настолько тяжелым, что его не поднять и не сдвинуть с места. Я упал на ближайшие стулья и, закрывая глаза, заметил, как струится из стен зала, концентрируясь и клубясь в воздухе, густой розовый дым.

И я успокоился.

Инкер не пришел ко мне во сне. Я больше его не видел.

В том пустом зале я видел самый мирный и светлый сон, который был возможен под пещерными сводами этого жестокого и, как с гордостью говорил Крым, отлаженного механизма Башни.

Я был один, и не то чтобы во всем мире не было других людей, нет – не было и самого мира. Передо мной, в идеально белой, как полотно экрана, бесконечной пустоте находился стол. Он был невысоким – где-то по пояс мне – и имел одно углубление, такое же, как в постаментах ламповых полей. Я поднял взгляд наверх, к потолку, и увидел ровно над ним карту моего города. Она была прочерчена схематично – только широкие улицы, белые линии берегов, черный пустырь, крестик там, где находилась Точка сборки, пятиконечник – где был скверик с монументом. Не было ни границ между дворами, ни троллейбусных линий, ни входов на станции метро. И даже линии возврата не было – город просто растворялся в пустоте. Но я как будто видел – а если не видел, то знал: по этим улицам ходят люди, на этом берегу отдыхают, в этих дворах сидят после долгих и честных трудов и, запрокинув головы, смотрят в небо.

В котором я.

Развернув лампу узкой стороной вниз, я вставил ее в углубление и, отдернув руку, замер. Голубая крошка на моих глазах превращалась в море, и это море прибывало и прибывало, все сильней становились его непокорные волны, и все тесней им было в стеклянных берегах. Достигнув основания лампы, которое стало теперь ее вершиной, море побилось о стенки и потолок стекла и, поняв, что другого пути нет, надавило…

Лампа не пошла трещинами – она разлетелась мгновенно, и маленькие кусочки стекла растворились, как сахар, в нахлынувшей сильной волне, и море уже было неуправляемо, море заполняло собой все, оно сбило меня с ног и накрыло. Я посмотрел вверх, но там уже не было карты, там – далеко наверху – мерцал свет. И я, сгруппировавшись, принялся ловко орудовать руками и ногами, делать энергичные движения навстречу свету, и море поддалось, поколебавшись немного, – свет приближался, и все нестерпимей хотелось дышать, дышать жизнью. Дышать свободой, миром и городом. Толща воды раздвигалась, и в глаза мне ринулись лучи солнца, и я уже слышал крики чаек. Я уже снова жил.

– Как он снова оказался в Созерцании? Ведь спускаться нельзя. Как Инкерману это удалось?

Проснувшись, я первым же делом отправился на поиски Крыма. И обнаружил лишь в соседней пещере – он стоял возле лампового поля, утопая в его нереальном свете. Заметив меня, он долго молчал, не зная то ли что сказать, то ли как это сделать. Я уже знал главное – и вправду, что после такого скажешь?

– Переместиться можно с любого уровня на любой. Я имею в виду, конечно, техническую возможность. Иначе как, ты думаешь, «Энергосбережение» бы за тобой гонялось?

– Вы скрываете это от всех, кто живет в Башне? – удивленно воскликнул я, забыв на мгновение даже об Инкере.

– Не так уж и сложно скрыть, – ответил Крым. – Достаточно сказать однажды, что такой возможности нет – одним при выходе в мир, другим – при трансфере в Башню. Объяснить вам правила игры. Никто не станет проверять!

– И что же, никто не пытался? – Я был поражен услышанным.

– С самого исхода богов на свою высоту, – улыбнулся Крым. – Ни единого случая подобного интереса. Вот скажи мне, а ты пытался? Ты думал найти путь вниз?

Слова Крыма задели меня, я помолчал, пристыженный. Но потом все же продолжил:

– Ну, допустим, – сказал я. – Мне это просто не было нужно. Я рвался наверх, я хотел поставить лампу. Но ведь не все такие в Башне! Представь, что кто-то узнал бы случайно! Да по всей Башне поднялся бы бунт!

– Неужели? – насмешливо прищурился Крым. – И много ты встречал бунтовщиков?

– Случалось, – с жаром сказал я. – И, знаешь, немало. На Притязании я видел энтузиазм: много-много унитазов в ряд, совсем как… – И тут меня осенило. Сперва я подумал: «Не может быть!», – но в памяти всплыл унитазный энтузиазм, я снова как будто увидел его перед собой и понял: нет, я не ошибся в своей догадке, именно таков и был их замысел.

– Совсем как здесь, – продолжил я, выйдя из замешательства. – Очень похоже на ламповое поле, только… только унитазное. И над каждым – лампа. И вот там такой механизм, который окунает ее в унитаз…

– Можешь не продолжать, – махнул рукой Кучерявый. – Мне ли не знать, что творится в Башне?

– То есть они, сами не зная, издевались над устройством мира?

Даже предположить – не то что говорить – такое было страшно. Но Крым был спокоен. Он посмотрел на меня и медленно проговорил:

– Такова их природа – издеваться над устройством мира; такой им видится своя задача здесь. Но для Притязания мы создали все условия. Мы обезопасили себя от них, создав эту иллюзию секретности: пускай они думают, что нашли лазейки в Потребление, что немного заглянули в Созерцание – это придает им ощущение свободы, благодаря которому они и не помыслят искать свободу настоящую.

– А герои на их же уровне? Уж эти точно помыслят! Они могут спалить всю Башню, а может, – уже и палят.

Крым непринужденно рассмеялся.

– Это глупости. Все эти бунты, в том числе и героев, – лишь часть башенной жизни, все это производит впечатление, но не имеет результата, да и не стремится его иметь. При желании они могли бы переместиться куда захотят и ничего ни с кем не делить, но они не знают о том, что так можно, – вот и воюют. Их Осколок, как и все остальное, вливается в Пребывание; как ты думаешь, кто готовит котлетки, которые тебе так приглянулись? Они же утилизируют на всех уровнях мертвых, ведь настоящих морей, как ты знаешь, в Башне нет.

Он завершил эту фразу безо всяких эмоций – и было совершенно непонятно, то ли он злорадствует по поводу отсутствия у населения Башни возможностей перемещаться вверх-вниз, то ли сокрушается, то ли вообще не считает нужным его оценивать.

– Но Инкерман? Он ведь не знал, что так можно! – простонал я. – Как он мог спуститься с четвертого уровня на третий?