– Мадемуазель, позвольте вашу руку.
Ника жеманно протянула ему ладонь, и Рю взял ее в свою. Флибэти за их спинами ворчливо поинтересовался:
– Не желаете ли освежиться?
Он протиснул между ними свою лапищу с кривым, наспех набросанным подносом, стремительно обретавшим более-менее правдоподобную форму. Флиб никак не мог определиться с материалом, поэтому поднос становился то золотым, то медным, а то и вовсе глиняным и напоминал испуганного хамелеона перед светофором. Рю взял с подноса шампанское и осторожно отпил – Флибэти был волен придать любой вкус виртуальному напитку, от уксуса до кураре с последующей эмуляцией паралича, но это и впрямь оказалось шампанское. По-настоящему волшебное. И где он только откопал этот вкус?
– За встречу! Я обязательно увижу про нее отличный сон.
Флибэти торопливо протянул руку и вынул из кубка Ники его копию. Они чокнулись и долго глотали шипучий напиток, пытаясь допить до дна. Флиб, похоже, сделал кубки самовосполняющимися, поэтому опустошить их ни у кого не вышло. Ника залихватски швырнула кубок на пол, и тот разлетелся на мелкие черепки, сверкающие влажными сколами.
Пару мгновений все трое простояли с закрытыми глазами, наслаждаясь моментом и перекидываясь вытащенными со дна памяти воспоминаниями – вкус их первого совместного завтрака, физиономия Флибэти, доедающего пудинг за всю троицу... И как они впервые прыгнули с «тридцать шестой»... Прыжок вниз, на планету, в тяжелых скафандрах со станции на геостационарной орбите – без малого тридцать шесть тысяч километров. И картинки, запомнившиеся им навсегда: распрямляющаяся дуга горизонта, слепящее солнце и тугая перина постепенно уплотняющейся атмосферы – на секунду им показалось, что сейчас падение остановится, и эта перина подбросит их обратно в космос. А у Флиба тогда подломилось крыло, и он чуть не влетел в огромную сосну рядом с Ладогой, но все обошлось – не могло не обойтись...
– Что-то вы расшумелись!
Троица ошарашенно оглянулась – на стойке сидела семилетняя девочка в костюме снежинки. Несколько картонных лучиков погнулось, и девочка деловито их распрямляла. Флибэти сглотнул и виновато прогундосил:
– Прости.
Девочка посмотрела на него укоризненно, потом огляделась и, набрав в грудь побольше воздуха, дунула на сконфуженного Флиба, разом сметая поднос, черепки от кубков, платье Ники и золотую песчаную лужу заодно с наведенным на отель марафетом. Последним растаял, моргнув фитилем, светильник на дальней стене.
– В чем дело, сифу?
Девочка зевнула и потерла глаза кулачком, покрытым мелкими блестками.
– Вы ведь собирались отключаться, не так ли?
– Да, сифу.
Девчонка, видимо, удовлетворенная ответом, вприпрыжку направилась к выходу. У самого порога она замерла, смерив неодобрительным взглядом покалеченную дверь. Рю не удержался от улыбки, глядя как краснеет вконец смущенный Флибэти. Невозможно было без умиления смотреть на огромного детину, которого бесконечно стыдит семилетний ребенок. Девочка тем временем выбежала на улицу, вытащила из кармана неизвестно как помещавшегося там воздушного змея и запустила его в воздух. Услужливо подоспевший ветер подхватил его и поволок вверх, в небо. Наставница с гиканьем побежала за ним вслед.
Флибэти шмыгнул носом.
– Ну что, давайте отыщем номер, за который мы заплатили, и пора бы уже отключаться, в самом деле.
Он бодро пошел по коридору, заглядывая в каждую дверь. Рю услышал за спиной стук и обернулся – его учитель разлегся на единственной уцелевшей полке огромного шкафа и выбивал свою трубку.
– Тоже пришел поторопить?
Старик с юношеской гибкостью спрыгнул на пол и взял реконструктора за руку, словно прощупывал пульс. Рю почувствовал прикосновение его сухих прохладных пальцев – в следующую секунду они погрузились в его запястье и вытащили полупрозрачную молекулу, для наглядности раздутую до размеров среднего воробья. Рю вздохнул. Фенилэтиламин.
– Не помнишь, на что мы спорили?
Старик смотрел вслед Нике, потом повернулся к Рю, подбрасывая молекулу на ладони. Тот пожал плечами.
– Это ничего не значит. Утром я ел шоколад...
– На счет три?
Они сидели на огромной кровати, предусмотрительно стянув с нее полуистлевшее покрывало, покрытое слоем отвалившейся штукатурки. Стоило Рю и Флибу кивнуть, Ника громко крикнула «три», и они отключили свои терминалы. Рю показалось, что на него упал тяжелый пыльный занавес.
Исчезла сеть, восприятие замедлилось, потеряв искусственные нейронные связи. Время, наоборот, пошло быстрее. Погас, как перегоревшая лампочка, человеческий океан, и с ним исчез шепот чужих сознаний. Измененное восприятие цветов сменилось естественной гаммой, словно кто-то стянул с глаз стерео-очки.
Исчезла дорисованная Рю вторая луна, опоясанная кольцами из попугаев, и аляповатый двадцатикилометровый Маяк Двух Капитанов, поставленный им на Монблане еще в детстве. Рю на секунду почувствовал себя замурованным в собственной черепной коробке, бесконечно одиноким, как единственный выживший после кораблекрушения.
– Вы... Вы здесь?
Флиб прочистил горло.
– А куда мы денемся?
Голос у Флиба был нормальным – не ошарашенным и не дрожащим. Он на своей станции проводил в офф-лайне достаточно времени.
– Ника?
– Я здесссь.
Она это почти прошипела, как будто всю неделю питалась одним мороженным и теперь осипла до крайней степени. Рю казалось, что она побледнела, но из-за изменившегося восприятия он не был в этом уверен. Рю вдохнул ее запах, почувствовал ладонью тепло пальцев – сознание затуманилось, и он закрыл глаза, чтобы не так кружилась голова. Раньше все эти сигналы перекрывались потоками данных из сети и он не обращал на них внимания. Теперь же...
Реконструктор заметил, что все это время старался держаться от Ники подальше и, разозлившись на самого себя, подсел к ней вплотную, уткнулся в пахнущие персиком волосы. Хотя, возможно, они пахли апельсином, но проверить было попросту негде.
– А прилетайте-ка вы ко мне, вот что.
Флибэти смотрел на них с нескрываемой жалостью – наверное, они и впрямь заметно побледнели.
– Хоть отключаться будете почаще.
Возможно, Флибэти стал недолюбливать сеть после своего отлета на «Хоррор». С другой стороны, он мог улететь туда, потому что недолюбливал сеть. Сигнал до марсианской орбиты доходил, но был, конечно, никуда не годным, поэтому ни о каком полноценном общении с землянами речи не шло. Всё собирались провесить линию бакенов-ретрансляторов, но проект раз за разом откладывался. Поэтому мета-речь у Флибэти была блеклая и односложная, наполненная вставленными невпопад мыслеобразами, чем сильно напоминала детскую.
– Флиб, ты знаешь, мы собираемся тебя навестить, но...
– Нет, я не о том – перебирайтесь насовсем.
– Зачем?
– Поймете. Там очень здорово. Честно, я уже успел соскучиться. Земля, она как зимнее пальто – и греет, и давит на плечи.
Рю встал и прошелся по номеру.
– А почему ты там торчишь, Флиб?
– Ну, как... Я выбрал эту работу, потому что не понимал, как это возможно – девианты. Правда, я до сих пор не понимаю... Откуда, из каких темных подвалов ДНК выползают эти гнилые гены, порождающую такие отклонения в психике, которые не может выправить даже учитель. Программа отслеживает все процессы, происходящие в организме с самого рождения – пульс, давление, биохимия, осознанное, полуосознанное, бессознательное... И все равно что-то ускользает, развивается и укореняется в этих бедолагах, несмотря на все наши усилия.
– Нет, это ясно. Почему именно на «Хорроре»? Вы держите их подальше от людей?
Флибэти откинулся назад и улегся набок, положив руку под голову.
– Скорее людей подальше от них... Знал бы ты, сколько раз пытались добиться, чтобы мы открыли доступ к ощущениям пациентов. Петиции писали, доказывали... Иногда мне кажется, что они слишком здоровы. Слишком воспитанны и образованны. Они хотят понять. Миллиарды воспитанных и образованных людей, приученных, что дурного опыта не существует, что из любого, даже самого отвратительного, можно извлечь урок.
Ника открыла один глаз и следила за кружащей под потолком мухой.
– А в чем они неправы?
Флибэти вздохнул.
– Они думают, если залезут в шкуру девианта, то всё поймут. Поймут, почему подобные отклонения еще существуют, почему не спасает евгеника и старания наставников, почему солнце светит, а ветер веет... А это ни черта не поможет понять. Ни черта.
Рю сказал, прежде чем успел одернуть себя.
– Ты... Ты пробовал.
Флибэти вздохнул.
– Все, кто работает, пробовали.
Флиб лежал, глядя в мутное грязное окно, в котором нельзя было разглядеть ничего, кроме мути и грязи. Вряд ли это приятно – примерять на себя мировоззрение девиантов. Особенно учитывая, что психика инертна, и после инсталляций в сознании часто остаются артефакты.
Реконструкторам по большей части приходилось иметь дело с гениями своей эпохи, с духовными лидерами... Флибу скорее всего доставались куда менее забавные артефакты. Как-то раз он упоминал, что увидел на столе горящего фазана и все пытался потушить его своей курткой.
Рю вспомнил, как они со Стратосом, Навье и еще несколькими командами увлеклись, работая над Курской дугой, не вылезали со сцены сутками. Экранировали собственную память, загружали блоки псевдовоспоминаний и проживали раз за разом десятки коротких жизней. Так ощущения получались более яркими, да и персонаж обрабатывался не в пример быстрее, по сравнению с обычным компилятивным способом, когда все ощущения подбирались по отдельности. Реконструкторам пришлось просиживать часы в окопах, сочинять донесения, наводить орудия и умирать, умирать, умирать... После того, как они закончили, Рю еще пару дней берег голову, стараясь не слишком ей вертеть, и левое плечо, которому не везло больше всего – один раз в него попал осколок, два раза – пуля. Лекарства от фантомных болей не спасали, да и убедить себя в том, что ты не мертв, что больше не нужно стрелять...
Иногда артефактные куски чужих личностей проваливались куда-то в щель между половицами сознания, чтобы потом неожиданно проявиться. Рю помнил, как однажды попытался расплатиться с собеседником за приятный разговор, а перед выходом из клуба рылся в карманах в поисках подорожной. Призраки личностей и целых эпох время от времени возвращались, но он не придавал этому значения.
Единственное, что всерьез занимало его, это перешедшая от Шарля Мориса хромота. Она давала о себе знать только в те моменты, когда Ника оказывалась рядом. Реконструктора словно затягивало в дряхлую шкуру Шарля Мориса, который мог позволить себе пыхтеть, жаловаться на ноющую спину, бросаться помпезными фразами, но самое главное – смотреть на Нику без стеснения, любоваться ей, бессовестно разглядывать, одевать в витиеватые комплименты и подливать ей шампанского... Не опасаясь заявлений о проигранном споре.
– Может, прогуляемся? Не собираетесь же вы просидеть в этой комнатушке весь вечер?
Ника потянулась, встала с кровати и вышла в коридор. Рю вопросительно посмотрел на Флибэтиджиббета, тот в ответ только хмыкнул.
– Идите, я пока посижу. Попробую заставить этот ящик работать.
Он кивнул на пылившийся в углу телевизор. Рю пожелал ему удачи и побежал догонять Нику.
Она стояла в конце коридора, перед лестницей на второй этаж – половина пролета обвалилась, и Ника замерла на последней ступеньке, будто примеряясь – сможет ли допрыгнуть. Решив, что это не в человеческих силах, она взялась за перила и подергала. Убедившись, что перила выдержат, полезла наверх. Рю подбежал к ней и подхватил, подстраховывая. Стоило ему положить руки на ее талию, как в голове тут же всплыла ухмылка учителя, плавающая в темноте, словно забытая каким-то рассеянным Чеширским Котом.
Когда Ника перебралась через пролом, он отошел на пару шагов назад и прыгнул. Прыжок вышел неуклюжим и, если бы Ника не схватила его за руку, Рю свалился бы вниз.
Второй этаж мало чем отличался от первого, разве что в конце коридора имелось огромное окно с широким подоконником. Стекло было разбито вдребезги, а осколки, застрявшие в раме, дребезжали от порывов ветра. Они сели на подоконник спиной к окну и принялись энергично болтать ногами, будто убегая от страшного чудища, несущегося за ними по пятам.
– Мы вернулись туда незадолго до новой весны...
Ника, с трудом разлепив пересохшие губы, продолжила:
– Десять лет уместились в скомканном «Как дела?».
Рю улыбнулся:
– Ты сказала: «В порядке, вот только не видятся сны,
Видно, весь свой лимит я начисто проспала».
Инерция сознания иногда проявлялась и в более причудливых формах. После Поля Верлена Рю пару дней мог сносно рифмовать, этот стишок он придумал именно тогда.
Ника растянулась на подоконнике, положив голову на колени Рю, закрыла глаза.
– Начисто проспала и впрямь... Последний раз няня послала меня за новыми впечатлениями в Сахару. «За земляникой», как она это называет. Я провела пару суток, беседуя с ящерицами и всеми богами по очереди – их там полно, им там простор и уют... А из меня, видно, совсем никудышная богиня – я сначала растаяла, потом превратилась в айсберг, о которой разбивались корабли пустыни. Я уже сама не понимала, сплю я или нет... Хотя это со мной частенько бывает.
Рю осторожно провел кончиками пальцев по полоске голой кожи, проступающей между кольцами черной ленты. «Шоколад не при чем, пора признаться хотя бы себе, подумал он. Кажется, мы спорили на шляпу Атоса».
– Не спи. Ты должна отдохнуть от работы. К тому же ты отключена от сети – сон не запишется, человечество навсегда лишится очередного шедевра ее величества Ники.
Ника вздохнула.
– Если бы ты знал, как давно я хочу провести обычный день – без каких-либо впечатлений. Валяться на лугу, закидывать в рот настоящую землянику и бродить по сети, беседуя ни о чем, но... Нет новых впечатлений – нет интересных снов. Возможно, нянечка и позволит мне провести так один денек, когда я истоскуюсь по этой пустоте настолько, что она станет для меня «земляникой». Сладкой-сладкой.
Она зажмурилась и с удовольствием потянулась. Рю подул на ее волосы, и они разметались по пыльному подоконнику, как волны небольшого шоколадного моря.
– Я хотел тебе кое-что показать.
Реконструктор взял ее за руку и потащил к лестнице – вверх, пролет за пролетом. На седьмом этаже указал на приставную лестницу, утыкающуюся в деревянный люк. Ника полезла первой, откинула тяжелую крышку и забралась внутрь. Рю дождался ее удивленно-восторженного возгласа и только тогда полез следом.
– Я ничего не забыл?
Ника, затаив дыхание, разглядывала крохотную каморку, освещенную тусклым светильником под потолком. Пара старых диванов из Тома Сойера, пустая птичья клетка из «Убить пересмешника», кажется, они стащили ее у Страшилы. Ковер на стене из «Тысячи и одной ночи», зеркало из ранней ленты Хичкока. А светильник – тот самый, что в одной страшной сказке потух последним. Как называлась сказка, никто уже не мог вспомнить. Стол Флибэти притащил из какой-то инсталляции, наотрез отказавшись объяснять из какой именно. «Скорее всего трофей очередного амурного приключения», – подумали они тогда. Проверить так и не пришлось.
Этот чердак «Трое с Оранжевой Гаммы-Единорога» нарисовали еще детьми. Их тайное место в сети, куда они стаскивали все дорогие им вещи, где прятались от учителей, от знакомых, от всего мира. Их настоящий дом.
– Сколько ты подбирал все это барахло?
– Не так долго, как может показаться. Труднее всего пришлось с камином – мы же тогда разобрали кусок дороги из желтого кирпича. Вандалы... Не думал, что так тяжело найти желтый кирпич. А вот статуэтки, которые ты стащила из собственных снов – их пришлось делать самому.
– Тут они поют?
– Да.
Она бросила на него благодарный взгляд.
– А Боцман, он здесь?
– Я отыскал очень похожего кота, притащил сюда, но он улизнул. Когда мы выключались, он шуровал в одном из номеров на пятом этаже – я не стал его отвлекать.
Ника на цыпочках, будто боялась разбудить саму себя, подошла к камину и дотронулась до статуэтки грифона – та затянула заунывную мелодию.
– Ты перепутал песню. У меня она пела «Свистать всех наверх», а эту я даже не знаю.
Рю виновато пожал плечами, и Ника засмеялась, глядя на него, – она до сих пор не могла поверить. Присела на низкий диванчик и зарылась лицом в ладони.
– А ловушка? Это она?
Ника схватила валявшуюся на столике картонную пирамидку, расписанную бессмысленными закорючками, которые они условились считать магическими рунами.
– Это простой картон. Никакой магии.
Они написали эту программу-ловушку, чтобы она засасывала в себя учителей, если те вдруг осмелятся проникнуть в их святая святых. Программа даже работала, и пару раз в силки угодили няня Ники и сенсей Рю. Хотя, возможно, они просто подыграли детям, уединившись в смешной игрушке, чтобы перемыть кости своим воспитанникам.
По-детски широко улыбаясь, Ника крутила в руках невесомую пирамидку и что-то нашептывала, видимо накладывая на ловушку очередное страшное заклятье.
– Ты спала на этом диване, а вторую койку никто не занимал – ложились вдвоем на полу, на равных. И почему-то так и не озаботились стащить еще хотя бы дырявый гамак с какого-нибудь пиратского галеона...
Он смотрел на деревянную маску беса – копилку страхов. Когда-то они скармливали уродливому демону все свои детские фобии, кошмары и опасения. Засовывая в пасть очередной самый страшный страх, они предвкушали, как в будущем достанут его оттуда – побежденным, смешным. Рю до сих пор любил иногда вытряхивать на стол всю копилку и перебирать усохшие страхи юности, вспоминая, почему он боялся воздушных шариков и как умудрился до смерти испугаться трехмесячного оленя.
– Тот раз, когда ты предложила уйти в приват, сплести сознания через сеть и увидеть общий сон – только для нас двоих... Я лег поближе к тебе, взял за руку... Это было до дикости неудобно, но наутро оказалось, что мы так и не разомкнули рук.
У них получилось улыбнуться одновременно. Одной и той же улыбкой – словно они долго тренировались и собирались развлекать этим трюком публику.
– Ника... Как этот сон выглядел для тебя?
Она прикусила губу.
– Это же был общий сон, граф.
– Мне кажется, каждый из нас увидел его по-своему.
– Я уже почти ничего не помню.
– Закрой глаза.
Он наклонился к ней, прижался лбом к горячей щеке.
– Вспоминай. Ты стоишь у окна...
– Я стою у окна.
– На подоконнике стоит картонная коробка, в ней – лесная поляна, крохотная, живая. Из нее бьет земляничный фонтан. Ты протягиваешь руку...
Ника оборвала его:
– Нет, там озеро с темнотой. Прохладной, бездонной... Над ней туман сумерек, тени плещутся через край. Я опускаю в нее руки, словно смываю свет.
– А еще стол... На нем спит лиловая ящерица с осыпавшейся чешуей. Но это не мой страх.
– И не мой. Наверное, это чей-то чужой кошмар, который забрел к нам передохнуть.
Рю зажмурился, словно всматривался в воспоминания.
– На стенах висят фотографии стен, на потолке – разочарованное зеркало, в котором не отражается ничего.
– Тут нет стен. Совсем. Только пол и потолок, сливающиеся в неразличимую линию горизонта – он идет волнами, качается, будто колышутся края плоского мира. А мы – внутри этого плоского мира, словно подпорка, не дающая ему снова стать двухмерным. Наверное, со стороны он похож на улыбку.
– Я подхожу к тебе со спины, кончики пальцев касаются ткани, проходят насквозь, натыкаются на холодную, покрытую мурашками кожу, проходят насквозь... касаются твоей души.
– На мне...
Она запнулась, и Рю почувствовал, что ее щеки стали еще горячее.
– Я без одежды. Ты подошел, весь заросший мехом, всклокоченный и раздувшийся как Боцман, и протягиваешь ко мне руки. Их много – тонких, прозрачных рук.
– И я обнимаю тебя, ты как янтарный мед, из которого сделано солнце любого сна.
Он опустил голову ей на плечо и прошептал:
– Ты знаешь, а ведь я обнимал тебя только там. Обнимал просто так, не в танце, не дурачась, а по-настоящему – только во сне. По-настоящему – только во сне, звучит по-дурацки...
Ника усмехнулась.
– Открой глаза.
Рю с трудом разлепил веки. Огонек тусклого светильника показался ему нестерпимо ярким. Он сидел, прижавшись к спине Ники, осознавая, что обнял ее, сам того не заметив. Ее каштановые волосы растрепались, щекотали ее голые лопатки, напряженные худые плечи.
– Теперь мне, наверное, придется взять отпуск, граф. То, что мне будет сниться в ближайшее время, нельзя видеть больше никому.
– Даже мне?
– Тебе в первую очередь.
Она вытянула вперед правую руку, разглядывая ее. Рю не знал, что именно она ожидала обнаружить: фамильный перстень де Дино, перчатку с левой руки?.. У него ныло колено. Ника улыбалась, глядя на картонную пирамидку.
– Сны, рисунки, образы из сети – все обретает плоть, да? Равнодушное зеркало реальности начинает отражать...
Рю постучал по столу костяшками пальцев, будто проверяя столешницу на прочность. Ника положила ловушку на пол и пробормотала:
– Флибэти, наверное, уже заждался. Пойдем вниз.
– Ну что, ты его включил?
Флибэти валялся на кровати и разглядывал потолок. Телевизор по-прежнему не работал.
– Как ни странно – да. Я думал, там будет сплошной шум – вещания-то давно нет... А там кролики. Видимо, в каком-то черном-черном городе до сих пор стоит черная-черная телебашня и передает канкан жутких белых-белых кроликов.
Рю едва удержался от смеха – кажется, Стратос упоминал, что он занимается реконструкцией не только в сети, откопал где-то мощный допотопный передатчик и возрождает телевидение. Что он нашел такого в этих кроликах?
Флиб подошел к окну, что-то высматривая во дворе. Потом повернулся к Нике.
– Давно хотел спросить – почему именно «лемуры»? Большую часть жизни во сне проводят ленивцы, насколько я помню.
Ника пожала плечами.
– Возможно, кто-то думал об этом во сне... А у снов своя логика. Знаешь, странно, что мы зовемся не розовыми слонами или известняковыми феями.
Она перешла на едва различимый шепот, бурча себе под нос все приходившие ей на ум названия для своей профессии. Флибэти кивнул на заходящее солнце.
– Мне скоро улетать. Полетели со мной, а?
Рю засмеялся и покачал головой.
Со двора донесся чей-то тихий голос, и Рю выглянул на улицу. Там, у огромной кучи мусора, бывшей некогда двухэтажным домиком, стояла на четвереньках наставница Флиба и шептала куда-то в темный провал под бетонной плитой: «Кис-кис-кис». Потом она достала из кармана кусок сыра и поманила кого-то, кто прятался в глубине темной норы.
– Кис-кис-кис...
Никто не выходил, и девочка наконец поднялась на ноги. Посмотрела на них, замерших у распахнутого окна.
– Спускайтесь и помогите мне выманить крысу.
Флибэти покорно пошел к дверям, споткнувшись у самого порога. Спросил озадаченно:
– Почему «кис-кис-кис»? Это же крыса.
Ника едва слышно рассмеялась.
– Ты не понимаешь логику снов...
Она оглянулась на Рю, но тот по-прежнему стоял на месте и сдирал с подоконника облупившуюся краску.
– Иди, я сейчас спущусь.
Ника бросила на него короткий взгляд и побежала догонять Флиба. За одно короткое мгновение Рю успел увидеть в ее глазах больше, чем видел в ее фразах, снах, чувствах, которыми она делилась с ним, словно передавая флягу, из которой оба по очереди пили одну на двоих жизнь. Ему на миг показалось, что в этом взгляде он наконец увидел ее – без красного и синего, без бубенцов и запаха ягод. Не ее величество Нику, не герцогиню де Дино, а именно ее. Девчушку, которая давным давно на детском слете подошла к незнакомому пареньку в дурацкой шапке и сказала: «Ты морщишься, как мой кот».
Рю присел на подоконник и, глядя на развалившийся стенной шкаф, проговорил, обращаясь к шкафу и ни к кому более:
– Я, наверное, тоже не понимаю логику снов.
Фигура старика выступила из шкафа так стремительно, как будто он не шел, а его тащили на веревке неведомые силы.
– Теперь я должен тебе шляпу, да?
Учитель не игрался с нарисованной трубкой, не острил – вообще не проронил ни слова, как будто неведомые силы еще и заткнули ему рот.
Рю протянул вперед руку, и она вошла учителю в грудь. Реконструктор помахал кистью, как будто разгонял дым от своей старой трубки. Тело наставника стало зыбким, полупрозрачным. В усталых глазах теплился огонь, раздуваемый похожими на кузнечные меха «гусиными лапками» морщин.
– Откуда вы взялись? Мы же выключились...
Учитель осклабился, но так ничего и не ответил. Рю облокотился о стену, закрыл глаза. Под ногтями собралась краска, и неприятно щипало ободранные о перила ладони.
– После того раза, с Талейраном и де Дино, она все уговаривала меня повторить... Взять еще чью-нибудь любовь – Наполеона и Жозефины или Ромео и Джульетты, Бонни и Клайд, Тома и Джерри – хотя бы просто любовь, любую – и нырнуть на самое дно. Если конечно, у этой любви будет дно. Экранировать сомнения, отключить предрассудки, отгородиться ширмой от памяти и прожитой жизни. Только мы и любовь, адажио...
Он облизнул пересохшие губы, повернулся к окну – Ника присоединилась к девочке и они вместе мурлыкали нелепое «кис-кис-кис», а Флибэти стоял над проломом на изготовку, на случай если крыса все-таки высунется наружу.
– Я все отнекивался тогда... Так вот, наверное, я просто скажу ей, что это больше не нужно... Не ухмыляйся. Можем даже поспорить, что скажу. Сразу после того, как они поймают эту крысу.
Старик сжал его ладонь и сам же разбил спор. Рю ойкнул и задул на ушибленные пальцы.
Еще на лестнице Рю услышал радостные детские крики, но не видел, как из темного провала выбралась крыса, как Флибэти взял ее на руки и не отпускал, пока его неугомонная девчонка не погладила ее как минимум миллион раз.
Он не видел, как следом за крысой из проема выполз исхудавший розовый слон, а за ним на свет показалось непонятное создание цвета беж. Создание трепетало тяжелыми крыльями, пытаясь взлететь... Наверное, это была известняковая фея.
Рю спускался вниз, одолевая ступеньку за ступенькой, с удивлением заметив, что снова прихрамывает. Он посмеивался, ускоряя шаг.
Еще он нелепо хлопал себя по бедру, будто пытаясь нащупать привычную прохладу эфеса, и то и дело что-то насвистывал, бурчал себе под нос:
Мы вернулись туда незадолго до новой весны.
Десять лет уместились в скомканном «Как дела?».
Ты сказала: «В порядке, вот только не видятся сны,
Видно, весь свой лимит я начисто проспала».
Алексей Корепанов
Новый город
Украина, г. Кировоград
На свою обычную змейку Даник опоздал, потому что проснулся с трудом, да еще слишком долго хлебал воду из-под крана, восстанавливая водный баланс в организме после вчерашнего. Пока умывался-причесывался, пока ждал лифт, пока спускался со своего сто пятнадцатого, все рабочие смены уже покинули квартал и до станции пришлось добираться в одиночку. А шагать в колонне, где впереди прут самые крепкие, сметая всех на своем пути, и лавировать-протискиваться-проскальзывать между праздношатающейся публикой одному, без поддержки – это две большие разницы, как любит говорить Соломон с восемьдесят второго этажа. Им-то что, они стоят себе да языки чешут, или играют в разные игры, или просто глазеют туда-сюда от нечего делать; им на работу не надо спешить – не хватает на всех работы. Но ведь он-то пока при деле, он-то должен попасть на свою стройку вовремя, а как тут попадешь вовремя, если к станции не пробиться...
И ведь совсем немного и опоздал! Когда взбежал на перрон, еще слышно было, как громыхает вагонами в воздухе удаляющаяся змейка. Да толку с того, что слышно... Потому что меру нужно было соблюдать, не хватать через край – тогда бы и не проспал... Да уж больно хорошо шла настоечка, и пил-то не потому, что залиться хотел по уши, а потому что выиграл ее на тараканьих бегах, и не у кого-нибудь, а у самого Роджера из четырнадцатого квартала, тараканщика отменного, настоящего профессионала. А у него, Даника, и тараканов своих не было – одолжил у Франсуазы. Видно, его это был день.
Но тот день прошел и сменился новым – и змейка умчалась к далекой окраине без него, Даника, и вот-вот там закипит работа... а ему придется искать другую работу, потому что целыми днями болтаться по кварталу, убивая время, – слишком пресно, он уже так болтался, и не раз...
Даник стоял на пустой платформе, досадливо теребил обеими руками сразу свои белые, только позавчера обновленные одежды и безнадежно взирал на уходящие к горизонту ряды многоэтажных зданий, за которыми исчезла змейка. Над зданиями простиралось обычное серое пустое небо, и Даник подумал, что оттуда, с вышины, можно, наверное, охватить одним взглядом весь Эсджей – от старинного центра до окраинных новостроек. Население города множилось и множилось – и в который уже раз приходилось переносить на другое место его стены вместе с воротами, и достраивать, растягивать эти стены, потому что городской периметр становился все больше. И он, Даник, должен был сейчас работать там, в девятьсот сорок втором квартале, у восьмых ворот, а не торчать здесь, на платформе, под пустым неизменным небом. Когда теперь еще раз удастся попасть в такую бригаду... Определят в дворники или садовники, или грузчики, если вообще куда-нибудь определят – а ему так нравилось участвовать в очередном воссоздании городских стен. Растет Эсджей, растет, расползается по свету – и будет так вовеки веков.
Расстроенный Даник хотел уже махнуть на все рукой и пойти за настойкой, а потом затесаться в какую-нибудь компанию и коротать день сообща – но в этот миг послышался вдали характерный шум, и заметалось вокруг многократное эхо, отскакивая от стен величественных зданий.
«Грузовоз!» – еще не веря в свою удачу, подумал Даник.
Да, это был именно грузовоз. Серая змейка выскользнула из просвета между парочкой квадратных башен-близнецов и, буравя воздух округлой гладкой мордой, ринулась к платформе. Грузовоз, безусловно, шел на окраину, скорость у него была не та, что у пассажирских змеек – и стоило попытать счастья. Да что там «стоило» – это был единственный шанс.
Подобрав полы своих одежд, Даник бросился к краю платформы, поспешно шаря взглядом по ребристым вагонным бокам: грузовоз не пассажирка – останавливаться не будет. Сам не зная как, ухватился пальцами за вертикальную стойку – к таким стойкам при разгрузке крепили пандусы, – утвердил босые ноги на узком выступе. Стиснул стойку изо всех сил, чтобы не сорваться в пустоту под вагоном – и поплыл над землей.
Тугой воздух бил в лицо, проносились мимо многоэтажные здания, слепо глядя друг на друга серыми окнами. Остался позади шестьдесят второй квартал – на северной его стороне жила мать Даника, а отца он не знал – и змейка лихо взяла вправо, в сторону пустоши, изрезанной оврагами. Старожилы говорили, что когда-то эта пустошь находилась за пределами города, а уже потом стены перенесли и заложили новые кварталы; потому что теснотища была страшенная, ходили чуть ли не по головам.
Змейка летела себе и летела над землей, один квартал сменялся другим, праздный народ кишел на улицах и площадях, и Даник радовался, что все так удачно для него складывается. Мыслями он был уже на своей стройке, и перестал замечать окружающее – а зря. Потому что змейка оказалась над еще одной незастроенной местностью, только не овраги там были, а кусты и кривые деревья – и тут-то ее и тряхнуло. В этом месте всегда трясло – но одно дело сидеть в вагоне, и совсем другое – лепиться сбоку, снаружи, да еще и витать мыслями невесть где... Тряхнуло так сильно, что скрежет и стук покатились по вагонам, и можно было подумать, что они вот-вот посыплются на землю. Но вагоны на землю не посыпались – в отличие от Даника. Босые его ступни соскользнули с закругленной кромки, пальцы разжались – и, кувыркаясь, полетел Даник с высоты этак пятнадцати—двадцати этажей в зеленую листву низины, которая в давние времена была далеко от стен Эсджея, а теперь оказалась окруженной новыми кварталами.
Подосадовать на свою оплошность Даник не успел – всей спиной врезался он в ветки, и под их возмущенный треск, дополняемый шорохом потревоженных листьев, приложился к тверди земной, покрытой высокой травой. Тут же вскочил на ноги и погрозил кулаком вслед змейке, которая, впрочем, уже скрылась из виду; да и не змейку следовало винить, а только самого себя...
Надежда на благополучный исход дела безвозвратно исчезла – и нужно было уходить отсюда, добираться по нехоженой траве до ближайшего квартала, потому что негоже горожанам бывать на пустошах. Все равно как спать на потолке или вышагивать задом наперед...
Высматривая наиболее удобный путь к обитаемым территориям, Даник приметил среди кустов и деревьев какие-то ямы, тоже поросшие травой, – словно топтался здесь когда-то какой-нибудь зверь-левиафан. А рядом с ямами лежали каменные плиты – то ли собирались тут что-то строить да так и не построили, то ли построили – да все давным-давно развалилось. Вздохнув, Даник наметил курс и поспешил прочь из этого глухого места, совершенно, видимо, непригодного для проживания, если городские кварталы обошли его стороной. Минуя обрамленную диким кустарником яму, он бросил взгляд на полускрытую травой плиту. На ее гладкой коричневой поверхности едва проступали стертые временем знаки, и еще было там заключенное в овал изображение мужского лица. Даник невольно замедлил шаг, потому что мужчина этот был ему знаком. Где-то он его видел – на улице ли, на состязаниях крикунов или в очереди на трудоустройство... А может, таскали друг друга за волосы, когда две компании начинали, к удовольствию окружающих, делить перекресток... Знаки были, похоже, буквами, но стерлись настолько, что не поддавались пониманию. Впрочем, Даник не собирался тщательно их изучать. Посмотрел – и устремился дальше, к привычным улицам.
...В девятьсот сорок второй квартал, к своим восьмым воротам, на стройку, Даник попасть больше и не пытался. Знал по опыту, что это уже бесполезно. И опять посетила его мысль о настойке. А потом можно будет заглянуть к Франсуазе... Или вновь погонять тараканов... Или поплевать с зеленой башни...
Даник проталкивался сквозь бубнящую множеством голосов уличную толпу, и вроде бы и сам не знал, куда идет – а оказалось, что ноги привели его к дому Амоса. Зацепились, застряли в памяти эти заросшие травой следы зверя-левиафана, а главное – изображение на старой плите. Почему и зачем там это изображение?.. И ведь лежали в той низине и другие плиты... Что-то когда-то там приключилось – и уж кому как не Амосу об этом знать. А если не знает Амос, то наверняка знают его приятели – Михей или Наум...
Раньше Амос жил в самом центре, в одном из старых кварталов, а потом, как и другие старожилы, переселился в новый двадцатиэтажный дом – выше тогда еще не строили. А прежние ветхие здания оставили нетронутыми в память о давних временах... хотя кого интересовала эта память? Канули безвозвратно те времена, и первопоселенцы растворились среди множества других горожан, родившихся позже. Рос, растекался во все стороны Эсджей, словно сметана по блюду.
Дверь квартиры Амоса на восьмом этаже была распахнута настежь, а сам старец, восседая в высоком кресле посреди лоджии, смотрел вдаль. Пышная белая борода Амоса крупными завитками ниспадала на белые с золотом одежды. Даник поздоровался и, повинуясь едва заметному жесту старожила, устроился в кресле попроще, у перил, испытывая некоторую неловкость из-за своего испачканного при падении со змейки одеяния. Ему доводилось уже бывать у Амоса, и именно по совету старца Даник дождался вакансии в одной из бригад, занимавшихся перестройкой городских стен.
С лоджии открывался вид на центральную часть Эсджея – заброшенные здания, протянувшиеся вдоль золотой мостовой. Мостовая тускло светилась под тусклым небом, и не было видно на ней ни единого горожанина – кому придет в голову слоняться по нежилым кварталам?
– Что привело тебя ко мне? – спросил Амос. Голос его был тих, как шелест листвы. – Нелады с работой?
Даник неопределенно повел плечом. А потом, то и дело вздыхая и без нужды поправляя свое одеяние, поведал старцу обо всем, случившемся сегодня с ним, непутевым Даником, отставным строителем городских стен. Амос молча слушал, хмурил густые брови, глядя не на Даника, а на простирающиеся внизу заброшенные кварталы.
– И хочу я узнать, что же это за место такое, – закончил Даник свое повествование. – Если, конечно, тебе что-нибудь известно...
– Известно ли мне? – Амос усмехнулся, но усмешку эту нельзя было назвать веселой. – Тебе действительно интересно?
– Н-ну... любопытно, – ответил Даник, понимая уже, что пришел не зря.
– Странно. – Старожил вновь грустно усмехнулся в бороду. – Здесь уже давным-давно никто ничем не интересуется. Кроме, разумеется, дел, связанных с насущными потребностями. То место, где ты очутился сегодня, как Денница, низвергнутый с небес... Это кладбище.
– Кладбище? – переспросил Даник. – А что такое кладбище?
– Место, куда тела людей помещали после смерти. А потом праведники воскресли... Были воскрешены.
Ответ Амоса оказался столь же непонятен, как и предыдущий. Объяснение неизвестного через неизвестное – вот как это называлось.
Видимо, недоумение было столь явственно написано на лице Даника, что Амос продолжил, не дожидаясь нового вопроса:
– На прежней земле жил когда-то человек, которому однажды открылось будущее. Он записал свое видение, и названо было оно Откровение Иоанна Богослова – так зовут этого человека. Вот, послушай, если хочешь. Мы, первые жители, знали его чуть ли не наизусть. Сейчас Иоанн живет в соседнем доме, но никто не слушает его... Никто ничего не слушает...
– Расскажи, Амос!
Старожил, прищурившись, вновь оборотил лицо к вымощенной золотом улице, и голос его, внезапно усилившись, зазвучал торжественно, и звуки, сливаясь в слова, возносились в серое небо.
Даник слушал, приоткрыв рот, и целые фразы впечатывались в его сознание как сваи, забиваемые в землю в начале строительных работ.
«И увидел я мертвых, стоящих пред Богом, и книги раскрыты были, и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими...»
«И кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное. И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я, Иоанн, увидел святой город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло...»
Раскатывался, гремел над городом голос Амоса, и Даник, забыв обо всем, как зачарованный внимал этим словам.
«...И показал мне великий город, святой Иерусалим, который нисходил с неба от Бога. Он имеет славу Божию...»
«Он имеет большую и высокую стену, имеет двенадцать ворот и на них двенадцать Ангелов...»
Даник ловил каждое слово Амоса и запоминал накрепко, навсегда.
«...Двенадцать ворот – двенадцать жемчужин... Улица города – чистое золото, как прозрачное стекло...»
«...И показал мне чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл, исходящую от престола Бога и Агнца. Среди улицы его, и по ту и по другую сторону реки, древо жизни...»
«Древо жизни!» – Даник мысленно ахнул.
«...И ничего уже не будет проклятого; но престол Бога и Агнца будет в нем, и рабы Его будут служить Ему. И узрят лицо Его, и имя Его будет на челах их...»
И наступила тишина.
Амос сидел, закрыв глаза и опустив голову, и никаких знаков не было на челе его. Как и на челе Даника.
Даник встал и, навалившись грудью на ограждение лоджии, всмотрелся в улицу, вымощенную тусклым золотом. Вдоль улицы тек узкий мутный ручей, и нависало над ручьем, укрепившись корнями на обоих берегах, скрюченное засохшее дерево с обломанными ветвями. И не видно было на улице ничего похожего на престол.
– Ангелы... – пробормотал Даник и повернулся к неподвижному Амосу. – На воротах нет никаких Ангелов, я же там работал... Куда они подевались?
Амос поднял голову:
– Ангелы удалились вместе с Ним. Покинули святой Иерусалим, который и имя свое потерял. Мог ли Господь оставаться здесь вместе с нами... такими?..
– И что же делать, Амос? Что же нам делать?
– Не знаю, – тихо ответил старожил. – Я хотел бы умереть, но не могу, ибо ныне смерти нет... Он ошибся в нас...
– Что же делать? – растерянно повторил Даник.
Во все стороны простирался Эсджей, святой Иерусалим, некогда созданный для тех, кто записан был в книге жизни у Агнца, и висело над городом пустое небо. В небе не было ни солнца, ни луны, потому что некогда Сам Господь освещал город. А теперь тусклым было новое небо над новой землей...
Алексей Молокин
Человек из Армагеддона
1
Степь горела. Черно-красные палы длинными полосами ползли по ее бурой, с проплешинами шкуре. Вертолет снижался по спирали, как муха над тарелкой с пригоревшей овсянкой. Сидевший за штурвалом Эксперт неожиданно резко накренил машину. Плохо уложенный багаж рассыпался по отсеку. Двое мужчин, мешая друг другу, выбрались из кресел, чтобы собрать рассыпавшиеся ящики и сумки.
– Да бросьте вы, – сказал Эксперт. – Сейчас сядем, тогда и соберете.
– У меня там аппаратуры на полсотни... – начал было Журналист, но послушно сел и начал прилаживать ремень безопасности. Священник замешкался, пряча в складках рясы какую-то подобранную с пола книжечку – одежда его в тесной кабине казалась нелепой – потом занял свое место и тоже пристегнулся. Вертолет качнул рыбьим пузырем кабины и ухнул вниз.
– Эй... – возмутился было Журналист, но осекся. Его слегка мутило, так изображать из себя крутого парня не хотелось. Это там, в столице он крутой, а здесь все другое. Хотя вон Священнику, похоже, все нипочем. Интересно, где он служил раньше?
Вертолет мягко опустился на пыльный пятачок между двумя ржавыми волейбольными вышками.
– Веселенькое место. – Журналист, стараясь выглядеть бодрым, спрыгнул на растрескавшийся грунт импровизированной посадочной площадки. Вслед за ним, путаясь в рясе, выбрался Священник.
– Приветствую вас, а также нас, в Армагеддоне! – рисуясь, произнес Журналист. – Что-то здесь скучновато!
– Бог сотворил это место иным, – кротко отозвался Священник. – В нынешнее состояние его привел человек.
– Что правда, то правда, – подтвердил Эксперт. – Раньше здесь кроме степи вообще ничего не было.
Он последний из компании спустился на шелушащуюся от солнца землю и теперь возился у вертолета, вбивая в почву стальные костыли. Наконец Эксперт заякорил машину и разогнулся.
– Здесь бывает ветрено, – пояснил он. – Транспортные борта и те сносило, чего уж говорить про нашу козявку.
Журналист, сощурившись, оглядел завалившийся ангар, неопрятные ряды пятиэтажек вдалеке, выгоревший драный плакат, изображавший одуревшего от жары солдата в каске на фоне пучка ракет и самолетов. В голове промелькнула мысль, что надо было помочь Эксперту, все-таки немолодой дядька, но тошнота никак не проходила. Он порылся в карманах, вытащил таблетку «Холлса» и кинул в рот. Стало немого легче.
– Значит, здесь он и живет безвылазно все тридцать лет? – спросил он и сглотнул.
– Тут и живет. – Эксперт отвернул колпачок фляги и сделал глоток. – Я, признаться, побаивался, что шарахнет он нас чем-нибудь... С целью испытаний новой техники, однако обошлось...
– Чем это он шарахнет? Тут, наверное, давно все сгнило. – Журналисту наконец полегчало, и к нему вернулась демонстративная профессиональная беззаботность. – Я слышал, что он с чем-то возится, но ведь это несерьезно. Да и что может один старый человек? И вообще, нянчил бы лучше внуков, чем сидеть в этом пекле.
– У него нет внуков. Единственный сын погиб на Последнем Параде... А что может один человек, так это – смотря кто. Он ведь в свое время считался, чуть ли не гением. И не без оснований. Проекты «Горгона», «Юдифь»... Впрочем, откуда вам знать. А я с ним когда-то работал. Давно.
– Что это за «Горгона»? – полюбопытствовал Журналист, разворачивая очередную таблетку и бросая вощеную бумажку на бетон. Ветер сразу подхватил ее и радостно закружился по площадке. Давно, видать, его не баловали фантиками.
– Долго рассказывать, жарко... – уклонился от ответа Эксперт. – Поищем лучше какое-нибудь помещение с телефоном или пункт связи. Переоделись бы вы в цивильное, святой отец, сваритесь же в вашей хламиде. – Эксперт покосился на Священника.
– Я должен явиться к заблудшему как посланец церкви, а значит, в полном облачении, или, как принято у вас выражаться, по всей форме, – отозвался Священник.
– Вот когда найдем его, тогда и облачитесь. В городке никого нет, а у нас вы уж точно на грех не наведете.
Священник обиженно насупился, хотя Эксперт был прав. Жаль, что православная церковь не ввела полевую форму, как в армии.
Журналист вытащил мобильник, посмотрел на экран и вздохнул. – Экая глушь, однако! Ни одного сотового оператора! Прямо-таки настоящий затерянный мир социализма! Подходящее названьице для репортажа? И как же мы его отыщем, если в городке его нет, и мобильник не работает? Да ладно, нет сетки – попробуем на удочку. Эксперт наверняка что-нибудь придумает, на то он и Эксперт.
Журналист покопался в карманах и нацепил громадные темные очки типа «Макнамара». В шортах, из которых торчали мускулистые волосатые ноги, в белых носках, короткой куртке с множеством карманов и карманчиков, панаме он походил на американского туриста со старых карикатур из журнала «Крокодил». Сходство усугубляли башмаки на толстой подошве и кофр с аппаратурой на плече.
– Видели, как степь горит? – спросил Эксперт, аккуратно завинчивая колпачок фляжки. Фляжка была старого образца, алюминиевая, обтянутая выцветшим брезентом. Раритет.
– Ну, допустим, видели. – Журналист повернулся лицом к затянутому гарью горизонту. – Горит, ну и что? И гарью пахнет, кстати, аж мутит. Журналист нашел оправдание собственной тошноте и невнятному страху и совсем успокоился.