Я поднимаю на нее обезумевший взгляд. Ветер уносит мое признание.

Ее это вроде бы не удивляет и уж тем более не вызывает тревоги. Одинокий лист порхает в воздухе, пока не приземляется рядом с нами.

– В каждом из нас дремлет гнев, идущий издалека, Лиз. Жгучий. Неконтролируемый. Некоторые выплескивают его, другие хоронят в себе, утверждая, что укротили своих демонов. И последние всегда пугали меня особенно. Не ты. Я была на твоем месте. Я прикоснулась к этому сумрачному, вязкому болоту. Наша душа – бесконечно огромная земля. Солнечные равнины соседствуют в ней с мрачными безднами. И только изучив собственную географию, можно надеяться на путешествие длиною в жизнь.

Слова Розы какое-то мгновение застывают между нами. А потом пронзают меня. Путешествие длиною в жизнь?

Роза рассказывает мне о встречах, которые стали для нее жизненно важными. Удары судьбы, которые при ближайшем рассмотрении оказывались подарками провидения. Знаки, трамплины. Счастье и удача, которые иногда являлись в таких странных обличьях, что их ценность она осознавала только годы спустя.

– Свет пробивается только из тени, Лиз. Только ночью сияют звезды. Они продолжают гореть и днем, но лишь тьма позволяет нам оценить их красоту. Некоторые драмы, а то и трагедии остаются единственным способом повстречаться с самой собой.

Порыв ветра сотрясает ветви большого дуба, под которым мы сидим, осыпая наши головы дождем из золотых листьев. Вдали собирается гроза. У меня снова текут слезы.

– Если бы она все еще была с нами… Если бы могла увидеть все, чего я добилась, несмотря ни на что… Не могу ей простить.

Над нами полная круглая луна, щедрая, манящая. Роза сжимает мою руку.

– Один человек как-то сказал мне, что каждое новолуние влечет за собой прощание, – говорит она, не спуская глаз со светила. – Один цикл заканчивается, другой начинается. Ты сама облекаешь в слова свое желание.

– Желание?

– Да, словно молитву. Говори с Вселенной, со своими ангелами-хранителями, с Богом – называй как хочешь, но вырази то, чего ты жаждешь.

Я обращаю на нее полные слез глаза.

– А если я больше не знаю, чего ждать?

– Значит, ты на верном пути.

25

Ночью разражается невиданной силы гроза. Ветер стучит ставнями и, проникая сквозь щели в старых окнах, заставляет дом посвистывать. За стеклами налетающий порывами дождь гнет деревья, вздувает реки и пугает животных.

На заре возвращается покой. Над пропитанными водой полями встает солнце. Я чувствую себя омытой. Голова на удивление ясная. Я спокойна, сосредоточена. Натягиваю кроссовки и бесшумно выхожу в свежесть утра. Воздух чистый и живительный. Я двигаюсь вверх по течению реки под взглядами высоких деревьев, моих сторожей. Меня несет размеренность дыхания. Легкий, естественный шаг. Тело мне повинуется. Я долго бегу, пока не останавливаюсь в самой глубине леса. Совсем одна.

Стоя неподвижно под густыми кронами, я слушаю, как перекликаются птицы. Неожиданный галдеж среди окружающей тишины. Я думаю о матери. Роми обожала птиц и, что было ей свойственно, выказывала удивительные познания в этой области. Она, не мыслившая себя вне Парижа, вне его света и бульваров, умела распознавать разные виды пернатых и безошибочно их определяла. Однажды, когда мне было лет десять-одиннадцать, она вбила себе в голову, что нужно провести ночь в лесу под открытым небом. Как и всякий раз, когда у Роми появлялась какая-то идея, отговорить ее было невозможно. Мы с грехом пополам загрузились в ее старенькую колымагу, тесную малолитражку с разболтанными амортизаторами, и двинулись в какой-то медвежий угол в Вексе́не. Мать не подумала о еде и взяла с собой только пакетик семечек подсолнуха, которыми собиралась приманивать пернатых, он-то и стал нашим ужином. Она выключила мотор, откинула верх автомобиля и задышала полной грудью. Разве не прекрасно быть здесь, наедине с небом? Закутавшись как могли (мать – в неизвестно кем подаренную норковую шубку, я – в слишком легкую куртку), мы провели всю ночь под звездами, слушая звуки леса и куря сигареты. Я кашляла при каждой затяжке, она забавлялась, и ее смех, такой выразительный, такой округлый, с очаровательными раскатами, перекликался с щебетом птиц. Когда опустились сумерки, мы замолчали. Вслушивались в птичий гомон, в пение ветра и в пугающие звуки леса, что заставляли меня съеживаться еще сильнее на кожаном сиденье. «Послушай эту!» – шептала мама, блестя глазами, восторженная, как ребенок. Она чуть слышно произносила названия птах, словно читала заклинания. «Зяблик европейский. Поползень обыкновенный. Снегирь красноголовый». Она нанизывала слоги, как жемчужины на нитку. «Камышовая овсянка, черный дятел, чирок-свистунок». Щебет и чириканье смешивались с шепотом матери в полусне, которому я старалась не поддаваться. Все тщетно.

В это утро я различаю соловья, зеленого дятла, певчего дрозда. Угадываю в промельке синих перьев синицу. Время замедлило свой бег. Во мне разливается спокойное море. Все мое тело, кожа, чувства ловят ветер, запахи, природу, смену времен года.

Я возвращаюсь обратно легкой трусцой, на волнах аромата леса, утренней влажной земли, пения реки. Рядом с каменным мостом вижу выдру. Она плывет на спине с детенышем на животе. Это знак от Роми? У меня ощущение, что она здесь, совсем рядом. К глазам подступают слезы.

И наконец, я понимаю. Если она сражалась со своей болезнью, то ради меня. Цеплялась за жизнь изо всех сил, вопреки мрачным голосам, вопящим в ее голове. День за днем выходила на бой, никогда не опускала рук, пока я не выросла и не стала способна выжить в одиночку. Я могу упрекнуть ее во многом, но не в том, что она была плохой матерью. Как и мы все, она делала что могла.

Я снова вспоминаю раскаты ее смеха. Наши счастливые вечера. Когда у Роми было светло на душе, она дарила мне идиллическое детство. Жизнь расцветала тысячью красок. О, эти моменты беззаботности, когда не было ничего важнее моего счастья. А когда на нашу жизнь опускался мрак, Роми бралась за свое оружие, и день занимался вновь, еще более грандиозный.

Не забывай того, чем звезды обязаны ночи.

Выдра чуть сильнее прижимает к себе детеныша. Ни за что на свете я бы не пожелала себе иного детства. Детства, сотканного из светотени, которое сделало меня такой, какая я есть. И сегодня я наконец готова принять себя такой, какая есть. Женщина, побитая жизнью, но стоящая на ногах. И готовая встретить то, что ее ждет.

26

Когда я возвращаюсь, в синем доме вовсю кипит жизнь. Леония и Августина уже тут как тут и искренне радуются моим теплым круассанам.

– А вы ранние пташки! – замечаю я, подвигая себе стул. – Гвен еще спит?

– Они с Нин отправились в ресторан, – отвечает Роза.

Так рано?

Замерев с ложкой в руке, Августина разглядывает бархатистый купол на своей тарелке.

– И как я должна это есть? – спрашивает она, косясь на сестру, – беспокоится, как бы в очередной раз не попасть впросак, нарушив правила приличия.

Леония долго рассматривает пирожное. Оранжевое полушарие в оправе из черных шоколадных жемчужин, на вершине которого возлежит половинка обжаренного абрикоса с сахарным цветочком и шоколадной веточкой. Шедевр гурманства.

Я бросаю взгляд на картонную коробку, стоящую на столе. Тоже беру ложку и погружаю ее в десерт. Абрикосовое желе, миндальный мусс и лимонный бисквит в идеальном сочетании. Не слишком сладко, не слишком горько. Очень, очень неплохо!

– В какой кондитерской вы нашли это чудо?

Ложка Августины обрушивается на купол, вскрывая сердцевину из мусса, бисквита и абрикоса.

– Я нашла его не в кондитерской, – отвечает она с набитым ртом. – А в нашем холодильнике.

Бальтазар

Стук в стекло.

– Молодой человек, вы меня слышите?

Я открыл один глаз. Дотронулся до головы. Боль ввинчивалась в оба виска. Я пытался вспомнить, где я. Тщетно.

Дверца открылась, показался мужчина в берете, лицо встревоженное. Он помог мне выбраться из машины.

– Ну, старина, похоже, прямо в яблочко! – воскликнул мой спаситель, беря меня под мышки и ставя на ноги.

Я бросил взгляд на платан. Он выдержал удар лучше, чем папашина колымага. Дьявол меня дери, это ж сколько мне придется выложить!

Он поддерживал меня всю дорогу до своей машины, зеленого грузовичка, из которого торчали грабли и ветки. Солнце стояло высоко в небе. Я подумал, сколько же я здесь провалялся. Увидел в стекле свое отражение: лоб в крови, видок как у покойника.

Старик жил неподалеку. Пока мы ехали, я понемногу приходил в себя.

– Ты везунчик, парень, – сказал он мне, протягивая лед, обернутый в тряпицу. – И куда ты так мчался?

Я пожал плечами. Приложил компресс ко лбу, скривился от боли.

– Небось девчонка замешана, а?

Выглядел он жизнерадостно. И горел желанием поболтать. По всей видимости, был счастлив, что ему перепал шанс пообщаться. Когда он наливал мне кофе, я заметил, какие у него огрубевшие руки и черные ногти. От него пахло скошенной травой.

Сработала ли моя уверенность, что я никогда больше его не увижу? Или, «поцеловавшись» с платаном, я понял, что надеяться мне не на что? Понятия не имею. Как бы то ни было, я выложил ему все. Про казино. Про отца. Про газету. Про маркизу…

– Маркиза де ла Винь? Это про нее ты хочешь написать статью? – спросил он, внезапно посмурнев.

Я кивнул. И продолжил. Дождь. Роми. Зебра. Фейерверк. Ребенок. Мое влюбленное сердце. Разбитое сердце. Сердце, разодранное в клочья. Он лишь покачивал головой. Время от времени наливал себе стаканчик, вставляя в мой рассказ «ну надо же» или сокрушенный вздох. Когда я добрался до платана, он уже не казался мрачным. Скорее, он был разочарован моим фиаско. Старик тоже любил хеппи-энды.

– И что ты собираешься делать? – бросил он, нахмурившись.

Я вздохнул.

– Для начала починить отцовскую машину. А дальше…

Я неопределенно махнул рукой, уставившись в пустоту. У меня не было ни единой мысли.

– Вилла… – начал он.

Я тут же смекнул, что его просто распирает от желания что-то мне рассказать. Заинтригованный, я поднял на него глаза. Он прочистил горло.

– Это ведь я ухаживаю за тамошним садом зимой.

Я дернулся, словно в меня угодила молния.

– Вы – садовник на вилле? – вскричал я, вытаращив глаза.

Так вот чем объяснялось его присутствие на ведущей туда дороге.

– Значит, вы знаете маркизу! Где я могу ее найти?

Он подлил себе кофе. Явно избегая смотреть на меня. Уже корил себя за то, что проболтался.

– Пожалуйста… – взмолился я.

– Я не должен…

– Я никому не скажу! Клянусь!

Солнце наконец взошло. В моей душе снова запели птицы. После долгих недель хаоса забрезжила надежда.

– Она живет в Шероте. В доме с синими ставнями. Но я тебе ничего не говорил, понял?

Садовник-романтик улыбнулся и, прежде чем мы расстались, взял с меня обещание потом все ему рассказать.

27

Я толкаю створчатую дверь. На кухне, ловко огибая мебель, Гвен и Базилио гоняются друг за другом – нос в муке, на лбу следы шоколада. Базилио оторвали от мытья посуды, чему доказательство длинные резиновые перчатки, еще покрытые пеной, которые он не успел снять.

– Привет, – бросаю я, чувствуя себя лишней.

Лицо Базилио застывает под россыпью веснушек. Гвен дарит мне одну из своих невероятных улыбок, секретом которых владеет она одна. На ней джинсовая рубашка с закатанными рукавами, которая очень идет к ее светлым глазам. А на предплечье – ласточка, которая приветствует меня помахиванием крыльев.

– Привет, Лиз! Это для меня? – спрашивает она, указывая на пакет с шариками из заварного теста у меня в руке.

– Нет, для Нин.

– Она в огороде с Пейо.

Тень смущения мелькает в ее глазах, когда она произносит его имя. Базилио разглядывает свои ступни, будто видит их впервые.

Я колеблюсь.

– Мне очень жаль, что вчера так вышло… Я…

Она отметает мои извинения взмахом руки.

– Как… Чем же все закончилось?

Гвен не старается ничего приукрасить. Они сделали что смогли. Некоторым клиентам не хватило времени на десерт, но мясо и омары имели успех.

– Я сделала им скидку в качестве компенсации, – объясняет она. – А еще им очень понравились мадлены[8].

– Мадлены?

Базилио краснеет.

– Я испек… такие…

Нельзя его подгонять.

– Маленький пакетик для каждого.

– Спасибо, – бормочу я.

Я проклинаю себя, зная, что это ничего не меняет. Слишком поздно. Я их бросила. По всей видимости, они старались изо всех сил, но этого недостаточно. Недостаточно для ужина патрона. Недостаточно, чтобы изменить представление обо мне на страницах Paris Match.

– Пойду поболтаю с Нин.

Я обхожу дом, направляясь к огороду. Малышка кидается в мои объятья и всем своим весом – не больше перышка – ложится мне на грудь, даря тепло и успокоение. Ее тонкие волосы пахнут флёрдоранжем. Я щиплю ее за нос, как это делают старые тетушки, и заявляю, что сейчас этот носик у нее украду. Малышка, завороженная моим спектаклем, заходится от смеха. В пальчиках у нее пластиковая коробочка с улиткой.

– Как себя чувствует мсье Гри?

Нин напускает на себя очень серьезный вид, поправляя листок салата рядом с питомцем. Она привязалась к нему больше, чем я могла себе представить. Каждое утро начинается с аврала, когда требуется достать улитку с потолка в комнате малышки, потому что Нин отказывается закрывать мсье Гри в коробке. Она испытывает безмерное восхищение по отношению к этому существу. Я подарила ей книгу с фотографиями улиток, и она повсюду таскает ее с собой.

Появляется Пейо с мотошлемом в руке. При виде меня он сразу замыкается.

– Ну, забирайся! – бросает он Нин, указывая на свой мотоцикл.

– На мотоцикл? – удивляюсь я.

Пейо демонстративно вздыхает.

– «На мотоцикл», а что? – передразнивает он меня, скорчив смешную гримасу.

Словно в ответ на мое замечание ему на лоб падает капля дождя. Нин протягивает коробочку к небу.

– Эй, мсье Гри, это для тебя! – восклицает она с радостной мордашкой. – Лиз, ты поедешь с нами? У Пейо для меня какой-то сюрприз.

Я бросаю взгляд на этого брюзгу, который старательно прячет глаза. Собираюсь отказаться от приглашения. Передумываю. У малышки такое милое личико, такие огромные глаза, ну как ей отказать?

Открываю дверцу машины. Пейо впихивает свою крупную тушу на пассажирское сиденье, пока Нин пристегивается ремнем безопасности на заднем.

– Куда мы едем? – спрашиваю я.

– По прямой до Преша́ка, – ворчит он, отвернувшись к окну.

Дорога красива. Цветущие деревни. Каменные мосты. Густые кроны, сквозь которые пробиваются лучи солнца. Спокойные коровы. Подсолнухи с тяжелыми головами и темными сердцевинами.

Я смотрю в зеркало заднего вида. Сидя неподвижно, Нин, такая маленькая, что ее голова находится почти вровень с окном, сосредоточенно разглядывает пейзаж, в одной руке сжимая пластиковую коробку, а в другой – пакет с угощением, который я ей дала. В светлых глазах отражаются плывущие облака. О чем она думает?

Между мной и Пейо ледяное молчание, физически осязаемая неловкость. Мне стыдно за свой вчерашний срыв. Я вышла из себя. Стресс, усталость… Ощущение, что я не на своем месте. Что меня все и повсюду осуждают. Я на пределе. А он? Я снова вижу его ладонь, с которой стекает соус и плоть улиток. «В этом нет души!» Я сжимаю зубы. Делаю глубокий вдох. Взываю к щебету чирков и синиц. Даю задний ход. Я готова извиниться, признать свои ошибки.

– По поводу вчерашнего…

Мой голос какой-то хриплый. Я откашливаюсь.

– Мне… мне очень жаль.

Быстрый взгляд на Пейо. Прямой, словно палку проглотил, молния куртки застегнута до самого горла, глаза не отрываются от дороги. Непрошибаемый.

– Я должна была поговорить с тобой, я…

Я что? Слова не идут. Жду, что он оживится и тоже попросит прощения: «Не страшно, Лиз, не будем больше об этом говорить».

Он не произносит ни слова. Потом бросает:

– Здесь налево.

Я резко выворачиваю руль, так что Нин с ее улиткой едва не слетают с сиденья. Малышка громко смеется. Перед нами каменистая тропа. В конце ее – ворота, за ними двор, где дремлет старенький трактор. Три маленькие черные курицы клюют что-то, бродя на воле. Я выключаю двигатель.

Бородатый старик в дырявом рабочем комбинезоне рассматривает нас с порога каменного дома.

– Пейо… – приветствует он, поднеся палец к кепке.

– Маж, – отвечает тот и пожимает старику руку. – Вон та малышка хотела посмотреть на улиток, – добавляет он, подбородком указывая на Нин.

Лицо старика расплывается в беззубой улыбке.

– Кто это у тебя там? – спрашивает он, указывая на ее коробочку.

– Мсье Гри.

Она произнесла это с предельной серьезностью, как один специалист по улиткам, обращающийся к другому. В ее голосе звучит гордость. Некоторые дети бывают более взрослыми, чем те взрослые, которыми они станут.

Старый Маж понимающе кивает. Мы безропотно следуем за ним. Молчаливое шествие огибает ферму под встревоженное куриное кудахтанье. Троица неуклюжих гусей срочно бежит в укрытие за грядкой с помидорной рассадой. Рядом с полем, где пасется корова, виднеется загон, в котором угадывается силуэт изгвазданной в грязи жирной свиньи. Я сдерживаюсь, чтобы не показывать Нин пальцем на каждое животное, как в зоопарке. Она здесь не за этим. Прижав свою коробочку к груди, она ни на шаг не отстает от старого крестьянина. А он идет медленно в измазанных землей башмаках. Процессию замыкает бдительная псина.

Маж останавливается перед узким амбаром. На фасаде нарисована улитка. Под ней надпись полустертыми буквами: «Улиточная ферма». Позади – заросшая дикими травами лужайка, окруженная низкой изгородью. Длинную грядку пересекают три деревянные перекладины, на которые положены доски. Самодельная конструкция, образующая вереницу маленьких деревянных отсеков. А на этих импровизированных домиках – раковины. Тысячи слипшихся улиток.

– Все они братцы и сестрицы мсье Гри, – говорит фермер, прикуривая самокрутку.

Малышка застывает, онемев. Чего она ожидала? Ее не верящий взгляд скользит по деревянным клетушкам.

Пейо следит за ее реакцией. В его глазах взволнованное нетерпение. Меня потрясает выражение его лица. Я осознаю, как сильно он привязался к девочке за эти несколько недель.

Видя, что сама она не осмеливается, он мягко берет ее за руку и ведет к лужайке. Вместе они перебираются через изгородь, аккуратно стараясь ее не задеть. Пейо поглаживает пальцем одну из раковин. Нин следует его примеру.

– Страна улиток… – шепчет она, совершенно очарованная.

Мсье Маж запускает руку в чан, достает оттуда горсть опилок, которыми посыпает улиток.

– Пора обедать… – бормочет он.

Нин наблюдает за каждым его движением. Мир для нее прост: ты живешь, умираешь, попадаешь на небо и становишься улиткой. Эти маленькие создания – ангелы, упавшие с облаков. А лужайка мсье Мажа – закулисье рая.

Медленно, очень медленно она наклоняется к ним. Вокруг нас разливается дальний перезвон овечьих колокольчиков. Мычание коров. Свист ветра в ветвях. И трепыхание бантиков на хвостиках Нин.

Я не смею шевельнуться, не решаюсь даже войти внутрь из страха по неосторожности раздавить улитку. А Мажа, кажется, подобные соображения не волнуют: его башмаки вроде как инстинктивно минуют питомцев. Ритмичное потрескивание электрической загородки свидетельствует, что любая попытка побега будет столь же самонадеянной, сколь и тщетной. Я улыбаюсь, представив себе, как эти сверхмедлительные создания могут попробовать дать деру. Старый крестьянин, очевидно, прочел мои мысли.

– Не думайте, что это лишнее… Стоит одной из них подать сигнал, и дело пропало, их же здесь двести тысяч. Двадцать пять сантиметров в минуту выдают самые шустрые, но если нужно переловить всех, то придется ох как побегать!

Говоря это, он делает шаг назад, сопровождая слова взмахом руки. Хруст. Под башмаком оказалась жертва. Интересно, улитки немые? Кричат ли они от боли, когда на них наступают? Предупреждают ли других о своей беде, прежде чем впасть в медленную агонию, задыхаясь в своей раздавленной раковине?

– Конечно, мне прям ножом по сердцу, ежели я кого из них раздавлю, – говорит Маж. – Но я не привязываюсь к ним так же, как, скажем, к кроликам. Вообще-то они мне больше нравятся в моей тарелке.

Пейо хмурит брови, веля ему замолчать. Страж легенд о Санта-Клаусе и о Зубной фее, он охраняет фантазии малышки. Но Нин ничего не замечает, уйдя в созерцание коричневых отсветов на раковинах греющихся под солнцем улиток.

Маж берет одну из них и рассматривает, прикрыв один глаз.

– Вот такие гро-гри, они самые лучшие. У них мясо вкуснее. Здесь все дело в опилках, на которых они спят. Нельзя брать что попало, иначе вкус изменится, и тогда…

Пейо бросает взгляд на меня.

Нин достает из кармана страницу, вырванную из книги, которую я ей подарила. На ней изображения десятков разноцветных улиток. Счастливая картинка, обещанный рай. Ничто не потеряно, если можно смотреть на мир ее глазами.

– Симпатичная у тебя картинка, – говорит Маж.

– Это демуазели.

– У меня таких нет, здесь только гро-гри – «большие серые». Демуазелей не едят, они…

– Маж! – прерывает его Пейо.

Нин разочарована. Несколько капель дождя падают на ее личико. Она снова складывает страницу, чтобы не порвать ее.

– Пора ехать, – роняю я.

Пейо берет малышку на руки, чтобы перенести через изгородь, и мы пускаемся в обратный путь. Когда мы добираемся до середины поля, луч солнца пробивается сквозь тучи, образуя в завесе дождя великолепную радугу. Мы в стране чудес. Мы очутились в сказке.

– Вон там! – внезапно кричит Нин.

От неожиданности мы все поднимаем головы. Над нами возвышается дуб. А на ветвях этого дуба – сотни разноцветных раковин в перламутровых разводах.

– Демуазели! – восклицает Нин.

– Быть того не может, – отвечает Маж, и тут же: – Господи, поверить не могу!

Старый крестьянин в жизни не видел демуазелей на своей земле. И в окрестностях тоже. Слово специалиста по разведению улиток. Однако сейчас прямо у него перед глазами на этом дереве спряталось больше демуазелей, чем вишен – на вишневом.

Нин улыбается. Дождь прекратился. Она мягко берет мою руку и руку Пейо.

– Не шевелитесь… – велит она своим звонким голоском.

И осторожно опускает в наши сведенные ладони разноцветную улитку.

Бальтазар

Времени на поиски у меня ушло немного. Вот и каменный дом на обочине длинной дороги, ведущей к мосту, что нависает над спокойным потоком. Вокруг лес. На фасаде лишь одно окно, доступное взгляду прохожего. Я приставил ладони к внешним уголкам глаз и вжался лбом в стекло. Комната оказалась пустой – похоже, в ней никто не жил. Территорию окружала высокая стена, скрывающая от посторонних все, что за ней происходило. Только кроны высоких деревьев, видневшиеся вдалеке, давали представление о необъятных размерах расстилающегося за домом парка.

Вот я у двери. Вижу звонок. Таблички с именем нет. А вдруг я ошибся адресом? Или еще хуже: адрес верный, но маркиза пошлет меня куда подальше. Я все тянул время, держа палец у кнопки звонка, как вдруг ощутил прикосновение металла к виску. Ствол! На меня наставили оружие! Даже во время моих покерных авантюр со мной такого ни разу не случалось. Были угрозы, кулаки, но оружие – никогда. Твою мать!

– Ты что здесь делаешь?

Я узнал голос Марселя, сторожа виллы. Я-то думал, что мы стали приятелями за те два месяца, что он открывал мне ворота при каждом посещении, но, похоже, я заблуждался.

– Не стреляйте! – завопил я. – Марсель, это же я, Бальтазар!

– Откуда у тебя этот адрес? – шипит он еще более угрожающе.

Я не стукач, вот еще! Но он сильнее вдавил дуло мне в кожу, повторив уже громче:

– Откуда у тебя этот адрес?

– Садовник! Мне его дал садовник!

– Убирайся! Убирайся, и чтобы я тебя больше никогда здесь не видел, понял?

С этими словами он подтолкнул меня к машине. Я все еще не решался опустить руки, чтобы открыть дверцу. Но в конце концов осмелился, весь дрожа. Тронулся с места, машина заглохла. В конце концов я все же убрался восвояси. По лбу у меня стекал холодный пот. Руки скользили по поверхности руля.

Я продержался неделю. И вернулся. Несмотря на страх, который внушал мне Марсель. Ради Роми я был готов на все. Но на этот раз я не стал останавливаться. Я лишь ездил туда-сюда перед домом в своем подлатанном «рено». И притормаживал, когда оказывался рядом. На что я надеялся? Случайно ее встретить? Но что я мог ей сказать? Как часто случалось, у меня не было и тени плана.

С дороги, терявшейся в лесу, я мог разглядеть ворота. Я сидел там в машине в разное время дня и ночи, как горе-детектив в засаде. Рассказывая сегодня об этом, я осознаю, в каком тогда был отчаянии – и насколько наивен. Однако нюх меня не подвел: в одно прекрасное утро от дома с синими ставнями отъехала машина. Автомобиль с откидным верхом, за которым я и последовал. С бьющимся сердцем.

Я держался на расстоянии, опасаясь, как бы меня снова не засекли. Машина свернула на извилистую дорогу, ведущую к Молеону. В салоне был только один человек, мужчина маленького роста, насколько я мог судить. Он остановил машину перед каким-то ангаром. И оказался миниатюрной женщиной – брюнеткой с короткой стрижкой. А в ангаре располагалась мастерская по пошиву эспадрилий.

Я зашел внутрь, якобы чтобы спросить дорогу. Внутри трудилась дюжина швей в окружении гор тканей, джута и лент. Из проигрывателя неслись звуки чарльстона. На стене нарисованы синие ласточки. Все вместе выглядело очаровательно. Тепло. Очень по-женски.

Теплый голос вырвал меня из раздумий.

– Я могу вам помочь?

Я вздрогнул. А вдруг она и правда может? Автомобилистке было чуть за сорок. Она обладала своеобразным стилем в одежде, не мужским и не женским, идущим вразрез с тогдашней модой. И потрясающей манерой держаться. На плече забавный попугай, насмешливо меня рассматривавший.

– Мне нужны… нужны… эспадрильи, – пролепетал я.

Она повела меня сквозь нагромождение обувных коробок. Швеи провожали меня глазами, подталкивая друг друга локтями. Я покраснел. И отбыл с тремя парами сандалий, которые в разгар зимы были мне совершенно ни к чему. Без малейшего намека на то, что же случилось с Роми.

Прошли месяцы. Постепенно я проникался уверенностью, что Роми в том доме не живет. И стал владельцем коллекции эспадрилий, которая заставила бы позеленеть от зависти любого фетишиста. Одноцветных, в полосочку, в клеточку, с рисунком… Все предлоги были хороши, чтобы навестить Розу. Постепенно мы прониклись друг к другу симпатией, я поздравлял ее с успехами: мастерская набирала обороты, о ней заговорили даже в Париже. О себе я ничего не рассказывал, или почти ничего. Ведь Роми всегда настаивала: никто ни о чем не должен знать. И никогда ничего не рассказывала мне ни о Розе и ее эспадрильях, ни о доме с синими ставнями.

Я подстраивал встречи с хозяйкой мастерской в городе, помогал ей донести покупки, заводя всякие пустяшные разговоры и каждый раз обещая себе, что все ей открою – но так и не осмелился. А некоторое время спустя, когда однажды после полудня я заехал к ней, чтобы купить для матери энную пару эспадрилий с ленточками, то увидел ребенка. Он лежал в колыбели, которую покачивала ногой одна из швей, пока ее руки колдовали над швейной машинкой. Младенцу было от силы пара месяцев от роду. Я бы не обратил на него внимания, если бы он не заплакал. Роза извинилась, опустила руки в колыбель и достала оттуда крошечное существо, облаченное в розовую распашонку. Оно прижалось к Розе с мышоночьим писком.

– Примите мои поздравления! – сказал я.

Роза поблагодарила меня и добавила, немало позабавленная недоразумением:

– Девочка не моя. – Она опустила на малютку полный нежности взгляд.

– Поздороваешься с Бальтазаром, Лиз?

– Лиз?

У меня перехватило дыхание.

– Да, Лиз! – подтвердила она. – В честь Элизабет Тейлор. Знаете такую?

Потом, заметив, что у меня на глазах выступили слезы, сказала:

– Похоже, вы любите детей.

28

Нин с сияющей физиономией, зевая, переступает через порог. Хотя девочка явно утомлена, но, держа в кончиках пальцев коробочку с мсье Гри, она все равно находит силы бегом кинуться к матери.

– Мы были в стране улиток! – восклицает она с горящими, как звезды, глазами.

Я отвожу ее на второй этаж. Нин забирается в кровать.

– А Свинг? Где он? – спрашивает она.

Вот уже несколько дней Свинга нигде не могут найти. Мы облазили все комнаты, смотрели под мебелью, звали внутри и снаружи дома, но все безрезультатно – обезьянки и след простыл. И тут, выйдя из комнаты, я натыкаюсь на него: хрупкое безжизненное тельце на полу в коридоре. Я осторожно поднимаю его, пристраиваю на сгибе локтя. Его сердце еще бьется, но слабо.

– Что случилось? – тревожится Роза, увидев панику на моем лице.

Маленькое теплое тело обезьянки, изящная мордочка, крошечные ручки, обвившие мой палец. Роза обмакивает уголок салфетки в стакан с молоком и протискивает его в пасть Свингу. Тот сосет, потом открывает один глаз.

– Все будет хорошо… – шепчет Роза.

Животное выглядит почти детенышем, хотя ему уже пятнадцать лет.

– Вера перед смертью поручила мне его, – говорит старая дама, тихонько его покачивая. – Свинг – это все, что мне от нее осталось.

У нее на глазах выступают слезы. Маленькая обезьянка теснее прижимается к ее свитеру.

На столе лежат старые альбомы с фотографиями. Гвен и Нана в восхищении перелистывают страницы. На одной из них две молодые женщины улыбаются во весь рот, стоя перед мастерской.

– Господи, какие же мы здесь молодые! – восклицает Роза с растроганной улыбкой.

– Какие вы красивые… – выдыхает Гвен.

Роза пожимает плечами, смущаясь, как всегда, когда ей делают комплимент.

– Лиз, посмотри! – вскрикивает Гвен. – А здесь вроде ты.

На снимке мне годика три, не больше. Я свернулась клубочком в объятиях Розы. Позади нее угадывается Роми в объемной меховой шубе с экстравагантным воротником. Она держит под руку высокого широкоплечего мужчину. От него исходит спокойствие, еще более явное по контрасту с безудержным энтузиазмом матери.

– А здесь, вы узнаёте?

Роза указывает на черно-белый снимок, на котором дюжина работниц позируют за швейными машинками. Длинные косы, такие же черные, как глаза. На плечи наброшены вязаные фуфайки. Лица серьезные. Позади группы женщин – большое панно, изображающее летящих птиц. А в уголке, склонившись над коробкой с лентами, маленький пухлый мальчик в детском костюмчике. Фотография расплывчатая, узнать можно только большие глаза. Пейо.

– Я, пожалуй, пойду… – говорит он.

Я вздрагиваю. Я почти про него забыла. На улице льет как из ведра. Гвен и Роза поворачиваются ко мне.

– Я тебя подброшу, – предлагаю я, беря в руки свой плащ.

Пейо колеблется. И направляется следом за мной. Не успела за нами захлопнуться дверь, как я слышу восклицание Гвен:

– Дело движется, Роза! Дело движется!

29

– Я не знал, что ты выросла здесь…

Надо же, он сам начал разговор. Это не в его стиле.

– Это не так… – отвечаю я. – Мать забрала меня отсюда, когда мне исполнилось четыре.

На улице разверзлись хляби небесные. Дальше двух метров ничего не видно. Машина еле-еле ползет – как улитки мсье Мажа. На фоне струй я вдруг снова вижу улыбку Нин, когда она положила улитку на наши ладони. Магия мгновения, которую она сумела уловить.

– А твой отец? – спрашивает Пейо.

Во что я снова впутываюсь?

– Остался инкогнито.

Роми выходила из себя всякий раз, когда я затрагивала эту тему. Однажды вечером, когда я особенно настаивала, она вздохнула. Прикурила сигарету. Погладила меня по волосам. И начала говорить. Я слушала Роми с бьющимся сердцем, не отрывая глаз от ее губ. А потом первая исповедь сменилась второй. И третьей. Всякий раз версии были разными. Сегодня отец был актером. Назавтра – дальнобойщиком. Или же моряком, который стал пиратом и попал на необитаемый остров. Пастухом. Танцовщиком, бьющим чечетку. Я путалась в датах, именах, историях. «Правда ничего не стоит», – злилась мать, когда я указывала ей на нестыковки, размахивая в качестве доказательства своей тетрадью в крупную клетку, где все ее истории были прилежно записаны школьным почерком. «Важны только истории, которые мы сами для себя творим. Именно в них заключается счастье, Элизабет. В тех историях, которые ты рассказываешь себе сама».

Больше она никогда не поднимала эту тему. Тетрадь полетела в печку. Но хотя страницы и сгорели в пламени, во мне истории остались. Тысяча и одно лицо отца. Мое воображение заполнило пустоты. Волнение в глазах Роми довершило остальное.

Я паркуюсь около «Жермены». Дождь барабанит по крыше машины. В свете фар капли напоминают иглы. Пейо не шевелится.

– Где ты так поранилась? – спрашивает он.

С удивлением поворачиваю к нему голову. Он смотрит на мою руку, лежащую на руле. С отсутствующим мизинцем. Я торопливо прячу ее, сунув под ляжку.

– Несчастный случай на кухне… – глухо отвечаю я.

Я больше ничего не собираюсь говорить. Только не ему.

– У моей первой подружки была такая же машина, как у тебя, – говорит он, вглядываясь в невидимую точку в ночи.

Свет фонаря, отраженный в большой луже, придает нашим лицам призрачный вид.

– Она работала в такси. Днем я стряпал, пока она отсыпалась. Готовил что-нибудь легкое, не слишком жирное, ведь, когда просыпаешься, тебе не хочется ничего сложного под соусом. Я должен был пробудить в ней аппетит к новому дню.

Я отмалчиваюсь. Честно говоря, я смущена. Впервые он произносит больше трех слов подряд в моем присутствии. Интересно, это дождь подтолкнул его к откровениям? Никогда не чувствуешь себя так одиноко, как в дождливые дни.

– А для кого готовишь ты? – спрашивает он, не сводя глаз с дороги.

У меня ком в горле. Роми внимательно слушает, сидя на заднем сиденье.

– Для матери.

Я вздрагиваю.

– К концу жизни она почти ничего не ела. Я пыталась сделать все, что в моих силах, чтобы она держалась на ногах. Приходилось изощряться.

Я умалчиваю про мое помешательство на цифрах, на точности. Рецепты, выверенные до грамма. Мое навязчивое стремление все записывать, фиксировать – количество калорий, объем поглощаемой пищи. Ошибкам нет места. Импровизации нет места.

Он качает головой. У него выражение лица человека, который переосмыслил некую историю и осознал ее развязку.

– И поэтому ты оказалась в «Ферранди»?

Я удивленно поднимаю бровь. А он неплохо информирован. Неужели он потрудился покопаться в моем прошлом?

– Можно и так сказать, – соглашаюсь я.

Я снова думаю о своей первой встрече с гастрономией. Было ли это на нашей кухне, где Нана, сидя на своем табурете, наблюдала, как я сливаю воду с макарон-рожков, пока в гостиной выпивали гости? Или же во время весьма редких обедов в общей столовой в те дни, когда мать наконец набиралась сил, чтобы отвести меня в школу? Я смаковала это ощущение нормальности, которое накладывалось на вкус пересоленного картофельного пюре, «слишком зеленого» горошка и тертой свеклы. Я придумывала себе бабушку с чертами лица школьной поварихи. Для меня бабушка готовила бы молочный рис, манную запеканку, вишневый пирог, мясной рулет, цикорный салат с окороком, пирог киш-лорен. Ничего общего с консервами, которые Роми подогревала в помятой кастрюле, а потом, окутанная дымом сигареты, смотрела, как я ем, уверяя, что у нее нет аппетита. На День матери я дарила ей то электрический нож. То вафельницу. То раклетницу. Все без толку. Матери никогда не хотелось есть.

Будучи маленькой, я уже понимала, что кулинария разнообразна. Питательные блюда, будто бы приготовленные бабушкой, с прямолинейными, простодушными вкусами, не ведающими подтекста. Кулинария из специализированных книг, точная, когда не жалеют времени на то, чтобы выбрать приправы, сконструировать блюдо и должным образом его подать. Где вкусы сами раскрываются во рту практически без усилий. А есть еще один вид – безвкусные консервы и водянистые овощи. То, что невозможно доесть.

Мы с Роми не ходили в рестораны. Денег не хватало. В лучшем случае вечером, выйдя из школы, заказывали кружку пива и лимонад с мятным сиропом в пивной «Галан». От старика Люсьена пахло табаком. Иногда он добавлял порцию картошки фри. «Ешь, – говорил он, – пока тебя самого не съели». Соль у меня на пальцах. Обжигающая картошка. Там я впервые вообразила, что открою собственный ресторан. И включу в меню картофель фри. Это будет напоминать мне, откуда я родом.

Однажды вечером мы валялись на диване – ноги Роми у меня на коленях, и я массирую ей ступни, пока она читает мне вслух. А читала она все, что попадало ей под руку: телефонный справочник, журналы Modes et Travaux, Gault & Millau[9]. Мы путешествовали в мечтах. Стоило это недорого, мы оставались в полной безопасности у себя дома, обе уверенные, что Роми не вскипит, как молоко на огне.

– Ты только послушай, – говорила она мне, пока мы виртуально прогуливались по Кабуру. – «Прием гостей, уровень обслуживания, потрясающе современные отдельные кабинеты – все это превращает «Октогон» в лучший ресторан на планете. Впервые в жизни мы ели блюдо, которому дали двадцать баллов из двадцати». Ее глаза блестели, когда она произносила «двадцать из двадцати». «Неподражаемое блюдо», – продолжала она, – паштет из артишоков, моркови, зеленой фасоли и трюфелей, соединенных между собой тонким слоем нежнейшего пюре из фуа-гра, в сопровождении салата из помидоров с эстрагоном». Потом она добавила: «У меня слюнки текут, даже когда я просто это читаю».

Мать захотела есть. В кои-то веки. «Есть»! Эти ее слова буквально заставили меня надеть поварской фартук. Двадцать лет спустя именно Gault & Millau торжественно назовет меня открытием года и восходящей звездой. Но матери уже не будет рядом, чтобы это увидеть.

«Ты знаешь, что такое эта “звезда”?» – спросила она. Я помотала головой: нет, я не знала. Она рассказала мне про белые скатерти, серебряные крышки-колпаки, которые одновременно снимаются с блюд, роскошно декорированные тарелки. Хрустящий хлеб, к которому лучше не прикасаться, чтобы не перебить себе аппетит. Солонка, которую наполняют снова по твоему требованию. Меню твоей мечты. Карта вин. Она посмотрела на меня. Что-то от нее ускользало. Что-то, для чего она не могла подобрать слов. Я должна была увидеть это своими глазами. Часы пробили десять вечера. «Неважно, идем!» – воскликнула она, хватая свою шляпу. Я накинула пальто прямо на пижаму. И мы отправились на поиск ресторана, отмеченного «звездой» «Мишлен», по улицам Монмартра. Завтра мне надо было идти в школу. Как обычно, нам было на это плевать.

Пейо молчит. Я выпрямляюсь на своем сиденье. Я и так слишком много ему рассказала.

– Мне пора возвращаться, – смущенно произношу я.

Он кивает. И без единого слова исчезает в доме.

Бальтазар

Роза вряд ли помнит о той встрече. Но она изменила всю мою жизнь.

Значит, Роми сохранила ребенка! Лиз! Она назвала девочку Лиз! Эта новость преобразила меня. Отныне у меня было существо, ради которого стоило жить дальше. И двигаться вперед.

Я попытался выяснить хоть что-то о матери ребенка. Взгляд Розы затуманивался всякий раз, когда я задавал вопросы. В конце концов я понял, что Роми исчезла в неизвестном направлении, оставив дочь ей, мастерице по изготовлению эспадрилий.

Я не был наивен и прекрасно понимал, что у меня ноль шансов доказать свое отцовство. Только Вера могла подтвердить наше родство, но с какой стати ей это делать? У меня ничего больше не было, кроме долга брату, который согласился оплатить ремонт нашей колымаги. Маркиза ни за что не захочет принять меня теперь, когда Роми уехала. Я должен приобрести себе имя. И статус.

Тогда я очертя голову бросился делать то единственное, что умел: играть. Покер, прокуренные вечера, шулерство. Чтобы попасть в самые прибыльные места с наилучшей клиентурой, мне были нужны деньги. И я занял их у весьма подозрительных испанцев – не особо близких знакомых, потому что только они согласились мне одолжить. Чтобы набить себе цену, я вынужден был оказывать им сомнительные услуги. Несколько раз я пересекал границу с самой разной контрабандой, подробности мне рассказывать не удосуживались, но, по моим меркам, она вполне оправдывала те пачки банкнот, которые я получал в обмен на свое молчание. Из шулера я превращался в бандита, и совесть в те годы частенько не давала мне заснуть. Но ради обеих моих девочек я бы совершил что угодно.

Отныне я получил доступ в закрытый круг, в мрачные мафиозные притоны, где играли по-крупному. Брат предостерегал меня. Я шел по скользкой дорожке. Этих людей было не так-то легко провести. За их столами сидели не доверчивые простаки. Нет, тут я имел дело с «большими мальчиками». Но я был готов на все ради выигрыша. От этого зависела моя жизнь.

Я мог рассчитывать только на себя, по крайней мере поначалу. Позже, намного позже, я присоединюсь к действительно тайному «Клубу Рыцарей зеленого сукна». Но это уже другая история. В те времена я «работал» один. И передо мной стояла единственная проблема, неотступно меня преследовавшая: как обворовывать товарищей по игре, не вызывая подозрений? Чтобы добиться желаемого, я без устали снова и снова отрабатывал техники шулерства. Я стремился к тому, чтобы мои пальцы стали такими же проворными, как у Джанго на гитаре. Я прочел все, что можно было найти, об иллюзионистах, стараясь разобраться в их искусстве. Ибо у иллюзионистов и шулеров много общего. Робер-Уден, Джон Невил Маскелайн, а еще Джон Скарн стали моими учителями. Благодаря им я научился создавать иллюзии, скрывать реальность за видимостью, использовать в игре психологические приемы жуликов и плутов. За несколько месяцев я развил невероятную ловкость рук, позволяющую сдавать карты в свою пользу. Сдача снизу, сдача второй карты, мнимое снятие колоды, ложная тасовка – я овладевал всеми шулерскими приемами, усложняя их и совершенствуя. Скажу без преувеличения, я мог бы стать признанным мастером, если бы мог похвастаться своими навыками. Но это исключалось: строжайшая скрытность была единственным шансом выпутаться из этой заварухи живым.

Итак, на протяжении многих лет я рисковал, и рисковал по-крупному. Жо был моей совестью. Моей страховкой. Даже восхищаясь, он продолжал предостерегать меня. Я должен сохранять благоразумие. Самая большая опасность для шулера – это войти в раж. Увериться в собственном всемогуществе. Мои партнеры по игре не обманывались на мой счет. Пусть они не могли ничего доказать, но прекрасно понимали, что они чего-то не заметили, и я нередко уходил после игры с фингалом под глазом. Но сообразительности мне было не занимать. Для меня покер больше не был игрой случая. Вооружившись мастерством, оппортунизмом и немалой долей хитрости, я сумел расплатиться с долгами. И сделать себе имя.

Я инвестировал выигранные деньги. Для начала в один бар. Потом во второй. Потом в десяток других. Я организовывал вечеринки в задних комнатах. Сыгранные другими партии приносили барыш мне. Я заинтересовался искусством. Я покупал рисунки, скульптуры, картины. Делал ставку на неизвестных художников, когда чутье подсказывало мне, что рано или поздно они добьются успеха. Однажды вечером за игорным столом паренек, которому здорово не везло, выплатил свой проигрыш картинами. Год спустя их стоимость взлетела ввысь, и один американский музей выкупил у меня все, заплатив чистоганом. Так я выигрывал и удачно размещал капитал. Я даже приобрел кинотеатр по соседству, который хоть и ничего мне не приносил, но позволял вновь обрести Роми. В улыбке Ингрид Бергман, в изгибах тела Мэрилин. В сигаретном дыму до безумия загадочных героинь Хичкока. Я снова видел ее в маленьком кинозале, с блестящими глазами. Очарованную, словно ребенок. «Что мне больше всего в этом нравится, – прошептала она однажды вечером, – это что знакомые, обыденные, почти низменные вещи становятся чем-то необычайным. Кино способно что угодно сделать интересным. Лай собаки. Женщину, поправляющую прическу. Человека, который варит себе яйцо». Я часто об этом думал. Между двумя партиями в покер я представлял себе эту сцену на большом экране. Разбирал каждую деталь – в выражении лиц, мимике, звуках, свете. Кино – это то, что делает жизнь более завораживающей, чем в самом кино. И этому научила меня Роми. Она изменила мой взгляд на мир. Темные залы стали моей отдушиной, моим спасением. От ее потери. От воспоминаний. Они стали билетом в один конец, прямиком ведущим к нашей истории.

И вот однажды весенним вечером я явился на виллу по приглашению знаменитого художника, на котором сделал состояние. Когда он протянул визитку в сторожку, Марсель, окинув нас взглядом, не узнал меня. Я погрузнел, обзавелся бородой и уверенностью в себе. Тот мальчишка, который в своем мокром костюме мелкого гангстера покорил Роми под калифорнийским ливнем, остался далеко в прошлом.

Праздник был в самом разгаре. Вилла ни на йоту не утратила своего великолепия. Я снова увидел феерические декорации, раблезианские столы, утонченные наряды избранного общества – громкие имена из мира искусства, моды, политики и шоу-бизнеса. Но кое-что все-таки изменилось. Ни следа маркизы, которая в прежнее время перепархивала от одной компании гостей к другой, с длинным мундштуком в пальцах и с драгоценностями с кулак величиной на тонкой шее. Воспользовавшись выступлением канатоходцев, которые приворожили моего художника, я улизнул в дом и стал рыскать по всем этажам в ее поисках. Пройдя сквозь множество коридоров и личных апартаментов, я в конце концов обнаружил маркизу. Сидя у окна, она смотрела на луну. Из сада доносились смех, аплодисменты, всплески музыки. Все приглушалось рокотом океана и стрекотанием сверчков.

– Меланхолия вам к лицу, – сказал я, указывая на ее платье.