И вот машина двигается с места. Я сижу между мамой и водителем, как раз на том самом месте, под которым находится мотор. Горячий воздух сразу же обжигает ноги, и попа моя как на сковородке. Извинившись, водитель предлагает мне подложить свое полотенце. Он все пытается заговорить с мамой, заходит и так и эдак, но мама только неопределенно мычит, витая в своих мыслях, и водитель умолкает.

Мы едем, и я даже не оглядываюсь. Нечего смотреть назад, надо смотреть вперед.

Меня только беспокоит одна мысль: считается ли Чиненье чистой? И если да, значит, одну невесту я уже им поставила.

Глава 16

Озомена: день сегодняшний

Благодаря новым подружкам Озомена довольно быстро обвыклась на новом месте. Каждый день начинается с молитвы. На рассвете, прижавшись друг к другу и закутавшись в палантины и одеяла под колючим ветром харматан[93], девочки распевают гимны. Некоторые старшеклассницы отлынивают от послушания Создателю, предпочитая подольше поваляться в теплой постели. Обиагели случайно увидела четки Озомены, решила, что она католичка, и приписала ее к католическому префекту сеньоре Чикодири. У католиков больше правил и религиозных отправлений, чем у англикан, так что особо не расслабишься. Озомена не хочет раскачивать лодку: тут все дружат маленькими группами, а подружки ее – католички. К тому же она все равно знает все молитвы, и ей это не в тягость.

После молитвы начинается толкучка возле душевой. Первые два раза Озомена так и не дождалась своей очереди – девочки просто прорывались вперед, стараясь не опоздать к завтраку. В результате Озомена тоже научилась толкаться, как остальные. Поначалу она пользовалась своей канистрой с водой, хотя Обиагели и советовала сохранить ее для питья, и теперь набирала воду как все – из красного бака возле кухни. Озомена во всем подражает своим подружкам: перед мытьем надо немного попрыгать и побегать, разогреться, и уж только потом лить на себя холодную воду. Нет, она даже ледяная, а не холодная – потом целый час зуб на зуб не попадает. Одной пригоршни такой воды достаточно, чтобы глаза на лоб полезли. От холода у Озомены все тело немеет.

– Эй, ты что, дура? Не смей писать в душе! – кричит одна из тройняшек, что спелись с Угочи. Девочка отпрыгивает подальше от Озомены. Увидев, что случилось, остальные тоже поднимают шум. Писать в душе нельзя, это неприлично. Но Озомена не хотела, это вышло случайно.

– Простите, – говорит Озомена. Она зачерпывает мыльницей воду и пытается залить желтую лужицу. Руки у нее дрожат, и она помогает себе ладошкой.

Угочи просто исходит желчью:

– То-то оно и видно. Видать, у вас в деревне вообще не принято мыться. Ты вообще откуда такая взялась?

Верная троица Угочи о чем-то шепчется, жестикулируя. Озомена косится на Угочи, на ее выступающую челюсть и широкие, как у пловчихи, плечи. Да и вся она сейчас излучает агрессию. По сравнению с ней Озомена просто слабачка – грудь плоская, только соски торчат от холода. Чтобы загладить свою вину, Озомена уже вычерпала полведра воды, но Угочи все никак не угомонится.

– Эй, поаккуратней, на меня-то не брызгайся, – угрожающе говорит она.

– Может, уже хватит? Я и так почти всю воду истратила, – говорит Озомена, вся красная от смущения. Большинство девочек не вмешиваются, домываются и идут одеваться. Озомена понимает, что может опоздать на завтрак и ей влепят наказание. Она льет воду на спину, надеясь, что немного попало и на плечи, намыливает мочалку и берется за дело. Угочи и компания вытираются полотенцами в сторонке, продолжая глазеть на Озомену. Угочи пользуется розовым пушистым полотенцем, в которые обычно заворачивают малышей. На его стирку наверняка уходит уйма воды. Рачительные родители, в число которых входит и Приска, отсылают своих дочерей в пансион с тонкими полотенцами фирмы Good Morning – их легко стирать, и они моментально сохнут.

Пока Озомена намыливала лицо, мимо нее на цыпочках прошла Угочи. В сторонке слышен шепот, потом смех, и Угочи с троицей уходят. От холода у Озомены опять сжимается мочевой пузырь, и она начинает часто дышать ртом, чтобы не натворить дел. Девочка наклоняется, пытаясь дотянуться до мыльницы в ведре с водой, но только…

Только никакого ведра тут нет. Озомена пытается нащупать его в сторонке, но ничего не находит. Она аккуратно переступает ногами, надеясь натолкнуться на ведро, но тщетно.

– Зря вы так, – слышится голос за перегородкой. – Она же новенькая. С вами же никто так не обращался.

В ответ слышится взрыв смеха. Озомена смахивает мыло с глаз и выглядывает из-за перегородки. Угочи стоит с ее ведром и смывает набившийся в шлепки песок. Затем она передает ведро троице и трясет поочередно ступнями: слетающие вниз капли воды блестят на солнце, а потом уходят в песок.

И тут Озомена впадает в тихий ступор, из глубин души поднимается ярость. Мыльные пузырьки со щелчком лопаются на коже, в ушах звенит уже знакомая радиостатика. Издевательским жестом Угочи бросает ведро, и оно катится по песку.

Озомена вздрагивает, услышав сигнал на завтрак. Она поворачивается к единственной оставшейся в душе девочке.

– Прости… Ты не могла бы?..

– У меня у самой кончилась вода. – Квинет, так зовут девочку, вечно оказывается последней. Говорят, ее все время оставляют на второй год, вот она и моется с семиклассницами. Озомена умоляюще смотрит на Квинет, та нервно теребит узел на полотенце, которым она обмоталась, забирает свою нейлоновую мочалку и встряхивает ее. Между ними образуется облачко взвеси из мелких капель. Озомена в таком отчаянии, что была бы рада воспользоваться даже такой малостью воды.

– Ты когда выйдешь, попроси, пожалуйста, Обиагели или Нкили принести мне немного воды, – просит Озомена. У нее опять сжимается мочевой пузырь, на этот раз – от страха.

– Хорошо, я им скажу, – говорит Квинет, выливая остатки воды на ноги, чтобы разгладить торчащие на них волоски. Она берет с полки мыльницу, кладет постиранное нижнее белье в пустое ведро. Озомена стоит, обхватив себя руками, и дрожит. Девочка уходит. Мыльная пена на теле Озомены уже высохла и сходит хлопьями подобно перхоти.

Понежившись в кроватях, наконец направляются в душ и старшеклассницы. Озомена стоит, сжавшись в углу, моля бога, чтобы никто из них не заглянул сюда. А на улице жизнь бьет ключом: сквозь щелку можно увидеть мелькание белых блузок и синих юбок в клетку. Озомена все стоит и ждет подружек, но они не приходят. Наконец, стерев насколько возможно белесые следы от мыла, она несется к себе в комнату и вся намазывается кремом, надеясь, что это кошмарное утро наконец закончится. Глаза щиплет и от мыла, и от подступающих слез. Громко щелкнув застежками чемодана, она открывает его, чтобы достать лосьон. Она ненавидит себя за собственную слабость, за эти слезы. «Вот Мбу ни за что бы не расплакалась», – думает она. Мбу просто вышла бы на улицу и вдарила этой Угочи, не побоявшись никаких последствий. Озомене следовало поступить точно так же. Только почему она этого не сделала? Как такая рохля и нытик может быть леопардом, защитницей Обы, Деревни Девяти Братьев?

Звучит сигнал на построение, Озомена хватает свой коричнево-рыжий портфель, принадлежавший ее отцу. Она пропустила завтрак, не заправила кровать, кожа вся чешется, даже несмотря на лосьон, которым она воспользовалась. Тут Озомена с тоской понимает, что ужасно соскучилась и по Мбу, и по малышке. Как они там? Мбу, наверное, сейчас собирается в школу или завтракает. Дома у них всегда есть такая роскошь, как горячая вода, а тут ее могут себе позволить только старшеклассницы – они нагревают кипятильниками полные ведра, а потом разбавляют холодной, делясь с подружками. Например, Угочи тоже так моется, как и ее троица. Интересно, кто курирует Угочи – наверняка кто-нибудь очень авторитетный, судя по той наглости, какую она себе позволяет. Если бы Мбу не нависала над ней как ворон, торжествуя со своим вечным «никогда», Озомена давно обратилась бы в администрацию с просьбой отправить ее домой. Мбу могла напакостить ей, но ни за что бы не лишила собственную сестру элементарной возможности помыться.

Обиагели становится позади Озомены и шепчет:

– Эй, у тебя за ухом мыло. – Лизнув пальчик, она пытается стереть с подруги остатки мыла, но та резко вырывается и зло сопит. Озомена сейчас слишком замкнулась, пытаясь справиться с обуявшей ее тоской. Смотрительница обходит девочек, проверяя их формы. Вот она остановилась возле Озомены, и та говорит булькающим, зареванным голосом:

– Доброе утро.

Смотрительница хмурится:

– А нормально сказать ты не в состоянии?

Смотрительница – маленькая, сухонькая женщина с морщинистым лицом, с грубо прорисованными черными бровями (тут сразу вспоминаются детские рисунки восковыми карандашами). На губах – ярко-красная помада с кровавой подводкой, серые глаза с мутной поволокой катаракты.

– Простите, я хотела сказать: «Доброе утро, смотрительница», – поправляется Озомена.

Та зло улыбается и бьет Озомену кулачком в грудь. Это так неожиданно и оскорбительно – даже хуже, если бы сейчас ей дали пощечину. Слезы на глазах мгновенно высыхают, и даже куда-то улетучивается тоска по дому. Озомена выпрямляет спину, а смотрительница идет дальше. Раздается свисток, и нестройным шагом девочки отправляются в класс.

– Ты бы уж подарила что-нибудь ей, – шепчет Обиагели. – Дай ей немножко денег или мыло, хоть что-нибудь. Иначе она тебя со свету сживет.

Обиагели осторожно гладит подругу по плечу, понимая, что та сильно не в духе.

Озомена продолжает молчать. Внутри снова загорелся огонь гнева. Идущая впереди Угочи, даже не представляя, какая буря сейчас происходит в душе Озомены, насмешливо оборачивается и посылает ей воздушный поцелуй.



– Ну ничего, мы ей еще покажем, – говорит Нкили, встряхивая мокрую футболку Озомены, чтобы она не сохла в мятом состоянии. – Только дай знать, и мы ей такое устроим! Так морду набьем, что у нее губы станут толще самого надутого колеса.

Сейчас время постирушек, а Нкили просто помогает. У нее на каждый день имеется свежий комплект белья – все, что нужно, увозит и привозит шофер. Нкили полоскает одежду подруги, выжимает и раскладывает на высокой густой траве, а ветер харматан доделывает остальную работу, моментально высушивая одежду.

– Не надо, я сама разберусь. – Именно так обычно говорит Мбу, перед тем как устроить обидчикам взбучку. Озомена рада, что первый раз в жизни повторила эти слова вслед за сестрой, и ей становится немного легче. Намылив подмышки блузки зеленым мылом Truck, она кладет его на шлакоблок и начинает стирать, от подмышек переходя к воротничку и обшлагам. Затем, опустив блузку в таз, она вытаскивает ее, выжимает и бросает в ведро для полоскания. Дальше уже подключается Нкили, и Озомена говорит неизменное «спасибо».

– И вообще, что она из себя строит? – замечает Нкили.

– Да потому что у нее тут брат учится, Амбобо его зовут, – говорит Обиагели. Она стоит и чистит зубочисткой ногти. – Ее братья тут приторговывают, они крутые.

– То есть если у тебя братья, то ты все, а если нет – так ты тупая корова, – горько замечает Озомена.

– Амбобо вообще-то звезда, капитан футбольной команды. Первое место в беге на сто и четыреста метров, сплошные пятерки по математике и всем естественным наукам. Старшеклассник Эмека в следующем году заканчивает школу, и Амбобо займет его место префекта. – Закончив с ногтями, Обиагели начинает ковырять в зубах.

– Твои браться тоже звезды, разве нет? – говорит Нкили. – Твой старший брат, забыла его имя, он вроде префект по труду.

– Да кому сдался префект по труду, – отвечает Обиагели. – Раздал задания по уборке и подравниванию газонов, и все дела. – Закончив ковырять в зубах, Обиагели озадаченно смотрит на большой палец левой руки и откусывает заусенец. – А вот Амбобо – это да, он просто красавец. А у моих братцев головы как буханки агеге[94] – где ни нажмешь пальцем, остается впадина, потому что мозгов нету.

Обычно Озомена обожает этот веселый юмор подруги, он растапливает ее сердце, облегчает любую тяжелую ситуацию. Но сейчас Озомене, наоборот, хочется, чтобы кто-то разбередил ее рану, раздул огонь мести. Она страстно желает Угочи одних только страданий. Ей надоели издевательства, но она боится, что ею овладеет леопард. В прошлый раз, когда это случилось из-за Бенджамина, леопард утащил ее в другой мир, а Озомене вовсе не хочется туда возвращаться. По крайней мере до тех пор, пока она не найдет узду.

Рядом стирают еще несколько девочек. Ради удобства возле цистерны с водой специально обустроили большую площадку из толстого слоя белого песка. Все стараются приходить именно сюда не только из-за близости воды. Если уронишь постиранную одежду на песок, с ней ничего не случится, достаточно просто встряхнуть. А вот пятна от красновато-бурой земли отстирываются так же трудно, как от пальмового масла. Озомена опускает в воду хлопчатобумажные носки, и волокна сразу же становятся жесткими.

– Ой, ты не простирнешь мне блузку? Сейчас, – говорит Обиагели и несется в сторону общежития.

Нкили улыбается во весь рот, обнажив потемневший средний зуб, хотя при посторонних она его стесняется.

– Одну блузку? Ха. Вот погоди, сейчас она притащится с целой охапкой.

Озомена выпрямляется над тазиком: вода уже грязная, ладошки заморщинились, а кутикулы вокруг ногтей размякли.

– С такой водой можно выстирать только одну вещь, – говорит она.

– Ты попроси маму купить этот новый порошок, забыла, как он называется, но с ним вода не так быстро грязнеет, – советует Нкили.

Озомена неопределенно бурчит и думает про себя: хорошо, что рядом полная канистра. Устала.

Порыв ветра подхватывает не утоптанный по периметру песок, и он летит прямо в лицо девочкам. Нкили вскрикивает от неожиданности, а Озомена несется в гущу травы, пытаясь догнать улетевшую блузку. Блузка ведет себя подобно бумажному змею, стараясь взмыть в подернутое дымкой вечернее небо. Передумав лететь, блузка опускается на траву, Озомена уже почти ухватила ее кончиками пальцами, и тут «птичка» снова решила упорхнуть. Трава буйно колышется, ходит волнами, и Озомене начинает казаться, будто она идет по воде и ее вот-вот засосет на дно. Блузка снова опустилась на траву: Озомена идет к ней крадучись, чтобы не спугнуть. Блузка лежит, поддразнивая девочку, трава прогнулась под ней, тоже участвуя в игре. Озомена помнит, как в раннем детстве ловила кузнечиков. Тут нужно приноровиться, разглядеть кузнечика в траве и встать так, чтобы на него не падала тень. А потом – р-раз! – накрываешь его сложенными домиком ладошками, и готово. Озомена помнит, как трепетал и толкался внутри кузнечик, помнит, как она выдергивала с подружками траву, чтобы подобраться к нему поближе.

То же самое она делает и сейчас, подбираясь поближе к блузке, забыв даже, что может испачкать ее. При новом порыве ветра Озомена подпрыгивает вверх, хватает блузку и вытаскивает ее из травы – ох, не порвать бы. С торжественным воплем она поднимает блузку вверх и оборачивается, чтобы похвалиться перед Нкили.

В голове что-то шипит, словно капли воды падают на раскаленную сковородку, потом слышится какой-то металлический скрежет, и Озомена затыкает уши, тщетно пытаясь отгородиться от этого ужасного звука, рождаемого вокруг и внутри нее самой.

И тут все мышцы и сухожилия натягиваются, заставляя ее двигаться в сторону леса, возникшего на том самом месте, где только что была площадка из белого песка. Звук лопающихся пузырьков стихает, Озомена крутит головой, ожидая увидеть простертое до горизонта фиолетовое небо, услышать грохот камнедробилки и плач той девочки. Но это совсем другое место. Во-первых, небо тут совершенно обычное. Сердце с такой силой качает кровь, что Озомена едва не валится плашмя на землю. Она старается удержаться на ногах, сопротивляясь неведомой силе, толкающей ее куда-то вперед, но и обратно идти она не смеет – куда тут идти? Неважно, как она попала сюда, Озомена хочет вернуться обратно.

И снова, как тогда, из нее исторгается вопль, Озомена даже узнает его, хотя не понимает, каков его смысл. Она не плачет, нет, сейчас не до этого, хотя так хочется свернуться комочком и позвать маму. Из ее горла вырывается животный крик, она вся дрожит, с трудом подавляя страх. Озомена больно хватает себя за мочки ушей, готовая порвать их до крови, только бы унять этот крик, только бы он прекратился. Изо рта капает слюна, а Озомена кричит: «Хватит, хватит!»

Но крик не подчиняется, хотя в нем зарождается зерно осмысленности – как вопрос, проистекающий от земли и неба, от ходящей волнами травы, в которую девочка погружена по колено, словно в воду.

«Может, ты все еще спишь? Может, рассвет только наступил?»

И ощутив внутри невиданную прежде мощь, Озомена отрывает одну руку от уха, складывает ладонь в кулак и начинает колотить по земле, чтобы оборвать эту связь, оборвать этот крик, сокрушить его.

– Озо? Озомена, где ты?

Она чуть не в кровь разбила костяшки пальцев, рука больно пульсирует, но она вернулась в свой мир. Краем глаза она видит какое-то движение, кто-то или что-то удирает от нее сквозь траву. Озомена медленно поднимается на ноги, сдавленно глотая воздух, боясь снова разбудить этот животный крик.

– Я тут. – Она машет блузкой и продирается сквозь траву к девочкам.

– Ты куда пропала? Р-раз – и исчезла. – Нкили отвинчивает крышку с канистры Озомены, набирает в рот воды, споласкивает его и выплевывает воду. – Фу, песка наглоталась. Ничего, что я у тебя воду позаимствовала?

– Там в траве яма была, я споткнулась и упала, – говорит Озомена, обессиленно присаживаясь.

– Ты поосторожней. Змеи всякие вокруг и животные со своими норками, – говорит Обиагели, которая уже стирает что-то свое в тазике Озомены. – Думаешь, мистер Ибе просто так требует осматривать поле перед физрой? Ямы да колдобины. Тебе еще повезло, что ногу не сломала.

Повезло? Это как сказать.

Озомена точно знает, что из травы на нее смотрели человеческие глаза, а потом этот кто-то убежал.

Глава 17

Трежа: ранее

Мы с мамой переехали в Европейские кварталы[95], и тут сразу же приперлись братья моего отца. Как были наглые, так и остались. В прошлый раз они вывезли из дома все подчистую, и сегодня опять стоят и стучатся в ворота. Это место не такое шикарное, как наш дом, когда папа был жив, но по сравнению с прежней убогой комнатенкой просто рай. Возможно, за такие перемены я обязана духу, ведь мы снова поднялись по социальной лестнице, но мне предстоит найти еще двух девочек в жены его друзьям. И тогда я смогу увидеть папу. Я хотя бы должна быть благодарна духу за то, что он вывел маму из спячки.

Привратник отказывается впускать моих дядьев. Я стою у окна и наблюдаю за ними, прекрасно понимая, что эта сторона дома находится в тени и меня видно сквозь белые занавески. Но я даже с места не сдвинулась.

– Эй, племяшка! Спустись и открой нам ворота! – кричит дядя Оби, старший из братьев. Ишь, раскомандовался, словно это его дом и он пришел его забрать. Я молча смотрю на него, не произнося ни слова. Дядья никуда не уходят, словно у них тут собрание (ага, может, им еще и стульчики принести?), но, утомившись от жары, они уходят прочь, красные как раки.

– Почему ты их не впустила? – спрашиваю я маму, но вовсе не потому, что горю желанием общаться с ними. Просто мне интересно понять.

– Они еще вернутся, – говорит мама. – Ох, ну и жаднючие прорвы. Приезжая к твоему отцу, они вечно шныряли глазами, думая, что бы у него прихватить. И вот дождались. А этот дурак Оби вообще выдал, мол, «по праву ты теперь принадлежишь мне, поскольку у тебя нет сыновей».

Мама стоит перед зеркалом и накладывает румяна на щеки, а волосы уложила красивыми волнами. Она дует на головку кисточки и убирает в косметичку.

– Можно подумать, что ему по зубам женщина моего калибра.

Мама оказалась права: скоро дядья приезжают опять, и мама разрешает их впустить. Она придирчиво выбирает одежду, в которой предстанет перед ними. Гардероб не забит битком, как это бывало прежде, но все же. На маме длинная нижняя юбка шими и бюстгальтер с матовым блеском. Я умираю от любопытства, как все пройдет, а мама даже бровью не повела. Я чуть ли не подпрыгиваю от нетерпения на диванчике, а мама говорит:

– Трежа, может, тебе лучше уйти к себе в комнату?

И тогда я стараюсь сидеть смирно.

Мама выбирает бубу с запахом, туго затянув на талии пояс. Ворот бубу немного съехал вниз, оголив мамино плечо, прямо как у кинозвезды. Мама идет в гостиную, я следую за ней.

– О, какие люди, – говорит мама.

Прибыли все дядюшки – Оби, Амос и Шува. Дядюшка Оби расхаживает по комнате, рассматривает расставленные повсюду вещицы, берет их в руки и ставит на место. Услышав мамин голос, он оборачивается и натянуто улыбается. Он приехал со своей женой – она такая низенькая, и раньше мы с ней были одного роста, но с тех пор я заметно вытянулась. Тетушка Чинаса имела обыкновение одалживать у меня обувь и никогда ее не возвращала.

Дядюшки здороваются, они словно не знают, куда деть свои руки и ноги, настолько неловко себя чувствуют, даже глаза отводят. Зато тетушка Чинаса такая беспардонная, смотрит на меня и говорит со смешком:

– Надо же, как ты вымахала. Теперь твоя обувь мне точно будет велика.

– Прошу вас, присаживайтесь.

Дядюшки опускаются на диван и начинают нервно ерзать, словно к ним в штаны заползли муравьи.

– Трежа, принеси, пожалуйста, минералки, – просит мама, но дядя смущается.

– Не стоит беспокоиться, – говорит он. – Мы просто повидаться ненадолго.

– Как это так? Вы мои гости, я вас и колой угощу. Доченька, захвати и колу.

Я выхожу из гостиной. Вот еще, угощать их, да пусть подавятся. Я бы с ними даже разговаривать не стала, пусть слюнями изойдут. Я и не думаю уходить, стою в коридоре и подглядываю.

Дядя Амос и дядя Шува рыщут глазами, рассматривают, чем бы поживиться. Есть у нас и телевизор, и стереоколонки. Мне это ничего не надо, но мама сказала, мол, вели духу, чтоб принес, он и принес. Мама сказала, что папа любил такие вещи, и это правда. Но внутри у меня все сжимается. Мама что, не понимает, почему ее желания исполняются? Этот дом и все остальное нам не задарма досталось. Я заполучаю это ценой человеческих жизней, а потому оказываюсь в долгу. Мне, конечно, приятно спать в нормальной постели, но все остальное перебор, я просто хочу вернуть папу.

– До нас дошли кое-какие слухи… – говорит дядюшка Амос, переглядываясь с дядюшкой Оби, и тяжело сглатывает, а шея у него длинная, как у жирафа.

– Слухи? А что такое? – спрашивает мама.

– Мы посоветовались и решили прийти и познакомиться с твоим мужчиной. Он тут?

– С каким еще мужчиной? – удивляется мама.

– Ну, к которому вы переехали, разве нет? Он поступил непорядочно. Ведь ты была замужем, а если он хочет на тебе жениться, то прежде должен прийти к нам. – Это теперь дядя Оби говорит. Он вечно навязывает свое мнение, только тут сильно промахнулся.

Мама откидывает голову назад, волосы ее уже отросли ниже лопаток. Мама неудержимо хохочет, хлопая в ладоши, а потом зовет привратника и говорит:

– Проводи-ка их прочь.

Дядюшки выпучили глаза от удивления, как лягушки, а дядюшка Оби пытается что-то квакнуть, но привратник – он родом из Авуса-Хилл[96], то есть северянин, – говорит что-то на языке хауса и начинает выталкивать их в коридор, и дядюшки в страхе ретируются. Заметив меня, дядюшка Оби зло осклабился.

– Что ж ты, племяшка, ничего не спросишь про своих братьев и сестер, мы же родня все-таки. На-ка, держи. – И он сует мне десять найр.

Я не отказываюсь и сую деньги в карман.

– Спасибо.

– Мы еще придем, ясно? Нехорошо твоей маме, одинокой женщине, отказываться от поддержки родственников. Нынче такая жизнь пошла, столько вокруг мужчин, которые начнут заглядываться на тебя и твою маму. Ну, мы пойдем, а вы тут берегите себя.

Дядюшка Оби пытается сохранить лицо, словно мама их не выгоняла. Я молча киваю, как ящерица агама[97], но пропускаю его слова мимо ушей. А тетушка Чинаса все без конца улыбается, как будто у нее в мозгу что-то заклинило. И это те самые люди, которые оставили нас без всего и поотбирали на похоронах конверты с деньгами, буквально вырывали их из маминых рук, подлые людишки. Если б тетушка Оджиуго вовремя не припрятала часть денег, мы бы с мамой с голоду умерли на счастье дядюшкам.

У дядюшки Оби новая красная кепка. Слышала, что на деньги, вырученные от продажи папиного имущества, он купил себе какую-то начальственную должность. Только что ж он такой неопрятный, и волосы всклокочены. Видать, не смог он быть начальником. Потому что на одних деньгах далеко не уедешь, надо еще голову на плечах иметь.

Дядюшка Шува, как всегда, отмалчивается, пришел вместе со всеми и ушел.

Вот мы и одни. Мама поправляет ворот бубу и говорит:

– Да что они понимают? И как смеют так разговаривать со мной, урожденной Акуабата![98]

Мне вовсе не нравится ее настрой. Потому что я-то знаю, благодаря кому мы вырвались из дыры, в которой жили. Но я не говорю об этом вслух.

– Эх, задали мы им перцу, – не унимается мама. – Они что, за дурочку меня держат? Вот же ненасытные глотки, думают перехитрить меня? Не на ту напали. Я много чего могу.

Но я-то знаю, в чьих руках наше теперешнее благополучие.

Глава 18

Озомена: день сегодняшний

Ночь чего-то ждет, и Озомена тоже.

В последнее время она часто просыпается и лежит с открытыми глазами, прислушиваясь к сонному перешептыванию и вздохам природы. Никогда прежде Озомена не слышала столько звуков в ночи, вычленяя каждый протяжный вздох, и бормотанье, и брожение газов.

Бывало, дома, когда ночью шел дождь и рытвины на их старой улице заполнялись водой, туда забирались лягушки-быки и воздух заполнялся их басовитым кваканьем. Озомена помнит и пение сверчков, но такого, как теперь, она в жизни не слышала – целый оркестр из ночных насекомых, летучих мышей и других существ. Создается полное ощущение, будто ты находишься в глубине леса. Озомена пытается уловить гармонию во всех этих звуках, сложить их в мелодию, одновременно думая о своем. Например, где сейчас ее отец и чем он занимается? Неужели мама совсем забыла про него? Родители ее обычно спали отдельно, потому что в любое время отца могли вызвать в больницу, а Приске надо было заниматься детьми. Когда отец ушел, Озомена, вернувшись из школы, обнаружила, что исчезла его кровать вместе с покрывалом из жатого красного бархата с золотой канвой. Бывало, вместе с Мбу они заваливались на это покрывало, воображая, будто попали во времена египетских фараонов. А потом мечта исчезла вместе с отцом. Шкаф освободили от его вещей, остался лишь легкий запах мускуса да один дырявый носок. Озомена забрала его и спрятала себе под подушку.

Но сегодня Озомена проснулась в полной тишине. Кругом настолько тихо, что девочку переполняет нервная дрожь, и она лежит, затаив дыхание, так же как и ночь, ожидая какого-то события.

С внутреннего дворика доносится металлический грохот мусорных баков, а потом слышится низкий вой.

– Господи, Боже мой, – шепчет в темноте кто-то из девочек.

Озомена нервно выдыхает. Должно быть, это кошка. У ее бабушки, например, много кошек. Пятнистые черно-серо-белые кошки с коричневыми мордочками и зелеными глазами в крапинку. Кошки отгоняют крыс от мешков с рисом и бобами, от клубней ямса и колоказии[99]. Иногда, расстаравшись, кошки могут притащить бабушке окровавленные кусочки плоти с перьями – это все, что осталось от цыпленка. Но кошки – это нестрашно, Озомена даже любит их. Она натягивает на плечи хлопковое покрывало, поворачивается на другой бок и пытается заснуть.

И вдруг среди ночи раздаются шаги. Тук, тук – стучат шаги по асфальту откуда-то со стороны душевых. Как будто кто-то идет в туфлях на высоких каблуках. Озомена не слышала ни скрипа двери, ничего – никто не выходил из комнат общежития. Кругом стоит такая тишина, что любой звук усиливается многократно. К тому же никто из девочек не носит обувь на высоких каблуках, это запрещено.

Каждый стук каблуков вонзается в мостовую словно гвоздь, и у Озомены распаляется воображение: она почему-то представляет себе пламя сварочного аппарата и летящие от него искры. Озомена так громко дышит, что ей кажется, будто этот некто там, на улице, слышит ее.

«Нечто», – мысленно поправляет она себя, уверенная, что это не может быть человек. У нее нет доказательств, но она это нутром чует. А уж своему чутью она точно доверяет. Звук шагов замирает возле комнаты номер четыре.

– Господи, Боже мой.

Озомена узнает по голосу, что это старшеклассница Джой – ее кровать возле окна ближе всех к этому нечто. Голос девочки дрожит, и Озомену охватывает паника. Она пытается сглотнуть, но вместо этого слюна капает ей на подушку.

Она чувствует через пижаму, как волоски на руках встали дыбом, аж больно. Нечто стоит за дверью, заглядывает внутрь, выискивает ее. Взгляд этого нечто прожигает ей кожу, оно уже тут, невидимое, стоит и выжидает.

Должно быть, у Джой были схожие мысли. Молчать уже становится невыносимо, и она кричит: «Кровь Христова! Огнь святого духа!» – ее крик пронзает ночную тьму.

Девочки заворочались в своих кроватях.

– Да что ж такое, что ты кричишь? – Это голос Нвакаего – хриплый и сонный, она даже и не думает подняться и посмотреть, что вообще происходит. Джой кричит, и сквозь ее крик Озомена слышит, как скрипят пружины, как ворочаются девочки, недовольные тем, что им мешают спать.

– Оно там, за дверью, – говорит Озомена срывающимся голосом. И, словно откликнувшись на ее слова, снова раздаются шаги, и на этот раз их слышат все девочки и испуганно затихают. Шаги начинают удаляться в сторону каморки привратника и все дальше, дальше.

Чиркнув спичкой, Нвакаего зажигает керосиновую лампу. В оранжевом свете пламени ее лицо кажется совсем бескровным.

– Может, это была мадам Кои-Кои?[100] – спрашивает она, и это имя застревает во рту Озомены подобно грязной монете.



Утром Нкили шепчет во время уроков:

– Поверить не могу, что вы слышали такое.

– Слава богу, что этим и закончилось, – говорит Обиагели. – Тех, кто ее увидит, она ударяет по башке, и человек умирает.

– Знаю. – Озомена зябко поеживается.

В каждой школе-пансионе – своя версия об этом мифическом призраке. Это либо соблазненная учительница, покончившаяся с собой, либо старшеклассница, которая сидела вечером, занималась, и тут кто-то подошел сзади и придушил ее. Одна версия нелепее другой, но все очень страшные. Когда на протяжении полутора лет Мбу училась в школе-пансионе, она ужас как пугала Озомену и ее подружек этими рассказами про мадам Кои-Кои. Озомена хоть и дрожала тогда от страха, но все же не очень верила в легенду. Но откуда она взялась? И что, если все эти истории правдивы? Она задумчиво кусает обветренные губы: ведь если на свете может существовать человек-леопард, то почему бы не быть и другим существам?

«Да, вдруг они действительно бродят по этой земле?»

Озомена пытается отогнать от себя все эти пугающие мысли. Действительно – где доказательства, что она леопард? Стоит ли верить презрительным словам Мбу, рассказам старика и ее бабушки? Но тогда в городе она действительно первый раз в жизни попала в другое измерение, столкнувшись с мертвой монашкой. Только разве она предприняла какие-то решительные действия в связи с этим? Она вздрагивает из-за посторонних звуков, паникует и впадает в ступор из-за собственной беспомощности. Озомена сидит, пытаясь унять внутреннюю дрожь.

В классе девчонки только и говорят, что о ночном происшествии. Сидят, развалившись за партами, учебники открыты – все ждут начала занятий. Учительница почему-то опаздывает, но даже самые отъявленные зубрилки не очень-то переживают по этому поводу.

– Интересное дело, ведь мадам Кои-Кои заявилась сюда именно тогда, когда ты пришла сюда учиться. К чему бы это? – говорит Угочи, рассматривая себя в маленькое складное зеркальце. Подняв крышку парты, она вытаскивает компактную пудру и начинает пудриться, потому что лицо ее все время лоснится.

– На что это ты намекаешь? – спрашивает Озомена, от злости у нее аж зубы скрипят.

Угочи неопределенно пожимает плечами.

– Да я просто спросила, что ты тявкаешь? И все-таки: мадам Кои-Кои пришла именно в твою комнату.

– Ты что, тупая? Она туда не заходила, – возмущается Нкили. – Она просто постояла снаружи.

– Да какая разница, это дела не меняет. – Угочи проводит пальцами по своему яйцеобразному лицу. – И вообще, я не с тобой разговариваю, так что помолчи.

– Да если б ты мне такое сказала, я бы отджекичанила твой фейс, – парирует Нкили.

– Уж больно ты самоуверенная, – огрызается Угочи. – И вообще, ты мне не ровня.

Нкили возмущенно закатывает глаза.

– Да я столько знаю, что тебе ни в жизни меня не догнать. Да если б я захотела, я бы перепрыгнула через год или даже через два.

– Ты врушка и прихлебательница, – говорит Угочи. – Если б ты была такая умная, БЧ сразу бы определил тебя в другой класс.

Нкили зло шипит и презрительно отворачивается. Озомена благодарна подруге, что та вступилась за нее перед Угочи. Класс продолжает гудеть, обмениваясь слухами.

– Возможно, тут дело в местных, – говорит Тельма. Все заинтересованно затихают, потому что Тельма – самая умная, начитанная и все на свете знает.

– Солнышко, плохо тебя слышно, – говорит Угочи. – Повернись к нам, когда разговариваешь. – Ее троица хихикает и отчаянно жестикулирует. Кстати, Озомена так и не научилась их различать, такие они одинаковые.

Тельма поворачивается к Угочи и повторяет сказанное, одновременно гоняя во рту розовую жвачку.

– При чем тут местные? – спрашивает Озомена, видя, что никто не удивлен такой новостью.

Тельма изумленно глядит на Озомену, надувая пузырь из жвачки.

– Девчонки, вы что, ничего ей не объяснили? Это же касается истории нашей школы.

Обиагели протягивает руку, прося пуховку у Угочи, чтобы и самой попудриться, но ее игнорируют. Обиагели презрительно фыркает.

– Говорят, местные в обиде на нас. Будто мы отняли у них эту школу, – говорит она.

– Как можно отнять школу? – не понимает Озомена.

– Но именно так они и считают. – Тельма довольно потирает руки, готовая выложить всю историю от начала и до конца. – Доктор Удегбулам, он же отсюда родом. Человек он неглупый, поэтому получил стипендию, отучился за границей и вернулся обратно. Но до этого он долго преподавал в Америке. – Тельма щелкает пальцами, желая подчеркнуть, как это круто.

– Ну и каким же образом он отнял школу? – снова повторяет свой вопрос Озомена.

– Спокойно, сейчас я все тебе объясню. Вернувшись, он захотел, чтобы школа «Новус» была не хуже других в мире, в смысле наук и всяких технологий, ну, типа этого. – Тельма многозначительно обводит рукой класс, показывая, как у них тут все круто. – Но выделенной земли было недостаточно. Поэтому он обратился к старейшинам и к местным игве[101].

– Убери жвачку изо рта, – перебивает ее Угочи. – Ты же не жвачное животное.

Нкили снова закатывает глаза.

– Надо же, какие ты знаешь слова. А теперь заткнись и дай ей договорить. – Нкили отвечает спокойно, беззлобно, но в точку. Угочи порывается огрызнуться, но троица останавливает ее. Угочи вспыхивает, но молчит, откинувшись на стул.

– Так вот, – продолжает Тельма. – Старейшины и игве посоветовались с жителями деревни и решили выделить доктору Удегбуламу землю при условии, что когда он построит и оборудует школу, то будет учить бесплатно всех местных детей. Доктор Удегбулам согласился, но когда дошло до дела, он отказал местным.

– Но это же нечестно, – говорит Озомена.

– Он взял только тех, кто хорошо окончил начальную школу, а таких совсем немного. И при этом он заставил их сдавать вступительные экзамены. Таких детей со стипендиями меньше десяти: Дельфиния, Милдред, Огома, префект от мальчиков Бобби – это он долбит по железяке, типа звонарь. Других не помню по именам. – Называя ребят, Тельма каждый раз надувает по пузырю из жвачки.

Озомена сразу же вспомнила, как Дельфиния прогуливалась на улице, разговаривая с Бобби. Тогда она подумала, что Дельфиния пользуется правами выпускницы, ну а Бобби – он просто Бобби. Кстати, вот почему он спокойно выходит за пределы школы. Озомена в полном смятении. Раньше ей это казалось наглостью, но теперь становится понятно, кого имела в виду Нкили, называя их «этими самыми».

– Вот поэтому местные нас так ненавидят, – говорит Нкили, кивком поддерживая Тельму. А Озомена думает: вот что значит начать учебу на три недели позднее остальных. Теперь ей все растолковывают как чужой.

– Вот именно, – говорит Тельма и начинает ковырять в ухе заточенным карандашом. – Поэтому они насылают на нас ведьм и колдунов. Им надо, чтобы «Новус» закрыли, и тогда земля вернется к местной общине.

– Но при чем тут мадам Кои-Кои? – не отстает Озомена. – Ее призрак появляется во многих школах, мне моя старшая сестра рассказывала.

– Чтобы Кои-Кои появилась, кто-то должен вызвать ее дух, глупенькая, – фыркает Угочи. – Они специально насылают ее, чтобы выкурить нас отсюда.

Озомена насмешливо качает головой.

– Ты что, насмотрелась мультиков про Скуби-Ду? – язвительно говорит она, и кто-то из девочек хихикает.

Угочи зло выпячивает челюсть.

– А ты обращала внимание на дерево за крылом Б? – спрашивает кто-то из девочек.

Озомена отрицательно качает головой.

– Она ж новенькая, – фыркает Угочи. – И сама все узнает, когда наложит в штаны от страха.

Озомена презрительно кривится, а Тельма говорит:

– Там есть такое уродливое дерево с дуплом, похожим на раскрытый в крике рот, – так вот, у местных там было место поклонения. В стародавние времена они там приносили людей в жертву. – Тельма довольно улыбается, считая себя отличным рассказчиком.

– Ну нет, Тельма, хватит привирать! – протестуют девочки, но Озомена чувствует, что сквозь смешки просачивается столь знакомый ей страх.

– А вот и нет, это чистая правда, – говорит Угочи. – Мне братья то же самое рассказывали.

Тут за спиной раздается храп. Все оборачиваются на спящую Квинет.

– Ну вот, опять, – бормочет Угочи. – Опять дрыхнет, вечная второгодница.

– Да что ж ты такая невоспитанная, – с укором говорит Нкили.

– Подождите, – перебивает их Озомена. – Но почему бы доктору Угдебуламу не пойти навстречу этим людям? Пусть приходят к этому дереву и молятся своим богам.

– Ты что, рехнулась? – в ужасе восклицает Угочи.

– Нет, послушайте, – продолжает Озомена, стараясь унять гнев на Угочи. – Ну пусть хотя бы допустит к учебе побольше местных детей.

– Ты точно дурочка, – заявляет Угочи. – Тут не приют. На какие деньги будет существовать «Новус», если не взимать плату?

Эти слова вызывают новую волну ропота и шепотков.

– Не смей называть меня дурочкой! – рычит Озомена.

– Училка идет! – кричит кто-то, и девочки бросаются к своим партам, в спешке роняя с них учебники. Тельма вытаскивает изо рта жвачку и лепит ее на запястье. Угочи поднимает над собой пудреницу и кладет ее на голову спящей Квинет, таким образом обозначая для учительницы цель, кого следует треснуть по макушке.

Глава 19

Трежа: ранее

Я практикуюсь писать сочинения, как вдруг чувствую запах подсохшего гнилого мяса. Я заглядываю под стол, проверяю буфет, заполненный тарелками с золотыми ободками и хрустальными бокалами. Это мама купила – все новехонькое, прямо с фабрики. Посуда у нас даже еще более красивая, чем прежде. Меня так и подмывает спросить, откуда она все это берет, на какие деньги покупает, но боюсь честного ответа. А то разболится голова, и придется пить панадол. Приближается момент откровенного разговора с мамой, но он еще не наступил.

Вонь ощущается особенно сильно возле холодильника, я открываю его и вижу там… браслет. Как вообще может пахнуть из закрытого холодильника? Я, конечно, привыкла к проделкам духа, но иногда он такое отчебучит, что у меня душа в пятки уходит. Этот браслет, как и предыдущая цацка, тоже сделан из грязного шнурка, на который нанизано множество бусин – черных, коричневых, красноватых, как наша земля, но в середине находится вовсе не бусина, а что-то такое, отчего этот браслет вряд ли может понравиться хоть кому-то.

То есть похоже на бусину, конечно, большую коричневую бусину размером с ноготь на большом пальце. Только эта бусина здорово напоминает сморщенное старушечье тельце или аки авусу[102]. Кому захочется иметь такое украшение?

Проблема в том, что мы переехали на новое место и я никого тут не знаю, а это значит, что мне трудно поставить для духа нужную девочку. При папе мы жили среди таких же людей, как и мы сами, но теперь мама перетащила нас в место, где обитают всякие профессора, доктора разных наук и прочие. А я прекрасно помню, как такие люди реагировали на людей вроде папы, они считали нас дикарями. Зачем мама решила тут поселиться, ума не приложу.

С улицы доносится детское пение, я навостряю уши. Нет, лично я не люблю игру «Огонь поутру», хотя помню ее по начальной школе. Правила такие: все садятся в кружок, хлопают в ладоши и распевают песню, пока водящий ходит за пределами круга. Потом кто-то кричит: «Огонь погасили», и водящий должен осалить кого-то из сидящих и побежать по кругу, и если другой не успевает осалить водящего за один круг, тогда водящим становится он сам.

Игра эта мне не нравилась из-за дурацкой беготни. Если идти пешком, я могу дойти хоть до Кафанчана, но чтобы бегать впустую, уж извините. Нет, мне по душе такие игры, как суве[103] или ога[104], потому что тут нужно шевелить мозгами. Или взять хотя бы людо[105] или нчо. От игроков требуется мудрость черепахи, а победителю достается много красных бобов окве. А чтобы осалить человека и убежать, много ума не надо. Короче, сплошная глупость, в которой я старалась не участвовать.

И вот в эту самую игру сейчас играют дети в соседнем дворе. Уже около трех часов дня, уроки закончились, наступило время сиесты, а они играют. Меня так и подмывает крикнуть им, чтобы они заткнулись, но в европейских кварталах такое не принято. И тут вдруг мне в голову приходит идея. Комната моя расположена на втором этаже, и отсюда видно, что девочек четыре и, кажется, один мальчик. А что, если?.. Всех девочек я забрать не могу, как бы мне ни хотелось, но если заберу хотя бы одну, то останусь должна всего одну девочку. И тогда очень скоро вернется папа и мы начнем нашу жизнь заново.

И я решаю испытать удачу. Я иду, держу в руке браслет, не смея надеть его, так как не знаю, что со мной тогда произойдет. Привратник отдает мне честь, но отказывается выпускать, и тогда я даю ему десять найр и указываю, куда собираюсь отойти.

– Только оставайся в поле моего зрения, хорошо? – говорит привратник. Надо же, мама еще не заплатила ему за месяц, а он уже выслуживается. Когда мама строит из себя белую, то считает, что все обязаны поклоняться ей.

Мостовая за воротами гладкая, как шоколадная глазурь. От жары розовые цветы возле заборов никнут к земле. Это богенвиллея, цветок, олицетворяющий богатство. Я подхожу к узорным воротам соседей и зову:

– Эй!

– Чего тебе надо? – спрашивает девочка, она у них явно заводила. Бусинки в ее длинных косичках блестят на солнце. Когда я была маленькой, мне тоже вплетали такие бусинки. Девочка поднимается и подходит к воротам.

– Я ваша соседка, хочу поиграть с вами.

Девочка так на меня смотрит, будто я у нее что-то украла.

– Ты нам не ровесница. А тебе сколько лет? И вообще – уходи, нам родители запрещают общаться с незнакомыми.

Если б она только протянула руку сквозь прутья, я бы ее ударила за подобное неуважение. Я старше ее года на три, и как она смеет так разговаривать со мной?

– Да я не посторонняя, я рядом живу. – И я указываю на наш дом.

– А, понятно, – цедит она сквозь зубы.

– Что тебе понятно? – Я натянуто улыбаюсь, а она с презрением смотрит на меня.

– Уж с тобой мне точно запрещено разговаривать, – говорит девочка, уперев руки в боки и выставив вперед ногу, будто вот-вот пустится в пляс. – Мои родители сказали, что вы – буджваа.

Я не знаю такого слова, но, судя по тону, оно довольно обидное.

– Нет, мы не… – Ой, забыла.

– Ты что, не знаешь, что это такое? – Девочка смеется, и ее друзья тоже. – Твои родители – торговцы из OMATA[106]. Думаешь, если поселилась в наших кварталах, сразу станешь крутой?

Я разворачиваюсь, чтобы уйти, но тут вспоминаю, зачем пришла. Да пусть она в штаны наложит от страха, когда за ней придет муж-призрак. Будет знать, как грубить старшим. Я нагибаюсь, чтобы якобы смахнуть с ноги травинку.

Девочка уже вернулась к остальным детям, которые что-то рисуют на асфальте, но тут она поворачивается ко мне и говорит:

– Ой, что это у тебя такое?

Она подбегает к воротам, выхватывает из моих рук браслет. Ни тебе спасибо, ни извините. Но с этого момента она принадлежит духам.

Девочка крутит браслет в руках, с любопытством разглядывая его.

– Фу, в жизни такой не надену, – говорит она, бросает браслет и начинает втаптывать его в землю.

Я кричу: «Прекрати, это не твое!» – но девочка не унимается. И тут бусины браслета чернеют, трескаются, и от земли тянется дымок, который относит в сторону ветром.

Глава 20

Озомена: день сегодняшний

После сиесты все начинают переодеваться в спортивную форму. В комнату заглядывает какая-то девочка:

– Нвокеке, к тебе приехали.

– Что? – переспрашивает Озомена, но девочка уже убежала.

Остальные заняты переодеванием, застилают кровати. На Озомене ситцевая теннисная юбочка, под которую надеты коротенькие шорты, и бывшая белая футболка, ставшая розовой из-за того, что дома Мбу бросила свою красную кофточку в таз, где Озомена отмачивала свои белые вещи. Озомена мысленно сокрушается, что забыла попросить у мамы отбеливатель.

– К тебе приехали, – сухо говорит Акуда.

Она невзлюбила Озомену и уже не раз выражала недовольство, что в пансионе учатся такие малявки. Озомена как-то вызвалась подмести уголок Акуды, а та начала придираться, мол, нагибайся как положено, ты же девочка, в конце концов. Озомена терпеть не может таких людей.

Миновав комнату привратника, она едва не переходит на бег. Под ногами гремит и прогибается металлический помост, перекинутый через большую яму. На въезде в школу Озомена видит белый фургончик с логотипом маминой аптеки.

– Дядя Фред! – Коренастый, усатый дядя Фред уже много лет работает у них.

– Надо же, всего несколько дней не виделись, а ты уже такая гбатьяла[107], – замечает дядя Фред. Он знает Озомену с детских лет и всегда обращался с ней уважительно.

– Ты что-то привез для меня?

– Э бутелу[108] шкафчик для тебя и еще запасы воды. Сбегай за канистрой, чтобы заполнить луо йа[109].

Озомена широко улыбается, она успела соскучиться по дяде Фреду. Еще она обожает, как ловко он вставляет фразы на игбо.

Дядя Фред открывает заднюю дверцу машины и начинает выдвигать шкафчик, а затем кряхтя приподнимает его, подставив спину, и опускает на землю. Озомена суетится, пытаясь помочь, но дядя Фред сипло говорит:

– Неси канистры.

Озомена приводит Нкили с Обиагели, и втроем они с черепашьей скоростью толкают шкаф в сторону общежития.

– Нам втроем не справиться, – говорит Нкили, поглядывая на дядю Фреда, который как раз переливает воду из пятидесятилитрового бака в канистру Озомены.

– Там уже построение начинается, давайте тащите скорей, – подгоняет Обиагели.

– Тогда держи снизу покрепче, – пыхтит Нкили.

– Давайте не будем останавливаться, – предлагает Озомена. – Раз, два…

Им удается поднять шкаф, но он ужас какой тяжелый. Девочки не выдерживают, отпускают ношу, и ножки шкафа вонзаются в песок.

– Обиагели! – вскрикивает Озомена – это она не специально, просто правда тяжело.

– Не ори на меня, а то уйду, – сердится Обиагели. – Я что, нанялась тебе шкафы таскать? – Девочка тяжело дышит, вытирая потный лоб.

– Да, прости, прости, – примирительно говорит Озомена. – Обиагели, ты подхватывай снизу, а мы…

– Сперва скажи, что ты мне дашь за это, – говорит Обиагели.

– Ты что, не можешь просто помочь по-дружески? – огрызается Озомена.

– Да? Тогда нечего меня оскорблять.

– Я тебя не оскорбляла.

И тут кто-то говорит:

– Давайте я помогу. – Девочки оборачиваются. Это какая-то новенькая. Озомена вопросительно смотрит на подружек. Нкили молча пожимает плечами, а Обиагели обиженно отворачивается. Озомена с благодарностью принимает помощь.

– Спасибо тебе огромное, – говорит она. Теперь уже вчетвером девочки подхватывают шкаф, передвигаясь мелкими шажками. Нкили с Обиагели пятятся спиной вперед, а Озомена с девочкой их направляют. Вот они уже осилили путь до комнаты привратника, пронесли шкаф через металлический помост и кое-как добрались до комнаты номер четыре. Опустив шкаф, девочки выпрямляют уставшие спины. Сладковатый запах лака, которым покрыт шкафчик, вызывает у Озомены приступ ностальгии по дому, по маминой аптеке, за забором которой расположена столярная мастерская – наверняка шкафчик покрыли лаком именно там. Из мастерской раздается стук молотков, шуршание рубанков, и это самый приятный, успокаивающий звук на свете. А еще там все вокруг усеяно древесной стружкой и опилками. Озомена обожает эту мастерскую, ну а Мбу, разумеется, нет.

– Спасибо за помощь. Я – Озомена Нвокеке.

– А я – Чинонсо Эке, – говорит девочка, прижимая к груди пакет с вещами.

Нкили широко улыбается, стараясь при этом не показывать свой серый зуб.

– Ты только приехала? – спрашивает она.

Чинонсо молча кивает.