Господа. когда же вы примете от меня вашу библиотеву?

Физическая любовь – это ничто, если она не сопровождается головокружительными перешептываниями, пусть даже и наигранными.

— Сдайте ее по каталогу, как принимали.

Фрида собрала вокруг красивые лица и окутала себя сладкими речами, потеряла рассудок от некоторых подвигов, ей вскружили голову несколько напористых юношей. Проходя через мужские руки, Фрида не чувствовала себя любимой, ни в коем случае, но на несколько секунд она становилась такой нужной.

 Да каталога нет и не было. Держать же ее не буду.

Диего вынуждает ее жить для самой себя, вот она и учится. Наивысшая степень любезности. Для тебя я буду жить с другими, ты не оставляешь мне выбора.

243

Троцкий? Ярче контраста и придумать нельзя. Аскетичный, спокойный, сдержанный. Не полон ли ее выбор извращения? Она об этом думает. Не ответ ли это на ужасное предательство Кристины? И Диего, что лично выпрашивал у президента Карденаса разрешения на предоставление чете Троцких политического убежища в Мексике, Диего, что попросил Фриду приютить их в синем доме, Диего, что подтолкнул супругу пойти в порт и лично встретить гостей.

— А мы без каталога не имееи права принять. Мало ли какие у вас были книги. А вы нам сдадите, что захотите.

Ее муж Ривера – троцкист.

— Да говорить же вам, что она сдана без всякой описи кни­гами. Принимайте, что даю, а иначе я выброшу библиотеку вашу на улицу: контору я закрываю; не нанимать же мпе для нее на свой счет квартиру. Я принимал контору, а чорт же знал, что при ней еще есть и какаято ваша там публичная библиотска...

В любовниках ей нравится то, что, изучая ее, откапывая лопатой, выдалбливая киркой, они отыскивают лишь Диего.

— Как угодно; без сдаточного каталога, подписанного попечи­телями библиотеки и учредителями прежней нашей конторы, мы книг не примем.

Как-то вечером в Casa azul они устроили ужин: накрыли стол, усадили за него и близких друзей, и любопытных зевак, и всевозможную интеллигенцию – приехали Наталья и Лев Троцкие, и захмелевший муж Фриды произнес незабываемую фразу. Как это принято, Диего разыгрывал спектакль, веселя публику выдуманными пошлостями и пикантными историями; продолжая представление, он пояснил соседу по столу следующее:

— Не примете?

— Не примем.

— Это последнее ваше слово?

– Когда я люблю женщину, то причиняю ей боль. Да, думаю, чем больше я люблю женщину, тем сильнее люблю ее мучить.

— Последнее.

И он разразился диким смехом.

— Ну, так я же вас угощу.

Фрида ощутила холод. Внутри. Под ребрами. Особенность Диего в том, что ему нравится вызывать в собеседнике дрожь от ужаса; насколько ему нравится хороший кофе, настолько же ему доставляет удовольствие рассказывать о своих рецептах приготовления человеческой плоти. Но о чем он думает на самом деле – не узнать. Возможно, муж притворяется для своего же блага. Диего не занимается самоанализом Диего. Диего живет и вещает о своей фантастически прожитой жизни, рассказанные им истории не нуждаются ни в правдивости, ни в контексте. Жестокость для него – маска, думает Фрида.

Не прошло недвли, как во двор дворянского собрание, рано утром, чуть не досвета, в осенний светлый денек, въехало пар двенадцать волов, везя тяжелонагруженные книгами возы.

Произведение искусства.

— Сваливай, братцы, среди двора. крикнул Быковский.

За несколько дней до этого ужина Лев Троцкий оказался один в мастерской Диего, тот назначил ему встречу, хотел обсудить правки к тексту, что они написали вместе. Манифесту. Диего опаздывал, ожидая его, Лев присел и прошелся взглядом своих маленьких умных глаз по завалам, свидетельствующим о работе художника: глиняная посуда, оникс, отполированные бокалы, древние статуэтки, наброски, краски, всевозможные баночки, большие куклы из папье-маше – мексиканцы называют их Иудами и сжигают на улицах во время Пасхи; кажется, покаяние предатель может заслужить, только убив себя. Есть несколько незаконченных работ, стена заставлена макетами для фрески Диего, среди них – маленькая картина Фриды.

Мужики стали брать каждый воз за колеса, приподнимать и сва­ливать с него книги в общую кучу, как сваливают глину или песок; не успели сойтись на службу чиновники, как возы и Быковский исчезли.

Льва поражает это суровое сосуществование двух противоположных миров.

Засуетились чиновники. Что тут делать? Собрались вкруг гро­мадной кучи книг, потолковали и пошли в канцслярию. А тут налетели тучи. В полдень пошел сильный дождь. Думали было сперва чииювники писать протесту жаловаться не Быковского, а книг все-таки не принимать. Но когда дождь и вечеру усилился, они из сожаление, не дожидаясь разрешение начальства, созвали сторожей и кинулись в полах сюртуков и охабками носить мокрые книги в конюшню, а потом растишь их здесь и на чердаке для просу­шки...

С одной стороны – мир Риверы, страдающий гигантизмом, толпа людей, представленная всеми социальными классами из всевозможных эпох, людей, наваленных друг на друга в хороводе, наполненном смыслами. Политики, Эмилиано Сапата и Панчо Вилья[104], великолепные трудящиеся с телами, бурлящими живой силой, буржуа, капиталисты и их морды, матери и отцы, индейцы, американцы, европейцы, дети, источники с водой, техника, земля, деревья, времена года, корни, мир, все миры – всех стен зданий Мексики не хватило бы для бесконечных идей Риверы.

Таким то образом в 1859 году, когда все наши провинциальные города почувствовали в своих училищах и закоулках веяние модного слова «прогрес», Харьков заговорил о каком то

С другой – автопортрет Фриды. Случайная хрупкость прелести, одно лицо, будто ребенок рисует все ту же картинку, ребенок, который в этой непременной композиции обретает покой. Лицо и тело неподвижны, без перспективы, застыли, повисли в обстановке, окаменевшая девушка, словно кукла, что не может ходить. Скрытая боль, препятствующая развитию. Никакого движения в сторону мира, только лицо – будто обряд экзорцизма.

244

огромном количеетве кииг, сваленном в вонюшне, и даже напеча­тал об этом, во вкусе того времени, в одном сатирическои журнале, какуюто иносказательную запутанную легенду, в обличительном духе.

И как только два таких разных художника с подобной яростью любят друг друга?

В 1859 г., однако, бывший тогда харьковский губернский пред­водитель дворянства А. И. Бахметев обратил на это собрание книг серьезное внимание. Для библиотеки назначена особая, просторная ком­ната в помещении депутатская собрание. Туда внесли шесть прежних и два впоследствии купленные шкафа. Библиотекарь этой библиотеки с 1841 года считался писец, ныне столоначальннк депу­татская собрание, И. Ф. Антонов. В 1859 году ему положено 60 руб. сер. в год жалованья, в прибавку в его жалованью в качестве столоначальника. Найти другая библиотекаря трудно. Сред­ства депутатская собрание очень ограничены. И вот с 1859 по 1865 год в городе стали говорить, что бывшая харьковская публичная бибдиотека, наконец, вынимается из под пепла времен и похождений, как древние Геркуланум и Помпея, сортируется и уставляется в систематическом норядке по полкам, и что г. Антонов кончат ее каталог. Секретарь дворянства, г. Яворсвий, много способствовал в тому, чго эта библиотека извлечена из забвение и получила хоть какой нибудь вид.

Мир Риверы – марксизм, славные революционные свершения, поступь истории, а также системность, человек как часть классового единения, скорее персонажи, чем персоны, без собственного лица, взаимозаменяемые марионетки, солдаты бравого дела, вечно юные тела.

И осени 1864 года г. Антонов действительно кончил каталог, Разрозненные томы книг подобраны по яртам. Каталог нереписан в чистую тетрадь набело. Взыскательный судья, разумеется, останется недоволен этим катало гом. Но что делать? С важдого можно требовать то, что он может дать.

Мир Фриды – отсутствие какой-либо системы, мир, в центре которого стоит женщина, женщина как таковая, ее страдание, ее одинокая участь посреди пустыни, экзистенциальная боль.

Грустно становится при мысли о подобной судьбе наших общественных предприятий и учреждений. Оттого ли не привилась эта библиотека и городу, что министерское предложение о ней в 1832 году сочли за предписание? оттого ли, что большинство членов на­ших провинциальных обществ живет еще вполне дикою жизнью, заботится о насущном хлебе, еще не заботясь о науке и литературе?

Человек социальный, противостоящий обособленности, – у Троцкого это вызывает политическое головокружение. У него, вождя, непревзойденного оратора, политического зверя, теоретика марксизма, это вызывает сомнение. Ни одно государство не могло бы создать лицо, которое он увидел на картине Фриды.

Библиотека, между тем, возникла почти единственно из пожертвований харьковского дворянства. В течение двух лет в нее бы

245

И чем больше Лев Троцкий сопоставлял портрет Фриды и фреску Диего, тем больше его манило это одинокое лицо, лицо, которое уже не было лицом Кало, это было лицо, в которое смотришься, словно в зеркало, но и такое, что противостоит тебе по сути, которое требует от тебя внимания, созерцания, как и сочувствия, и заставляет тебя в буквальном смысле страдать с ним заодно.

jo внесено до 500 книг и до 7,000 р. Рукописи и карты ее ис­чезли. Книг находится и теперь свыше 3,000 томов. Дело о ней кончается запросои в 1859 году, от 2го иарта, из канцелярии харьковского губернатора: сколько в ней считается книг ? что нуж­но было внести во всеподданнейший отчет о губернии за 1858 год. На обороте запроса надписано: «Секретарь дворянства, на запрос и пр., имеет честь известить, что в харьковской публичной библиотеке в 1859 году состоять книг 3,144 тона; рукописей нет».

В настоящую минуту, и 1му января 1862 года, в этой библиотеке состоять; названий книг —950, книг и брошюр — 3196 томое.

Фрида – непростительный каприз.

С 9го июня 1834 года все губернские публичный библиотеки состоять в ведении министерства народного просвещение.

Фрида как непростительная прихоть. Фрида, олицетворяющая противоположное.

Харьковской публичной библиотеки, попрежнему, никто не посещает, никто не знает и из 75,000 городского население вряд ли ее видели 5 человек даже наглядно, тоесть, я ииею крайнее сомнение, входили ль с 1859 года в комнату этой бяблиотеки 5 человек, хотя бы с целью открыть ее шкафы и взглянуть на ел книги.



Для чего же существует, после этого, в течении 33 лет, с 1832 по 1865 г., харьковская публичная библиотека? Для чего гг. Шереметев, Демидов, Горохов, Донеп Захаржевский, Стреиоуховы И. Ив. Данилевский, купцы Матузков и Ковалев, полковннк Ив. В. Малиновский, И. С. Веселовский и иногие другие жертвовали десятки, сотни и тысячи рублей, а некоторые как Вас. И. Каразин, даже книги и рукописи?

Глаза маленькой куклы без движения, без перспективы, на мгновение ему кажется, что они познали все человечество.

Библиотека эта, в 3,196 томов, состоять из весьма хороших книг по части гсографии, истории, статистики, этнографии, путеше­ствие, журналов ь ХУПИ и XIX века; из журналов есть некоторые, составляющее библиографическую редкость, как некоторне жур­налы прошлого века. Остальное — пероводные романы, позднейшие журналы (с 20х годов по 1865 год) и учебники по разныч частям элементарных знаний.

Глаза Фриды.

246

Ярко-желтый

VII.

, Новый огорчение. — Смерть и похорони. — Дипломг общества Севервых Анти

Новый 1842 год начался для нашего автора еще дечальнее 1841 года. Вот что он писал от 7го февраля 1842 года, и И. А. Плетневу:

Ослепляющий свет неоновых ламп.



«Насчет здоровья вашего я был усповоен коротннькин письмецом вашим через г. Вильсона, писанным в самый новый год. В те часы вами нисанным, когда я здесь близок был и смерти. Бодезнь схватила меня в первые часы нового года, и теперь еще я не подкрепился».



1843 год был последнин в жизни нашего автора. Переписка его стала менееговорлнва и прилежна. Усталость отражалась в каждом его слове, в каждой мысли.

В одном из писеи (от 1го февраля, 1841 г.) Основьянен­ко говорить:

Этим вечером Фрида Кало – королева. Все и вся суетятся вокруг нее, ей принадлежит город. Нюёрк, моя любовь, ты меня ждал. А вот и я. Она смотрит на каталог своей первой персональной выставки. «Выставка Фриды Кало», двадцать пять бросающихся в глаза полотен. Однако там указано, мелкими буквами в скобках: Фрида Ривера. Целый год она рисовала в ранее неизвестном ритме. Теперь Фрида не работает в платье, надевает джинсы и комбинезон. Свою живопись она не считала настоящей работой, как это делал Диего. Живопись – это грань, что отличает ее от других, черта характера, как и пристрастие сквернословить, собирать кукол и не доверять слишком серьезным людям. Живопись – это точка на карте полушарий ее характера. Священная: в ней можно спрятаться и найти нужные слова. Теперь написание картин стало вынужденным занятием, нитью, соединяющей дни. Неужели, отдаляясь от Диего, она освободила для себя пространство? Или это положило начало их новым отношениям? Чем больше она рисует, тем больше нужна Диего, тем больше он ей восхищается. «Принимайся за работу, сотвори что-нибудь, затми всех, так ты станешь для меня великим драконом», – пишет Фрида мужу. Сама она не лелеет мечту стать великим драконом, ни в коем случае, но чем больше рисует, тем сильнее проявляется ее стиль, в пальцах она ощущает силу, способную высечь под уставшим взглядом темные круги, и как запятая, оказавшаяся в поэме, начинает визжать, так и тень живописи вдруг идет к своей цели.

«Вы не знаете провинциалов, мнений, суждений их и удобности на­страивать их и общему пояятию. Я говорю об особенной массе; но она, масса, и кричят больше понимающих дело. С моею раздражительностью, с моею паклоностью и мрачным мыслям, не имея воз­можности укрыться от людей (да и где от них укрыться? они везде одинаковы.) предчувствую, что они собьют меня с ног, если не сделают более. «Мадодушие.»выскажите; очень сегласен и признаю в себе этот поров; но не знаю, кто быиошел чрез опасный лед, не взяв предосторожностей? С Анною Григорьевною уверяю, что я был равнодушен, как и теперь, и журнальным замечаниям. Но вы не знаете провинциалов. Для них печатный листок —неопровер­жимая истина; напечатано.4 (7о).

Фрида пишет картины единым махом, так же как на белой стене изображают «обманку» в виде окна. Начиная сверху, она разворачивает наплывами ткань своего полотна, как будто примеряя к взгляду других то, что у нее в голове. Контуры вырисовываются быстро, она художник цвета и пластичной формы, Фрида будто шьет наряд для холста: украшает его, отрезает лишнее, натягивает ткань, с тщательностью выбирает одежду жителям своей задумки. Она любит мелочи, крупицы, забывая о единстве и композиции, тонкой кистью изощренно разрабатывает колорит цветка, чью-то вывихнутую ножку, черный глаз попугая, напоминающий пуговицы высокого ботинка. Фрида почти не пачкается, забывает причесываться, она настроена на вскрытие орхидеи, хлопочет о миниатюрном, делает хирургический надрез. Люди пытаются найти в картинах Фриды скрытый смысл, а ей лишь смешно, не разочаровать бы их: она рисует то, что видит. А еще то, что меняется и ускользает, надо рисовать чаще, чтобы поспеть за всем. Она снова, снова и снова рисует свое лицо, ее не покидают противоречивые мысли: Фрида смотрит в зеркало на лицо, которое никогда по-настоящему не видела, и, чтобы его увидеть, повсюду его выставляет. Неужели только она одна страдает из-за того, что не видит собственного лица, из-за того, что понимает – так будет всегда? Ей знакомо лишь отражение, а значит, картинка. Наше мнение о человеке при первой встрече сильно отличается от впечатления после долгого с ним общения, и Фрида очарована этим. Фантастическое отличие. Больше никогда человек не предстанет перед нами таким, каким он был на первой встрече, не вернуться, не возвратиться. Изображать лицо – это как изображать ушедшее время. Она хотела бы нарисовать Диего таким, каким впервые увидела его. И сохранить этот миг, эту убежавшую секунду прошлого. Порой люди принимают ее за идиотку или необразованную дуру. И она бы не прочь стать такой. Возможно, Фрида прочла больше книг, чем многие из этих шутников, но ей не нужны книги, чтобы рисовать, они никак ей не помогают, когда она достает из эмалированного стакана кисть и разом принимается за новое лицо. Она не считает нужным говорить им, что любит работы Иеронима Босха[105], Пьеро делла Франчески[106] и Пауля Клее[107], что она обожает Поля Гогена[108] и Руссо по прозвищу Таможенник[109]. Если Фрида изображает двух птиц черного и белого цвета, то это ничего не значит, она не преследует ни одну из целей, о которых топорным слогом пишут искусствоведы. В тот миг в окне или у себя в голове она увидела двух птиц, и они хорошо вписались в композицию, над которой она работала. Одна была черной, другая – белой, güey.

В письме, от 13го, июня, 1843, он говорить:

(70) В этом мисьме, прося оставить печатание»Столбмкова»аа иоторого особен но боялся он толков блиясних, он заметил, что: не печатая ею, ему приба­вить десять лмп жнвни протип обыкновенного. Он не жил и трех лет после этого.

Она показывает картину под названием «Что мне дала вода» (в ванной вытянуты ноги, ногти покрыты красным лаком), и люди у нее спрашивают, что означает необычное скопление символов на поверхности воды: проплывающее платье, извергающийся вулкан, здание, две голые женщины, продырявленная скорлупа, мертвая птица, отдыхающий мужчина с древней маской на лице, паук, червь, балерина, нитки, задушенная женщина, цветы, корабль… Как же объяснить? Я лежу в ванной, смотрю на предательские ноги, смотрю на ступни в шрамах, смотрю на лак, которым я хоть как-то попыталась украсить мои бедные ногти, а в воде через пар я увидела весь этот балаган, в воде я вижу убегающее время, это моя жизнь – каждый может взглянуть на свою, набрав полную ванну воды!

247

Фрида рисует не для того, чтобы быть любимой, она прозрачна, а значит, широко распахнула окно в мир.

«Г. Григорьев71), гостивший, по занятиям своим, у нас в Харькове, обещал лично доставить мое письмо и вам, почтеннейпгий друг наш, Петр Алевеандрович, и Объяснить вам о нашем по­ложены., в некоторой части еиу нзвестном Здоровье мое все пенрежнему, и под час, урывками пишу, что случается. Духои стра­даю очень, но силюсь, чтоб силы души итела сохранить. Не вижу конца своим неприятиостям... Будьте здоровы. Не оставляйте нас в своей памяти и верьте и искренней любви и уважевию лреданнейшего—Григория Квитки».



Мы достали письмо г. Григорьева в нашему автору, в ответ на его поручеяия. от 19го июля, того же года. Вот оно:

Фрида не сразу поняла, когда владелец собственной галереи американец Жюльен Леви предложил ей выставиться. Решила, что он шутит. Выставить напоказ ее картины? Только ее? В Мексике она уже принимала участие в нескольких коллективных мероприятиях. Но чтобы состоялась выставка Фриды Кало, да еще и в Штатах, – это что-то непостижимое. И чертовски приятное. Гринголандия пала к ее ногам. У себя на родине Фриду еще не признали.

«У г. И — на сндел я с час и, разумеется, выскаяал прямо все, что вы и я думаем о . И вот слова его превосходитель­ства:

Глянцевая прическа, подчеркивающая большой строгий лоб и нависающая над великолепными, черными миндалевидными, устремленными вдаль глазами, надутым ротиком, из которого вылетают степенные слова и который привлекает к себе внимание глубокой ямочкой, какие бывают у подростков, – все это делает галериста Жюльена Леви неотразимым. Словно все это дано ему от рождения. Он впечатлил Фриду своим умом, силой воли и красотой. Жюльен готов часами напролет говорить с вами о фотографии, и вначале галерею он основал ради этого увлечения и только потом поместил в ней живопись. Открыть галерею фотографий – неразумное решение. Или же очень смелое, caballero. Он показал Фриде фотокарточки Мана Рея[110], Атже[111] и Анри Картье-Брессона[112]. Жюльен прожил в Париже несколько лет, именно там он и собрал все работы великого француза Эжена Атже. Этот фотограф тронул Фриду до глубины души, он напомнил ей отца: педантичный, признающий только четкость, считающий себя не столько творцом, сколько ремесленником и свидетелем своей эпохи. Жюльену она рассказывает об отце Гильермо: профессиональный фотограф, чья скрупулезность граничит с маниакальностью, в детстве он обучил Фриду технике. Леви обожал рассматривать отцовские фотографии: «Фрида, это великий мастер, о котором еще не знают. Мексиканский Атже!»

«—Ах, Боже мой. как я и сам страдаю от плутней этого негодяя. Надо же быть моему несчастью, что я свел Гр. Федоровича с нин именно в ту эпоху, когда считал его честнейшим челове вом. А теперь ине и жалво и досадно, но... как быть. Я решительно не йогу тут ничего сделать; я даже бранился с ним, и(и верьте мне, однако, ничто не подействовало. Это какойто хладно­кровный и смелый плут, который умеет дать ответ всякому. и т. д.

Жюльен тоже фотографирует, Фрида поняла это во время неожиданной съемки: он заснял ее голой, с сигаретой во рту и полураспущенными черными локонами. Взмокшими и запутанными.

«Г. Краевский волучил ваше письмо и благодарить меня; распрашивал о Харькове, о Харьковском театре; потом сказал, что пи­сал вам в письме, как в самом деле он думает о «Молоди­ке»Бецкого. Только прошу вас не показывать этого письма моло­дому человеку: оно может разочаровать и отбить охоту действовать в пользу детского приюта. Теперь вопрос; что делается с моими «Вояжёрами»? Мой бенефис в начале сентября. Ради Бога высы­лайте; в это время я буду строчить куплеты; а иначе боюсь, чтоб не опоздать, Только умоляю о главном: больше хохотни. больше больше курьсаных полозксний. Это вернейшая порука за уснех .

Диего никогда не рисовал ее голой. Муж изображал Фриду в красной коммунистической рубахе, в индейском платье, но чтобы голой – никогда. Хотя бывшую жену Лупе и даже Кристину он нарисовал полностью обнаженными, и это не считая сотен случайно встреченных созданий. Фрида всегда удивлялась почему. Из-за ее тела? Из-за того что грудь недостаточно аллегорична? А вот Жюльен Леви ни капли не сомневался.

(71) И. И Гркгорьев, взвестный артист иетербургского русского театра.



(72) Здесь далее ооьсывается один домашний случаи, особевноогорчивяий больного, и без того, старика. Упомянутый случаи окончательно разетронл здоровье нашего автора.

248

Этим вечером состоялось открытие выставки – целое событие. Жюльен организовал коктейльную вечеринку: американцы и без коктейлей – где это видано? В Нью-Йорке раздается стук мексиканского сердца, преподнесенного на подносе, слышится перешептывание взрывоопасных красок. От впечатлений у Фриды голова идет кругом. Она неотразима, присутствует на всех вечеринках, но недолго, ищешь – а ее и след простыл. В глубине души она не готова лишать себя шика громогласных появлений, хочет быть вспышкой, отразившейся на сетчатке глаз знатных представителей светских кругов, но тело ее устает быстро, сопротивляться боли все труднее. Она проносится бурей и уходит уставшая, под покровом сплетен.

Последняя, напечатанная при жизни, статья Основьяненка бьла: О святой мученице Алексапдре Царице в «Звездочке»1843 г. (за июль) с подписью: Посвящается воспитаииииам Харьковскат Института Благородных Девиц, 21го апреля 1843 г. Первая в жизни, напечатанная нашии автором статья, также была посвящена любимому Институту...



По смерти Основьяненка явилось в печати еще несколько его про­изведен. Мы исчисляеи их в прилагаеиом в статье нашей пе­речне его сочинений.

21го августа, в «Приложение и 33му Л «Харьковских Тубернских Ведомостей», появилась статья И. И, Срезневского, под ииенем: О кончине Г. С. Квитки, с подписью; «10го августа. 1843 года». Вот отривки из этой статьи:

Через несколько месяцев состоится еще одна выставка картин Фриды в Париже, организатор – Андре Бретон[113], а потом еще одна в Лондоне! Ей тридцать один год (официально двадцать восемь лет), в Штатах она одна, но на этот раз не в бегах от горя-Риверы, теперь Фрида – объект желания этого маленького мира искусств. В прямом и переносном смысле. Она со всеми заигрывает, соблазняет за раз по три, пять, восемь поклонников, возбуждаясь от наэлектризованных разговоров, полных недомолвок; настоящая шлюха, она говорит громче всех, не скрывая акцента, обнажая свой английский, делая его сексуальным, насколько это возможно, приводит других в ужас, сирена с вызывающей мордашкой, проходя мимо, дотрагивается до руки, щек, губ, как ни в чем не бывало, многое обещает и заканчивает ночь с теми или другими, смотря каков будет ее каприз. Она пускает по ветру свою легенду, свою плохую репутацию. Каким же забавным выдался вечер в «Доме над водопадом»: Жюльен Леви привел Фриду туда и познакомил с одним из самых главных покупателей ее работ – господином Эдгаром Кауфманном. За ужином Фрида по очереди флиртовала с Леви, Кауфманном и его сыном, глубокой ночью эти трое столкнулись нос к носу на лестнице, что вела в комнату соблазнительницы. Gentlemen[114] было неловко. Награда досталась Жюльену Леви. Фрида украшает себя самыми красивыми платьями, толстые американцы думают, что она сбежала из цирка; в чем-то они правы, на выбранной вечеринке Фрида – вишенка на торте, все это веселит и пьянит.

«8го августа, в пять часов пополудни, скончался в Харькиве председател Палаты Уголовная Суда, надворный советник и кавалер ординов св. Анны 2й степени и св. Владииира 4й степени, Григорий Оедорович Квитка. Потеря—которую глубоко почувствует всякий, кто знал покойника, его искреннюю любовь в отечеству, его примерную ревность и служению, его правдивый, благородный характер и образ мыслей, его заслуги краю. (37)



«Вчера вечером был вынос тела покойного Г. С. Квитки в церковь Благовещение. Кто видел этот вынос, не мог не заметить, что весь город глубоко чувствовал, кого он терял, что он весь чтил покойника, как одного из своих лучших сограждан, одного из избраннейших людей края. Все сословия, от самого высшая до самого простого, тысячи стеклись поклониться праху сво­его любимца. Площадь от дома, где жил покойник, до врат хра

Ей кажется, что она стала Диего.

(73) По словам О. Р Быковского, Основьяненко умер в доые Краснокутсвого, за Лопанью, на баэаре. против церкви Благовещение и нннешней Гимназии, в исходе 4го часа пополудни. Когда раздался на колосальной колокольне Харьковского Собора (14ю аршинами выше Ивана Велнкого) печальный благовест большего ко­локола, г. Быковский стоял за спинкою кресел другого знаменитого муха Украины, Козьмы Никитича Кузина, вскоре также умершего, слово которого в крае нашем соОлюдалось более всяких форменных обязательств Но словам же г. Сумцова, ѵ   Квитка умер не на базаре, но в доме Котлярова, ныне нежинсвого грека Сканды.

Наконец-то.

249

После десяти лет, проведенных в тени огромного мужа, Фриде это все кажется смешным недоразумением. Нелепостью. Так вот что значит быть тобой, мой пузатый бог? Быть тем, о ком мечтаешь, кем восхищаешься, в ком души не чаешь, кого вербуешь, о чьей славе вздыхаешь. Тем, кто побеждает. Покоряет. Став тобой, я могу любить тебя и дальше, могу все понять, мы можем дышать одним воздухом.

ма, была полна народом, и слезы были видны на глазах многих... Председатели и члены губернских присутственных мест несли гроб, чиновники всех ведоиств провожали его. Сегодня, в присутствии генерал губернатора, внязя И. А. Долгорукова, граждан­ская губернатора, С И. Муханова и чиновников всех ведомств, совершена была литургие преосвященныи Иннокентиеи. Несравнен­ный пастырь наш, прежде отпевание покойная, произнес слово враеноречиво поучавшее слушателей и напоиинавшее о жизни покойного. В ноловине вторая пополудни, началось погребальное шествие, по Екатерииославкой Улиц, на Холодноярское Кладбище. Вся эта широкая и длинная улица была полна народа. На печальную процесию сошлись не только граждане со веех концов города, но и поселяне из блнлших еелений.»

Разыскивая Фриду в толпе, он громко запевает первые строчки «Интернационала» и, услышав в общем гомоне продолжение, идет к своей нотной грамоте, своему скрипичному ключу.



Воспаление, сведшее в иогилу нашего автора, продолжалось одинадцать дней. Он спокойно приготовился и сиертинтихо скончал­ся на руках жены, некоторых из родных и близких, как например, И. Ю. Квитки и И. И. ГулакаАртемовского.

Основьяненко жил гиест десят  четыре года без трех иесяг цев и десяти дней. Через девять лет после нее, 31го января 1852 г., уперла Анна Гриярьевна. Как мы сказали прежде, детей у покойных супругов не было.

Андре Бретон только что вернулся из Мехико, где с женой Жаклин на несколько месяцев останавливался у Фриды и Диего в Сан-Анхеле, он составил предисловие к каталогу выставки в Нью-Йорке. Жюльен Леви был в восторге, он до мозга костей пропитан искусством Парижа. Фрида, от предисловия, составленного gran poeta del surrealismo[115], нос не воротят. Но этот Бретон, он такой надоедливый. Фрида считает, что он заблуждается, что слишком уверовал в свою важность. Ей кажется, что Андре залез на вершину воздвигнутого им самим храма сюрреализма и оттуда раздает всем советы. Бретон называет ее лентой, обернутой вокруг бомбы, – Фрида посмеялась, выражение что надо, его напечатали во всех статьях, почему бы и нет, но Фриду смущает одно: что это всего лишь выражение. И если его послушать, то он якобы первый понял прелесть Мексики! Эту страну он обожает, ведь это сюрреалистическая страна! Спасибо, конечно, но в Мексике все было прекрасно и до того, как на ее землю сошел Андре Кортес[116] Бретон и стал всего касаться своей волшебной палочкой сюрреализма.

Мы посетили могилу супругов нынешнин летом, на Холодногорском Кладбище, с вышины которая открывается у ног весь Харьков, как на картине, с его светленькими новенькими домами, улицами и извилистыми речками. Могила находится почти на краю яры, над обрывом. Памятник над нею белый мраморный, с чугунного оградою и надписью:

Он ничего не понял: Фрида не рисует свои мечты, не изображает бессознательное, она показывает внутреннюю необходимость. Правду своей тревоги. Ей не нужны ярлыки, тем более уточнения. Но что Фриде в нем нравится, так это его жена. Этого у него не отнять. Жаклин Ламба. Жаклин и ее непревзойденное чувство юмора, благодаря ему день не проходит даром, река Жаклин, в ней хорошо мыться. Плеск величественной кожи.



Здесь покоится прах Григория Федоровича

Галерея Жюльена Леви. 30 октября 1938 года. Толкотня. Небо цвета синих чернил, оно усеяно оранжевыми лучами заходящего солнца, скрывшегося за силуэтами зданий, накрывает 57-ю Восточную улицу темнотой. Здесь собрались все сливки общества, пусть даже и с сомнительной репутацией, смешение смокингов и платьев с большим вырезом. Тут и журналисты, и критики, и художники, и знаменитости. Еще несколько друзей. Вдоль белых стен, увешанных ярко освещенными работами de la pintora[117], все собираются, толкаются. Черный пол галереи выделяется: кажется, что это ночное море, которое вот-вот всех потопит. Из хрустальных бокалов пьют коктейль «Манхэттен» – первоклассное виски, вермут и капля горечи.

Квитки. (Основьяненка). Родился 18 ноября, 1778. Скончался 8 августа 1843

Через час Жюльен с нескрываемым восторгом, будто шалость совершил, шепчет Фриде, что уже половина картин продана. Как? Ее картины купили? Она заработала себе на хлеб? Фрида не может в это поверить. Ей будто дали понять, что она может обойтись без Диего, что вся ее жизнь изменилась.

250

Опьяняет ли слава?

И другая надпись на нем же:

Анна Григорьевна Квитка, уруокхкнная Вульф. Родилась 1800 года, мая 17го дня Скончалась 13го генваря 1852 года.

Фрида порхает, наслаждается ролью дивы, изучает не полотна, а людей, что смотрят на полотна. Армада зевак, что разглядывают ее тело под одежкой. Фрида говорит то тут, то там, предложение начинает и не заканчивает, слова остаются висеть в воздухе, разогретом животным сборищем бесчисленных гостей, она прикарманивает ласки, обрызгивает малознакомых людей поцелуями. Фрида творит историю, не ложную, не правдивую, но она героиня этой истории.

Грустное впечатление произвел на нас, при разработке бумаг по­койная, динлом Копенгагенского Общества Антиквариев, присланной ему в Харьков из Копенгагена, от 27го августа 1845 года, значить—ровно через два года после его смерти...

Николас Мюрей хочет купить ее картину. Николас. Ник, ее главный любовник.

Вот этот динлом. Под красною виньеткою, изображающею древ­ности Севераиих собирателей, в античном вкусе за подписью зна­менитая Магнусена и секретаря Общества, ненеиее знаменитая Рафна, с печатью, украшенною рунами, елидует самый динлом: «Le Conseil dAdministration de la Societe Koyale des Antiquaires dn Nord, sur la proposition du Comite pour Гапсиеппе histoire de Russie, a, dans sa Seance de се jour, nomme Associe de la Section Russe, Son Excellence, monsieur Grigoire Kvitka, conseiller detat actnel, h КЬагкоѵ, quelJe estime doue de la volonte et de la faculte de eontribuer a atteindre le bnt que ве рярозе la ВесНов, et tone les droits еп Аввосие lni seront гевегтез eonformement au Reglement de la Section».

Он тоже любит фотографировать Фриду. Со всех ракурсов. Уважаемый фотограф, что сотрудничает с журналами «Вэнити фейр» и «Харперс базар», ему идет харизма укротителя, при этом Николас не лишен очарования былой робости. От одной его улыбки воинствующие континенты помирились бы, Фрида любит нежность его объятий, его очень высокий лоб и хитрый взгляд. Он великолепный, смешной, в нем нет подлого цинизма, который Фрида в нью-йоркской интеллигенции терпеть не может. Впервые Фрида повстречала его несколько лет назад в Мексике, потом видеться они стали чаще. Она желала этого красивого еврейского венгра, разведенного уже три раза. Он помогал ей готовиться к выставке в Нью-Йорке, отфотографировал картины для каталога и проконтролировал доставку полотен в США. Не сразу, но их отношения стали для нее самыми ценными. У них появились свои ритуалы: спать на одной и той же расшитой подушке, перед выходом из квартиры одновременно дотронуться до пожарной сигнализации – на удачу, давать имена деревьям в Центральном парке, целоваться, читая названия улиц. Для него она не Фрида, для него она Ксочитл, королева. Он хотел бы жениться на ней. Он хочет владеть ею. Кажется, этим вечером ему неприятно видеть, как своими чарами Фрида собирает все взгляды, никому при этом не принадлежа, как не отходит от мужчин. Обожаемый Ник, в нем столько нежности, что он был бы готов стать соперником Диего, заполнить свою зияющую дыру в груди. Но в другой жизни.

Квитка по ошнбке назван здееь действительннм статским советником, как по ошибке же сочтен диплоиом в числе живых...

С другой Фридой.

VIII.



ЕОРРЕСПОНДЕНЦИЯ  ОСНОВЬЯНЕНКА.

Перед отъездом Диего подготовил для нее список важных людей, которых надо пригласить, околдовать, и за счет них влияние четы Ривера увеличится. Супругам станет доступно еще больше лучезарных горизонтов. Он даже не забыл про Рокфеллеров – на войне как на войне. Из Мексики Ривера прислал много рекомендательных писем. Диего обожает, когда обожают его жену. Она прочла, что он пишет о ней: «Советую обратить на нее внимание не как муж, а как ярый поклонник ее работ, одновременно колких и нежных, холодных, как сталь, изящных и утонченных, как крыло бабочки, обожаемых, как красивая улыбка, и жестоких, как сама жизнь». Читая, она плакала: отчасти ее поразило, что он такого мнения о ней, отчасти восхитила его наглость писать все, что он считает нужным, мастодонт Ривера, он так и не приехал, не посмотрел на колоссальный успех Фриды Кало.

Письма Квитки и И. А. Плетневу. — Письма и Квптке Загоскина, Гребенки и ДаляЛуганского.

Желтый цвет луны

По плану нашего труда, мы должны теперь представить читателю отрывки из литературной корреспонденции Квитки. Мы думаеи, что, за отсутсвием мемуаров и автобиографий наших литераторов, это единственное средство пополнить, в библиографическом опыте о кавои нибудь нисателе, пробел его литературных откровений и призна­

Призрачный шар.







основьяненко.

ниё. Не можеи не принести здесь иекреннейшей благодарности тем, кто их нам доставил из разных рук, и в особенности И. А. Плетневу, снабдившему нас более, чем пятидесятью письмами и нему Квитки. В письмах друзей Квитки видна вся добрая и искренная лю­бовь их и доброму украинскоиу расскащику; в письмах же Квигки целиком вылился этот робкий, застенчивый, скрытный, под час лукавый и под час отсталый писатель.

Вечером на открытии выставки Фрида слышит разговоры на одну и ту же тему. Эта тема перепрыгивает с одних влажных губ на другие, представители непревзойденной богемы только об одном и судачат. Несколько дней назад в Нью-Йорке ее подруга покончила жизнь самоубийством. Фрида называет ее подругой, как называет всех, кто мил ее сердцу, но на самом деле ту девушку, Дороти Хейл, она почти не знала. Несколько лет назад, когда Фрида жила здесь с Диего, она впервые увидела ее на сцене театра «Ритц» на Бродвее. Когда видишь Дороти впервые, то поражает ее красота. Красота, заставляющая остановиться. Она словно ярмо на ее округлых плечах античной статуи. Лицо, при виде которого перехватывает дыхание, в его присутствии затихают разговоры. Идеальное тело для осуществления эротических фантазий, разнюханных из запрещенных журналов. Актриса она была не очень хорошая, но, глядя на нее, зритель смеялся, с этой игривой кокоткой, всегда готовой веселиться, Фрида провела несколько вечеров.

Из находящихся у нас в руках нескольких сот писем от Основьяненка и разным литераторам и от них и Основьяненку, прилагаем здесь иятересиейшие, целикои и в отрывках, на сколь­ко позволяют нам литературная приличия...

С ней был близко знаком Ник, именно он поделился с Фридой всеми подробностями. В начале тридцатых годов девушка вдруг овдовела – ее муж Гарднер Хейл погиб за рулем машины. Водитель вместе с автомобилем канули в лощину. С разбитым сердцем, без гроша за душой и на обочине обеспеченной жизни, воспринимаемой до той секунды как само собой разумеющееся, Дороти вбила себе в голову идею стать актрисой. Если получится, то star. Пройдет время, и наверняка скажут, что она красивее самой Греты Гарбо[118]. Но Дороти была лишена таланта, и удача, видимо, обошла ее стороной: все попытки оказаться на сцене и сниматься для журналов ни к чему не привели. От отчаяния она вступила в беспорядочную жизнь, где присутствовала и Фрида, любовники и долговые обязательства перед верными друзьями, – все это составило полное случайностей существование. Поговаривают, она чуть не вышла замуж за приближенного советника Франклина Рузвельта, о помолвке написали в прессе, полной gossips[119], но так же быстро и с таким же жестоким наслаждением газетенки разнесли, что, цокая каблучками по асфальту, Дороти легла под другого, более солидного мужчину. Ходят слухи, что президент лично подписал жениху смертный приговор и тем самым положил конец неравному браку.

«Принося искреннейпгую благодарность вашему превосходительству на удостоение моей «Маруси»помещением в журнале, издаваемом ва­ми, в переводе мосм же, и за все ваши ободрившие меня отзывы, я решился вас безпокоить продолжением: не угодно ли будет вам иметь и еще из моих малороссийских повестей, переложенных на русский? В таком случае, получив от вас извещение, я вышлю и вам: «Конотопекую Ведьиу. и «Кладь. Одобрить ее и поиещению в журнале вагаем или отринуть—совершенно зависеть будет от вас: я узнаю тогда цепу им.

Жизнь полна политики.

«Поручив Василию Андреевичу Жуковскому, в бытность его в Харькове, «Марусю», вами помещенную, я вручил еще «Мертвецкий велик ден  и «Добре роби— добре буде», также переложенный по русски. Если они не заслуживают чести быть известныии, го я равнодушень: но если вы их не изволите видеть еще и если иожно их отыскать, то предаю также в волю вашу. «Солдатетй порттреть, помещенный в Совреиеннике же, прекрасно передан уважаемнм иною В. И. Далем: но, с позволение его, есть выражение, не так из ясняющия мысль и нзменяющия понятие о действии. Все это от нензвестностн местности и обычаев.

Николас продолжает тайно делиться с Фридой подробностями: месяц назад Берни Барух[120], друг Дороти, к которому она пришла за советом и протекцией которого хотела заручиться – положение ее было совсем безнадежно, – сказал прямо, что в тридцать три года поздно строить карьеру. Единственное решение, заверил ее Берни, – найти мужа и как можно скорее. Она все еще красива. Чтобы подцепить рыбку крупнее, Берни дал ей тысячу долларов на покупку сногсшибательного платья.

Письма Основьяненка и И. А. Плетневу.

Дороти взяла деньги.

I.

21 октября 1938 года, за неделю до открытия выставки Фриды, Дороти организовала для друзей вечеринку под предлогом, что вскоре она отправится в путешествие. Куда – не сказала, но куда-то далеко, это секрет. Вопросов ей больше не задавали. Goodbye cocktail[121] прошла в ее очаровательной квартире, расположенной в здании Хэмпшир-хаус. Уютное гнездышко с невероятным видом, уже несколько месяцев она платила за него деньгами, взятыми у друзей в долг.

7ю января 1839. Основа.

252

Вечеринка окончилась в районе часа ночи. Да, где-то в час пятнадцать. На рассвете, одетая в свое самое красивое платье из черного бархата (ее любимое), в серебряные туфли на высоком каблуке, с макияжем, словно собралась на прослушивание мечты в Голливуд, Дороти спокойно перелезла через окно – может, сделала глубокий вдох, – one last time[122] взглянула на Нью-Йорк и прыгнула с высоты шестнадцатого этажа.

«Кдзыр Дивка переводится, кажется, в Петербурге, и будет там издана, как писал ко ине И. А. Корсаков. Переводят ее и здесь; не чнтал еще, но, кажется, располагают особо издать.

Cheers, my friends[123].

«Всен, чем только в силах ивозностн, готов служить вам, преисполненный благодарности за лестное внииание и за полезные труды ваши, в чеи да подкрепит вас Бог.»

Присутствующий на вернисаже (бывший любовник Фриды) скульптор Исаму Ногучи со всей серьезностью дополняет рассказ Ника: на том прощальном вечере Дороти и он был!

– Что она тебе сказала? – спрашивает возбужденная Фрида. – Как она вела себя?

«Не уиею выразить той благодарности, какою преисполнен за оду­шевившее пеня, наставительное письно ваше. Из него я удостоверился, что я нечто делаю, а не, как давали ине заметить холодностьюидаже иолчаниеи, что я из пустого переливаю в порожннее. Я дуиал, что или меня не понииают, или вь саиом деле: в чему быть сказочником ? С чему идти за толпою, в коей все глушат один другого. Мне было досадно, что все летают под небесами, нзобретают отрасли, созидают характеры; почеиу бы не обратиться направо, налево, и не писать того, что попадется на глаза 1 Живя в Украйне. приучася и наречию жителей, я выучился понимать мысли их и заставить их своими словами пересказать их публике. Вот причина вниманию, коим удостоена «Маруся»и другие, пото­ну что писаны с натуры без всякой прикрасы и оттушовки. И признаюся вам, описывая «Мару сю  «Галочку»и проч., не могу не умею заставить их говорить общнм языком, влекущим за собою непреиенно вычурность, подбор слов, подробности, где в одном слове сказывается все. Передав слово в слово на понятное всен наречие, слышу от вас и, подобно вам, знающих дело, что оно хорошо; не я его произвел; а списал только. Следовательно, все, что вы сказали обо ине, не заслужено иною; а ежели что и есть, то по счастливой находке или улучению в мету, по счастью.

– Как обычно, – ответил Ногучи. – Была легкой. Очаровательной. Говорили обо всем, танцевали, смеялись. Она была такой же, как и всегда: немного легкомысленной, растерянной, очень красивой. Хорошо помню ее последние слова: «Что ж, водки больше нет». А потом она выпрыгнула с небольшим букетом желтых роз, что я ей подарил, – продолжает говорить Ногучи, а вокруг слышатся печальные перешептывания. – Букетик был приколот к груди. Я читал в газетах, что тело ее почти не пострадало. На лице ни царапинки. Глаза широко раскрыты.

«Следуя одобрению вашему, пишу и буду писать. Буду переводить что сложится по здешнему; буду пересылать вам, во с условием: если будет удостоено чести поиещение в журнале вашем, иомещайте, негь—без всякого снисхождение отриньте, личные отношения

– На лице ни царапинки?! – вскрикнул Ник. – Она упала с шестнадцатого этажа, это невозможно!

II.

До самого конца она оставалась красоткой, думает Фрида, словно погрузившись в мутные воды. Дороти спала с Ногучи, возможно, и с Ником. В этом они похожи, размышляет Фрида, про выставку она и забыла. С Дороти они одного возраста. Охваченная странным беспокойством, Фрида чувствует, как непреодолимое желание охватывает ее. Как можно выпрыгнуть из окна, если у тебя не болит все тело? Должно быть, каждый нерв причинял бедняжке боль, внутреннее стремление свести счеты с жизнью съедало ее. Открытая дверь, за которой выход, за которой останавливается само время.

8го февраля 1839 года.

Оставшись наедине с Ником, возбужденная Фрида объявляет, что нарисует смерть Дороти Хейл.

253

Желтое небо Парижа

Блики на Сене.

в отношение и публике, вещи различный. И я буду утешен, най­дя суд, а не безусловное сннсхождение. С такою надеждою на благо­расположенность вашу, прилагаю «Конотопскую Ведьму», нелепую по содержанию своему; но все это основано на рассказе старожилов. Топление (инииых) ведьи при засухе, не только бывалое, со всеми горестными последствиями, но, и удивлению и даже ужасу, возобновленное помещицею соседней губернии. Вслед за этим будет: «Вот тебе и клад»; в мае вышлю. Потом следовала бы «Кбзырь дивна», но я не нолучил ее ни одного экзеипляра; даже особе, кому посвя­тил  ее, не имею что дать. Кто ее напечатал, на каком положеюн, от кого и от чего она продавалась и где остальные экземпля­ры — решительно ни от кого не имею нн полсловечка в сведение. Перевел бы и ее, но не имею ни одной книжки. Одна Сердечная Оксана у вас в Петербурге, кажется, явится весною в малороссийском альманахе, составляемом г. Гребенкою. Еще одна щирая любовь поступила в цензуру и И. А. Корсакову. Но явится ля она у меня особняком — еще не знаю».



III.



15ю марта 1839 года.

«По случаю, был у меня спор с писателем на малороссийском наречии. Л его просил написать что серьезное, трогательное. Он мне доказывал.., что zзык неудобен и вовсе не способен. Знав его удобство, z написал Марусю, и доказал, что от налороссийского языка vожно растрогаться. Здешние предлагали мне напечатать, и я, предохраняя себя от насмешек русских журналистов, написал Солдатский портрет. Кнмгопродавец просил, составить целую часть; я написал Мертвецкий велик  день. И так пошло далее, именно для одной забавы себе, веселого чтение с женою и видя, что землякам это нравится. Хотя и подумывал о каком нибудь приобретении, но не извлек его ни даже от двух частей повестей.

Фрида разговаривает в углу с Жаклин Ламбой, встретила ее с тем же восторгом, что встречает своих любовников. Из Нью-Йорка Кало уехала после новогодних праздников, расставание с Ником далось тяжело. 1939 год начался для нее в этом городе на другом конце света. Париж. Шум. Теснота. Незнакомая, пугающая суета. Фрида остановилась у Жаклин и Андре Бретона, в доме номер 42 на улице Фонтен. Добралась, она в самом сердце города, на Монмартре, о нем Диего прожужжал ей все уши, рассказывая о моложавом героизме и схватках непонятых гениев. Фриде кажется, что в глубине души она знает намного больше Бретона, который при каждом удобном случае говорит, что совсем рядом жил Дега, а еще Тулуз-Лотрек, а в двадцать шестом доме Бизе написал свою «Кармен» и так далее и тому подобное… Спрятавшись за театром «Меню-плезир» c броским фасадом, чета Бретон жила в квартирке-мастерской на пятом этаже. Ну и барахолка у них! Стены с отбитой штукатуркой были увешаны картинами друзей, фотографиями, африканскими масками, завалены книгами, тут же виднелся огромный идол, привезенный из путешествия. Если бы Бретон ее так не бесил, то Фриду такой бардак непременно бы привел в восторг. Каждый вечер в этой квартире между продавленным диваном, шипящей сковородкой и сколоченными кое-как табуретками собирается толпа. Андре пересчитывает свой полк, в глазах Фриды он походит на короля, окруженного шутами. Но короля чего? По ее мнению, французские интеллектуалы смешны. Они довольствуются собой на этой прогнившей земле, в этой прогорклой, отупевшей Европе, с Франко в Испании, Муссолини в Италии и Гитлером в Германии; говорят, что война здесь неизбежна, а они с утра до вечера ведут пустые разговоры, восседая то в одном кафе, то в другом, болтают о недостижимых целях, размешивают сахар в кофе, гремя ложечкой. Сюрреалисты. Фрида считает их сборищем педантичных болтунов. Она их ненавидит. Она также ненавидит эту темную квартирку, где спит на жуткой кровати между двумя кучами исписанных бумажек и среди полуразвалившейся мебели, ненавидит Париж и его непонятный французский язык! Бретон пообещал ей устроить выставку, но даже палец о палец не ударил. Ее картины не пропустила таможня, а этот вопрос он даже не решает, он не договорился с галереей, он совсем на мели. Бретон дошел до того, что попросил Фриду одолжить ему денег. Здесь она уже три недели, чувствует себя словно в ловушке, далеко от Диего, которому пишет письмо за письмом, украшая свои послания губной помадой и вкладывая в конверты разноцветные перья. Он отвечает ей: крепко держись, ни на что не обращая внимания, наслаждайся ароматами бистро, круассанов, что готовят глубокой ночью, гулом музыкантов в клубах на улице Дуэ, сходи на пикник и собери цветы на кладбище Монмартр, не сосчитать все прекрасные места в обожаемом им городе.

«Извеетность моих сказок разохотила здешних переложить их



По русски, и совершенно порусски, точно как вы желаете. Слушаем

в чтении: и что же? Малороссы, не узнаем своих земляков, а

К счастью, у Фриды есть Жаклин, ее светловолосая бомба, родная душа в этом странном городе, о Фриде она заботится как о самой нежной из всех подруг, порой даже на глазах несколько смущенного Бретона. Этим вечером две девушки обсуждают картину, которую Фрида закончила писать на борту корабля по пути во Францию. Мексиканка хотела бы и ее выставить, если только сеньор Бретон соизволит наконец-то поднять свой зад и договорится с какой-нибудь галереей. Речь идет о картине, где изображено самоубийство Дороти Хейл. После открытия выставки в Нью-Йорке Фрида долго общалась с ее подругой Клэр Люс, та согласилась заказать портрет умершей девушки. Картину она хочет подарить матери Дороти. Клэр занимает пост главного редактора «Вэнити фейр», с погибшей красоткой они были очень близки, и вечером, выпивая с Фридой last drink[124], Клэр поделилась с ней терзающим ее секретом. Это она давала Дороти деньги. Но в какой-то момент помогать подруге стало обременительно, и Люс предложила Дороти поискать работу, отряхнуться от всей этой мишуры. А еще Клэр посоветовала ей сходить к Барни Баруху, якобы он поможет с работой.

254

русские... зевают и находят маскерадом; выражение, несвойствен­ные обычаям, из яснения—национальности, действия—характерам.», мыслящм по своему, и брошено, хотя правду сказать, перевод был сделан и вычищен отлично. Я предложил свой перевод, букваль­ный, не позволяя себе слова сместить, и найден сносным, но не передающим вполне (ну, право), красот малорусских оборотов. Такой.перевод «Маруси и проч. дошел и вам от Василия Андрее­вича? Вот, начав от потопа, дошел я до настоящей цели ответа. Вы теперь видите, что я не произвольно, нечаянно, неумышленно попал в писаки, и хотя, точно, обстоятельства мои требовали под­держки и я заботился приобресть чтолибо, но все ускользало из рук, и ничто, до сих пор, не ободрило.

Через несколько дней Клэр случайно зашла в бутик «Бергдорф Гудман», посмотрела модели, пошив которых можно заказать, и выбрала сногсшибательное вечернее платье. Цена привела ее в ужас; слишком болтливая продавщица проговорилась, что госпожа Дороти Хейл буквально только что заказала такое же. Клэр была в ярости. Неужели все одалживаемые для аренды деньги спускались на роскошные вещи? И о чем эта Дороти только думает! На следующий день подруга позвонила и пригласила на так называемую вечеринку в честь отъезда, но Клэр отказалась. Ей безумно хотелось высказать все, что накипело, но Клэр просто холодно ответила, что у нее нет времени. Дороти все-таки решила обсудить с ней выбор платья: какое надеть? Вот пустышка! Но Клэр не сорвалась, посоветовала платье из черного бархата – Дороти оно очень к лицу. В конце концов, если Хейл на какое-то время уедет, то ей не придется одалживать деньги, нет никакого смысла начинать сложный разговор, после которого они возненавидят друг друга.

«Все, посланное в Петербург, там и осталось; или напечатают, а мне. не только книжки, и спасибо не скажу т, или затеряет­ся там, или заиолчат; и я уже отложил все заботы, чтобы полу­чить чтолибо, и не хлопочу, а все продолжаю писать, то от нечего делать, то, чтоб изложить мысль, какая нам, с женою, придется; хоть посмееися или погрустим вместе — и то наше; потом и пустим печатать, кому отдам, или так пойдет по рукам и затеряется. Также точно вы видите, что я не могу, по нынешнему, писать очищенным слогом, подобранными выражениями, и всегда буду сбиваться на свой тон, иалороссийский. Следовательно, не беруся исполнить, по совету вашему, внущенноиу дрбрым вашим во мне расположением. При всем усилии, при всем старании, буду взлезать на ходули и, от неумение управлять, зашатаюсь и упаду. Зачем же приниматься за то, что выше сил ? Притом, почтеннейший Петр Александровичу потрудитесь вникнуть в видииую разницу нашнх ну ииенно, язывов русского и иалороссийского, что на одном будет сильно, звучно, гладко, то, на другом, не произведет никакого действия, холодно, сухо. В пример «Маруся»: происшествие трогательно, положение лнц привлекает участие, а рассказ, ни то, нн сё, я говорю о рус? екой; как напротив малороссийская берет рассказом, игрою слов, оборотами, краткостью выражений, имеющих силу. Малороссийская «Маруея»не смертию интересует, но жизнию своею. «Ни, мамо.»—»а тож —але».—у кеста сказанное, в русское этого не оденешь.

255

Пример вам: Праздник мертвецов. Это легенда, местный рассказ, ежегодное напоминание в семье, назаговены, о «Терешке, по­павшемся и мертвецам с варенмЕОН.  Рассвазанное по нашему, как все передают зто предание, нравилось; перечитывали, затвержи­вали. Перешло в русское и вышло ни то. ни се; повод журналисту трунить, чего я и ожидал, при прочтение ее в вашем журнале».

IV.

26го апреля 1839 года.

И тем же вечером Дороти выбросилась из окна.

«Что же мне делать, если я себя не понимаю. (Это будет Объяснением на вторую часть последнего письма вашего). Вот мое чисто­сердечное сознание. Никогда недумал я писать что-либо.  Читаемое не нравилось; и если встречалось что-либо сходствовавшее с моим разумением, я находил, что не с той точки писавший смотрел, не то заметил. Отдаленность от действователей и пребывание в здешней пустыне не лелеяли дальнейших рассуждений и никак не воз­буждали во мне охоты писать. Притом же занятия, приятные для ду­ши и сердца моего, обладали тогда иною в высшей степени. Я устроивал институт — самая мысль, так новая для здешнего края; бо­ролся с мнениями, предрассудками, понятиями; прнвел дело и концу... и в награду увидел зависть, действующую протнв меня со всем ожесточением. Бросил все мои труды и тут то посланною мне Вогом Анною Григорьевною побужден приняться писать. По обстоятельстваи, я написал первую, комедию... ох...  «Дворянские выборы.»Род людей, которых вы так верно изобразили, приня­лись иеня катать с бока на бок. Все эти господа начали перещитывать сколько мною написано «ибо, поелику, дабыа—а слона то и не приметили; цель, намерение остались вовсе без рассмотрение, и было ли то все в пьесе, никто не сказал, выключая г. Ушакова, в Телеграфе. Это иеня огорчило, охладило. Защищая как то досто­инство языка малороссийского, я вызвался заставить рассказом своим плакать — не поверили, я написал «Марусю»; и когда убеждали иеня напечать, то я, боясь опять цеховых скалозубов, напи­сал для них «Солдатский портрет», чтоб оградить себя от на­



256

Рассказывая это Фриде, Клэр плакала. Она также добавила, что Берни вдруг рассказал ей, как прошла их последняя встреча с Дороти: про совет купить роскошное платье и найти мужа, про врученную тысячу долларов.

смешек их и чтоб они Поняли, что сапожнику не иожно разуметь портного дела. Для составление части, писал простонародное предание, из рода в род передаваемое: «Мертвецкий Велик день. Писав «Марусю», я узнал себя, что могу так писать; но порусски, после уроков за «Дворянекие выборы», я боялся приниматься. И что жь? Ко­гда вышла первая часть повестей, отовсюдубыли отзывы, что они плакали, как «Марусю»погребали, и я готов был плакать о них. Были и такие, что благодарили меня, что я доставил лакеям их чтение понимаемое иии; натурально, что я смеялся над такими. Не многие заметили, как Маруея с Василиеи пересыпалась песочком, когда говорила с ним о чувствах своих, и сказали, что мне не нужно другой эпитафии: «Он написал Марусю. Для них, а более для Анны Григорьевны, я продолжал писать и составилось две части повестей. Здешние, хваля иое писание, принимались переводить на русский, но все было неудачно; я не перевел, а перепнеал словов елово, без малейшей перестановки слов или пересказа другим образои. В ту порупроезжал В. А. Жуковский. Ноговорить много лестного и желал читать их в переводе. Какой был у зиеня и.од ру­кою, я такой и вручил ему. Просили меня нависать для театра опе­ру; я собрал главных здешних характеров несколько, наполнить песнями, обрядами, и пошло дело вглад. Из этого вы видите, что я тави нахожу себя способным писать, и хотя знаю, что немногие видят, что и для чего я пишу, но для понимающих пишу. И еслиб не язвительные выходки саиозвавцев  ценителей, то я писал бы и порусски, как бы смог; но не желая дать поводу трунить над со­бою, не сиел бы за русское взяться, еслиб не вы; и еще принялся писать на особый лад, о чем из ясню ниже. При первой встретившейся идеи, я тот час пишу и тогда у иеня все в сторону, пока не окончу. Не черню никогда ничего, а прежде всего, в иыеллх сложу план, характеры линь, ход действий одного за другим; раз­говоры же я прочее приходят во вреия писание. В. А. Жувовский, говоря со мною о «Дворянских выборах». советовал еще продол­жать в тои же тоне и с тою цел ю. Когда же я иь яснил труд­ность составить из всей этой кутерьмы правильную драму, то он мне советовал поместить и развить все это в романе, украсив и

Невероятное платье из бутика «Бергдорф Гудман», in fine[125] у Дороти больше не будет случая, чтобы надеть его.



257

Показывая картину, Фрида изложила Жаклин всю историю. Историю женщины, которой говорят, что с такой красотой ей остается одно – быть потаскухой, немедля найти мужа, историю женщины, в личике которой таились и прелесть, и погибель. На картине изображено его вертикальное величество Хэмпшир-хаус: здание занимает почти все полотно, хотя окутано оно, даже скорее затоплено, волокнами тревожного тумана, из-за которого городской пейзаж совсем не виден. На заднем плане проглядывает крошечное тело, падающее из окна, которое по размерам чуть больше остальных, пятно в форме человека, голова пока вверху; на среднем плане, окутанном облаками, тело девушки видно отчетливее, теперь ее голова внизу, она падает, лицо при этом невозмутимо – чудесное лицо.

наполнтгв сценами из губернсгсих обипеств. Тут и уцепился за прежнюю мою мысль: добродетелышх людей, честных чиновников и вообще исполпяющих свое дело, и чему описывать? В порадве идущия времева года, постепенное их изменение, польза, ими при­носимая, как бы нн было все это описано, незаймет нас, потомучто мы сами все видим. Но ураганы, вырывки из порядка и все необыкновенности: это должно описывать. Давно уже я приступить и описанию жизни «Пустолобова», имеющего родных по всем званияи. Он простачов, пеполучивший образование, чудно мыслить, буд­то понимает дело, но превратно от общих разумений. В мало  летстве остался сиротою. Бго имение разоряют судьи, опекуны; его раввращают, поручают в пансион мадам Филу; пансион и потом дальнейшие его похождение, участие в выборах и многомного... Сей сказки написал л первую часть и послал в Москву. Там на меня сильно напали; но когда Василий Андреевнч обнадежить меня, что они говорят пустяки, то я принялся писать и ногородить (при всем желании ускроиить себя) шесть частей. Но при первой мысли я тотчас сообразил, что, по выходе этой книги, все опекуны, судьи, со­держатели пансионов, предводители и все описанные мною, по имеяованияи лица, все восстанут на меня. Здесь пречудный народ. Вышла «Козырьдивна»и судья сердится на иеня, что он никогда бубликов непрннимает от просителей; за «Выборы»и теперь каж­дый исправнив с есть меня готовь. В «Новогоднике»вышла статья «Свупеп»и все додумываются, кого я это описал ? Чтб же будет когда вый деть сатира на все злоупотребленил, делаемые людьми во всех знанилх ? Я дотого испугался, что повторяю мои убеждение и И. А. Корсакову, чтоб отложить печатание вовсе. Вы видите и знаете, как я из ясняюсь и пишу; так изложена, без дальнейшего старание, вся повесть. Какое богатое поле ругателям  журналистам.

«Насмешки во всеуслышание, домашние упреки (если не более) — это будет моею наградою. А ине бы хотелось умереть покойно, чего лишусь, когда самое прямое, благородное иое стремление показать, отчего у нас зло, будет осиеяно и преследуемо. Саиоуверенио:ть ие в состоянии разогнать всех мрачных мыслей.

На переднем плане, словно на сцене театра, Дороти Хейл покоится на земле, чуть ли не в руках зрителя, с нее слетели туфли, одна нога выходит за рамки полотна, будто бедняжка продолжает падать, но на этот раз с картины, будто снова дана возможность погладить ее по ноге, обогреть. На лице ни царапинки, кинодива, смотрящая вам в глаза, обреченное совершенство, оскверненное лишь струйками крови, что текут из правого уха в рот. Одета она в черное платье. К груди приколот шикарный, еще не увядший букет желтых роз.

258

«За разметание моих писаний не пеняйте на меня. Все это вот как произошло. Граф Бенкендорф отнесся ко мне, прося статьи в Альианах В. А. Владиславлева, на 1840 год, издававшие с благотворительною целью. Я выслал. Вот отдельная статья. Другая оторвалаеь от целого, это отрывок от Пустолобова, ко­торый И. А. Корсаков рассудил поместить для сведение, что будет целое. Каков отрывок ? Незнаю, не читал, за неимением здесь и даже у меня альманаха. При приступе и , без моего ведома, вписали меня в сотрудники и потом уже спросили, чем я могу содействовать? Чтб делать, у меня было в мысли описать малороссийскую жизнь, и воспитание, и обряды, и проч. и проч. старинное, чего уже тенерь и следов нет. Я им объявил, что будет»Халявский». Они ухватились обеиии руками, просили выслать и пред­ложили о возиагражденин, что мне получить? Я просил всех журналов русских и для Анны Григорьены Кеѵпе etrangfcre. Они поспешили меня удовлетворить. Я выслал им начало «Халявского». И сам не знаю, поместят ли еще его и кстати ли он будет в журнале; по дело сделано. «Козырьдивка по обстоятельствам в отношении посвящение, нужно было издать вовреия; но все осталось в туне, и я не знаю, кому и благодарить за издание. Явится наднях «Геннуся по русски; это спекуляция не моя, а книгопродавца здешнего, на что я и рукою махнул. Вот все мои бродящие, ис­ключая театральных: «Шельиёнка и «Сватанья4. Двв части повестей сажи по себе. Вот и полный мой отчет; из него видно, что мало раскидано, й то по необходииости,

Кровь видна и на раме. Такова кровь женщин – красивая? тогда молчи! – свихнувшихся на слишком властном желании, которое они порождают в мужчинах.

V.

2810 апреля 1839 t.

– Фрида, ничего подобного в живописи я не видела.

— «О «Пустолобове речь. Знаете ли, кроме огорчение от не­приятности вам, чрез банкрутство И, я обрадовался тому, что «Пустолобов»не будет печататься. И если возможно меня более, не­жели успокоить и одолжить—отложите печатание его вовсе. Я не боюсь шмелей; я и уши заткну, я и уйду, чтоб не слыхать; но близь нас находя щияся блохи, клопы и прочая гадость, те кусают, или более

– У меня получился грустный портрет, Жаклин, портрет Дороти Хейл.

259

Бретон зовет двух женщин, просит их перестать шушукаться, он раздражен, что, закрыв дверь, его оставляют одного – у него все и всегда должно быть под контролем. Человек десять, еле втиснувшихся в двухкомнатную квартиру Бретонов, среди забитых до краев пепельниц и бутылок вина играют в «изысканного трупа»[126], потом Андре предлагает другую игру – «правда или действие». Нужно ответить на нескромный вопрос, если не отвечаешь – выполнить действие. Поль Элюар спрашивает у Фриды, каков ее возраст. Та совершенно спокойно отвечает, что ответа на этот вопрос им никогда не узнать. Действие, действие!

– Прекрасно, – говорит Бретон Фриде. – Ты сидишь на стуле, так займись с ним любовью!



безцокоят до. того, что места не найдешь. Журналистов не боюсь они изменилнсь, и каждый имеет своих верующих в него. Но здешние, домашние, елсечастно встречающиеся, опекуны, дворяне, судьи, пред­водители, полицейские, советники, казначеи, содержатели пансионов и все поименованные характеры, коих лица, носящия звание сии, примут на себя, и я от них нигде покоя не найду. Если вы коротко знаете разнокалиберный круг губернский и толки по д»ревням и в уездных сборищах, то вы согласитесь, что мои опасение справе дли вы. Я писал, что, еще не читав и не видев статьи в альианахе, а только из Северной пчелы узнав, что помещен «Скупец»«все спрашивают меня: «На кого я метил ? не на того ли, не на дру­гого ли?»Сообразив все это и поверив моему опасению, полагаю, что и вы согласитесь отложить и не вооружить... чтоб не ввели в такой храм славы, что и все бросишь. Тут же не бев того, в журналах встречаются замечание, насмешки, порицание, колкости— все это моим умствующии здешним подает оружие и отищению, и я, вместо удоводьствия, увижу последние дни мои отравленными; в каждои встречаюшемся просто человеке, буду встречать врага себе ипреследователя. Гдеже искоиое вовсю жизнь спокойствие?... Много имею представить ваи справеддивых опасений от действий благо­разумно мыслящих; но остальное все постигнете и согласитесь со мною, что надобно отложить. Если же, по каким либо обстоятельствам, уже отменнть печатание невозможно, что дело пошло гораздо вперед и сопряжено с убытком комулибо значительным в таком случае, я просил бы и прошу убедительнейше, сколько можно, отвратить от меня гласно составление этой книги. Нельзяли в заглавии сказать; «издано, или составлено «X. Б. Ч. И. И.»и тому подобными бук­вами, как лучше придумаете; или просто: «издано обществом  или что угодно — что угодно, только бы не мое, или Основьяненка, имя было. Уже и альманачная статья покажет на иеня; но от&решуся, если в полном издании закрыто будет. Еще бы я просил, разуиеется, когда уже невозможно постановить печатапия, чтоб, не пом­ню в какой части, где один из Пустолобовых, производя следствие, танпует кадрили и всех без разбора сажает в острог, пусть он будет не Иван Савич, а как нибудь иначе перекре

Фрида ничего не отвечает. Она кладет сигарету, медленно поднимает юбки – видны только тоненькие ножки да босые ступни с красными ногтями, ими она начинает ласкать деревяшки, по-обезьяньи, по-змеиному. В комнате воцарилась оглушающая тишина, постепенно, вскруживая разгоряченные головы, мексиканка возбудилась, она раскачивается на подлокотниках, выбирая положение, чтобы обрушиться в оргазме, двигается и изгибается в хореографии обуреваемых желаний, обстановка накаляется, Фрида кричит, сильнее, отчетливее, милая проворная девушка выгибается в удивительной схватке с неодушевленным предметом. До апогея.



260

«Прекрасно, как случайная встреча на анатомическом столе швейной машины с зонтиком!» – мог бы вскрикнуть этот выскочка Бретон.



Господа сюрреалисты потеряли дар речи.

ствте его. Ну их совсеи. Еще: когда настоящий Пустолобов слу­жить у какойто барыни, которая умничала и безпутно вела себя, ска­зано: что она не имела волос и носила парт; выключите эту тгрииету. По справке оказалось, что у одной барыни, вовсе не такой, как моя, не ииеется волос на голове и она носить парик; она иеня с ест, хотя, чорт ее знает, есть ли у нее волосы.... И вообще все это похождение с этою барынею так как то сухо и незанимательно. Или бы и викинуть его вовсе, или обработать и украсить чем ин­тересе. А что касается до губернских чинов, так там беда. Куда ни оборотись, все будут ворчать. Вместо губернского проку­рора о экипаже, нельзя ли переменить, стрянчий верхнего земского суда; советника, и которому явился Пустолобов для получение места, нельзя ля переменить на секретаря наместнического нравление. и проч. я проч., всего и не прнпоиню. А полиция что скажет ? А мелкое дворянство? Ужас, ужас и ужас. Одним словом, доста­вите мне больше, нежели одолжение и успокоение, когда отклоните и возвратите мне рукопись. Из нее можно будет выпускать отрывки для альианахов и в журналы; но все это по выбору и обделанное. А все издание пусть бы шло после смерти моей, чтобы я покойно дожить вев в кругу своеи. Благоразумию вашему и лестной дружбе вашей, так слепо доказанной, поручаю этот процес. Я изло­жи л, хотя вкратце, но намекнул на все, на все опасение от последствий. Решите дело, и я не буду апеллевать. С нетерпением жду вашего заключение, чем не отлагайте успокоить меня. Еще при­бавлю: меньше бы я безпоконлся, еслиб какое  нибудь последовало одобрение свыше; тогда, видев внимание, может быть, прикусили бы языки; но кто же может наверное знать? Еслиб был здесь В. А. ЗКуковский, он задал ине эту тэму. Чтб бы он сказал ? Взялся ли бы поддержать там, где надобно? И так, с нетерпением ожидаю ва­шего мнения; не замедлите кь уснокоению моему

– Будут еще вопросы? – спрашивает взмокшая Фрида.



261

VI.

Желтый подсолнух

13ю мая 1839 года.

Цветы в бутоньерке.

«В «Отечественных Записках»явится скоро «Пая Халявский44. Это начало и отдано еще до поступление моего в иовровнтельство ваше. Он начать по препоручению Васвлия Андреевича, переданного мне чрез здешняи о чиновника графа Панина, чтоб описать старин­ный быть малороссиян, род жизни, воспитание, занятия и все, до последняи о. Я понял, что ето высшего сословия, и сделал начало. Чтд вы о нем скажете? Бели он заслужить ваше одобрение, то его можно расплодить, в том же тоне, от двух и до четырех ча­стей. Тут будет молодость его, служба, домашняя жизнь и занятия, пребывание в столице, раздед с братьями, процесы, женитьба, воспитание детей и проч. На чтб и буду ожидать рНшение вашего. И так понаберется частей восемь или и более, кроме «Пустолобова», которому решение ожидаю от вас.



«Ко всему этому я приступаю единственно по требованию вашему. Теперь же скажу с всегдашнею моею откровенное™ о главнейшем предмете. Я получаю от брата определенную пенсию; разечитанной мною, от числа до числа, от срока до срока, стает; но лишнего не бывает и ни откуда не приходить, следовательно приступить и печатаню я не имею никакой возможности. Занять для того денег, не сиея я думать о верном приобретении, неприлично; а иотоиу и должно отложить всякое неиечение. Не полагаю возможным. чтоб нашелся совестный книго иродавец (где они?) взять издание на себя Обещанные выгоды едвали он исполнить, едвали устоить в слове. И со мною были подобные прииеры. И так, это обстоятельство положить преграду всему, чтб вы, по доброму расположению и участью точно дружескому, хотеди сделать для меня. Это одно стеснение заставляет меня отказаться от предложение вашего и иотоиу еще, что, по вашему предусмотрению, первоначальная подписка в наше время невозможна».



262

Единственным парижанином, снискавшим милость в глазах Фриды, стал Марсель Дюшан[127].

ѴП.

21го июня 1839 года.

Самый утонченный, самый проницательный мужчина из всех, что она встретила в Отвратительном Париже – так Фрида прозвала город. Ум Дюшана притягивает, а естественная простота опьяняет. За кажущимися стыдливостью и робостью Марселя скрывается истинный матадор с серыми глазами цвета противоположного берега, с тонким ртом, складывающимся в забавную молниеносную ухмылку, порывистый и угловатый образ дополняют приводящие в ужас шутки и бесовское чувство свободы. Марсель находит Фриде гостиницу, чтобы она съехала от Бретонов, – «Режина» на площади Вогезов, Марсель договаривается с галереей, Марсель провозит через таможню картины и устраивает гостье туры по интересным местам французской столицы. Дюшан – кудесник с крыльями из соломы. Он жил в Нью-Йорке, и Фрида уже слышала о нем, в основном от Жюльена Леви и Ника. В Штатах о нем ходят легенды, он оставил там гору разбитых сердец.

 «Со всею откровенностиго отвечаю на последнее письмо ваше от 5го игоня. Упражнение в делах, незатейливость, ограниченность в жизни обратили на меня внииание дворянства. Я был постоянно избираем в почетные должности, когда некоторые из первейших особ не были удостоиваемы и тому. Весьманатурально, что это ироизвело зависть и желание повредить мне; клеветали на меня, разева­ли обо мне разные нелепости — ничто не помогало; я был избран в Председатели Палаты. Здешние завистники употребили все, чтоб номешать мне, и успели. Утвержден был не я, а младший мой кандндат. Тут то усилили слухи, что Г не благоволить ко мне, а Б уиотребит все, чтоб меня не допустить служить нигде. Но дворянство, вопреки молве, не имея прямого насчет мой заирещение, избрало меня в подобную первой почетную должность совестного судьи. В сем звании я имел счастие быть, вместе с про­чими членами, иредставлен в Харькове Государю Императору и удостоен, из за других, всемилостивейшим вопросом. Граф видел меня и я не заметил от него нерасположение, как бы долж­но ожидать и человеку, замеченному в чем бы то ни было. Боль­ше: чрез нею шли представление о наградах тогда же, и я не исключен им и представлен и нолучил награду. На зло завистпикам и клеветникаи здешним, избрали меня вторично в совестные судьи. Шумели, спорили, препятствовали явно, но меня все из­брали. Если выйдет «Пустолобов», не будут ли они, имея сред­ства, перетолковывать каждое в нем слово, а особливо в главах о ходе выборов ? Тут найдут и намеки и указание на того, на другого; и чего они не сплетут. А междутвм, в следующем гбду, наступают выборы, и мне бы желалось еще послужить, пока есть здоровье и силы. Давши всему превратный толк, могут сделать свои внушение. Вот причины, для коих не желал бы я, чтоб «Пустолобов», при жизни моей являлся в свет, чтоб не нанес мне неприятностей от собратий, увлеченных мнениями и толками не­

263

Марсель ведет ее в потайную квартирку на улице Пеликан, неподалеку от рынка, в миловидное, неприглядное здание, похожее на бордель, где вызывающе убивают время галантные девицы и исполненные неги юноши в компании художников и музыкантов, собравшихся, чтобы опуститься на дно и припасть к слишком крепким напиткам, купить которые можно только из-под полы. Это место Фрида обожает: стены в рисунках, в нише с балдахином устроились скрипачи, сунув им несколько монет, Фрида просит сыграть испанские мелодии; так же она делала в Мехико на площади Гарибальди, где собираются марьячи. Здесь есть и обезьяна, скачущая по комнате, она напоминает Фуланг Чан, что осталась в синем доме.

расположеяных людей. Конечно, одобрение Г, хотя бы словом, много бы меня ободрило и приостановнло бы дальнейшие здешние толми; но этого ожидать не смею. И так, изволите видеть, что ни явного врага, нн тайно дейетвующего ко вреду моему, не имею между важными и сильными; абезнокоят домогоние шавки, или, лучше, кло4 нн, тараканы, блохи и прочая доиашвяя гадость. Л потопу выпуск «Пустолобова в свет или сокрытие его июд спуд совершенно завмсмт от вас и в этои отношении я заранее соглашаюсь с намерением и действием вагаим.

«Бели вы нашли «Пустолобова», долженетвующего значить болЬе чеголибо, то прилично ли будет посвятить его Василию Андреевичу Жуковскому? Не оскорблю ли его ничтожным приношением ? Узнав его, нет границ моего в нему почтение, уважение и утвердивгаагося удивление. Он же и преюручил ине написать подобное. Если вы одобрите мое пламенное желание и не найдете обетоятел сТв, пренятствующих тому, то извольте располагать так же неограниченно, вак и во всем, и моей восторженной благодарности».

– Фрида, а ты знаешь, откуда пошло название улицы Пеликан? – спрашивает Марсель с загадочной улыбкой в уголках рта.

«О «Халявском». Гг. основатели «Отечественных Записок», объявляя о сотрудниках, включили меня и потом отнеслись, пред­лагая вознаграждение. Япослал им «Халявского»первую половину, располагая из него сделать чтонибудь целое с подробностяии. В вознаграждение требовал журналов, коих вышло на цену 265 р. кроме «Отечественных Записок . Они немедленно начали высылать все, и просили «Халявсвого продолжать, хотя бы на восемь кни­ге и, и что первая тетрадь будет помещена во второй книжке.

– Рядом, наверное, питомник экзотических птиц?

«ГодоватыЙ»4 как любпиеп Аппы Григорьевны, принят ею в свое покровительство и опа предположила от него воспользоваться. Начавши дело с «Отечественными Записками», мы хотели им по­слать записку, что нам нужно будет ту пену, какую вы назначи­те; но если вы находите другую и удобннйшую дорогу и удовле

– Не исключено. Но на самом деле это искаженное название Пуаль-о-Кон[128], более приличное, потому как с эпохи Средних веков здесь селятся проститутки. Обратила внимание, что номера домов на улице выкрашены красным цветом?

ѴШ.

Фрида со смехом кивает.

5ю августа 1839. Основа.

– Одна подруга мне рассказала, что средневековые женщины выходили замуж в красном.

264

– Как думаешь, цвета каким-то образом связаны с условностями или наоборот?

– Я так не думаю. Честно говоря, мне кажется, цвета существуют вне условностей.

творению желаний наипих, то изависнт совершенно от воли вшей. Мы вам вверилнсь и вам все предоставляем. Причеи нужно Объяснить. Вам известно уже, что мы жнвем на пенсии, достаточной для жизни, но в дальнейшем неудовлетворительной. В осьмнад­цать лет нашей супружеской жизни я не мог ничего доставить Ан­не Григорьевич. Теперь, когда, благодьтельным вашим участием, открывается способ и возможность приобрести чтонибудь для удовлетворение лриличий и необходимостей, и когда здесь, даже и за день­ги, невозможно хорошее и.меть, то я и убедил и настоятельно упросил ее сделать записку, сходно с моии желаниеи, чтб б нужно имвть? Она составила, с означениеи цен в невоторых вещах. Главнейшее затруднение, кто позаботится приискать и купить все, не только по цене, но и по достоинству? С. И. Гребенка еовсем радушием вызывается исполнять все, даже до иодных магазинов.

– Однажды Пикассо мне сказал: «Когда у меня нет синего, я использую красный».

«О посвящёнии . По должности, он иеня нашел и, превозно­ся, просил о прясылке «Пустолобова»и других. Все прочее у не­го затеряно и не возвратилось. Богь с ним. Переписка наша санам дружеская, несмотря ни на что, я был все один и хотел пока­зать ему прямое, искренное расположение, подписал ему статью; но как его не извещал, то и должно посвящение исключить. О посвящениях я думаю одинаково с вами...

– Марсель, а где твои краски?

«О «Слободских Полках»просила меня редакция «Отечествен­ных Записок w. Препровождаю тетрадь в вам. Такого рода статьи не есть чьелибо сочинение, но сбор из записок, как и сказано. Кажется, статья эта никуда больше и не пойдет, как и ним. Из нее извлечение были уже в здешних «Губернских Ведоиостях». Если понадобится им, отдайте, а цена на ваше произволение.

– А я, Фрида, не рисую уже очень давно. Мне по душе шахматы.

«Получение денег ни на что более не нужно, как ааприобретеиие вещей, подобно как в запнске. Следовало те же деньги от­правлять обратно за вещами; и для того, лучше, не высылая денег (еслнб когда оставались) удерживать их до будущих надобностей.

Став завсегдатаем кабаре-бара «Бык на крыше», она заходит в него почти каждый вечер: осушая по углам зала бокалы шампанского, Фрида с завистью смотрит на танцовщиц. Настоящий французский дух! Гарленд Уилсон, гениальный черный музыкант, постоянно играет здесь на пианино, подсев рядом, Фрида ночи напролет заказывает ему песни и наблюдает, как по клавишам бегают его руки. Гарленд привязался к этой маленькой дамочке, что не лезет за словом в карман, не способна выдавить из себя ни фразы по-французски, не прочь выпить как следует и надрывает глотку, сочиняя тексты к мелодиям, которые он ей предлагает. Его очаровывает ее любовь к танцам, хотя танцевать она не может. Да и к тому же в «Быке» не встретишь банду сюрреалистов, ведь это бар Кокто[129], а они друг друга терпеть не могут. Фриде так понравился фильм «Смерть поэта», что, встретив его режиссера, она не поверила своим глазам. Их познакомил Марсель, они с поэтом одного возраста – обоим в районе пятидесяти, и у обоих на лице эта удивительная усталость, вечная молодость, что пожирает радуги парами невидимых миров. Их можно принять за братьев – и и тот и другой нескладные. Жан Кокто взглянул на Кало сверху вниз и произнес: «Это тебя я должен был снять у себя в фильме, ты прекрасно смотрелась бы в декорациях Зазеркалья!»

«Хорошо Гоголю. На нем почили существенно монаршие милости; он и не боится никого: всякий знает о покровительстве. Но вдесь, у нас, правдою не возьмешь. О прочем всем лучше молчать, как на выходку Полевого против «Праздника Мертвецов»показывают



265

рассказывают немногие, но все же шипят. А попадись ин что та­кое, и чему могут придраться, тут им наслаждение.

Подготовка к выставке началась, дата назначена, приглашения разосланы, но Бретон принял решение, что эта выставка будет посвящена Мексике, а не работам Фриды Кало. Hijo de puta. Он обвел ее вокруг пальца. Знай она об этом, не потащилась бы во Францию, а вернулась бы к мужу. Фрида не видела его уже несколько месяцев. На выставке Андре также хочет представить доколумбовские статуэтки, одолженные у Диего, и много барахла, купленного на рынке в Мехико, – в церкви он даже украл ретабло, посчитав их сюрреалистичными. И среди этого ужаса Бретон собирается повесить картины Фриды. Она в ярости. У нее складывается ощущение, что она принимает участие в ярмарке, выставляется в зоопарке. Мексиканская каморка, где славный народ Парижа может разжечь пламя экзотической искры. Последней каплей стал отказ совладельца галереи: по его мнению, картины Фриды ужасающие, вывесить надо всего две-три. На этом все, вопрос закрыт. К чему эти приличия, эта скромность? Разве Париж не столица революции, как dixit[130] Диего, не мировой центр авангарда? Если бы на ее месте был художник-мужчина, осмелились бы они устроить выставку? Возмущаясь, она обсуждает это с Жаклин и Дорой Маар, подругой Пикассо. Дора тоже художница, а еще фотограф и поэт! И она очень красива. Губы покрыты красной помадой, думает Фрида, брови напоминают крылья, как и ее собственные, но крылья эти стрекозы. Для мелкого сообщества Дора – всего лишь женщина Пабло, его муза и модель, думает Фрида, ей так и не удалось убедить Бретона в том, что на выставке она отказывается быть Фридой Ривера. Со своими декретами, кодексами и осуждениями, решила она, сюрреалисты возомнили себя Цезарями.

«Перечитывал журналы, ясно вижу и понимаю занимающихся имм людей, правила их и старание достигать цели своей; а любопытно было бы взглянуть на них ближе, слышать суждение, толки и заме­тить их извороты. Но где способы приехать в Петербурга? Ка­жется, последяее употребил бы на дорогу, тотчас бы явился у вас, рассказал бы, что на душе, наслушался бы вас, да хоть и назад ехать. Но невозможность в сиособах нстребляет всякую надежду».