– С трех до семи приблизительно. Знаешь, как заставить человека убивать?

– Такое возможно? – подполковник приподнял брови.

– Конечно, – легко согласилась Кира. – Надо просто дегуманизировать, убрать из человеческой категории тех, кого предстоит убить. Представить свиньями, насекомыми, бурдюками с кишками, швалью, лохами, в общем, низшими, не достойными жизни существами…

– Подобная пропаганда нередко встречается… – нахмурившись, пробормотал Самбуров. – Много где…

– Конечно. В зависимости от типа мышления и психологического состояния необходимо полоскать мозги нужное количество раз. И все. Под лозунгом «Эти твари и гниды не достойны жизни» человек способен убить кого угодно.

Самбуров быстро моргал, хмурился. Он думал над тем, что она сказала. Складывал исторические случаи и события из личного опыта.

– Много припомнил? Недостойных жизни категорий? Геи, иноверцы, нацисты, америкосы, мирные протестующие… В определенных условиях можно кого угодно подвести под эти условия. И это только то, что вспоминается с ходу. – Она весело улыбалась, будто с ее губ не слетало жутких страшных слов. – А если подумать? Припомнить? Например, сегодня мы слышали яркую историю, как в сознании одного живого существа мир разделился на своих и чужих. Дальше происходит выбор. Если она для них изгой, то они – шваль, бурдюки с кишками, горстка насекомых. С ними можно не считаться.

Девочка принесла мясо и овощи. Кира улыбнулась, предвкушая удовольствие от еды. От нее не укрылось, что Григорий за ней наблюдает.

– Я привела пример, но не обязательно, что так и произошло. Но примерно вот так рождается убийца. Серийный убийца. Себя он ставит как право имеющий, а всех остальных признает…

– Тварями дрожащими… – автоматически договорил Самбуров. – Но Раскольников раскаялся, сам сдался…

Все смотрели на незнакомца и удивлялись, как это до сих пор никто его не заметил… Как охотно писали в романах тех лет, «на лице его лежала печать рока»! Во всяком случае, внешне он совершенно не походил на тех мужчин, которых каждый день во множестве встречаешь на улице.

– Не мети все под одну гребенку, – посоветовала Кира. – Во-первых, все-таки «Преступление и наказание» художественное произведение. Как сказал бы мой любимый психотерапевт Михаил Ефимович, «глубоко психологичная художественная литература», но тем не менее придумка, вымысел. Раскольников ставил себя на место «права имеющего» в качестве проверки, которую сам себе придумал. Он не ощущал этого, не принял. А вот если человек действительно ощущает себя «хорошим», «правильным», «имеющим право» и, соответственно, всех вокруг мусором, ничтожествами, недостойными его плевка, то рано или поздно он совершит преступление. Ну или когда представится удобный случай.

Матушка Нобле заговорила первой:

– У этого чужестранца и вправду злобный вид!

Кира с большим аппетитом поглощала солянку и салат, смакуя, запивала чаем, будто не рассуждала о кровавых преступлениях. Заметив настороженный взгляд Григория, она проглотила очередной кусочек и объяснила:

– А, главное, хитрый! – добавила дамочка, явившаяся в сад без кавалера; голос ее звучал весьма дружелюбно.

– Да, для врачей, и в том числе психологов, людей нет. Есть пациенты. Это немного отстраняет от них тех, кого они лечат, тех, за кем наблюдают. Резать по живому телу, удалять гнойники, вправлять кости, заставлять вспоминать болезненные события, снова и снова погружать в индивидуальный кошмар, принуждать выходить из зоны комфорта непросто. Поэтому и необходимо некоторое отстранение. Достигать поставленной цели приходится жестокими методами. Манипуляциями во имя интересов пациента, – пояснила Кира, несколько поспешно.

– Ну и красавец же мужчина! – заметила другая особа, чей возраст явно перевалил за сорок.

– Ты оправдываешься!

– У него злые глаза! – испуганно воскликнула молоденькая работница.

– Вовсе нет.

Какая-то нянька сокрушенно добавила:

– Так вот как ты живешь? Вот так издеваешься над людьми! Ты не считаешь их себе подобными, – хмыкнул Григорий. – В этом есть что-то от детской жестокости. Отсутствие сопоставления своих страданий и чужих.

– Не передергивай, это лишь словесные игры… – Кира отложила салфетку.

– Ох, кого только не увидишь в Париже!

Выходя из ресторана, она бросила тоскливый взгляд в сторону моря. От входа в «ЛаЛуну» его еще не видно, но Кира точно знала, что оно там, и чувствовала его запах, слышала шум, улавливала зов.

– Заедем, – пообещал Самбуров, – я и сам бы прогулялся по набережной. Закончим только дело.

Малыши уже считали смуглолицего мужчину людоедом и смотрели на него широко раскрытыми от страха глазами.

Нужный им адрес они искали долго. Навигатор водил по улицам поселка Орел-Изумруд словно по пустыне, по тропинкам, которые давно замело. Он прокладывал дорогу напрямую через сады и огороды, перескакивал сквозь трассу, разделенную отбойником, предлагал перекрытые бетонными плитами и домами тропки.

Солнце уже превратилось в красный диск, собравшийся скатиться за горизонт, когда они нашли нужный дом. Старый и ветхий, полуразрушенный и пустой. Если дом и навещал кто-то, то делал это нечасто. Они прошли через калитку, закрывавшуюся на веревочку, потоптались во дворе. Самбуров обошел дом.

И только Лили, эта несчастная мать, даже не взглянула на бородатого господина. С потухшим взором она недвижно сидела возле дерева. Губы ее шевелились, однако с них не слетало ни звука; впрочем, по их движению многие догадались, что она повторяла имя дочери: Жюстина.

– Одно окно выбито, другое закрыто пленкой. Здесь никто не живет, – заключил подполковник.

Кира оглядела двор, заваленный велосипедами, мопедами и деталями от них.

Толпа, окружавшая незнакомца, сумевшего, наконец, вырваться из рук Медора, становилась все гуще; неожиданно бородач заговорил; сильный акцент сразу выдал в нем иностранца, но никто не брался определить, откуда же этот человек родом.

– Пошли к соседям, – решила она. – Как там мать Аниты зовут? Не помнишь?

– Отпустите меня, я не собираюсь бежать! – произнес чужеземец.

Они заглянули в личное дело девочки и перешли к соседнему дому.

Его глухой голос звучал сурово и торжественно.

Там разруха была аккуратно прикрыта новыми строительными материалами. Дом хоть и старый, но с двух сторон запакованный в современные пластиковые панели. Начали приводить в порядок, но или деньги кончились, или что-то не получилось с ремонтом. Территория, обнесенная столбами и сеткой-рабицей. Двор прибранный, аккуратный, даже цветы растут.

– Разумеется, он никуда не убежит! – воскликнул мальчишка ростом чуть ниже солдатского сапога. – Отсюда сейчас и мышь не ускользнет!

– Мы можем увидеть Алину Саламатовну Хакимову? – прокричала Кира мужику, курившему на крыльце. Растянутая майка и трико еще с советских времен демонстрировали обрюзгшее тело.

– С ним все ясно, – заметила матушка Нобле, – он возместит все убытки – да еще с процентами.

– Но зачем ему девочка? – спросил какой-то простак из второго ряда.

– И сам бы поглядел, – буркнул мужик, лениво почесав пузо. Разглядев корочку Самбурова, он хмуро покосился в сторону: – Калитку толкайте сильнее, ржавая она, тяжело открывается, и заходите.

– Маленькие дети часто нужны богатым семьям, – со знанием дела важно заявила молоденькая работница. – Особенно когда приходится улаживать дела с наследством.

Самбуров навалился, металлическая преграда жестко скрипнула и распахнулась.

– Или сохранить благородное имя, – заметила ее соседка. – Да чего уж там, об этом все знают.

Чуть ли не след в след за ними зашла женщина. В шелковой косынке, повязанной на седых волосах концами назад, и с удивительно спокойным взглядом, в котором были обреченность и смирение. В руках она несла большую тряпичную сумку с продуктами, из той торчала петрушка и палка колбасы.

– Не говоря уж о том, – подзуживала дама без кавалера, – что эта молоденькая мамаша хороша как ангел, и негодяй вполне мог стянуть ребенка, чтобы заставить маменьку быть посговорчивее.

– По твою душу пришли, – как-то злобно проговорил мужик. – Поди, младенцев, тобой убиенных, посчитали.

Подобная мысль явно пришлась собравшимся по вкусу. По толпе пронесся шорох, предвещающий обычно бурные аплодисменты. Отныне смуглый и – что еще хуже! – чернобородый иностранец окончательно превратился в глазах зевак в мелодраматического злодея, которого они с успехом вывели на чистую воду.

Самбуров предъявил женщине документы, та едва взглянула на них.

– Алина Саламатовна?

– Я самая, – согласилась женщина. – Пойдемте в дом, чаем угощу.

Раздались крики:

Ни удивления, ни испуга. Обреченность и смирение.

– Полицию сюда! – И тут же:

Кира прошла в дом первой, сразу за Алиной, едва расслышала, как хозяйка бросила мужику: «В порядок приведи себя, постыдись». И наградила того таким убийственным взглядом, что Кира опешила, а мужик исчез, она даже не успела заметить куда.

К их удивлению, в доме оказалось идеально чисто и прибрано. Через окно на кухню проникали лучи закатного солнца. На подоконнике и в напольной подставке-пирамидке густо пестрели цветы. Не самая дешевая кухонная мебель, сшитые на заказ шторы и пол, покрытый плиткой.

– А вот и городская стража!

Женщина нажала на кнопку чайника и достала чайный сервиз. Хороший сервиз, и здесь пользовались им постоянно, не по праздникам.

Настало время арестовать виновного, и, против обыкновения, появление городской стражи было встречено публикой с искренним восторгом.

– М-м-м, с мятой, – обрадовалась Кира. – И, кажется, с душицей?

Общественное мнение нередко склонно заблуждаться – причем самым нелепым образом; так, например, оно охотно обвиняет в жестокости смиренных городских стражей, чья форма послужила образцом для портных Политехнической школы. Держу пари, что, выбрав наугад любого городского стражника и положив ему в карман яйцо, через неделю вы найдете это яйцо в целости и сохранности.

– Верно, – улыбнулась хозяйка. – Люблю всякие травки.

Самбуров открыл рот, чтобы задать вопрос, но Кира его остановила и спросила:

Привычка не спешить превращается постепенно в состояние души, граничащее с религией и философией перипатетиков[12], живущих по принципу festina lente[13].

– Скажите, Алина Саламатовна, когда вы последний раз видели свою дочь?

И потому блюстители порядка всегда прибывают на место преступления тогда, когда колесо фиакра уже давно переехало ногу пожилой дамы, споткнувшейся на мостовой; их видят только после того, как уличная стычка затихла сама собой, и я знаю множество злобных натур, готовых потребовать ликвидации славного института городской стражи; критиканов останавливает лишь одно: очень уж сладостно созерцать, как доблестные стражники по двое или по трое неспешно шествуют по тротуару, болтая о вещах в высшей степени достойных и являя собой умиротворяющую картину полного и абсолютного ничегонеделания, ожидающего праведников в райских кущах.

Самбуров покосился на чашку с ароматным дымящимся чаем и смиренно предоставил инициативу в разговоре девушке.

– Давно не видела, с полгода точно. И до этого почти с год не приезжала она. Не любит сюда приезжать. С отцом, наверное, живет. Важной птицей стала. Зачем я ей? Даже не мать. – В голосе женщины сквозили горечь и печаль.

Вот и сейчас городские стражники были верны своему девизу: «Поспешишь – людей насмешишь». Блюстители порядка не торопились, опасаясь разбить яйцо. Следом за ними шли двое мужчин в штатском, которых никто никогда не спутал бы ни со мной, ни с вами.

– Вы знаете кого-то из ее друзей? С Андреем Крякиным они с детства дружили. Сейчас тоже общаются?

Часть толпы бросилась к ним, окружила их тесным кольцом и принялась рассказывать о случившемся.

– Дружили. С Андрюшей они хорошо дружили. У него родители… не шибко-то им занимались. Так он у нас почти все время находился. Ночевал даже частенько. Вон и по сей день забора-то между нашими дворами, считай, нет. У Анитки не было друзей, не контактная она, как ей в школе написали. Вот только Андрей и был другом. Думаю, да, до сих пор общаются. Уж не возьмусь судить, что у них. Мне Аня-то никогда особо не доверяла. Да и не было у нее таких уж девчачьих забот и секретов. Но с Андреем они держались друг за друга. Он после школы уехал сразу и приезжал уже не к родителям, а, наверное, к Ане и по делам каким-то.

– А родители Андрея? – подал голос Самбуров.

Дело выглядело простым и ясным: имелся некий злоумышленник – англичанин, русский или еще какой-нибудь подозрительный иностранец; его только что схватили на месте преступления, когда он похищал ребенка, то есть, похищал не он, а его сообщница, женщина, переодетая монахиней, а он на глазах у всех вручил ей кошелек, полный золота.

– Так померли давно. Спились. – Алина Саламатовна пожала плечами. – Андрей даже на похороны не приехал. Денег только перевел. Вон и дом стоит, рушится. Хоть перевести бы его на кого, чтоб жили.

– Ух, как вкусно! – Кира с удовольствием пила чай и по-честному хвалила хозяйку. – А вы, получается, Андрея хорошо в детстве знали. Каким он был?

Может быть, в пылком темпераменте парижан и кроется одна из причин, по которой осмотрительные сержанты городской стражи предпочитают бездействовать. Они знают, как охотно обитатели Парижа выдумывают самые невероятные истории.

– За-ня-тым! – по слогам произнесла Алина и улыбнулась довольно и серьезно. Она махнула в окно, через которое виднелся кусок соседского двора, заваленный железками. – Он вон всем этим увлекался. Велосипедами, мопедами, потом машинами. Такие шедевры творил! И разрисовывал их сам. Соберет какие-то железяки у соседей, по помойкам, бесформенные, ржавые, непонятные, потом сидит над ними днями и ночами, привинчивает, паяет. Искры летят в разные стороны, потом краска брызжет. Анитка вокруг него бегает, как собачонка, радостная, веселая, помогает. Он никогда ее не гонял. Возятся-возятся. А потом – раз! И стоит… ну… не знаю… транспорт. – У Алины Саламатовны глаза сияли. Она вспоминала время, когда все было хорошо, когда она сама была счастлива. – Велосипед или мотоцикл, да не обычный, а с кабиной, или ездит как-то очень быстро, или вездеход, по оврагам проехать может. Они с Анькой и ездили. Возвращались грязные, в синяках, царапинах, одежда драная, – рассказчица всплеснула руками, но никаких сомнений, радовалась, – но, довольные-е-е. Ну, я зашью, постираю, не ругала.

С серьезным, но скептическим видом оба блюстителя порядка двинулись к иностранцу.

Женщина снова помолчала, грустно улыбаясь и вспоминая детей.

Каждый из них шел, заложив руки за спину: эта поза, как и униформа, является обязательной деталью облика тех, кто днем и ночью охраняет наш покой.

– Так что он занятой был, – напомнила она. – Не хулиганил, не пил и не курил. Девочки его тоже не интересовали. Да с его глазом-то и они его не жаловали. Так что он среди колес, рулей да подшипников жил. Хорошо жил. А потом уехал.

Следом за сержантами по-прежнему следовали двое в штатском.

– А Анита? Анита его не как девочка интересовала? – спросила Кира.

Десятка три голосов гневно возопили:

– Аня? Как девочка? Да какая она девочка? – мать хмыкнула. – Нет, она ему вроде как питомец была, беззащитный да беззлобный. Ну, назойливый, наверное. Но преданный как собака. Только Андрей ее такой видел. Только с ним она такая и была. Чужие-то иначе считали. А как не считать? Всем-то она совсем другое лицо показывала.

– Однако вы не торопитесь!

– А Настя Кириллова, одноклассница Андрея? Она как девочка Андрея не интересовала? Они же дружили. В одной компании в школе были. – Кира поставила на стол чашку, поразмыслила и еще налила себе чая.

– А ребенка тем временем увозят все дальше и дальше!

– Эй, не будьте трусами, хоть перед вами и милорд!

Алина Саламатовна погрустнела, на ее лице отразилось сожаление, неприязнь, раздражение, даже злость.

– А я? Как мне теперь зарабатывать на хлеб, если родители перестанут доверять мне своих детей? – добавила матушка Нобле. – Вот он, разбойник! Хватайте его!

– Ох уж эта Настя Кириллова. Так вы из-за нее пришли? Я-то сначала подумала, что вы… Знаю я, что она пропала. Давно уж. Неужто мать еще надеется найти ее? Когда ее искали, ко всем одноклассникам приходили. Я тогда сильно испугалась, что опять наша история всплывет, что Анитку станут допрашивать да проверять. Но нет, оказывается, ко всем ребятам одноклассникам и родителям приходили. – Алина Саламатовна говорила быстро, будто спешила, только думала женщина о чем-то другом. Но ни Самбуров, ни Кира ее не прерывали, не говорили, кто из участников той давней истории их больше всего интересует.

Медор услыхал вопль почтенной матроны и, скрестив руки на груди, заявил:

– Не полиция была, а… детектив. Я же вроде не обязана была с ним разговаривать?

– Господом Богом клянусь, что этот человек – преступник!

Кира активно помотала головой:

Два сержанта бесцеремонно отстранили любопытных, преграждавших им путь. Что касается манер наших городских стражей порядка, то мы вполне можем посоветовать этим людям быть несколько помягче.

– Нет, не обязаны. Особенно если не хотели.

Оказавшись нос к носу с незнакомцем, один из сержантов с ледяным спокойствием произнес:

Самбуров покосился на нее, но промолчал.

– Ваши документы, пожалуйста.

– Я тогда вымоталась на работе, устала как собака. Еле языком шевелила. Они хотели с Андреем поговорить. А мне про Андрея нечего сказать, я его уже сколько не видела. А про Аню они не спрашивали.

– Еще чего – «ваши документы»! – загалдели со всех сторон. – У таких, как он, всегда есть любые документы. Ребенка! Ребенка давайте!

– Настя с Аней не дружили. – Кира осторожно направила разговор в нужное им русло. – Аня же на два класса младше училась.

Второй сержант, до сих пор не проронивший ни слова, гаркнул:

– А ну-ка, прекратите толкаться и оставьте нас в покое! Проходите!

– Да, моя младше, – вздохнула Алина Саламатовна, глотнула чаю и, будто на что-то решаясь, заговорила: – Много крови нам эта Настя попортила. Крепко они тогда с Аней воевали. Не на жизнь, а на смерть. Настя Анитку в таких жутких делах обвинила, даже слушать тяжело было. Представить невозможно. Только моя-то домой приходила, я все своими глазами видела. Избитая и поцарапанная, в грязи, псиной воняет, от слез захлебывается, ее трясло всю, я думала – свихнется девка. Я ее тогда таблетками отпаивала успокоительными. На это же смотреть невозможно было. Стоит, как статуя, лицо красное, трясется, зубы скрипят, из глаз слезы ручьями льются. Ну как можно до такого ребенка довести? В конуру собачью засунуть. Когда я в школе училась, со мной тоже всякое было. Бойкот объявляли, кнопки на стул подкладывали, косу мне одноклассник как-то отстриг. Но чтоб такое! Мы с ожогами Аниткиными в больницу ездили и волосы на затылке ей сбрили, чтобы швы наложить. Я сначала уперлась, в милицию пошла. Учителя ни в какую не верили, что Настя врет. На стороне этой заразы вся школа стояла. Одноклассники как завороженные твердили: «Хакимова сама все и на Кириллову клевещет».

В ответ раздался ропот, однако сержант шагнул вперед, и толпа отступила.

Женщина оторвала взгляд от чашки и пристальней посмотрела на Киру:

В эту минуту все, наконец, вспомнили о Глорьетте, по-прежнему сидевшей возле дерева и совершенно не понимавшей, что творится вокруг. Решив, что обвиняемого можно больше не держать, Медор поспешил к молодой женщине и попытался поднять ее. Она молча улыбнулась ему и жестом показала, что хочет остаться на земле. Медор опустился перед Лили на колени.

– Понимаете, мать всегда должна быть на стороне своего ребенка. Кто же, как не мать, насмерть за дите свое биться будет? Только биться хорошо, когда уверена, что дите твое право, не виновно и если защитить сможешь, то ему хорошо будет. А я же знала, что Анитка…

Толпа не обращала на них никакого внимания.

Кира видела перед собой уставшую, замученную бытом и жизнью женщину. Она не хитрила и не лгала, просто рассказывала все как было. Долго хранила в себе, не потому что утаивала или искала выгоды, просто никому не нужны были ее рассказы, никто не интересовался ее жизнью, а теперь она облегчала душу.

– Понимаете, у Анитки приступы с детства были. Я уже видела, как она всякое с собой вытворяет. И когда мне кто-то из учителей сказал, что Аниту вообще надо обследовать, она психически неуравновешенная и неадекватная, меня как обухом по голове огрело. Я сейчас заявление напишу, и что же? Своими руками дочку в психушку упеку? От детдома спасала, когда удочерила, а тут в дурдом отправлю. Я и отступила. А Анька тогда на меня обиделась, сильно обиделась. Все тогда у нас пошло наперекосяк. Она, наверное, считает, что я ее предала.

Все взоры были устремлены на милорда; он вызывал всеобщую неприязнь, так как его внешность полностью опровергала все понятия о приличном цвете кожи и волос, введенные англичанами. Толпа страстно надеялась, что у милорда не окажется документов, поскольку вместо того, чтобы достать свой бумажник, он с растерянным видом попытался пуститься в объяснения.

– А что вы видели? Что происходило с Анитой, что вы психиатрической клиники боялись? – Кира изо всех сил старалась спрашивать мягко, не осуждающе.

Сержант городской стражи, подозрительный по долгу службы и вежливый по причине «приличного костюма» иностранца, величественным жестом протянув руку, терпеливо ждал.

– Она кричала, до истерики, до плача, до рыданий. И я не всегда могла понять причину. Ну, с ребенком как? Надо чего-то – он орет, требует. Дали – замолчал. А с этой не поймешь, что она хочет. Вроде как на пустом месте – орет, и все, плачет, рыдает, головой о стену колотится. Я сначала не отнеслась к подобным истерикам всерьез. Думала, это капризы. У меня и старший сын не очень уравновешенный был. Так я все на мужа валила. Что влияние плохое оказывает. С психологом советовалась. Мне сказали, что это подростковый возраст и Аните тяжело принять, что она другая. Не такая, как все, и это нельзя изменить. А потом…

– Это не настоящий милорд! – выкрикнул мальчишка. – У него нет бумаги, доказывающей его благородное происхождение!

– Да и быть не может. – со вздохом поддакнула одинокая дама, – такие умеют только пыль в глаза пускать, а на деле и гроша ломаного не стоят!

– Потом все стало хуже? – продолжила Кира. – Что вы стали замечать?

– Вот уже больше двадцати лет, как я прекрасно гуляю с детьми, – рассказывала тем временем матушка Нобле второму сержанту. – В прежние времена этому мошеннику зажали бы большие пальцы в тиски и не отпускали бы, пока не признается, где малышка, да еще заставили бы заплатить матери, а тогда та и мне бы должок вернула…

– Это было жутко. Я не понимала, что делать. Даже психологу не могла рассказать… – Алина Саламатовна закусила губу.

– О! О! – раздались изумленные возгласы, и круг любопытных стал быстро сужаться. – Внимание! Вот он полез в карман! Достал паспорт!

Кира видела, возвращение к тем воспоминаниям мучало женщину.

– Членовредительство? Жестокость? – не отступала девушка.

В самом деле, иностранец медленно расстегнул свой черный редингот и столь же неторопливо извлек из внутреннего кармана бумажник, открыл его, нашел среди множества документов маленькую визитную карточку и протянул ее сержанту.

– Да, – кивнула Алина Саламатовна. – Дочка как будто не чувствовала боли. Или перекрывала физической болью какие-то душевные страдания, которые ее терзали. Она тыкала в себя иголки и смотрела, долго, даже не морщась, как течет кровь. Утюгом тоже… прижигала. Однажды ее муж застал за тем, что она водила лезвием по своей руке. Кровища течет, а она смотрит на него в упор, как будто он ее за рисованием фломастерами застал.

– Вот уж нашел, что предъявить! – послышались возмущенные голоса.

Подполковник сидел с абсолютно каменным лицом, Кира не выражала эмоций, это поддерживало женщину, она продолжала:

Прочитав то, что было написано на карточке, сержант тут же сорвал с головы свою треуголку, словно самую обыкновенную гражданскую шляпу.

– Я думаю, у нее анальгезия. Это нечувствительность к боли. Редкое заболевание. Я много прочитала про него. Несколько признаков совпало, но достоверно я не знаю. Почему же она издевалась…

Двое державшихся в стороне мужчин в штатском обменялись многозначительными взглядами.

– Над животными тоже? Вы видели? – спокойно уточнила Кира.

– Ничего удивительного, ведь у него вид настоящего вельможи, – с достоинством произнесла дама без кавалера.

– Да, – выдохнула Алина. – И если бы только над животными.

– Да что же это такое! – захлебываясь от негодования, заверещала Пастушка. – Может, сержант еще и извинится перед этим типом?

– Господин герцог, – тихо, но вполне отчетливо произнес один из блюстителей порядка, – прошу прощения, но я лишь исполнял свой долг.

Она помолчала, собираясь с мыслями, Кира терпеливо ждала продолжения рассказа.

– Вот так, – заключила матушка Нобле, – только вы его и видели! А мне – оставайся у разбитого корыта! Ах, моя репутация погибла! О, эти богачи!

– Коля, ну мой муж, он всю жизнь пил. И раньше по пьяни буянил сильно. Мог драться полезть, бутылками кидался, иногда с ножом за мной бегал. Я его никогда особо не боялась, просто всегда сильнее была. Так-то он не бог весть какой силач. В ванную башкой безмозглой макну, свяжу и пусть отсыпается. А это меня не было… С соседом он накирялся – и понесло. Анитка его всегда ужасно раздражала. Хотя мне иногда казалось, что он ее боится. Во всяком случае, Коля с ней не связывался. А она щенка завела. Визгливый такой, везде лез… Коле по пьяни что-то померещилось. Так он того щенка башкой об дерево шибанул. Не успела я щенка закопать, чтоб сказать Аните, что он сбежал или украли… Дочь не плакала. Вообще ничего не сказала. А на Колю кастрюля с кипящим маслом опрокинулось… Вроде как случайно. Хворост она мне готовила как будто. Частенько готовила она, конечно, не спорю. Но случайно ли кастрюля упала? А потом в мужнином мотоцикле загорелось что-то, еле потушили…

Толпа заволновалась.

– Вы боялись, что Анита не в себе? Сумасшедшая? – уточнила Кира.

– Наверное, я это знала, – печально подтвердила Алина Саламатовна, – да только не в психушку же ее сдавать? Я ее из больницы забрала, чтобы у нее нормальная жизнь была, а не детдомовская, а теперь что ж, в психушку сдам? Это же я ее такой вырастила. Вроде как сама и виновата.

– Ребенка! Ребенка! Давайте ребенка! – кричали люди.

– А вы не подумали, что если Анита действительно была больна, то она могла причинить вред окружающим ее людям? Перестать себя контролировать? – вмешался в разговор Григорий.

Лили обняла за плечи Медора и спросила его:

Кира внимательно отследила в его взгляде отсутствие осуждения и ничего не добавила к вопросу. Но тут в кухню вошел мужчина, встретивший их на крыльце – муж Николай.

– О каком ребенке они говорят?

– Опасная она была девка, вот что я вам скажу. На все способная! – выпалил он, и Кира поняла, приемный отец где-то уже жахнул стопку-другую и, расхрабрившись, явился к ним. – Она даже маленькая всегда смотрела, как зверек из клетки, зло и как на таракана. Будто запоминала, выискивала повод сделать какую-то гадость, удобный момент выжидала. Вот!

Казалось, ее мозг силился что-то припомнить; но рассудок ее по-прежнему был окутан мраком. Медор сжал свои огромные кулаки; его зычный голос перекрыл все остальные звуки:

Он задрал футболку, приспустил брюки, в которые обрядился по приказу супруги, и продемонстрировал огромный ожог. Кожа зажила, но уродливый рубец на теле запечатлелся навсегда.

– Я не солгал, – рявкнул он, – этот человек действительно говорил с похитительницей детей. Если его отпустят, я последую за ним… и сам схвачу его!

– Всем не обязательно видеть твои причиндалы, – буркнула Алина Саламатовна. – Уйди с глаз моих.

Глаза Лили затуманились.

– Эта девка способна на все! Абсолютно на все. Она избить, изуродовать, убить может. Уж помяните мое слово! Ей все одно – муха или человек.

– Похитительница детей…

Николай встретился с суровым взором жены и ретировался из кухни.

Склонив свою хорошенькую головку, молодая женщина пыталась прислушаться к тому, что вопили вокруг.

– Мать Насти тоже не пошла в полицию? Как вы думаете почему?

– Андрей вмешался. – Алина Саламатовна закусила губу. – Он как раз приехал. К Анитке зашел, и я сразу поняла, ничего она ему не сказала. А еще подумала, что Настя эта из-за Андрея беснуется. Может, приревновала или, наоборот, так его внимание привлекает, может, Андрею через мою Анитку мстила за что-то. Я Андрея нашла в городе ночью. Ненароком выспросила у дочери, в какой гостинице он останавливается. До трех ночи ждала. И все ему рассказала. Потом неделю тряслась, что дочь узнает. Но обошлось. И я все верно сделала. Настя вмиг угомонилась. Как забыла про Аньку.

Возмущенные парижане яростно тыкали пальцами в сторону иностранца, невозмутимо застегивавшего свой редингот. Мадам Нобле велела своим овечкам построиться и жестко прикрикнула на Медора:

– А ваш старший сын с Анитой ладил? – вновь подал голос Самбуров.

– Я, когда домой принесла дочку, старалась настроить Мишу, что он старший брат, должен заботиться и защищать, потому что она маленькая и навсегда останется маленькой. – Алина Саламатовна пожала плечами. – Но он как-то на нее внимания никогда не обращал, и она его будто не замечала. Они ни разу не ссорились, не ругались, ничего не делили и не ревновали друг друга, но и не играли вместе, почти не разговаривали. В одном доме жили, а жизни их не соприкасались. Они и в школах разных учились. Как-то мимо друг друга прошли. Может, оно и к лучшему. Не получилось у меня дружной семьи создать… – Она помолчала, потом спросила: – А вы думаете, Настя жива еще? Мать-то понятно, до конца надеяться будет…

– А ну-ка, принимайся за работу!

– Мы делаем все возможное, – сказала Кира, и о том, что она имела в виду, можно было только догадываться. – К сожалению, да, осталась только надежда.

– Нет, – ответил Медор, – эта женщина очень несчастна, и я останусь с ней.

Вопросы закончились. Самбуров спешил уйти. Кира неторопливо и рассеянно оглядывала помещение. Назойливая мысль не давала ей покоя. Будто она что-то упустила. Услышала, но не поняла. На улицу опустились сумерки, хозяйка дома зажгла свет.

– Ах! – вздохнула Глорьетта, растерянно озираясь по сторонам, – это вы обо мне?.. Это я очень несчастна?

Пастушка бросилась к сержантам, чтобы те своей властью заставили Медора уважать авторитет работодательницы, но те, посчитав, что инцидент исчерпан – причем, ко всеобщему удовольствию, уже встали спина к спине, готовясь выкрикнуть сакраментальную команду:

– Алина Саламатовна, а это Анита? – В голосе Киры прозвучало такое изумление, что Григорий замер, уставившись на ее спину. Он подобрался, насторожился и ждал, что скажет Кира дальше. – Это вы и ваша дочь? Анита Хакимова? Сколько ей здесь?

– Разойдись!

Девушка схватила с комода, заставленного статуэтками, вазочками, фотографиями, снимок в рамке и развернулась к хозяйке. Самбуров не видел, кто изображен на фото, но глаза Киры сияли, словно елочные игрушки в Новый год.

– Но ребенок! Ребенок! – не унималась толпа. Медор же добавил:

– Да, это мы с ней в Хургаде, – улыбнулась Алина Саламатовна. – Аните здесь пятнадцать…

– И мать!

Дальше Самбуров слышал разговор как сквозь вату. Собственные мысли оглушили и не пропускали в голову посторонние звуки. Чертова толерантность и корректность. «Особенная, не такая, как все, навсегда маленькая», – подполковник вспомнил все эпитеты, которыми наградили Аниту в школе и вот сейчас мать. И ведь никто не сказал напрямую, словами!

– А что с матерью? – спросил один из сержантов. Никто не ответил: Лили лишь минуту назад поднялась с земли. Теперь она стояла и, казалось, ждала, что к ней кто-нибудь обратится. Сержант понял, что эта женщина и есть несчастная мать пропавшего ребенка.

– Вам надо пойти в полицейский участок вашего квартала вместе с вон теми господами, – ласково объяснил страж порядка Лили, указывая ей на двух агентов в штатском. – Вам повезло, что они были здесь рядом, на вокзале, вы сможете сделать им заявление. Если имеются свидетели, с них тоже снимут показания.

С фотографии на него смотрела девочка, или девушка, можно и за женщину принять, поскольку возраст людей с гипофизарным нанизмом на взгляд простого обывателя определяется сложно. Анита Хакимова – карлик и точная копия Екатерины Коламут.

Лили смотрела на сержанта широко раскрытыми глазами.

– Я сначала-то подумала, что вы от ее отца пришли, от Сергея Коламута. Может, он заявление написал, чтобы меня арестовали. Я же ребенка украла, получается, – вещала Алина Саламатовна, и Григорий усилием воли удержал себя, чтобы не вытаращить на женщину глаза.

– Так, значит, они говорят обо мне! – прошептала бедняжка. – И все эти люди собрались тут из-за меня! И это у меня украли мою Королеву-Малютку!

И Лили непременно рухнула бы на землю, как подкошенная, если бы Медор не подхватил ее.

– Украла ребенка? – одними губами прошептал он.

Словно по волшебству, шум мгновенно стих. Воцарилась гробовая тишина. Горе матери никого не оставляет равнодушным. На лица собравшихся легла скорбная тень, они были преисполнены сострадания и безмолвного уважения.

– Я рассталась с ней сегодня утром, – продолжала Лили. – Каждый раз, когда мне приходится покидать мою крошку, я вся дрожу от страха. Мне всегда кажется, что я слишком счастлива, и поэтому кто-нибудь наверняка позавидует мне и пожелает отнять у меня мое сокровище. Всю дорогу я думала только о Жюстине. Я всегда думаю только о ней… А вы уверены, что ее украли? Зачем?! Кому она нужна, кроме своей матери?

Но на него никто не смотрел. Кира уже вовсю расспрашивала хозяйку дома, радостным, удивленным голосом. Любопытная, словно только что научившийся ходить щенок.

Женщина говорила медленно и очень тихо, однако слова ее были слышны даже в последних рядах толпы.

Две крупные слезы, первые после всего случившегося, скатились по бледной щеке Лили.

– Девочку обязательно найдут, – раздалось несколько неуверенных голосов.

– Да по глупости все получилось. Хотела как лучше, а получилось… так, как получилось, – вздохнула Алина Саламатовна. – Тридцать два года назад жена Коламута в нашей больнице рожала. Поздно привез он ее, спасти роженицу мы не смогли. Две девочки остались. Да еще такие! На нем лица не было, сам как умер, вообще не понимал, что вокруг происходит. Как узнал, что жена умерла, так, кажется, умом тронулся. На нем прям написано было, что никаких детей ему не надо. Со смертью жены для него свет белый померк. В том, что он девчонок в детдом сдаст, мы и не сомневались. Ему главврач наша сразу предложила от них отказаться. А он вроде как не захотел, но непонятно, вообще понимал ли, о чем ему говорят. Девочки с проблемами родились, в боксе лежали. Сразу забрать нельзя было. Он отказ не написал сразу. Но мы были уверены, что за дочками не вернется. Не соображал он, вообще ничего не слышал, что ему говорили. А даже если бы и забрал, то все равно потом в детдом бы сдал. – Женщина тяжело вздохнула, помешала ложечкой давно остывший чай, в который не клала сахара. – Ну, мне жалко стало детей. В детдоме-то не больно сахарная жизнь. А тут еще такие. Двух я бы не потянула, у меня уже был сын. И вон муж, – она кивнула куда-то в глубь дома. – А одну решила спасти. Любовь и внимание свое дать. Вырастить в заботе и нежности, в семье. Взяла к себе. Главврач помогла с оформлением. Кто разбираться-то станет? Ну и взяла я Анечку себе. Растила как свою родную дочку. На своего отца записала, не на мужа. Не захотел он такую дочку. Да какой с него спрос, с алкаша? Давно бы выгнала, да некуда. – Алина Саламатовна налила себе еще чая. – А с год назад, может, чуть меньше, Анитка явилась как фурия! Глаза огнем горят, не то ругается, не то рыдает. Трясет ее всю, зубы стучат, слова выговорить не может. По телевизору или в интернете где-то увидела она сестренку свою родную, иностранку. Красивую, ухоженную, знаменитую и богатую. Для обычных людей карлики часто на одно лицо, как люди других наций друг на друга похожи, понимаете?

Лили, которую все еще поддерживал Медор, встрепенулась; глаза ее заблестели, но голос по-прежнему звучал тихо и надломленно:

– Что вы хотите за то, чтобы ее найти? Я отдам все, что вы пожелаете… Свою плоть, свою кровь, все, все… Ах! Пожалуйста, берите мои ногти и пальцы, мои волосы и глаза, всю мою душу!

– Понимаю, – кивнула Кира. – Монголы, китайцы, японцы для нас все на одно лицо. Но и мы для них тоже.

– Пошли, – скомандовал один из мужчин в штатском, и шепотом прибавил: – Клянусь честью, мы вернем ей дочь!

Вместе со своим товарищем он направился к выходу. Никто не обратил на них внимания. Сержант пробормотал:

– Но Анита-то сразу поняла, что Кэти, так, кажется, ту девочку зовут, точная ее копия. Я испугалась тогда. В Аньку мою словно бес вселился. Она по земле каталась в рыданиях, с топором на меня пошла. В общем, рассказала я ей правду. Она меня, конечно, обвиняла в том, что я ей жизнь испортила, что все могло совсем иначе у нее быть. Я боялась, думала, ее инсульт хватит или инфаркт. Но обошлось. Дочь уехала, ну потом заезжала еще раз. Больше я ее не видела. И, наверное, уж и не увижу.

– Обычно матери потерявшихся младенцев вопят без умолку, и мне их ни чуточки не жаль, но от безмолвного горя этой красавицы у меня просто сердце разрывается.

– Анита встретилась с отцом? Они познакомились? – спросила Кира подставляя чашку под чайник.

И все, кто стоял вокруг, согласились с блюстителем порядка. Теперь уже никто не взирал на разыгравшуюся в саду сцену как на очередной спектакль; любопытство уступило место состраданию. Толпа была столь же безутешна, как и молодая мать.

– Не знаю, – честно призналась Алина. – Думаю, да. Я ждала, что ко мне придут расспрашивать. Но никто не пришел. А дочка? Что ж, она не ко двору, что ли, придется? Раз он первую девочку воспитал, наверное, и Аниту не отвергнет. Я, конечно, такого образования дать не могла, как он, за границу учиться не посылала. В Египет один раз мы с Аней ездили только. Я сначала ждала, что он сам, Коламут этот, ко мне явится, тоже объяснений потребует, даже готовилась к тому, что в полицию заявит. Я же документы подделала. Главврач-то наша померла уже. Так что я одна за все отвечаю. Но ко мне так никто и не приехал. Вроде как приходил мужчина, как бы детектив, расспрашивал соседей да в больнице был. Но ко мне так и не пришел. Теперь уж вообще никто не приезжает: ни сын, ни Андрей, ни дочь, ни ее отец. Ждать перестала. И вот вы пришли…

Иностранец, вызвавший недавно подозрения собравшихся, а затем почтительно названный сержантом городской стражи господином герцогом, совершенно не собирался воспользоваться предоставленной ему свободой. Он стоял на прежнем месте и все так же взирал на Лили.

Кира и Самбуров переглянулись. Кира, казалось, излучала восторг. И Григорий не сомневался, как только они окажутся наедине, она его этим восторгом затопит.

Когда зеваки стали постепенно разбредаться, а сержанты собрались уходить, герцог приблизился к блюстителям порядка.

– Этот молодой человек прав, – с трудом произнес он, указывая пальцем на Медора. – Я видел похитительницу детей и разговаривал с ней. Проводите меня в полицейский участок.

– Обнаружить отца и более успешную сестру. Узнать, что и у тебя могла быть совсем иная жизнь и другие возможности, – это, конечно, трагедия. Мы часто думаем, что какое-то горе, свалившиеся на нас сегодня, это вот то самое страшное, что с нами случается за всю жизнь и меняет ее навсегда, бесповоротно. А потом проходит. Остывает. Перегорает. И на первое место снова выходят те, кто действительно – родной и важный. Я уверена, Анита вас очень любит, только не умеет это выразить. Пройдет время, и она все поймет. Она вернется. Алина Саламатовна, вы были хорошей матерью и подарили Аните настоящую заботу и родительскую любовь. – Кира погладила печальную женщину по плечу и пошла за подполковником на улицу.

– Да вы, оказывается, славный малый! – с чувством воскликнул Медор.

Они вышли во двор. Хозяйка провожала. Григорий оставил свои координаты, попросил позвонить или сообщить любым возможным способом, если Анита или Андрей объявятся. Кира быстро прошла к забору и взгромоздилась на странную конструкцию. На первый взгляд она была похожа на трехколесный мотоцикл с огромными колесами или луноход. Самодельный, из совершенно не подходящих друг другу частей. Кабина несимметричная, из какого-то мусора, без стекол. Сиденье очень высокое. Коленки Киры поднялись к ушам, педаль только одна, несколько рычагов непонятного назначения. Кира по-детски крутила рулем.

Своим простодушным возгласом он выразил всеобщее удивление, отразившееся на лицах собравшихся; иностранец невольно улыбнулся.

– Творение Андрея? – полюбопытствовала она.

– Да. – Алина улыбалась непосредственности девушки. – Выкинуть давно надо эти железяки, да рука не поднимается.

– Да, – ответил он, – я славный малый.

Раскрасневшаяся Кира слезла с машинки.

– И последний вопрос, – Самбуров вдруг оглянулся у самой калитки.

От неожиданности Кира налетела на него, стукнулась лбом в грудь.

Когда он улыбался, лицо его становилось на редкость привлекательным. Он занял место рядом с сержантами и вместе с ними во главе многочисленной колонны направился к площади Валюбер.

– Самбуров, ты как железобетонная плита. Тебя заграждением обносить надо, чтобы люди не повредились, – зашипела девушка.

Мнение толпы переменчиво, толпа ведет себя, как капризная женщина. Еще недавно все эти люди были готовы утверждать, что каждый из них лично наблюдал, как по приказу смуглолицего вампира гнусная старуха похищала ребенка; теперь же все увидели в чернобородом господине романтического героя, а может быть, и самого ангела-хранителя.

Подполковник не ответил, лишь удержал ее от падения и уточнил у Алины Саламатовны:

Один из сержантов поддерживал Лили под одну руку, Медор – под другую; следом шла Пастушка со своими овечками, за ними тянулись любопытные, количество которых явно не уменьшалось.

Пастушка изо всех сил старалась привлечь внимание к своему маленькому батальону, постоянно подчеркивая, какой изумительный порядок царит в его рядах.

– Последний вопрос: Андрей или Анита, когда были маленькими, страдали энурезом?

Проходя мимо главных ворот, Лили, вновь ставшая совершенно безучастной ко всему вокруг, неожиданно простерла руки к торговке игрушками и сладостями, устроившейся возле решетки сада; отчаянное рыдание вырвалось из высоко вздымавшейся груди несчастной женщины.

– Господи, неужели это правда? – спросила торговка. – Неужели кто-то похитил наше сокровище, нашу Королеву – Малютку?

Алина Саламатовна не смутилась, пожала плечами. А Кира выпучила глаза и спряталась за спиной подполковника.

– Правда, – пролепетала Лили, – правда, правда!.. Вчера она останавливалась здесь, хотела купить кулечек драже…

– Энурез это заболевание, им страдают по причине воспалений, нарушений в организме и так далее. А когда маленький ребенок писается в кровать, потому что крепко спит и не может проснуться в туалет, это не энурез это «ребенок писается в кровать», – она засмеялась. – Да, Анита писалась в кровать. А про Андрея не знаю. Он, когда стал оставаться у нас ночевать, уже большой был.

Самбуров кивнул.

– А вы же знаете, она получала все, что просила, – вздохнула торговка. – Помните, когда у вас не было денег, я охотно отпускала вам в кредит!

– Товарищ подполковник! Вы монстр психологии! Все улики одним махом собрали, – совершенно серьезным тоном заявила Кира, когда они сели в машину. – Отличная база для обвинения – отрывала лапки птичкам, подожгла велосипед и писалась в кровать. Отнимаешь у меня работу!

– Я оставила ее на целых полдня… и у меня ее украли!.. Ах, это правда! Правда, правда!

По щекам Лили обильно заструились слезы, речь стала торопливой и бессвязной. У женщины начиналась лихорадка.

Самбуров только хмыкнул и, заводя машину, обжег девушку взглядом.

– Идемте, будьте мужественной! – произнес сержант.

– Можно еще в местную поликлинику заехать и выяснить про Крякина, писался он в кровать или нет. Участковые педиатры иногда это указывают в медкарте, – не унималась Кира.

– На целых полдня, – повторила Глорьетта. – И каждая минута сулит мне горе. О, как хорошо тем, кто богат! Они могут позволить себе не доверять своих детей чужим людям!

Самбуров ежился и сопел под ее насмешливым взглядом.

– Ну вот, началось! – ворчала мамаша Нобле, проплывая мимо торговки. – Теперь давай валить все на меня! Того и гляди, она еще потребует с меня возмещения ущерба. Ох, и тяжко же мне придется… Все, все пошло прахом!.. А все потому, что в сад теперь пускают, кого ни попадя… И пансионеров, и сорванцов, и солдат, чума их побери! А за солдатами бегут кормилицы, разрази их гром! Если и дальше так пойдет, то скоро туда и бешеных собак пускать будут! Так что, если у нас опять начнут строить баррикады, пусть правительство не надеется, что я отправлюсь его защищать!

– Тогда на Кракена у нас полный объем улик, а Хакимову можно взять как сообщницу. – Кира хмыкнула и наконец замолчала.

Ществие двигалось вперед. Со всех сторон сбегались люди, они хотели увидеть все своими глазами. Увидеть! Вот истинная страсть, которой покоряются и взрослые, и дети! И они увидели медленно идущую Лили, растрепанную, в слезах и по-прежнему восхитительно прекрасную. Как только произносили имя Королевы-Малютки, всем все сразу становилось ясно. Скорбная процессия двигалась по кварталу, где жила мадам Лили. Здесь был ее дом. Большинство обитателей этого района знали Королеву-Малютку. Поэтому нет ничего удивительного в том, что квартал погрузился в негласный, но всеобщий траур. Многие рыдали – и мужчины, и женщины; проходя мимо, Лили смотрела на них своими огромными заплаканными глазами и в отчаянии повторяла:

– А ты действительно считаешь, что Анита по-своему любила мать? – Самбуров уже не раз замечал, как Кира ненароком, мимоходом, поддерживает тех, кто встречается на ее пути. Тех, кто казнит себя, мучается ожиданиями, сожалеет, кого терзает совесть или обиды.

– У меня больше нет дочери! Они украли ее у меня! Это правда! Это правда! Правда!

– Это вообще не имеет никакого значения, любит Анита мать или нет, помнит ли о ней сейчас. Женщину терзают сомнения, собственная неудачливость, сожаления и чувство вины. Она ведет внутренний бой с самой собой, инициированный претензиями дочери. А бороться с собой очень тяжело, вообще, бесполезно, силы равны. Ей нужна поддержка. Если мои слова хоть чуть-чуть придали ей уверенности, значит, они сказаны не зря. Обычно для людей очень важно одобрение окружающих.

– А что скажешь в целом?

– Она старается жить сегодняшним днем, делает маникюр, хотя на ее работе и нельзя отрастить ногти, пьет из красивых чашек, наверняка носит качественное и красивое нижнее белье, старается радовать себя мелочами. Еще хочет о ком-то заботиться. Но не о животном, не о кошке и не о собаке. Она хотела бы иметь внуков.

IX

– Не буду повторяться, – буркнул Григорий.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ УЧАСТОК

– Не повторяйся, – согласилась Кира.

Вначале Аустерлицкого моста Глорьетта внезапно остановилась. Высвободив обе руки, она вытерла заплаканные глаза. В этом месте имеется небольшое возвышение; обернувшись, Лили могла увидеть отсюда Ботанический сад, от которого ее отделяло теперь бурное людское море. Забыв о той мысли, что секунду назад мелькнула у нее в голове, женщина пробормотала:

Но Самбуров все равно пробубнил:

– Все эти люди собрались здесь ради нее. Ее любили все, и если бы все они стали искать ее днем и ночью, как стану искать ее я…

– Не знаю, какие выводы можно сделать из этой информации.

– Я обязательно буду искать, – произнес у Лили над ухом глухой голос, – искать днем и ночью…

– Завтра придет только Екатерина Коламут? Я бы еще с ее отцом поговорила. Что он скрывает, я теперь знаю. – Кира задумчиво уставилась в окно. На улице зажглись огни и вывески, на этом фоне закат проигрывал в яркости. Солнце садилось в море словно выцветшая декорация.

Она посмотрела на говорящего. Лицо несчастного Медора опухло от слез.

– Я написал Тереховой. Она решит вопрос. Придут оба. – Самбуров уверенно вел машину, искоса поглядывая на спутницу. – Скорее всего, угадаю, если скажу, что российского паспорта Екатерина Коламут не принесет. Не найдет.

– Завтра, – произнесла она, – эти люди обо всем позабудут…

– По нему в Абхазию выехала Анита Хакимова и, я так понимаю, еще не вернулась.

– Как ты думаешь, Анита подозревает, на что способен ее друг или возлюбленный, уж не знаю, кто ей Кракен?

– Но я, – воскликнул Медор, – я не забуду никогда!

Вместо благодарности Лили, словно ребенок, которому обещают исполнить совершенно нереальное желание, только пожала плечами.

Кира заметила, что Самбуров первый раз открыто признал, что убийцей, которого они ищут, является Андрей Крякин.

– Вы меня еще не знаете, – выразительно заявил Медор.

– Знает. Уверена, что знает, – спокойно заверила Кира. – Вот только признается ли сама себе, что он убийца. Она может считать, что он случайно, или вышел из себя, или вовсе – не надо было его злить.