Однажды молоденькая секретарша (официально – ассистентка) по имени Карина – та самая, у которой золотые руки, – обнаружила возле своего стола изрядно скомканный клочок исписанной бумаги, и, не дожидаясь уборщицы, она без задней мысли выбросила его в урну. Не прошло и пяти минут, как ровно на том же месте вновь лежал смятый лист, хотя за это время никто мимо неё не проходил. Оглянувшись и не найдя того, кто мог бы целенаправленно мусорить возле её стола, она не без доли возмущения отправила второй листок вслед за первым. Когда же на полу обнаружился третий, сложенный самолётиком, Карина не выдержала и, поднявшись с жёсткого неудобного стула (одобренного девятью ортопедами из десяти), произнесла раздражённо: «Что за шутки!», но никто ей не ответил. Тогда она подняла листок и, расправив, пробежалась по нему глазами: к работе компании, очевидно, эти записи никакого отношения не имели, да и к ней тоже, – пробежалась ещё разок, на сей раз внимательней. Затем достала из урны первые два и изучила их содержание. Сказать, что она была в недоумении – ничего не сказать. Чуть позже она заметила ещё один возле кофемашины, а спустя пару дней ещё несколько – журавлика и розочку – рядом с импровизированным складом стройматериалов (предназначавшихся для моей черепахи). Сначала она лишь из чистого любопытства подбирала их, но спустя какое-то время втянулась в игру, приняв вызов, который ей бросил невидимый «кто-то», и уже не могла остановиться. Спешно кидая очередную находку в ящичек и запирая его на ключ, Карина едва высиживала до конца рабочего дня, чтобы затем, оставшись наедине с огромными окнами в пол и их сизовато-рябым столичным горизонтом, разгладить смятую бумагу, отсканировать её, после чего сложить в специально отведённую для этой цели жёлтую папочку и унести с собой. Никто особо не следил, что она там сканировала или печатала, но таким образом скучающая девушка поддерживала атмосферу таинственности. Неспособная поймать с поличным злоумышленника, она провела собственное расследование, в ходе которого была вынуждена констатировать три факта, не особо приблизивших её к цели:

1. Бумага формата А4 соответствовала той самой, что использовалась в их принтерах;

2. Текст писался от руки обычной чёрной ручкой;

3. Но почерк… почерк был удивительно красивым, можно даже сказать – идеальным, прежде она не встречала в офисе ничего даже близко похожего, хотя через неё проходила большая часть заявлений и служебных записок. На всякий случай она после ухода всех сотрудников аккуратно исследовала бумаги и записки на рабочих местах коллег на предмет совпадения – тщетно. Карина даже захлопала в ладоши от удовольствия.



А фигурно сложенные или же просто скомканные листы так и продолжали появляться в самых разных уголках офиса и, кажется, никого больше не смущали, что не могло не порадовать её.

Поздней ночью Карина ложилась в кровать и подолгу смотрела в окно, откуда сквозь невесомый, дымчатый тюль в её комнатку ежеминутно проникали тысячи бликов, чтобы, потухнув, остаться там навеки. Она ждала момента, когда эти блеклые вспышки укажут ей на второй смысл времени, а привычные предметы перестанут существовать и, растворившись, откроют путь к тому, что спрятано за их плутовской статикой.

И вот сама она тоже готова была раствориться, угаснуть, если этого требовали правила игры. Нужно скинуть с себя абсолютно всё, и даже то, что ты считаешь неотъемлемой частью самой себя, пусть не сразу – по чуть-чуть – по одному тонкому слою за раз, преодолевая сопротивление навязанных извне качеств, даже если для этого придётся содрать с себя кожу, и так до тех пор, пока не останется ничего. Чем будет это ничто? Неуязвимое, неприкасаемое, неразрушимое – то, что невозможно заменить, но так легко потерять к нему дорогу.

Стоило ей взять в руки измятый лист бумаги, как её охватывало смятение и необъяснимая печаль, казалось, вот-вот – и с ней заговорят тени, прячущиеся от света ночника за вещами. Но ощущать эту печаль было сродни счастью в противовес сиюминутным наслаждениям в течение дня: похвала начальника, подарки на день рождения, премия, которую не ждёшь, ужин в приятной компании, секс, путешествия – в сравнении с вечерней тоской, которая заставляла слёзы течь ручьями безо всякой на то причины, эти краткие серотониновые всплески казались прутьями клетки, отвлекающими от скрытой за ними сути. Это как проснуться после долгого болезненного сна: жизнь – она же не о том! Пусть так, но о чём же тогда? Как облечь в слова то, для чего не изобретено слов? И нужно ли пытаться их изобрести? С какой стороны ни подступись, слово это будет вертеться на языке, притворяться знакомым, но никак не сможет изойти в звук, смысл же его одновременно прост донельзя и притягательно громоздок, настолько, что в сравнении с ним все остальные смыслы меркнут без следа, и все прочие слова после него – нечленораздельные, ничего не значащие звуки, бестелесная незавершённость мысли, недомотивированность чувства, недосказанность словоблудия, антисимметрия – в общем, всё то, чего с избытком хватает, с некоторой лишь толикой художественных приукрас, сводящихся на нет своей неуместностью. А слёзы, отчего же они не могут остановиться?

Ближе к утру она открывала свой лэптоп и перепечатывала с листа написанное самым красивым почерком в мире. Какие-то файлы оказывались озаглавлены датами, какие-то – никак (она своевольно обозначала их цифрами, тем самым выстраивая по порядку), а каким-то были присвоены имена. Её коротенькая глава называлась «Карина». И два основных вопроса этой главы должны были звучать так:

1. Сдала ли меня Карина?

2. Смогла ли она не вызвать подозрений и сохранить нашу маленькую тайну?



Но вместо поиска ответов Карина молча лежала в постели и старалась угадать по бликам на своём потолке их источник. А что, если это не мчащиеся по проспекту автомобили, не очертания ветвей, что, подгоняемые ветром, тянутся к окнам, не фонарные столбы и не дорожные знаки? А что, если наоборот?

вырастают из тенипредметы и руки –корни деревьев,забытые звуки,сплетённые в узелна девичьей шее,и поцелуи,которым не веришь,и безотрадная бледность далёкойнад горизонтом нависшей звезды;ржавость качелей,страх перед встречей,задутые свечи,голые плечи…

А что, если наоборот? Справа налево протягиваются, чередуясь, светлые и тёмные полосы, буквы незнакомого алфавита и образы, пытающиеся что-то донести нам о смысле случайности. Являются ли они ключом, обладают ли какой-то метафорической глубиной? Или же просто притворяются? Ведь всё существует для чего-то: снегири – чтобы краснеть в мороз на голых ветвях калины, красота – чтобы, старея, её утрачивать, и мечты – чтобы не сбывались полностью. А блики? Ну а что блики? Блики как блики. Пусть хоть они будут не для чего-то, а просто так. Только в такие мгновения приближаешь себя к пониманию, что каждый шаг будет пройден заново бесчисленное множество раз: мороженое с розовой глазурью в жаркий июльский день подло соскользнёт с палочки на пороге магазина, мама сделает замечание, я расстроюсь – и так и останусь расстроенной на веки вечные. Неуклюжие реплики невпопад, случайные встречи и расставания, потерянные от невнимательности вещи, беседы при полной луне и вафли с рябиновым сиропом – бежать некуда, жизнь – то, что дóлжно преодолеть, впереди лишь неминуемое ничего, призрачный лик которого внушает нам истеричный страх, опьяняющую, бездумную ностальгию по упущенным в спешке возможностям и опустошающую беспомощность перед громадиной бездушного механизма, зовущегося человечностью.

А дальше всё по кругу, ещё раз и ещё раз – бесконечная диалектическая лестница Пенроуза. Я – мороженое, я – незаслуженный подзатыльник, я – пустота. Я – вечные муки своих лишений, вечное блаженство своих радостей – возвращение возвращения. Когда я, вмиг раздавленная собственным замыслом, словно в замочную скважину подсматриваю эту рекурсию светотени на потолке и, оглянувшись, представляю, что ждёт меня впереди, сам собою задаётся вопрос: что привношу лично я в контексте бесконечного цикла повторений? Чью роль я отыгрываю, предавая своё тело самым что ни на есть реальным предательством? Больно? Да. Но вместо блужданий среди недорисованных кем-то анфилад неожиданно на душе моей делается легче лёгкого, а с сердца моего спадает тяжкий груз потраченных впустую десятилетий – чужой груз.

«Куда-нибудь мы да придём», – пишешь ты от руки и отправляешь в окно.

«Куда-нибудь мы да придём», – пишешь, складываешь самолётиком и отправляешь в окно.

«Куда-нибудь мы да придём», – пишешь, пока не заканчиваются листы.

Затем удаляешь сканы и все связанные документы с лэптопа.

Скоро совсем рассвет, прозвенит будильник и день закончится, не успев начаться. Чтобы скрыть последствия бессонной ночи, примется контрастный душ, come on, angel, come and save us[237], на веки налепятся силиконовые патчи с улиточной слизью, сделается пятнадцатиминутная растяжка, ещё пятнадцать минут на то, чтобы придать непослушным волосам, остриженным под мальчишку, очаровательно-неряшливый вид; подводкой Bobbi Brown нарисуются с первой попытки идеальные стрелки, свой естественный вишнёвый цвет губ подчеркнётся матовой помадой Rose Ramisé от Hermès, благо молодость позволяет не уделять бледной коже чересчур много внимания, затем наденется на тело – от природы безупречное – бесшовное бельё Wolford, едва заметные колготки одноимённой фирмы, чёрная облегающая миди-юбка с высокой посадкой Off-White, белая шёлковая блузка Sandro со стойкой и чудным чёрным бантиком, отпаренная накануне, а дополнит образ эсхатологический завораживающий аромат A Midnight Stroll от Gucci, последний взгляд в зеркало перед выходом, на лицо натянется улыбка, для надёжности уголки губ зафиксируются едва заметными швейными булавками, pretty girl, put down your pen[238], притянутся к себе чьи-то взгляды, десятки, если не сотни взглядов, все будут ждать от тебя безукоризненной исполнительности, любезности и вовлеченности[239].

Тридцать

Чьё одобрение он вечно хочет заслужить? Всё одобрение мира. И на какой уровень восприятия рассчитывает? По всей видимости, на высокий. Точно на высокий. Взамен-то он что-нибудь даст? А что он может дать? И верно! Ничего! Он напрасно расходует наше время. К тому же он нас убил. Как «убил»?! Утопил в проруби, как собак. А оно нам надо? Мы не должны соглашаться! Мы не можем не соглашаться. Почему? Что будет, если мы не согласимся? Терять нам особо нечего. Куда проще его осудить. Выразить крайнюю степень обеспокоенности. Как называется это отклонение? Раздвоение личности? Тогда уж раcчетверение. Тривиально, фу. Последствия травмы головного мозга, контузии. Не думаю. Почему же? Не думаю, что имела место контузия. Неужели он и здесь соврал? Но зачем он так? Ради пенсии? Два миллиона в год вплоть до полного выздоровления, хм, на полу не валяются. Два миллиона чего? Рублей, конечно. А ты что подумал? Ишь губу раскатал. По-человечески жить можно. Никто и не спорит. А Европа? Зубоскальные Альпы? Резные мраморные берега Адриатики? Мне жаль вас разочаровывать… Ни тебе Европы, ни женщин, ни поездов! Нет, ну что за человек! А как же синдром Мюнхгаузена? Ипохондрия? Амнезия? Неконтролируемые вспышки жестокости. Безупречная память? Деперсонализация! Мания преследования? Паранойя? Синдром самозванца? Эдипов комплекс? Апофения? Ригидность? Эскапизм, доведённый до крайности. Нет, всё не то. Правильнее сказать так – он совершенно здоров. Абсолютно здоров. И если что и терзает его душу, так это ностальгия по тому, что ещё не случилось. Нет, вы только послушайте его! Он меня раздражает. Ты сам-то давно в зеркало смотрелся? Кто? Ты, ты! Заметили? Теперь нас даже не разделяют! Кто это сказал? Я! Товарищи, давайте уважать друг друга. А ты кто? Кто я? Немедленно прекратите балаган. Это уж совсем никуда не годится. Раньше всё было по-другому, проще как-то… Вообще, разделить можно было бы, хотя бы приличия ради. Рано или поздно это должно было произойти… Включите свет! Не смейте включать свет! Плёнка засветится. И тогда нас заметят… Так и было задумано. Все человеки так говорят у себя в голове. Никто та́к не говорит. Я так не говорю. А ты прислушайся получше. И что будет? Тсс. Ну всё, хватит, ничего я не слышу. Значит, все, кроме тебя. Ты хочешь сказать, что я – ненормальный? Исключительный! И ты тоже совершенно здоров. Мы все совершенно здоровы! Все беды от головы. Рыба тухнет с… Давайте только без политики. Друзья… А не значит ли это, что мы все не совсем здоровы? Не начинай, пожалуйста. Только не снова. Всё повторяется? Всё повторяется. И ничего с этим не поделать? И ничего с этим не поделать. А мы всё перепробовали? Да, мы всё перепробовали. Ну тогда дай Бог здоровья и счастья. За здоровье! За здоровье! За здоровье! За здоровье!

•••

Пауза.

Что мы находились именно в порту, а не в какой-то иной заброшенной промышленной локации, приходилось верить на слово, ибо пространство, вырванное из сумрака фарами дальнего света, было загромождено цепями и различного рода металлоломом, ржавеющим под открытым небом. На фоне, метрах в сорока, располагался, по всей видимости, склад, из распахнутых ворот которого зияла тьма. Наконец-то она никуда не пряталась. В голубоватом ксеноновом свете наши растянутые тени пожирались её пастью – это зрелище не давало мне покоя, то и дело заставляя обращать на себя внимание, – тьма была живой, жующей, чавкающей.

Передо мной тот самый Директор, сухожильный, хладнокровный змеиный король, мистер прямая спина, шестерёнка в громадном механизме власти, толкающей страну вперёд, но, кто знает, может, и к пропасти. Он приютил меня в своей башне, позволив выстроить деревянный панцирь прямо посреди офиса, а затем поджёг его. Он то ли я, то ли не я. У него есть имя и фамилия, у него есть история. И вот он лежит передо мной преспокойненько, являя собой картину святой безмятежности, и это со своим-то именем и со своей-то историей, и будто не волнует его вопрос: он ли я или не я?

На экране телефона его лицо теперь скорее напоминало вскрытый плод граната, чьи зёрнышки хаотично рассыпались по асфальту, эдакий багровый кубик Рубика, где все грани одинаковые. Факториал восьми, помноженный на факториал двенадцати, одинаково кровавых комбинаций. И тем не менее он продолжал с выражением играть на камеру, удобства ради подложив руки под голову.

Воспроизвести.

Видео № 3. 02:48
– …Что-то меняется, мир меняется, и притом очень-очень быстро, и пусть вас не вводит в заблуждение преувеличенная инертность громадины; полнота и кардинальность этих изменений пока что скрываются от близоруких глаз где-то в глубине за тоненьким слоем мнимой краткосрочности, вдобавок пользуясь вашей неисчерпаемой надеждой на лучшее. Не переживайте – нагонит ещё как! Большое видится на расстоянье: на этот раз дело обстоит иначе, и даже самый упрямый слепец в полудрёме различит тревожный шёпот над ухом: «Реальность никогда уже не будет прежней, и ты не сможешь на это повлиять». И что-то в этом шёпоте будет особенно настораживать. Это и есть мировое предчувствие. Волки скулят перед бедой, кошки меланхолично улыбаются, оценивая размах обречённости, небо стонет… И когда дети, первые, кто по наивности и чистоте своих чувств заметят неладное, закричат: «Посмотрите, мир, каким бы дурным и противоречивым он ни был, – исчез, и вместе с ним исчезла мебель, одежда, посуда, даже обои ободрали и дверь сняли с петель! Помогите найти! Сделайте хоть что-нибудь! Хватит притворяться!» – в ответ вы будете крутить пальцем у виска и как ни в чём не бывало потребуете, чтобы они продолжили играть в пустом холодном помещении без игрушек и напольного покрытия, не заметите вы и тех теней, что скользят в дверных проёмах и которым ничто не мешает переступить порог. – Директор вещал медленно, мясисто, смакуя каждое словцо и периодически отхаркивая сгустки крови. – Или просто сделаете вид? Люди перестают быть людьми, становятся зверьми в своём порочном изобилии и комфорте, в своём стремлении к экспансии и упорядочиванию. Действительность буквально сдирает с себя кожу, чернота сквозит из щелей на стыках стен и потолка. Кому, как не вам, должно быть известно, что мир никогда не славился постоянством, всегда пребывая в безумной пляске и замирая лишь на секунду, чтобы в следующее мгновение ускориться? Но уже который раз эти короткие передышки видятся вам достигнутым Эдемом, веком чистого, а главное, заслуженного спокойствия… Да? Да? В таком случае дайте себе пощёчину наотмашь и задайте вопрос: отчего же, обретя желанный покой, так чешутся руки и свербит под ложечкой?..
Камера дрогнула. И сам изрядно помятый, я не выдержал этого сумбурного потока и нанёс очередной удар, но из-за того, что кулак не был крепко сжат, он вышел каким-то вялым, пришёлся по касательной, причинив мне больше ущерба, чем Директору.
– И это всё, на что вы способны? – Нефтяной кардинал издал хлюпающий звук, напоминающий нечто среднее между смешком и кашлем, воспользовавшись тем, что я вытирал рукавом пот со лба. – Пришло время понять, что пространство – это тиски, и они сжимаются, а время – молот, который вскроет заново понятия подлости и подвига. Помните, я загадал загадку? Не помните? Что-то про кокос. Ну и ладно, я и сам не помню. Думается, было бы уместно под занавес поведать какую-нибудь страшную тайну, что изменит человеческие жизни за самих людей – вернёт всё на свои места. Верно? Боги прошлого своим присутствием гарантировали[240] человеку нужность и нередко брали на себя ответственность за катастрофы, а теперь, оставшись наедине с самими собой, свалить всё на неведомых духов – непосильная для нас задача: больше некому вставлять нам палки в колёса, всё вокруг нас предстаёт исключительно в человеческих обличьях, обратное попросту не предусмотрено наукой. Благоденствие наступило: шторами нашими шевелит ветер, а знаки на небе – всего лишь свет далёких звёзд и комет. Отчего же тогда мы уносим ноги, если всё – понятно, оценимо, измеримо и предсказуемо? Не оттого ли, что под слоями человеческой пыли и иронии проглядывают очертания руин всё того же необъяснимого мира? Ведомые наивным инстинктом, разрушив одну, мы тут же бросаемся строить следующую Башню, в надежде укрыться от превратностей судьбы; не поэтому ли от интернета и веет затхлостью гробниц? Наши новые помпейские слепки – это двоичный код: нолики и единички, при их скромном, но надёжном посредстве мы бесконечно плодим копии самих себя, фактически отделяя крошечную частичку личности от времени. Но мастерить мы умеем, как известно, только по образу и подобию: интернет – чем не ископаемые порождения психики? Так же как и природная нефть, наша – виртуальная – концентрирует и запечатлевает в своих недрах как отвратительные побочные отложения человеческого быта, так и лёгкие летучие фракции отпечатков благих побуждений и чистого разума – в конечном итоге всё годится для горения…
Ещё не поздно остановиться. Говорю, но мой голос отчего-то не слышно. Да и руки – почему моих рук не видно в кадре? Лишь необъятное чрево на месте того, что звалось когда-то человеческим лицом, и вязкая пульсирующая чернота, неохотно складывающаяся в буквы. Кровь человеческая, кровь мира, сокровененная тайна предметов – разбредается, расползается, проникает…
– Очень хорошо. Вы идёте спиной с закрытыми глазами, вы близки к разгадке, но вы всё ещё не там – куда легче спорить, чем верить. Наверняка истина эта сначала покажется разочаровывающей, а может, и не покажется истиной вовсе, но стоит приглядеться (а отныне вы не сможете не приглядываться), и вы увидите – мир полон знаков, и, лишь сложившись вместе, они укажут на разгадку: всё суть части одной игры…
Я же лишь предполагаюсь. Чёрный каркас букв обозначает мои контуры, наделяет началом и концом, стягивается туго корсетом на моей груди, заключая в рамки так называемых смыслов изобилие изливающихся животных звуков. И вот эти смыслы орфографически, грамматически, логически, в конце концов, нависают пузырём над моей Москвой, над безграничностью моей России, которая на самом деле не плоть, не гимн и не юридический прецедент – но сама идея безграничности.
От меня же требуется не языком чесать, от меня требуется то, что я проделывал уже множество раз: выковырянные ложкой глаза, переломанные пальцы, выдранные ногти и зубы – деконструкция человеческого тела. Театр боевых действий – театр жестокости, осталось перейти рубеж и ступить этот последний шаг вне сцены. Зев мглы, сжавшись на секунду до размера игольного ушка, вдруг раскрывается огромным ядерным грибом, поглощая звуки бессонного города. Приравнивающий всех знаменатель наполняет улицы горьким пеплом, проникая во все мыслимые и немыслимые закоулки нетварным свечением. Ни одна стена, ни один предмет не выдерживают этого давления: всё растворяется ни в чём.
Наконец-то. «Я» замахнулся телефоном, но удар нанести так и не успел. Директор испустил дух. Чернота экрана схлопнулась, поглотив меня навеки.
Конец записи.


•••

ЕГОР. Его там и не было!

ПАВЕЛ ИГОРЕВИЧ. А как же визитка?

ЕГОР. С самого начала его там не было!

ДИМА. Что ещё за визитка?

ПАВЕЛ ИГОРЕВИЧ. Та самая визитка, из-за которой он не пошёл с нами на реку! Если бы не эта визитка, мы бы были живы!

ДИМА. А может, и он бы утонул вместе с нами.

ПАВЕЛ ИГОРЕВИЧ (раздражённо). На груди Директора тот же знак! Не рассказать об этом… Стужин, это как минимум дурной тон.

ЕГОР (в панике). Чьи это голоса? Пусть он немедленно прекратит пародировать нас!

ПАВЕЛ ИГОРЕВИЧ. Ты что, не понимаешь? А вдруг это она её послала?

ДИМА. Не было её.

ЕГОР. Он это всё подстроил!

ПАВЕЛ ИГОРЕВИЧ. Да пошёл ты! А вдруг эта визитка расставила бы всё по местам!

ДИМА. Какая, собственно, разница.

ЕГОР. Фирма-ширма, а на деле шиномонтажка!

ПАВЕЛ ИГОРЕВИЧ. И не осталось бы больше вопросов…

ЕГОР. Да скажите же ему, мы все знаем, что фирмы никакой не было.

ДИМА. Всё хорошо, Егор, успокойся.

ЕГОР. И убийств не было!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Так-с. Повторите.

ЛИЗА. От-вра-ще-ни-е…

ПАВЕЛ ИГОРЕВИЧ. Это правда. Мы инсценировали смерть. Мы были вынуждены.

ЕГОР. И войны не было. Не было бессмысленного насилия, пыток, ампутаций. Ничего этого не было. Никогда не было.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Слов нет!

ДИМА. Зато есть свет.

ЕГОР. Эка благодать!

ДИМА. Всё хорошее побеждает, а всё плохое в конечном итоге проигрывает! Это самое важное.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. А вы-то что молчите, господин Кокос! Нам всем хотелось бы услышать вашу версию.

(Кокос молчит.)

ДИМА. «Есть» побеждает! «Есть» – это чудо!

ПАВЕЛ ИГОРЕВИЧ. Само собой разумеется.

ДИМА. Впрочем…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Колитесь, господин Кокос! Я не собираюсь играть с вами в хороших и плохих легавых. Сразу перейду к делу.

(Кокос молчит.)

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Зря. Мир, говорят, – это огроменные тиски, и они-де сжимаются! А молоток, если вы не забыли, у меня под рукой.

(Кокос молчит.)

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вам когда-нибудь приходилось смотреть сквозь синичкино гнездо? Да хоть сквозь чьё-нибудь гнездо!

(Кокос молчит.)

ЛИЗА. От-вра-ще-ни-е…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. А я о чём! Ничегошеньки не видать: там ветки, мох всякий и перья!

ДИМА. В том-то и мораль.

ЕГОР. Пусть скажет прямо, что просто не справился с задачей.

ДИМА. Прошу, не будем зацикливаться на прошлом.

(Кокос молчит.)

КЛОУН. Он не справился!

АКРОБАТЫ. Сразу было ясно. Зачем он полез туда!

ЕГОР. Он всё испортил! Всегда всё портит!

ЗВЕЗДОЧЁТ. Ужасная трагедия.

ЛИЗА. От-вра-ще-ни-е…

ПОЛИЦЕЙСКИЙ № 1 (тянется за сигаретой). Ещё по одной?

ПОЛИЦЕЙСКИЙ № 2. На этот раз точно последнюю.

СОФИЯ (склонившись над арлекином). Прекратите немедленно. Он что-то шепчет!

КЛОУН. Не может быть!

ВОЛК. Зовите врача! (Звездочёту.) Вы же доктор!

ЗВЕЗДОЧЁТ. Я доктор философии!..

ПЬЕРО (из последних сил). Нас… нет…

СОФИЯ. Что он сказал? Тише!

ПЬЕРО. Простите меня!

ЕГОР. А ты тут при чём! Это всё Стужин! Это всё Стужин!

ДИРЕКТОР. Я и есть жертвенник, понимаете?

ПАВЕЛ ИГОРЕВИЧ. Никто из нас, выходит, не справился. Мы не нашли её.

ДИМА. Нет, не нашли.

ЕГОР. Да кого не нашли-то?!

ИРА (истерично). Выпустите меня! Выпустите меня! Выпустите меня!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Чего вы вдруг все приуныли? Чёрт бы вас всех побрал…

(Кокос молчит.)

ДИМА. Всё и так ясно. Можно не произносить вслух. Тайный смысл откроется на страницах нотной грамоты.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вот незадача, я не умею читать ноты.

ДИМА. Это совершенно излишне. Просто посмотрите, как живописно ложатся ноты на стан.

ПАВЕЛ ИГОРЕВИЧ. Для этого не нужны ни абсолютный слух, ни глаза с рентгеновским зрением.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Знавал я одного человека с такими глазами, он был учтив и печален от природы.

ЕГОР. И что с ним стряслось? С ним же что-то стряслось?

(Кокос молчит.)

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Стряслось.

ПАВЕЛ ИГОРЕВИЧ. Да, были люди…

ЕГОР. А с достойными всегда что-нибудь случается…

ДИМА. Мир должен сломить их.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Или убить.

ДИМА. Или убить.

(Кокос молчит.)

•••

Это заняло всего одно-единственное мгновение, не оставив шанса осознать, почувствовать, воспрепятствовать. Очередная попытка превратить меня в человека потерпела поражение под натиском отвергаемой иррациональности. Ну ничего, как говорится, «Next time!»[241]

– Чик! – Жаль, телефон такое не возьмёт. А я уже и подпись придумал к чёрному:

«И нет ни Петербурга, ни Кремля –Одни снега, снега, поля, поля…»[242]

И я ползу там, в строгом пальто, измаравши колени и руки, калитка уже у самого моего носа, но я не решаюсь подняться.

– Ну что, ползём обратно?

На визитке тёмно-пурпурного цвета не было ни имени, ни адреса, ни телефонного номера, там был изображён тот же знак, что и на груди Директора: два квадрата, повёрнутых относительно друг друга на сорок пять градусов, и две окружности. После символических похорон своих друзей я часами разглядывал его, пытаясь разгадать значение линий, спасших меня от неминуемой гибели. Мне казалось, что знак мог быть связан с Вифлеемской звездой, часто изображаемой на иконах в виде октаграммы; с другой стороны, он скорее напоминал мусульманский каллиграфический символ руб аль-хизб, но всё же не был им, так как, в отличие от последнего, был заключён в ещё одну окружность – таким образом восьмиконечная звезда ограничивалась снаружи и изнутри; в нумерологии (не утверждаю) восьмёрка ассоциируется с бесконечностью, на что могли бы намекать обе эти окружности: внешняя, за границей которой раскинулся необъятный макрокосм, и внутренняя, куда вечно утекает от умопостижения бесконечно малое; в течение восьми лет Феб пас овец Адмета, в наказание за убийство предсказателя Пифона; вместе – одна окружность внутри другой – также имели сходство с радужкой и зрачком; затем в ход моих мыслей вплетался лимб, предместье Ада, уготованное для некрещёных младенцев, или Аль-Араф – стена между Джаханнам и Джаннат, или же сотканный из лучей света мост Чинват, прохаживаясь по которому можно наблюдать одновременно обречённых на бесконечные муки по одну руку и наслаждения – по другую. Я не знаю, что из этого выбрать, но обнаруживаю в пересечении этих линий судьбу народа, застрявшего где-то между ностальгией по будущему и туманностью прошлого, а заодно и церкви, ржавеющие индустриальные районы, заброшенные деревни, судьбы свою и своих давно ушедших товарищей. Чем они точно не могли быть, так это просто линиями, в этом я почему-то не сомневался.

«Всё суть части одной игры», – таковы были последние слова Директора – выдуманного человека. Надувной человек улетел, сборный человек улетел.

Взглянув с высоты на цирковую сцену, я увидел тот же знак и, рукой придерживая сырую ветвь боярышника, очутился на поляне перед крестом, на сей раз в полном одиночестве. Меня осенило… Передо мной всё это время было гнездо, то самое, что протягивала нам Заря, сверкая самодовольно глазами. В гнезде с утра ещё пищали птенцы, живые, причудливые, уродливые, они толкались, разинув голодные клювы, в ожидании того, что с неба на них свалится пища, но волею судеб досталась им не пища. Заря смотрит оттуда в эту самую секунду, а мы её не замечаем, как не замечали и раньше, чтобы потом (когда-нибудь после, не в самый удачный момент) ненароком споткнуться и провалиться сквозь ветки, цепляясь за надежду завтрашнего дня, и, раз взглянув оттуда-сюда, мы оказываемся в ловушке пройденных путей и разыгранных сценок, из которой нет выхода. Сколько раз мне приходилось задерживать дыхание, пробегаясь взглядом по написанным строчкам, но никогда ещё, выныривая, вдох не казался мне столь упоительным. У моих коленей лежал расколотый орех, содержимое которого пролилось на кухонный пол, а жёсткое кокосовое волокно, должно быть, больно врезалось в мои опухшие кулаки, но за грёзами боли как таковой не ощущается.

Сдоба[243],[244],[245].

Рекомендуем книги по теме



Салюты на той стороне

Александра Шалашова





Сато

Рагим Джафаров





Страх

Олег Постнов





Отец смотрит на запад

Екатерина Манойло