Если он откроет эту дверь, то я никогда не получу ее назад и все воспоминания исчезнут. Он больше никогда не позволит мне ничего вспомнить, ни за что. Я беззвучно ступаю по половицам – шаг, другой, и вот. Я прыгаю ему на спину, приникаю к нему. Моя рука ложится на его горло. Он пытается оторвать ее, но моя хватка сильнее.

– Бросьте тетрадь, – шиплю я ему прямо в ухо. Уомак тянется к моему лицу, хватает за волосы, но меня таскали за волосы и раньше. Это не остановило меня тогда, не остановит и сейчас. – Бросьте.

Тетрадь падает на пол, но я не отпускаю Уомака. Не осмеливаюсь.

Дверь с грохотом распахивается – и комнату заполняют крики и хаос. Чьи-то руки обхватывают меня поперек тела. Другая рука держит меня за шею и начинает тянуть, тянуть – и Уомак вырывается из моей хватки. Бам! И я падаю на пол, удар выбивает из меня дух, и два чудовища держат меня за руки и за плечи.

Уомак потирает горло и наклоняется за моей тетрадью.

– Отдайте! – кричу я. – Отдайте!

Он качает головой. Теперь он бледен, смертельно бледен, за исключением красного горла.

– Твоя мания вернулась, Мэри. У тебя бред и психоз.

И он уходит, унося с собой тетрадь, на страницах которой – вся моя жизнь.

Глава 23

Вокруг кромешная тьма. Здесь нет ни окна, ни проблеска света. Комната пахнет непривычно – влажным и холодным камнем. Они похоронили меня заживо. Воздуха не хватает. Чем больше я стараюсь вздохнуть, тем меньше у меня воздуха. О боже. О боже. В ушах и горле стучит кровь.

– Помогите! – кричу я. – Я не мертва. Я еще жива!

Эхо разносит мои слова, возвращая их мне. Если я в гробу, то почувствую собственное дыхание на лице. Не чувствую. Значит, это не гроб, а что-то просторнее. Я кричу, чтобы понять, насколько велика тюрьма, как близко стены.

Не могу пошевелить руками. Они обнимают меня, и что-то мешает мне отвести их, хотя ногами я двигать могу. Я поднимаю ногу, готовясь встретить какое-то препятствие, но его нет. Отвожу ее вправо и натыкаюсь на что-то – стена. Слева нет ничего, пустота, и снизу тоже. Значит, меня положили на выступ, на спину, и непонятно, как высоко отсюда падать, если я скачусь. Здесь пахнет как в пещере, только с засохшей мочой и испражнениями.

И тут меня осеняет. Да ведь это кошмар. От догадки меня охватывает облегчение, и я смеюсь. Я приду в себя в любую минуту, передо мной возникнет доброе лицо Диаманта и свет, сейчас все это кажется мне раем, о котором можно только мечтать. В комнате даже будто стало больше воздуха. Я снова могу дышать, хотя вонь никуда не делась, и я стараюсь не думать о бездне, в которую могу соскользнуть при малейшем неосторожном движении влево. Кошмары всегда заканчиваются. Нужно просто ждать.

И я жду, дышу и стараюсь забыть о том, что мои руки связаны, о темноте и шуршании, которое говорит о присутствие крыс. Они могут выесть мне глаза, ведь защититься связанными руками я никак не могу. От этой мысли учащается пульс, поэтому я стараюсь дышать медленно. Они не могут причинить мне вреда. Они не настоящие. Все эти звуки, эти существа – не настоящие.

Я жду, но ничего не происходит. Нет ни света, ни Диаманта. Теперь, когда мое дыхание успокоилось, моего слуха достигают другие звуки: шепот, а еще дальше – крики и маниакальный смех. Так значит, я в лечебнице. Мои мысли обращаются к Уомаку.

– Два грамма! – кричит он. – Два грамма сейчас же!

Его лицо пунцового оттенка и потное, и глаза, эти глаза, и снова это коричневое зелье – снова. Еще и еще, и меня рвет – снова и снова, а он все следит за мной, не сводит глаз и улыбается.

Возможно, этого не было. Возможно, это все сон. Но нет, желудок болит при каждом движении. Значит, все же не сон, не кошмар.

Он думает, что ему под силу уничтожить меня своими зельями и наказаниями, что я опущусь перед ним на колени и буду молить о пощаде. Никогда. Никогда я не доставлю ему такого удовольствия.

Здесь я по крайней мере не слышу колокол, это уже что-то. Хотя… да вот же он, тише, но его все еще слышно, а теперь он громче. Кто-то звонит, звонит, он все ближе и ближе. Они хотят свести меня с ума.

Я напеваю мелодию, чтобы заглушить колокольный звон. «Птичка-певунья в золотой клетке…»

Свет, наконец-то. Только полоска света и в ней фигура. Полоска ширится. Проступают два силуэта, а затем – яркий свет. Я смаргиваю слезы, глаза жжет. Оказывается, я нахожусь в камере, эта комната квадратной формы, а санитары телосложением похожи на мужчин. Так значит, это кошмарное место реально.

Помещение заполняет запах еды, вареной капусты или чего-то подобного. Седая держит в руке миску. Я не буду это есть. Я скорее умру. Все выплюну.

Вторая держит мою голову и пытается открыть мне рот. Я сжимаю зубы сильнее. Она нажимает большим и указательным пальцами по обе стороны челюсти и давит там, где она смыкается с черепом. Она слишком сильна, а я – слаба, и рот открывается вопреки всем моим усилиям. Седая вливает в меня жижу. Я все выплевываю. Варево стекает по ее фартуку и подбородку.

Она утирается, переворачивает меня на живот, ударяя лицом о выступ. Обе задирают мои юбку. Боль пронзает правую ягодицу.

Санитарки переворачивают меня на спину, и в голове у меня проносится одна мысль: ну вот, началось. Теперь-то они за меня возьмутся, когда я беззащитна, но они этого не делают. Они забирают миску и свет, оставляя меня в темноте. Будто меня можно напугать темнотой.

– Это все чепуха! – кричу я. – Вы даже не догадываетесь, что такое настоящая тьма, и не догадаетесь, пока не окажетесь на болоте безлунной ночью. Это все чепуха!

Даже трудно поверить, что победа досталась мне так легко. Голова идет кругом от осознания победы или от голода, а может, от того и другого. Я не могу пошевелить руками, потому что на меня надели смирительное платье – у него длинные рукава, и они завязаны за спиной. Но я чувствую, что руки все еще на своем месте. С ними ничего не произошло. Комната тоже больше не пугает меня, после того как я ее увидела. Это просто камера в подвале, с полом, стенами и дверью, ничего кошмарного в ней нет. Однажды меня уже запирали в такой, хоть и ненадолго, к тому же на мне не было смирительной рубашки.

Скоро придет Диамант и заберет меня отсюда. Я знаю, что он придет. Только не паниковать. Это всего лишь вопрос времени. Голова кружится.

Я уплываю куда-то в глубь зеленых комнат, вглядываясь в темноту, где извиваются два тела, их ноги переплетены, они стонут, вздыхают, шепчут и вскрикивают. Из-за медленного скольжения по этажам, искаженных звуков кажется, что на мир я смотрю из-под воды. Неясно вырисовываются лица – бледные, встревоженные или гневные, и гнилые зубы, и смердящее дыхание. Я просыпаюсь в поту, уши заложены, а крик заглушен.
Передо мной до самого горизонта раскинулся солончак. В зловещем ночном небе кричат чайки. Холодно. Как же холодно.
Не помню, как я попала сюда и как отсюда выбраться. Пальто нет. Ни пальто, ни ботинок. Ледяная вода омывает стопы.
Где заросли боярышника? Где серое оперение ворон? И черные крылья воронов?
Это не мое болото.


Как долго длился мой сон? Я вполне могла проспать несколько дней. Не могу думать или двигаться, глаза едва открываются.

Не получается вспомнить, отчего я только что так злилась. Наверное, это все мое безумие. Они думают, что сломают мою волю, заперев меня здесь, но они ошибаются. Я скорей умру, чем позволю им сломать меня. Я скорей умру.

Мой смех отражается от влажных стен. Странный звук – будто здесь дюжина моих двойников, и все они смеются. Хор смеющихся ртов.

Дверь отворяется незаметно. От яркого света я щурюсь. Сердце замирает. Это Диамант, он пришел спасти меня. Но почему он так стоит там? Почему он не говорит ни слова, не торопится освободить меня из ловушки смирительной рубашки?

Он поворачивается, и надежду сменяет ужас – у этого человека усы, ненавистные усы. Комнату заливает яркий свет. Он не один. Трус всегда заранее думает о таких вещах. Даже со связанными руками я могу причинить ему вред, непременно причиню ему вред, и он понимает это, потому и привел с собой охрану, надежных громил. У одной в руках миска. Тот же запах, та же самая жижа.

Уомак держит свернутую трубку с воронкой на конце. Она осторожно ставит миску на пол. Если я сейчас спрыгну с выступа, то смогу убежать.

Но в ногах такая тяжесть. Я стараюсь спустить их на пол, чтобы подняться, но они не слушаются. Будто всю меня высекли из куска камня. Неважно. Если он достаточно приблизится, я найду способ. Не знаю как, но найду.

Похожая на мышь санитарка подходит туда, где на выступе лежат мои ноги. Я так внимательно наблюдаю за ней, что упускаю из виду вторую, которая заходит с другой стороны. Она обхватывает мою голову, давит ладонями на виски.

Нет. Нет, он надвигается. Мне не пошевелиться. Он поднимает ногу, упирается коленом в выступ совсем рядом со мной. Так близко, что касается моего плеча. Я не успеваю отодвинуться, а он уже перекидывает другую ногу и упирается мне прямо в грудь.

Уомак подносит трубку к моему лицу. Мне хочется закричать, но я не смею открыть рот. Я уже знаю, что он хочет сделать. Я не глупа. Я держу рот закрытым и жду, когда два пальца лягут туда, где смыкаются челюсти.

Почему он улыбается? Почему? Почему он не открывает мне рот, как его помощница тогда?

Нет-нет, только не в нос. О боже! О боже! Я открываю рот. Лучше уж так, но ему это неинтересно. Он хочет сделать мне больно, и ему это удается. Боль так сильна, что на глазах выступают слезы. Их не остановить. Слезы льются из глаз, затекают в уши.

Трубка введена. Она уже в горле, и я отхаркиваюсь и отхаркиваюсь. А они все не останавливаются, проталкивают трубку все дальше и дальше.

Слава богу. Он остановился. Делает знак рукой, и у меня мелькает мысль, что, может, на этом все закончилось.

Но нет, санитарка передает ему миску. Он выливает содержимое в воронку, и я ничего не могу сделать, чтобы остановить его. Я ненавижу его. Я ненавижу его.

Он закончил. Миска пуста. Он передает ее санитарке, слезает с меня, отряхивает брюки с таким отвращением на лице, будто я его заразила.

«Я тебя ненавижу». Мне хочется крикнуть это ему в лицо, но голоса нет, и эти слова остаются в моей голове. «Надеюсь, ты сгоришь в аду».

Он не смотрит мне в глаза. Возможно, знает, что в них увидит. Он не отрывает взгляда от трубки, которую вытаскивают санитары. Она почти фут длиной, практически с меня ростом, и все это время она жжет меня изнутри.

Когда трубку полностью извлекают, меня рвет. Я извергаю все, что в меня влили, – на платье, уступ, где я лежала, и на волосы.

Санитарка с мышиными волосами цокает.

– Уже слишком поздно, чтобы переодевать тебя в чистое платье. – Ее голос лоснится от удовольствия. – Придется спать так.

Уомак смотрит на все это и улыбается. Он хочет, чтобы я заплакала. Грудь распирает от рыданий, но я не даю им вырваться наружу. Не позволю. Только не когда он смотрит на меня. Ни за что.

Он старается удержать самодовольную улыбку, но ему это не удается, потому что я смотрю на него и ему все еще страшно. Я держусь за эту мысль. Держусь, цепляюсь за нее и клянусь отомстить ему.

Позже я просыпаюсь – или мне это только кажется? – может, это было только сном.

Лицо Уомака так близко к моему, его усы щекочут мне кожу:

– Я положу конец твоим неестественным фантазиям. Я вылечу тебя.

У него злая, очень злая улыбка, и теперь страшно уже мне. Когда я кричу, никого рядом нет. Дверь заперта, и в комнате темно.

Глава 24

Длинноногая паучиха медленно ползет к углу над моей кроватью, на ее брюшке кладка кремовых яиц. Она сидит и смотрит на меня, а я – на нее. Из-за тяжелой и плотной тишины мне кажется, что я сплю и вижу сон.

Стул передвинули. Теперь он возле окна, а не там, где обычно. Не помню, ни как вернулась в комнату, ни как с меня стащили вонючее платье с длинными рукавами.

Дверь открывается и входит Диамант. Его лицо раскраснелось, ноздри побелели. Наверняка опять спорил с Уомаком. Обо мне.

Закрывает дверь милая санитарка с выступающими зубами, которая обычно играет на пианино.

– Это миссис Такер, – представялет ее Диамант. Никогда не думала о них как об обычных людях с обычными именами, жизнями и семьями.

Он передвигает стул на привычное место. Когда дело касается таких мелочей, мы с Диамантом настроены одинаково. Мы оба понимаем, насколько важна обстановка и порядок, как важно, чтобы каждая вещь лежала на своем месте. Он садится. Такер держится позади.

– Миссис Такер можно доверять, – говорит Диамант, – и все, что вы скажете в ее присутствии, не будет предано огласке.

Такер улыбается.

– Я понимаю, почему вы разозлились на доктора Уомака, – продолжает Диамант.

Конечно, он понимает. Мы с ним похожи. Как две горошины.

– Но насилием никогда делу не поможешь.

Конечно, он ошибается, но я ему этого не скажу. Если бы я раньше обращалась к насилию, люди, возможно, относились бы ко мне с уважением, а не с презрением. Возможно, тогда Прайс испугался бы пойти против меня, как и Имоджен. Может, в таком случае я не оказалась бы здесь и была бы в безопасности.

– Слезы пойдут вам на пользу, – с сочувствием смотрит на меня Диамант.

Я провожу рукой по глазам и ощущаю пальцами влагу. Это странно, потому что не чувствую, что плачу или даже что мне грустно. Всему виной Диамант. Если бы он не был добр ко мне, то я бы не плакала. Я должна попросить его остановиться, прекратить быть таким добрым. Это не идет мне на пользу.

– Доктор Уомак сказал, что это грязь, – говорю я, – все, что я написала.

– Это правда, именно ее я и просил вас написать.

– Он сказал, что положит конец моим противоестественным фантазиям. Он говорит, что он излечит меня новым средством.

Диамант хмурится.

– Новым средством?

– Он так сказал. – Я не говорю ему, что это могло быть сном. Иначе он решит, что я все выдумала – и все записанное тоже. Он подумает, что это все ложь. Это не так. А теперь Уомак снова хочет отобрать те осколки моей жизни, которые я только что обрела.

Что-то капает мне на руку. Мои слезы.

– Вы устали, – произносит Диамант, – вас измучило пережитое испытание. Мне жаль, что вам пришлось пройти через такое… – Его челюсть напрягается. – Через такое варварское обращение. Я думал, что подобные методы ушли в прошлое, но, видимо, ошибался. Отдыхайте, а когда придете в себя, мы с вами выпьем чаю.

Чай. Как же мне хочется чая, но его нет.

Они уже почти у двери, и внезапно я понимаю, что не вынесу, если они так уйдут.

– Это был Уомак, – вырывается у меня. – Доктор из Эштон-хауса. Это был он.

Они возвращаются. Диамант хмурится и возвращается на свой стул.

– Когда вы это поняли?

– Когда… – Не могу же я сказать, что это было то видение с мистером Бэнвиллом в моей комнате. Даже я знаю, что видения не реальны. – Не могу точно вспомнить.

Диамант поджимает губы.

– Я знаю, что вы сердитесь на него.

– Вы думаете, я лгу? Вы говорите, что верите мне, но думаете, что я лгунья, как и он.

– Нет. – Он выпрямляется на стуле, переплетает пальцы. – Вы не лжете, а ошибаетесь. Верю, что вы видели его, правда верю, но это говорит не более чем о внешнем сходстве того врача и главного врача этой лечебницы. Возможно, они похожи прической или глазами.

– И тем, и другим, – говорю я.

– Такое бывает, – продолжает Диамант. – Мы связываем внешность того человека, которого видим ежедневно, с нашими воспоминаниями.

Значит, Уомак ему неинтересен. Нет, он и думать не хочет о том, что это может быть он. Память подвела меня, и я ошиблась, вот теперь они действительно уходят, оставляя меня наедине с безумием.

В четверг я просыпаюсь и обнаруживаю, что мир укрылся снегом. Поля слились с изгородями под белым одеялом. Из-за наледи на ветвях деревья напоминают скелеты.

Что мне дали все эти воспоминания? Ведь я нахожусь все в той же комнате, смотрю все из того же окна, внутри меня все та же пустота, что и в самом начале.

Возможно, сегодня начнется исцеление.

– Ведь еще как обрадуешься, когда все будет позади, а? – спрашивает Слива, когда мы поднимаемся по лестнице в комнату Диаманта. – Вернешься к нормальной жизни.

– Да, – говорю я. Как же рада я буду скучать по чаю, теплу и тому, что со мной обращаются как с нормальным человеком. Буду рада скучать по Диаманту и его морщинкам возле глаз, и тому, как он меня слушает и не перебивает, не смеется надо мной и не ухмыляется моим словам. О да, я и правда буду рада.

Слива открывает дверь, а за ней – возле огня стоит Диамант. Я так счастлива видеть его, что сердце трепещет, как птица в клетке.

– О! – Глаза Сливы расширяются, когда она видит, что ее привычное место уже занято.

– Теперь помогать мне во время сеансов гипноза с Мод будет миссис Такер, – сообщает Диамант с короткой улыбкой.

Слива замирает.

– Благодарю вас, – произносит Диамант. – Вы можете идти.

Он делает быстрый жест, и она поспешно выходит, закрыв за собой дверь.

Диамант поворачивается ко мне.

– Я думал, что мы могли бы посидеть у камина и почитать ваши записи.

Такер ерзает под моим взглядом.

– Пройдем через все, что вы вспомнили, – добавляет он.

Почему ей так неловко? Может, она все-таки шпионка Уомака?

– Мод? – обращается ко мне Диамант. – Вы готовы?

– Не знаю.

Она встречается со мной взглядом и не прячет глаза.

– Мы с миссис Такер уже работали вместе, – объясняет Диамант. – Могу заверить вас: что бы вы ни сказали, что бы я ни прочел, останется в этих стенах.

Я могла бы отказаться и вернуться к себе в комнату, но из носика чайника вьется струйка пара, а огонь так уютно потрескивает в камине, и потом эта встреча с Диамантом может оказаться последней.

– Хорошо, – произношу я.

Диамант пододвигает мой стул к огню. Мы сидим полукругом, так что мне не нужно смотреть ни на кого из них, если мне только этого не захочется. Чай горячий и сладкий, огонь тихий, и от него исходит красное свечение. Вдруг на меня находит тоска по дому моего детства: огонь на кухне, а вокруг него печи, и все окутано запахом пекущегося хлеба. Тогда было счастье и любовь. Теперь всего этого нет. Моя жизнь изменилась навсегда, как и я сама.

Мы пьем чай, пока Диамант рассказывает Такер все мои секреты:

– Мод была предана возлюбленным, – говорит он.

Такер наблюдает за мной.

– Я подозревал, что этот молодой человек дурно обошелся с ней каким-то образом. Так и произошло.

Я хочу возразить ему, но все факты – на бумаге.

– Это можно было бы принять за причину болезни. – Он листает блокнот. – Действительно, я и сам так думал. Однако…

Он смотрит на Такер, подняв брови.

– Никаких признаков безумия? – заканчивает она.

Диамант улыбается.

– Именно. – Он постукивает ручкой по столу. – Та санитарка, Мод, которую вы называете Подбородком…

Такер кашляет в носовой платок.

– Она сказала, что вас привез сюда доктор Уомак. Вы помните что-нибудь об этом?

Похоже на вопрос с подвохом.

– Нет, – отвечаю я, хотя что-то такое есть, какое-то воспоминание о повозке, как я лежу на спине и на лицо падают капли дождя. – Шел дождь, когда я приехала.

Его глаза сужаются.

– Что могло произойти с тех пор, как уехал Гарри и вы появились здесь?

Я даже не пытаюсь найти ответ. В голове – сплошная круговерть. Из нее невозможно извлечь какой бы то ни было смысл.

Перевожу взгляд на окно.

Снег такой красивый и яркий, что режет глаза, и тихий – кажется, что он приглушает все звуки.

– Я знаю, что там стояла мертвая тишина, – вспоминаю я.

– Мертвая тишина? – уточняет Такер.

– В доме, без него.

Кольцо Диаманта раскачивается у меня перед глазами. Часы предупреждающе тикают, но уже слишком поздно. Я уже там.

Тишина царит в доме. Будто само здание затаило дыхание, как и я, прислушиваясь в ожидании возвращения Гарри, чувствуя себя потерянным без него.
Только часам все равно. Они тикают себе дальше как ни в чем не бывало.
Пустая тишина день за днем. О, но шума здесь хватает – неуклюжая игра Имоджен на фортепиано, Прайс со всеми его пророчествами, Имоджен и доктор играют в салоне, в гостиной.
Весь этот шум отражается от тишины, от пустоты, которую должен заполнять Гарри.
Почти все напоминает мне о нем – болото, возвышенность, поместье. Каждая мысль, каждое дуновение ветра возвращают меня к мыслям о нем. Я думаю, где он проснулся – в объятиях такой же глупышки, как я, или кого-то постарше, как Имоджен. Вспоминаю, как я думала, что он любит меня. От унижения меня прошибает пот. Ненависть и ревность скручивают желудок. Стряпня миссис Прайс день ото дня пахнет все хуже, и у меня едва получается заставить себя проглотить хоть что-нибудь. Меня часто тошнит, и я постоянно чувствую усталость, просто постоянно, но заснуть не могу.
После очередной бессонной ночи я направляюсь к мистеру Бэнвиллу. Сегодня мы должны в третий раз начать «Большие надежды».
– Скажите, когда книга вам надоест, мистер Бэнвилл, – прошу его я.
Он кивает. Он так похож на Гарри – на разбитого, изможденного, постаревшего Гарри.
Я наполняю ложку эликсиром ландыша и подношу к его губам, но они тут же смыкаются.
– Это пойдет вам на пользу.
Он качает головой.
– Не надо.
Слова трудно разобрать, но это все же слова.
Я подскакиваю.
– Вы заговорили!
Его глаза искрятся смехом.
Смеюсь и я, хлопая в ладоши. Он поправится, и я снова буду его ассистентом, но на этот раз все будет иначе. Я настолько уверена в его доверии, что, опережая события, уже представляю, как мы вместе готовим научную работу, представляю на ней собственное имя рядом с его, и тогда я позабуду Гарри и снова все будет хорошо. Так и должно быть. Пожалуйста, пусть так и будет.
Не хочу ничего говорить Прайсам – в конце концов, они последние, с кем бы мне хотелось поделиться этой новостью, – но за ужином я не могу больше молчать.
– Мистер Бэнвилл заговорил утром, – произношу я, когда миссис Прайс усаживается на свое место.
Две пары холодных глаз смотрят на меня.
– Это значит, что ему становится лучше.
Маятник качается вперед-назад, тик-так, а они все смотрят на меня.
– Боже правый! – Мой голос становится высоким и надломленным. – Да ведь это же хорошие новости, правда?
Ничего. Они даже не моргают.
– Ну так правда?
Прайс поворачивается к жене.
– Что я говорил?
– Ага. – Она кивает, вздыхает. – Ага, так и есть.
– Говорил ей – что? – интересуюсь я.
Они хлюпают, опустошая свои тарелки, но у меня аппетит пропал окончательно. Я встаю, отодвигаю стул. Он скрипит по каменному полу.
– Вы оба сумасшедшие, – говорю я, подавляя боль внутри. Они знают что-то, чего не знаю я, и мне это ненавистно. Уже наполовину пройдя коридор, я понимаю, что за моей спиной находится Прайс, и чувствую, как волоски поднимаются на шее.
Поворачиваюсь к нему лицом.
– Я собираюсь пройтись.
Он прислонился к стене с ружьем и не спускает с меня мертвого взгляда.
– Расплата за грех – вот что тебя ждет. Ты умрешь во грехе.
– Не сомневаюсь, – хмыкаю я, – но и вы тоже.
Я снимаю пальто с крючка в прихожей, открываю входную дверь, выхожу и захлопываю, оставляя его позади.
Стоит тусклый и серый день. Я натягиваю пальто и иду так быстро, как только могу. От встречного прохладного ветра становится легче, он успокаивает меня. Они глупы, вот и все, они безобидны. Их болтовня ничего не значит.
Я направляюсь к разрушенной часовне. Здесь тихо, спокойно и пусто. А вот и ее надгробие, его матери.
Эжени Бэнвилл. Жена Эдварда Бэнвилла, эсквайра из Эштон-хауса. Ушла из жизни в феврале третьего дня, 1893 года от Рождества Христова, в возрасте 31 года.
Так значит, хотя бы насчет этого он не солгал. Ее не позволили похоронить на кладбище.
Я поворачиваю к дому и представляю, как Гарри возвращается домой, он еще юноша – нет, еще ребенок, и, ожидая увидеть свою мать, попадает в когти этой ведьмы. Бедный Гарри. Бедный, потерянный Гарри.
Я иду в лощину, к мертвому дубу, сажусь и жду. Земля суха, поэтому я ложусь, закрываю глаза и притворяюсь, что сплю. Может, сегодня – ведь сегодня творятся чудеса как-никак – я проснусь и увижу его рядом, точь-в-точь как тогда, но теперь я позволю ему все объяснить. Теперь я буду слушать.
Холодает. Я открываю глаза и понимаю, что рядом нет никого. Возможно, это к лучшему. Мне никогда не забыть того крика, какое бы объяснение я ни услышала, да и какое разумное объяснение тут может быть? Нужно сосредоточиться на мистере Бэнвилле. Сейчас лишь его здоровье имеет значение. Как только он поправится, у меня будет работа, которая отвлечет от мыслей о Гарри, и я смогу думать о нем, не испытывая боли. Тогда я смогу видеть в этом не более чем глупую ошибку молодости, о которой через какое-то время едва ли вспомню.


Глава 25

Церковный колокол бьет пять раз. Я ушла слишком надолго и пропустила время вечернего чая мистера Бэнвилла. Надо торопиться обратно. Во дворе царит суматоха. Прайс пытается впрячь кобылу в телегу. Она сопротивляется, встает на дыбы и фыркает.
Миссис Прайс стоит на верхней ступени.
– Что случилось? – спрашиваю я.
Прайс не слышит или предпочитает делать вид, что не слышит меня.
– Хозяин, – говорит миссис Прайс с резким вздохом. – Он отправляется в последний путь.
Сердце колотится.
– В последний путь?
Подобрав юбки, я взбегаю по ступеням. Дверь в спальню распахнута настежь. Мистер Бэнвилл лежит на спине, он не мигая глядит в потолок налитыми кровью глазами.
Это всего лишь очередной приступ. Я подбегаю к кровати и натягиваю на него одеяло до самого подбородка.
– Вы замерзли. – Пытаюсь согреть его холодную руку, растирая ее ладонями. – Неудивительно, что вы заболели.
Странная россыпь фиолетовых точек покрывает его лицо и шею.
– Вы что-то подхватили, – говорю я. Этим наверняка объясняется синеватый оттенок губ и носа. – Наверное, какая-то лихорадка.
Я подбрасываю угли в огонь и ворошу пепел, пока они не разгораются.
– Вот! Скоро вы согреетесь и румянец вернется.
Его глаза стали такими тусклыми, в них совсем нет света.
– А теперь вернемся к нашей книге.
Я беру «Большие надежды» и открываю том, где мы остановились в прошлый раз. – «Стояло морозное утро и… – Слова расплываются. Что-то встало поперек горла. Я кашляю. – …морозное утро и…» – Слезы падают на страницу.
Огонь горит, становится тепло, часы идут. Имоджен играет на фортепиано в своей комнате. Должна же она знать, что случилось, но она все равно играет. Маятник раскачивается туда-сюда, туда-сюда, но румянец не проступает на щеках мистера Бэнвилла. Как же он неподвижен. Так ужасно неподвижен.
Карета с грохотом подъезжает к дому и останавливается под окном.
– Доктор приехал, – сообщаю я. – Может, хоть на этот раз от него будет польза.
Наконец на лестнице грохочут шаги доктора и Имоджен. Слишком поздно. Слишком поздно. Его больше нет.
Они врываются в комнату. О, так горько не рыдали ни над одним покойным. Как же голосит эта неверная жена, как рыдает над телом мужа, словно ее сердце разрывается, а доктор снял шляпу и стоит, понурив голову.
– Он шел на поправку, – говорю я.
Имоджен выпрямляется.
– Глупости. Ему становилось хуже с каждым днем.
На какой-то момент у меня пропадает дар речи. Ни разу она не зашла в комнату собственного мужа, ни разу. Но я не произношу ни слова – трусиха. В конце концов, мое будущее в ее руках.
Доктор склоняется над мистером Бэнвиллом и хмурится.
– Он заговорил, – не сдаюсь я, – буквально этим утром. Он заговорил прямо перед обедом.
Имоджен смотрит на меня. Ни покрасневших глаз, ни слез на ресницах. Бледные глаза доктора смотрят на меня и тут же обращаются обратно к мистеру Бэнвиллу.
– Это невозможно, – говорит он, но в его голосе звучит неуверенность.
Имоджен тоже слышит ее, потому что бросает на него встревоженный взгляд.
– Я обнаружила его, – хнычет она. – Как же это было тяжело!
Значит, она все-таки пришла к нему спустя столько времени. Она опоздала.
Доктор бледнеет, рассеянно осматривает сыпь. Наконец выпрямляется, замечает мой взгляд и отводит глаза.
– Смерть была вполне ожидаема, – говорит он.
– Не была. – Мне хочется плюнуть в него, в них обоих. – Она внезапна. Его слова были невнятными, но… – Горло сжимается. На глазах выступают слезы. Как он был взволнован. Как мы оба были взволнованы, а теперь – без малейшего предвестия – он мертв. – Вот это. – Я указываю на россыпь фиолетовых точек. – Что вызвало эту сыпь?
Доктор откашливается, бросает взгляд на Имоджен.
– Такое часто случается после наступления смерти.
Никогда не видела такой сыпи на теле, никогда. Он лжет, но я уже знаю, что ему лучше не перечить.
Я подхожу к окну. Этого не может быть. Прайс. Неужели он осмелился бы на такое преступление, на убийство собственного хозяина? Возможно. Возможно, Гарри был прав и Прайс действительно воплощение зла. Нужно быть осторожной, нужно следить за своими словами.
Взгляд Имоджен встречается с моим. Ее рот открыт. Я знаю, что она скажет, и быстро перехватываю инициативу.
– Исследование вашего мужа почти готово к отправке в Королевское общество[19], – лгу я. – Его последним желанием было добиться признания для его работы.
Она хмурится.
– Думаю, что к этому прилагается и денежное вознаграждение.
Конечно, уверенности никакой у меня нет, но это, по крайней мере, даст мне время на поиски нового места.
– О, в таком случае, возможно, перед отъездом, – говорит она с натянутой улыбкой, – ты могла бы позаботиться об этом.
– Конечно.
Я поднимаюсь, делаю реверанс. Подойдя к двери, в последний раз оглядываюсь на бедного мистера Бэнвилла. Доктор обнимает Имоджен за талию и целует в шею.
– Дорогая, вам нельзя переживать, – шепчет он, – только не на столь раннем сроке.
Раннем сроке?
Наверное, от удивления я издаю какой-то звук, потому что их головы оборачиваются в моем направлении.
– Мужская сила не покидала моего супруга до последнего, – говорит Имоджен с самодовольной улыбкой.
Мы обе знаем, что это ложь. Нам обеим это известно, и все же вот они – стоят с такой неприкрытой наглостью, когда рядом с ними лежит мертвый мистер Бэнвилл. Видимо, мне не удается скрыть отвращение, потому что ее улыбка меркнет и превращается в усмешку.
– Занимайся своей работой, – бросает она. – Чем скорее ты нас покинешь, тем счастливее буду я.
– И я, – шепотом произношу я, покидая комнату. – И я тоже.
Когда я подхожу к лестнице в лабораторию, я чувствую только ярость. Только там я останавливаюсь. Этот ребенок не может быть от мистера Бэнвилла, но с чего ему быть от доктора? Я взбегаю по ступенькам, и желудок скручивает. Господи, только не от Гарри, только не от него. Я в лаборатории, в легких совсем не осталось воздуха, но даже там, где я всегда чувствовала себя в такой безопасности, в таком покое, мне не становится легче.
Что ж, для меня это теперь не имеет никакого значения. Нужно думать о собственной жизни, собственном будущем. Единственный хороший человек из всей этой семьи сейчас лежит мертвым в своей постели. Для меня здесь ничего не осталось. Я уйду от этих ядовитых исчадий ада и начну новую жизнь – с достойными людьми. Теперь у меня есть опыт и знание. Да и разве отец не говорил, что мир стоит на пороге перемен, что у женщин появляются возможности, в которых им слишком долго отказывали! Так я докажу его правоту.
Ящик стола мистера Бэнвилла легко выдвигается. При виде бисерного почерка, которым его рука в судороге исписала страницы, на глаза наворачиваются слезы.
– Вы хорошо меня подготовили, мистер Бэнвилл, – шепчу я. – Я всегда буду вам благодарна.
Мне трудно заставить себя прикоснуться к чему бы то ни было, но это необходимо. Как долго получится держать Имоджен на расстоянии? Несколько недель, наверное, в лучшем случае. Я должна найти новое место. Вытаскиваю писчую бумагу, и мой взгляд притягивает лист под ней.
Под заголовком «Ядовитый» написано:
Болиголов пятнистый. Conium maculatum. Паралич. Респираторный коллапс.
Белена черная. Hyoscyamus niger. Кома. Паралич.
Ландыш майский. Convallaria majalis. Нарушение сердечной деятельности. Сердечная недостаточность.
Ландыш. Я смотрю на слова, на жирную линию, которой он подчеркнул каждое из них. Неужели мой эликсир убил его? Голова гудит. Я сажусь, наклоняюсь вперед, опускаю голову между колен, пока тошнота не отступит. Нет, он ведь шел на поправку.
Он заговорил. Наверняка это… Вот они, эти слова: нарушение сердечной деятельности, сердечная недостаточность. Эта сыпь, похожая на следы от уколов, они, должно быть, от… О, мне этого не вынести. Мой единственный друг, моя единственная надежда – и я убила его. Я встаю и чувствую, как теряю сознание. Комната кружится. Все, кто мне дорог, умирают. Я действительно проклята. Прайс был прав.
Часы бьют семь. Меня накрывает новой волной ужаса. Если Прайс упомянет мои отвары, то мне конец. Хуже того, если они найдут эликсир, меня повесят. Я спешу к шкафу, выливаю содержимое бутылочки в раковину до последней капли, не переставая всхлипывать.
– Мне жаль. Мне так жаль…
Что я наделала? Какой ужас. Не Гарри должен бояться проклятия, а я. Проклята снова и снова.


Голоса. Волоски на шее поднимаются. Голоса – здесь? Затаив дыхание, я поворачиваю голову и вижу не лабораторию. Это комната Диаманта, и там в дверях стоит Уомак. Сердце начинает колотиться с такой силой, словно сейчас выскочит в горло. Это Уомак с выпяченной грудью.

– Вы проводите сеанс гипноза? – вопрошает он.

Диамант не двигается с места как ни в чем не бывало.

– Да. Что-то не так?

Я вжимаюсь в спинку стула. Все будет хорошо. У Уомака с собой нет ни трубки, ни воронки. Капустой не пахнет, здесь Диамант и Такер, хоть она и отступила к стене. Пусть так, но переживать точно не стоит.

– Вопреки вашим стараниям Мод чувствует себя достаточно хорошо, чтобы продолжать лечение. – Диамант пристально смотрит на него.

Свет из окна падает на лицо Уомака. Такая странная бледность, его лицо приобрело восковой пепельный оттенок, как у мертвеца.

– Гипноз не подходит для этого пациента.

Глаза Диаманта расширяются.

– Не подходит? Гипноз? А ваши грубые чистки и насильственное кормление – подходят?

Лоб Уомака морщится. Он вытягивает руку с зажатой в ней цветочной тетрадью и трясет ею.

– Грязь – фантазии развращенного ума.

– Воспоминания, – возражает Диамант. – Именно это послужило…

– Ее психоз вызвал вспышку насилия всего несколько дней назад, – перебивает его Уомак.

– Да, потому что вы забрали ее блокнот, – парирует Диамант.

Уомак хрипло смеется.

– Насилие. Психоз. Я этого не потерплю. Поняли меня? – Он достает из кармана сложенный пополам лист и бросает его Диаманту. – Решением комиссии посетителей гипноз запрещен.

Лицо Диаманта бледнеет, когда он разворачивает бумагу и читает ее. На его виске пульсирует жилка.

– А что с моими остальными пациентами? Могу я продолжить их лечение или слепо применять к ним испытанные и проверенные – не говоря уже об их бесполезности – применяемые методы?

Какое-то время Уомак смотрит на Диаманта. Капля пота скатывается по лбу и капает на левое ухо. Он утирает ее тыльной стороной руки.

– Можете продолжать работу с остальными пациентами. – Он достает из кармана грязный носовой платок и утирает лоб. – Что касается Мэри, то гипноз принес ей больше вреда, чем пользы. Я запрещаю вам его, слышите? Категорически запрещаю.

Он разворачивается на каблуках и распахивает дверь.

– Вы привезли сюда Мод, если я не ошибаюсь? – спрашивает Диамант.

Уомак оборачивается и моргает.

– Возможно, меня ввели в заблуждение.

Уомак смотрит на меня.

– Я привез Мэри сюда.

– От ее нанимателя, я полагаю?

– Нет. – Челюсть Уомака напрягается. – Я приехал по просьбе викария прихода в нескольких милях к западу отсюда. У Мэри был психоз с галлюцинациями. Она сорвала службу и напугала прихожан.

Правда? Я помню церковь, да, церковь, и лица, и нестройную музыку.

– К моему приезду она уже была в бреду, мокрая насквозь, видимо, потому что пыталась утопиться в реке. Это уже вошло у нее в привычку.

Нет-нет, я бы никогда такого не сделала. Но там и правда была вода, и платье липло к ногам, и водоросли. Неужели я и правда пыталась покончить с собой? Поэтому я проклята?

– Думаю, вы найдете мои действия абсолютно корректными. – Губы Уомака кривятся. – Она держит тебя за простака, дружище. Ты и правда этого не видишь? Она сочиняет истории для тебя, а ты настолько глуп, что веришь им.

Он исчезает в коридоре, оставляя распахнутой дверь.

Никто не решается нарушить тишину после его ухода. Такер встает и закрывает дверь с тихим щелчком.

Диамант переводит взгляд на меня.

– Это правда? Что случилось в церкви?

Я пожимаю плечами.

– Там была церковь. Больше я ничего не помню.

– Что же привело вас к такому расстройству? – Он постукивает по столу, тук-тук-тук. Он читает мои записи и поднимает глаза. – Смотрители говорят, что вы постоянно слышите часы и колокола. Это правда?

– Да, – говорю я и тут же торопливо добавляю: – Я знаю, что они не настоящие. – Только бы он не подумал, что я брежу.

– Можете вспомнить, где вы слышали такие часы?

– Часы есть повсюду.

– Несомненно.

Он ждет.

– У меня дома были такие, в прихожей. Помню их тиканье тем утром… утром, когда я обнаружила моих… моих… – Я сглатываю, сжимаю руки до белых костяшек. – Моих братьев.

– А колокол? – спрашивает Диамант. – Что за колокол вы слышите?

Я и сейчас слышу этот зловещий звон.

– Он медленный и глубокий.

– А! – Он откидывается на спинку стула, будто его осенила догадка. – Вы бы назвали его похоронным? – Диамант записывает что-то на полях своего блокнота. – Вы чувствуете себя виновной в смерти вашего нанимателя…

Не могу оторвать взгляд от пола.

– Это не ваша вина, Мод. – Теперь его голос мягок и тих. – Сыпь и синий оттенок кожи, которые вы упомянули, говорят скорее об удушье, а не об отравлении.

– Значит, всему виной не мой ландыш? – Мне почти страшно в это поверить, страшно поверить в надежду на правоту Диаманта.

– Его речь начала восстанавливаться, вы сказали?

– Да. Он произнес буквально пару слов.

– Тогда могу предположить – полное восстановление речевой функции могло бы… навредить некоторым обитателям Эштон-хауса?

Имоджен, конечно. Если бы мистер Бэнвилл снова заговорил, она бы все потеряла.

– Чувство вины разрушительно, Мод, а в этом случае еще и неуместно. Вы винили себя в смерти матери, братьев и вашего нанимателя. Неудивительно, что вы слышите колокола. Именно эта вина – причина вашей болезни. Вы должны освободиться от нее.

Звучит так просто. Освободиться от вины спустя столько лет.

– Как только вам это удастся, вы почувствуете себя свободной.

Такер кивает.

– Это правда, Мод. Так и будет.

– Вы обретете облегчение, за которое мы так боремся, – улыбается Диамант.

– Да, – киваю я. – Уверена, так и будет.

Глава 26

Зима продолжается. Снег по-прежнему нетронут. Мороз рисует красивые узоры на моем окне. Сосульки образуются снаружи и изнутри. Я стою, укутавшись в одеяла. Эти платья не защищают от холода, хотя когда они намокают, удовольствия еще меньше, гораздо меньше. А уж когда они измазаны тиной, водорослями или когда тебя волокут в таком наряде по болоту… О, это гораздо хуже.

Диамант говорит, что я невиновна. Преследующие меня смерти не моих рук дело. Я верю в это, насколько это мне удается. Но все равно что-то гнилостное кроется в темных уголках моей памяти, источая яд. И не слабеет с каждым новым рассветом. Оно всегда со мной, как ноющая зубная боль.