– Чарли сказал, что землевладельцы избавились от жителей островов и заменили их овцами, потому что так получали больше прибыли.

Уилл смеется.

– Ты уже выслушала всю эту историю об эксплуатации, несправедливости и вековых преследованиях? Обычно он приберегает это для туристов, приезжающих летом.

Когда мы добираемся до конца дороги, снова становится слышен шум раскопок. Тот же скрежет и скрип механизмов, который я услышала вчера.

– Итак, как твой официальный гид, я обязан сообщить тебе, что у тебя есть два пути. – Уилл показывает налево. – Юго-западный, который приведет нас по очень грязной Гробовой дороге к не менее грязным Шич-а-Хойн-Вор и Лох-Ду.

– Шич-а-Хойн-Вор?

Он ухмыляется, обнажая зубы.

– Логово Большого Пса.

– Рядом с Горой Ужаса.

– О, да, и не говори, что мы тебя не предупреждали. Правдивее было бы назвать его Хренов Унылый Овраг. Он тянется на полмили между Бен-Уайвисом и Торр-Дисиртом, курганом, над которым работают археологи, если тебе вдруг захочется это увидеть. – Уилл указывает на более ярко освещенную местность справа. – Или мы можем пойти на северо-запад, что приведет нас к Аче-Лурах, что означает Прекрасное Место, и к Трай-Вор – Большому пляжу.

– Думаю, я выберу Прекрасное Место и Большой пляж.

– Мудрый выбор, мэм.

Свернув с дороги на мокрую траву, мы минуем высокое плато, огороженное каменной стеной.

– Кладбище Килмери, – поясняет Уилл. – Все кладбища здесь выходят на море. Вид на вечность гарантирован.

– Ты слышал о тонких местах? Чарли говорил…

– Господи, да ты уже успела отхлебнуть из всех бочек, да? – Он придвигается ближе, щурит глаза. – Я расскажу тебе кое-что, чего Чарли, вероятно, не говорил тебе об этом месте.

– Что?

– На этих кладбищах нельзя хоронить людей, которые здесь живут.

– Что? Почему?

Уилл касается плечом моего плеча.

– Потому что они еще живы.

Я выдыхаю – до этого момента я даже не подозревала, что сдерживаю дыхание.

– Смешно.

– Это просто место, Мэгги. Оно не таинственное. Это не магия. Оно не более одухотворено, чем чертов аэропорт Глазго.

– Полагаю, ты не веришь в то, что я – перевоплощение Роберта Рида? – выпаливаю я, не успев осознать, что собираюсь это сделать.

– Я слышал о Роберте в пабе вчера вечером, – отвечает Уилл. Он смотрит на кладбище, потом снова на меня. – Вся эта история с Эндрю-Робертом – и то, что он жил в Блэкхаузе… Я имею в виду, это довольно… безумно.

– Роберт как-то сказал Чарли, что он родом из Ардшиадара в Уике. А вчера я узнала, что некий Эндрю Макнил родился там в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году.

– Черт. – Уилл качает головой. – Это…

Я слабо улыбаюсь, мои щеки горят.

– Да.

– Эндрю Макнил действительно существовал? Это… – Он снова качает головой, выражая недоверие, но затем выражение его лица снова становится серьезным. – Весьма необычно. Но ведь все возможно, верно?

– Да, – повторяю я.

– Слушай, я знаю, что, с тех пор как ты приехала, тебе пришлось нелегко. Люди относятся к тебе… – Уилл останавливается. – Мы переехали на остров уже после того, как все случилось, но мама всегда говорила, что ситуация тогда была еще очень острой. Смерть Лорна и Роберта была свежа в памяти. Острову потребовалось много времени, чтобы оправиться от этого. Думаю, твой приезд сюда всколыхнул все заново. – В его улыбке сквозит сочувствие. – Вот это и есть причина враждебности. Это пройдет. Я говорил об этом вчера вечером, когда сказал, что они хорошие люди.

Я хочу рассказать ему о мертвых птицах. О человеке, наблюдающем за мной в темноте. Даже о том, почему я здесь, почему приехала на этот остров. Но мне уже не безразлично, что он подумает обо мне. Рави знал обо мне все – он всегда настаивал на том, чтобы узнать каждый темный и захламленный уголок, каждое побуждение, каждую мысль, желание и слабость. И если он и смотрел на меня когда-либо так, как смотрит Уилл, я об этом забыла. Я слишком привыкла к жалости, раздражению и наставлениям. Я слишком привыкла к тому, что меня осуждают. И что почти всегда я оказываюсь неугодной.

Некоторое время мы идем в молчании. В поле зрения появляется следующий мыс, и прямо посреди него возвышается здание. Трехэтажное, с темными базальтовыми стенами, оконными проемами из розового песчаника, ступенчатыми фронтонами, а над крышей на шесте реет флаг с андреевским крестом.

– Ух ты! Это, наверное, Биг-Хуз, да?

– Да, это Особняк Лэрда.

– Боже. Он просто огромен! Неудивительно, что Чарли…

– О господи, избавь меня от того, что Чарли говорит об этом, – обрывает меня Уилл, и впервые в его голосе звучит раздражение. – Юэн Моррисон сделал много хорошего для этого острова, и Чарли это знает. Этот дом и этот мыс – почти все, что осталось от владений Юэна после того, как тот продал все остальное жителям острова.

– Прости. Я, конечно, все понимаю, но все-таки… Ты только взгляни на этот особняк. – Я пожимаю плечами, делая вид, будто не переживаю, что разозлила его. – А его твидовые костюмы? Гламурная жена. Это…

– Осторожно, – замечает Уилл. – Ты говоришь о моей маме.

– Черт! – На этот раз мое лицо вспыхивает так, что можно обжечься. – Черт! Прости меня. Это было так грубо… Я не знала, что они твои родители. Боже, я всегда… у всех здесь одинаковые фамилии и…

Он кладет теплую руку мне на плечо, и когда я решаюсь посмотреть на него, то снова вижу улыбку.

– Не паникуй, Мэгги. Ей, наверное, очень понравилось бы определение «гламурная».

Уилл смеется, когда я зажмуриваю глаза.

– Так ты там жил?

– Да. А, дьявол! – говорит он, когда из массивной парадной двери появляется чья-то фигура. – Нам лучше убраться отсюда, пока нас не засекли, иначе нам не спастись.

Мы поднимаемся на невысокий холм, который идет параллельно побережью и которому – каким бы пологим он ни был, – кажется, никогда не суждено исчезнуть окончательно. Мое похмелье начинает вновь заявлять о себе горячим ознобом и пульсирующей головной болью. Пока мы не достигаем вершины.

– Вот, – говорит Уилл. – Это мое неизменное «ух ты!».

У подножия холма раскинулся огромный зеленый луг, простирающийся до самого горизонта. Он великолепен, украшен серебристыми озерцами, золотым зимним вереском и валунами, которые сплошь покрыты мхом и оранжевым лишайником.

От этого в моей груди раскрывается что-то зыбкое и хрупкое; чувство тоски, которое, как я полагаю, сродни благоговению или удивлению. Это необычайно красивое место, полное света и цвета, так противоречащее холодному запустению этих внутренних болот и теснин. Это какое-то детское чувство – трепет, непонятный, но безопасный, восторг перед Рождеством, Хэллоуином, перед историей о призраках, которую рассказывают шепотом, лежа в теплой постели. Я чувствую, как на глаза наворачиваются непрошеные слезы, и смаргиваю их.

– Это действительно чудесно, – с трудом выговариваю я.

Когда Уилл берет меня за руку, ощущение удара током усиливается.

– Это махир. Дюнные пастбища, их основа образована песком и ракушками, принесенными с пляжа. Через несколько недель они станут еще прекраснее. Вся местность превратится в ковер из полевых цветов.

Я отпускаю его руку и самозабвенно смеюсь.

– Это определенно куда волшебнее, чем чертов аэропорт Глазго.

Когда мы пересекаем луг и добираемся до ближайшего обрыва, я снова слышу море. Вся внутренняя сторона откоса испещрена норами – одни размером с кулак, другие с обеденную тарелку; одни мелкие, другие достаточно глубокие, чтобы выглядеть непроницаемо черными. И везде – абсолютно везде – прыгают маленькие бурые кролики.

– В дюнах удобно рыть норки. Хотя я считаю, что это место – кроличий эквивалент Мекки. – Уилл улыбается. – Или Магалуфа[19].

Откос крутой, и ближе к вершине ветер начинает завывать над моей головой, треплет волосы и заставляет глаза слезиться. Уилл помогает мне преодолеть последние несколько шагов вверх, и я продолжаю держать его за руку – хотя в этом больше нет необходимости, – глядя вниз на еще один пустынный пляж с чистым белым песком и прозрачной бирюзовой водой, на Атлантику, простирающуюся до самого горизонта.

– Большой пляж. – Уилл проводит большим пальцем по тыльной стороне моей кисти достаточно мягко, чтобы заставить меня отпустить его руку. – Сюда никто не приходит, потому что это слишком далеко к западу. Плавать здесь гораздо опаснее из-за течений и приливов, но мне нравится. Сюда. Здесь удобный спуск.

Песчаные дюны такие же глубокие и сыпучие, как и на Лонг-Страйд, и к тому времени, когда мы достигаем полосы твердого песка у берега, я уже вымотана и вся покрыта по́том. Поодаль большие волны с грохотом разбиваются о берег и вкатываются на пляж, ветер вздымает над ними венцы брызг и белой пены.

– Две тысячи миль до Ньюфаундленда – абсолютно ничего, кроме океана, нет даже острова-спутника. – Уилл отворачивается от горизонта и протягивает руку, чтобы пригладить мои совершенно растрепанные волосы. – Становится немного ветрено.

Я отступаю назад, притворяясь, будто не вижу, как мерцают его глаза. Потому что я не могу этого сделать: не могу позволить себе чувствовать это вожделение и, что еще хуже, симпатию. Я выздоравливаю. На этот раз я не могу – не буду – полагаться на кого-то еще, пока не научусь полагаться на себя.

– Итак, – говорю я, направляясь вдоль длинной береговой линии. – Как получилось, что ты переехал сюда?

Уилл позволяет мне идти самой, легко шагая рядом со мной.

– Когда я был совсем маленьким, мы жили в Кенилуорте после того, как мой отец сбежал. Мама познакомилась с Юэном в Глазго во время отпуска и сразу определила, что он человек с достатком. А когда Юэн сказал ей, что он родовитый человек и вдовец, видимо, на этом все и порешилось. – Он смеется над моим выражением лица. – Что? Она очень предприимчива, моя мама. Через несколько лет после их свадьбы меня отправили в школу-интернат вместе со сводным братом Иэном – я ненавидел это место хуже, чем Николас Никльби[20]. Первая жена Юэна умерла, рожая Иэна. Он до чертиков ненавидел меня и мою сестру Хизер. И маму тоже. До сих пор ненавидит.

– Где они сейчас?

– Хизер в Эдинбурге. Она никогда не хотела здесь обосноваться – ей не хватало острых ощущений. Или мужчин. А Иэн в Лондоне. Финансовый воротила. Он никогда не хотел владеть поместьем или тем, что от него осталось, и свалил отсюда при первой же возможности.

– А ты этого не сделал?

Уилл сует руки в карманы и смотрит на море.

– Я пытался. Поступил в Стратклайдский университет, изучал инженерное дело. У меня была идея уехать в Лондон, жить вместе с родным отцом в Бэлеме. Но… – Он фыркает, смотрит вниз – на песок и свои ноги. – Мы продержались около месяца. И я вернулся.

Вопреки здравому смыслу, я протягиваю руку и сжимаю его ладонь.

– У меня тоже дерьмовый отец.

Уилл улыбается, но впервые это выглядит натянуто.

– Наверное, все равно ничего бы не вышло. Куда бы я ни поехал… Что-то такое есть в этом месте, оно просто запало мне в душу и осталось там, я так понимаю.

– Ты не хочешь когда-нибудь уехать отсюда?

Он бросает на меня косой взгляд, приподнимает бровь и ухмыляется.

– Это приглашение?

– Нет, – отвечаю я слишком быстро, как полная идиотка.

– А я бы согласился, – говорит Уилл в конце концов, медленно пожимая плечами. – Ради подходящего человека.

Когда я благоразумно умолкаю, он отводит взгляд и начинает снимать ботинки и расстегивать джинсы.

– Хочешь поплавать?

– Что? – Я изо всех сил стараюсь не смотреть на то, как Уилл в считаные секунды раздевается до нижнего белья, но не смотреть на это невозможно. Плечи у него широкие и веснушчатые; мышцы, созданные тяжелым трудом, а не в спортзале, упругие и крепкие. Волосы покрывают его грудь и темной линией спускаются к животу.

– Пойдем, Мэгги. – Он смеется и спиной вперед направляется к волнам. – Поживи немного.

И я сглатываю, потому что хочу этого. Боже, как я этого хочу! Снимаю обувь и после минутного колебания начинаю неловко раздеваться, лицо мое горит. Уилл не особо старается не смотреть: его ухмылка становится шире, а глаза теплее.

Вода ледяная. Она настолько прозрачная, что я вижу песок под ногами и между пальцами. Зайдя дальше, я снова позволяю Уиллу взять меня за руку, потому что эти волны с белыми венцами ужасно высокие и невероятно бурные. Я вскрикиваю, когда они становятся еще больше, и Уилл ловит меня за талию. Он притягивает меня к себе, руки у него теплые, мокрые волосы вьются у висков.

– Не так уж плохо, правда? – спрашивает он.

Зубы у меня стучат, когда я усмехаюсь и хватаюсь за его плечи. И несмотря на то, что пять минут назад сказала себе: «Я не могу этого сделать», кровь бурлит в моих венах, а сердце стучит – колотится, как в нелепом выражении, – словно мне плевать на все на свете. А потом это действительно становится правдой. На мгновение – всего лишь на одно мимолетное прекрасное мгновение – меня перестает что-либо волновать.

* * *

Мы сидим на самой высокой дюне, защищенной от ветра обрывом. Я утомлена, и моя кожа зудит, а губы и щеки болят от улыбки. Когда Уилл лезет в рюкзак, я смотрю на его руки, на изгибы мышц, на темные канаты вен.

– Клин клином вышибают. – Он достает два пластиковых стаканчика и бутылку вина, с которой стекает конденсат.

– Ты принес вино?

Эта медленная, ленивая улыбка…

– Принес.

Я вдруг остро осознаю́, что если предметом моего исследования был Уилл Моррисон, то я очень хорошо поработала. Я уже знаю о нем больше, чем даже о Келли. Не говоря уже о Роберте Риде. Я исследую вены на его руках, черт возьми. Его теплую и внимательную улыбку, когда он протягивает мне стакан, наполовину наполненный вином.

– Ты был здесь в девяносто девятом? – спрашиваю я. – Когда я впервые приехала на остров?

Уилл качает головой.

– Мне было… около восьми лет? Я уже успел обосноваться в школе для мальчиков в Скотстоуне. – Он улыбается. – Но я слышал о тебе впоследствии. Ты была словно героиня сказки братьев Гримм. «Не будь плохим маленьким лжецом, как Мэгги Маккей, иначе мы изгоним тебя с острова», и все в таком духе.

– Правда?

– Не совсем. – Он смеется. – Но отчасти правда. Ты помнишь это?

– Мой приезд сюда? – Я киваю, вспоминая тот обрыв, мой указующий палец.

Уилл присвистывает.

– Ничего себе! А вот я едва помню, что делал на прошлой неделе, не говоря уже о тех временах, когда был маленьким.

– Я помню только обрывки, а толку от них мало, – признаю́сь я. Я не скажу ему, что эти воспоминания похожи на кошмары, которые я видела в этом месте, – смутные и неотчетливые, но всегда присутствующие, неизменные и неизгладимые. – А что насчет Роберта Рида? Что ты о нем знаешь?

Уилл опирается на руки, заведенные за спину.

– Только то, что он прожил на острове год или около того, пока не умер. Что он был фермером, родом с Льюиса, который уехал на материк много лет назад. И что, судя по всему, он был не очень хорошим парнем.

– А как он умер?

– Был шторм. Один из тех, что случаются раз в десятилетие. Большие волны, темное море. Он зашел в воду, и больше его не видели. – Он смотрит на меня. – Это было куда страшнее, чем сказки братьев Гримм.

– Кто-то видел его? Действительно видел, как он заходил в воду?

Уилл кивает.

– Думаю, да.

– Завтра я встречаюсь кое с кем. В доме Айлы Кэмпбелл.

– Что ж, это хороший знак. Обычно люди без голосования в кругу друзей не могут договориться даже о том, кто купит первую порцию пива после звона колоколов. И если они согласились встретиться с тобой, значит, не будут возражать, если ты спросишь. Я всегда считал это странным, понимаешь? Зачем кому-то заходить в море в разгар шторма? И почему именно здесь, на этом пляже? Где и в хороший-то день сумасшедшие приливы и отливы?

– Подожди. – Я подаюсь вперед. – На этом пляже? Он утонул именно здесь?

Уилл моргает.

– Я полагал, что ты знаешь…

У меня по позвоночнику медленно распространяется холодок, когда я смотрю на волны и думаю о тех двух тысячах миль до Ньюфаундленда, где нет абсолютно ничего.

– Как ты думаешь, его могли убить?

Уилл долго смотрит на меня.

– Ты собираешься об этом написать?

И поскольку я не хочу ему врать, я ничего не отвечаю.

– Это место… это не муниципальный округ в Пекхэме и не задворки в Глазго, – в конце концов произносит Уилл. – Не пойми меня неверно, здесь много опасностей. Много того, что может тебя убить. Но только не люди. На всем острове Льюис-и-Харрис за пятьдесят с лишним лет произошло одно-единственное убийство. Здесь тебя может убить земля. Или твоя собственная глупость. А чаще всего – море. – Он снова опирается на руки и смотрит на волны, уже более буйные, чем тогда, когда мы были на берегу. – Их тела так и не выбросило на берег – ни его, ни Лорна; они просто затерялись там навсегда.

Я больше не хочу смотреть на море, поэтому ложусь на спину и смотрю в невероятно синее небо. Мы с мамой часто проводили часы на Саутэнд-бич, глядя на облака. Она говорила, что каждое из них похоже на меня. Я всегда злилась из-за этого, расстраивалась, что она не хочет играть в эту игру как полагается, пока однажды мама не повернулась и не посмотрела на меня с таким необычайно торжественным выражением лица, что оно показалось мне грустным.

«Я вижу тебя повсюду, милая. В хороший день я даже вижу тебя в зеркале. – Ее улыбка, помнится, слегка дрогнула, и я подумала, не собирается ли она заплакать. – Ты – все самое лучшее, моя дорогая, самое замечательное, что есть в моей жизни». В восемь или девять лет я спрятала это воспоминание подальше. Положила в коробку, которая, как мне казалось, должна была понадобиться позже.

Теперь мне хочется знать, сколько раз она пережила тот же изнуряющий ужас, который испытала я, наблюдая за тем, как демон заползает в ее гроб. Как часто она теряла контроль над собой. Потому что в тот день в крематории для меня все изменилось. Я больше не знала, кто я такая. А если начинаешь сомневаться в себе хоть в чем-то, то начинаешь сомневаться во всем. Я поняла, что приезд сюда – это не только побег, но и надежда на отпущение грехов. Заманчиво начать все с нуля. Стать кем-то другим. Тем, кто обладает убежденностью, уверенностью, которой обладала та маленькая девочка, кричавшая: «Я Эндрю Макнил!» Тем, у кого есть дар, а не проклятие. Тем, кому не за что стыдиться или винить себя. Желание, чтобы что-то оказалось правдой, может быть очень опасной дорогой, но это дорога. По ней нужно идти.

– Черт!

Я поворачиваюсь и вижу, как Уилл подхватывает падающую бутылку с вином, когда с моря налетает сильный порыв ветра. Приподнявшись, вижу нечто за его плечом. Кто-то стоит на утесе над западным концом пляжа, где мыс Роэнесс протягивает в море свой узкий «палец». Фигура высокая, прямая и совершенно неподвижная, как камень, поставленный по погибшим рыбакам на утесе над Лонг-Страйдом. Этот человек наблюдает за нами.

– Кто это, черт возьми?

Уилл поворачивается, смотрит вверх.

– О, это Сонни. – Он вытирает песок с горлышка бутылки. – Отшельник острова Килмери. Он живет там, на Западном Мысу, уже много лет – сколько я себя помню – в однокомнатной хижине. Люди иногда приносят ему еду, но он вполне самодостаточен и предпочитает, чтобы его не трогали.

Я наблюдаю за этим силуэтом, пока он продолжает наблюдать за нами, и думаю о том человеке в темноте. Выдыхаю, только когда он отворачивается от края обрыва и исчезает из виду.

– Эй, он ничего тебе не сделает. Он безобидный. – Уилл кладет руку мне на плечо. – Он просто Сонни.

Слова вырываются прежде, чем я успеваю их остановить:

– Ты еще не спросил меня, верю ли я в это. Верю ли я в то, что когда-то была Эндрю Макнилом.

– Полагаю, ты мне расскажешь, – отзывается Уилл, поймав мой взгляд и не отпуская его. – Если захочешь поговорить об этом.

Я откашливаюсь. Неуклюже поднимаюсь на ноги.

– Нам, наверное, пора возвращаться.

Он кивает и встает, смахивая песок с джинсов.

– Келли говорила, что тебе нужно в Сторноуэй. Я отвезу тебя.

– Ты отвезешь меня?

– Конечно. Мне все равно нужно туда съездить. Во вторник, хорошо?

И когда он снова улыбается, а я киваю – без колебаний, без каких-либо сомнений, – то понимаю, что Келли была права. У меня проблемы.

Глава 9

В понедельник я просыпаюсь рано и успеваю побродить по «черному дому» пару часов, прежде чем беспокойство берет верх. Несмотря на то, что собирается дождь, я надеваю плащ и ботинки и, прежде чем выйти на дорожку, выглядываю через маленькое окошко в двери. Каждое утро я проверяю, не появились ли за ночь странные мертвые птицы; это может превратиться в нездоровую привычку. Дойдя до дороги, поворачиваю направо, прочь от Блармора. У меня возникает соблазн снова отправиться на северо-запад, в ту местность, где расстилается махир, водятся кролики и грохочет океан, но вместо этого я сворачиваю на юго-запад, на грязную Гробовую дорогу, ориентируясь на шум раскопок.

Я предполагаю, что достигла Логова Большого Пса, когда дорога становится все более мрачной и грязной; слева от меня высится Бен-Уайвис, а справа – медленно нарастающая гряда земли и травы. Я догадываюсь, что это Торр-Дисирт, – еще до того, как звуки техники и крики становятся громче, – но все равно испытываю облегчение, когда дорога расширяется настолько, что я могу увидеть экскаваторы и людей, которые эти звуки производят.

Гряда оказывается шире, чем я себе представляла, – наверное, не меньше сотни метров в поперечнике, а вместо одного кургана на ее вершине возвышаются два широких и низких наклонных вала, один значительно больше другого. Я поднимаюсь на травянистую террасу, которая идет по склону гряды все выше и выше, пока не достигает вершины.

На вершине царит оживление. Человек тридцать копошатся на площадке или горбятся в длинных неглубоких траншеях. Рядом с большим курганом и низкой стеной кладбища Килмери на востоке автопогрузчик вывозит грунт огромными ковшами, хотя, похоже, основная часть раскопок ведется на этом конце гряды.

– Вам что-то нужно? – спрашивает девушка-археолог. Она моложе меня, невысокая, светловолосая и хмурая, ее непромокаемые брюки и ботинки заляпаны старой и свежей грязью.

– Извините. Я Мэгги. Я живу дальше по дороге, и мне просто было интересно узнать, что вы здесь делаете.

– Ничего страшного, – говорит другая девушка, обходя ближайшую траншею. На ней джинсы и широкий анорак, темные волосы собраны на макушке в неопрятный пучок, от правого уха до подбородка размазана полоса серой грязи.

– Я не хотела мешать, – продолжаю я. – Я пойду, если что…

– Что вы, всё в порядке. – Она улыбается и протягивает руку. – Я доктор Кумико Окицу. Мико.

Когда я обмениваюсь с ней рукопожатием, первая девушка бросает на меня последний недружелюбный взгляд, а затем поворачивается на каблуках.

– Простите, – говорит Мико. – Люди проявляют слишком большой… интерес к тому, что мы здесь делаем. Это немного замедляет работу.

– Она имеет в виду – мешают нам, – поправляет кто-то со знакомым южнолондонским акцентом, и я поворачиваюсь и вижу улыбающегося молодого человека с бритой головой и козлиной бородкой.

– Я имею в виду – проявляют интерес, – хмурясь, парирует Мико. Я смотрю на траншею позади нее и замечаю Джаза, который сидит рядом с погрузчиком и увлеченно беседует с двумя археологами. – Нет ничего плохого в том, что местные жители…

– Инспектируют нас? – уточняет мужчина.

– Джаз был на самом первом раскопе, – сообщаю я.

– О, он не раз упоминал об этом, – говорит мужчина, закатывая глаза. – И какое оборудование мы должны использовать, и где копать, и как трактовать…

– Все правильно, – отзывается Мико. – Это все равно лучше, чем альтернатива.

Когда Джаз оглядывается, я машу ему рукой. Он не машет в ответ.

– Феми Тинубу, – сообщает мужчина и протягивает мне руку для рукопожатия. Он скалит зубы и окидывает меня с головы до ног коротким взглядом, который кажется достаточно бесцеремонным, чтобы это меня слегка оскорбило.

– Мэгги Андерсон. Я поселилась на Ардхрейке. – Я пожимаю плечами. – Наверное, мне просто любопытно.

– Хотите небольшую экскурсию? – спрашивает Мико.

– Вы уверены?

Она улыбается.

– Я бы не отказалась от перерыва. Пойдемте. Сюда.

Мы втроем идем по мокрой траве к более ровной и людной части гряды, наиболее удаленной от кладбища.

– Ан-Клух-Ду – одно из самых значимых захоронений бронзового века, когда-либо обнаруженных в Западной Европе. «Торр-Дисирт» буквально означает «заброшенный курган», но название, вероятно, произошло от древнескандинавского слова Dysætr, означающего «место захоронения», потому что по сути это два круглых кургана, возведенных над могилами. – Мико кивает трем археологам, сидящим на корточках внутри первой траншеи. – К обеду обещают непогоду, так что заранее приготовьте мешки и ярлыки, чтобы сразу все упаковать и прикрыть, хорошо?

Я следую за ней и Феми к концу траншеи, где земля становится более неровной и болотистой.

– Эта часть участка так и не была исследована во время последнего раскопа. После того как сделали крупное открытие в главном кургане.

– Открытие?

– Пожалуйста, позвольте мне рассказать ей, док, – просит Феми и улыбается, когда Мико кивает. – Итак, курган – это просто насыпь из земли и камней. В центре – вырубленные могилы или, если повезет, каменная камера, то есть циста, содержащая кости, останки после кремации; а еще украшения, ценности и тому подобное.

– И вот это все они нашли?

– И еще кое-что. Они нашли два кургана, а внутри – два прекрасно сохранившихся тела бронзового века, одно мужское и одно женское, похороненные в позе «скрюченного зародыша».

– Тела были мумифицированы, – говорит Мико.

– Вы слышали о «болотных людях»? – спрашивает Феми. – Тела, погребенные в торфяниках, сохраняют внутренние органы и кожу в течение десятков тысяч лет. Вы можете увидеть на их лицах морщины, гримасы… Что может быть довольно жутко, учитывая, что многие из них были принесены в жертву.

– Ничего себе! – Я смотрю на невзрачный травянистый курган. Вспоминаю эти черно-коричневые выемки на болоте между Ардхрейком и Гробовой дорогой – «темные шрамы», по выражению Уилла – и борюсь с желанием содрогнуться. – Но ведь это не болото.

Феми усмехается шире.

– И это были не обычные «болотные тела». Кислый pH торфяника сохраняет кожу и мягкие ткани, но разрушает кости. Эти же скелеты были абсолютно целыми. Сразу после смерти их поместили в болото на время выдержки, – может быть, на год, – а затем снова выкопали. А потом – заметьте – их похоронили в этих курганах только через триста или даже пятьсот лет.

– Почему?

– Должно быть, их где-то держали до этого. Примерно в полумиле отсюда, в сторону Западного Мыса, есть остатки поселения бронзового века. А если вы продолжите двигаться на юго-запад к Ор-на-Чир, буквально к Краю Земли, то найдете стоячие камни старше Стоунхенджа. Этот остров, особенно эта его часть – очаг человеческих жертвоприношений, необычных погребальных обрядов, поклонения предкам. Кто знает, для чего использовались эти мумии… – Феми пожимает плечами. – Может, они были духовными наставниками, может, оберегами, отгоняющими зло… В любом случае, похоже, что они играли очень активную роль в обществе на протяжении веков, прежде чем их перезахоронили в этих курганах.

У меня в голове сразу же возникает ужасный образ: мумия, сидящая во главе обеденного стола.

– Вы думаете, их принесли в жертву?

Улыбка Феми становится еще более задорной.

– Мы знаем, что это так. Переломы черепа, колотые раны, да мало ли что… У них до сих пор сохранились путы на запястьях и лодыжках.

– Феми, – строго вмешивается Мико. – Тебе обязательно рассказывать так, чтобы это было похоже на сюжет романа Стивена Кинга?

– Это скорее напоминает «Франкенштейна», – отзывается он.

Я смотрю на трех археологов, все еще стоящих на коленях в ближайшей траншее, и наблюдаю, как они кропотливо складывают в большую емкость нечто похожее на высушенные комья грязи.

– «Франкенштейна»?

– Это были составные образцы, – поясняет Мико. – Тела. Это были не два человека. Их было шесть. Радиоуглеродный анализ в начале девяносто четвертого года показал, что их скелеты – все, кроме черепа и туловища, – датируются примерно пятнадцатью сотнями лет до нашей эры. Туловище – четырнадцатью сотнями. А черепа – шестнадцатью сотнями – примерно временем Тутанхамона.

– Это…

Феми смеется.

– Охрененная штука.

– В то время это было крупным археологическим открытием. – Мико смотрит на Джаза, все еще сидящего между главным курганом и кладбищенской стеной. – Я уже много лет пытаюсь добиться финансирования, чтобы вернуться к этому. Пока мы тщательно исследуем всю эту гряду, но на самом деле я хочу заново исследовать место первого раскопа – главный курган. Иногда можно найти цисты, вставленные в существующий курган спустя сотни или даже тысячи лет после того, как он был впервые возведен. – Она хмурится. – Нам не нужно разрешение жителей острова, но всегда лучше получить их благословение. Любые находки на этом месте привлекут на остров новых туристов, а для нас – новые средства.

– Услуга за услугу?

– Именно. – Она улыбается, и за ее дружелюбным терпением и вежливостью я вижу твердую решимость. Впечатляющую целеустремленность.

Я думаю о встрече в доме Айлы сегодня днем, и моя нервозность ослабевает. Услуга за услугу. Что мешает мне попытаться сделать то же самое? Заставить их думать, будто они хотят того же, что и я. Разве это так сложно? В конце концов, именно так люди успешно поступали со мной всю мою жизнь.

Глава 10

Коттедж Айлы Кэмпбелл стоит в одиночестве посреди пастбища в десяти минутах ходьбы от Блармора. Мико была права насчет погоды: мне приходится преодолевать ливень и ветер, пока дорога не поворачивает на юго-восток. После полудня становится непроглядно пасмурно, и я только тогда понимаю, что добралась до коттеджа, когда вижу рядом с дорогой два его передних окна, озаренных золотым светом.

Когда я стучу в дверь, мне открывает не Айла, а Джаз. Мы смотрим друг на друга в течение долгих неловких секунд, пока я пытаюсь не думать о его вчерашнем холодном приветствии и сегодняшнем утреннем пренебрежении.

Он оглядывается, прежде чем снова повернуться ко мне.

– Это разовая сделка. Никто не хочет снова говорить об этом. – Его укоризненный взгляд так сильно напоминает мне о Рави, что приходится прикусить язык, чтобы унять желание оправдываться.

– Я не знала, что ты был здесь в то время. – Откашливаюсь. – Извини. Я бы сказала тебе, когда ты подобрал меня в Сторноуэе. Если б знала.

И хотя я уверена, что Джаз считает это чистой ложью, он кивает и отступает назад, открывая дверь пошире, чтобы впустить меня.

– Здравствуй, Мэгги, – приветствует меня Чарли из полумрака прихожей. Она маленькая и узкая, в конце ее – крутая лестница с ковровым покрытием. – Все в гостиной.

Моя нервозность возвращается с новой силой, когда я следую за ним и Джазом в гостиную, освещенную тусклым потолочным светом и настольными лампами с бахромчатыми тканевыми абажурами. Айла сидит в кресле с высокой спинкой у камина. Джимми, высокий и суровый рыбак, ссутулился на единственном стуле. Брюс Маккензи сидит на одном конце мягкого дивана, а Джиллиан – посередине.

Чарли берет мой мокрый плащ, и я неловко присаживаюсь на другой конец дивана.

– Никто бы не подумал, что вчера на небе сияло солнце, – говорю я слишком бодро. В камине потрескивает и дымится торф.

– Это Джимми Стратерс, – представляет Чарли. – И Айла Кэмпбелл.

Джимми одаривает меня еще одним пристальным взглядом из-под тяжелых черных бровей.

– Спасибо, что пригласили меня, – говорю я Айле.

Она отворачивается от огня.

– Я живу дальше всех от деревни. – Взгляд у нее прямой и немигающий. Сегодня ее серебристые волосы собраны в огромный пучок. – Мы не хотели, чтобы Макдональды расстраивались. Они не хотят с вами разговаривать. Они всегда считали, что Роберт как-то причастен к смерти Лорна.

– Правда? – спрашиваю я, прежде чем успеваю остановить себя. Помни, что Мико говорила про «услуга за услугу».

Гул огня становится неприятно громким, когда мне никто не отвечает. Вместо этого Брюс и Джиллиан обмениваются взглядом, который я не могу расшифровать, а выражение лица Джимми становится еще более мрачным.

– Мы поговорим с вами здесь и сегодня, потому что теперь, когда Чарли рассказал вам обо всей этой истории с Эндрю, мы вряд ли сможем вам отказать, – наконец заявляет Брюс, поворачиваясь и глядя на меня темными глазами. Выражение его лица нельзя назвать недружелюбным, но оно гораздо менее любезное, чем в пабе. – И мы ответим на ваши вопросы, поскольку Айла убеждена, что ваш приезд сюда сейчас и двадцать лет назад был вызван какой-то причиной – и, возможно, не нам судить об этой причине.

– Если говорить начистоту, – говорит Джиллиан с натянутой улыбкой, – мы не думаем, что вы – перевоплотившаяся душа Роберта Рида. Мы также не считаем, что он был убит. Но ради спокойствия и ради того, чтобы вы на этот раз уехали навсегда, мы расскажем вам то, что знаем о нем.

Я снова откашливаюсь.

– Я обнаружила некоего Эндрю Макнила, родившегося в Ардшиадаре в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году. Возможно, это и не тот Роберт Рид, который жил здесь, но возраст подходит, место подходит…

И, несмотря ни на что, я верю, что это один и тот же человек. Бросаю взгляд на Чарли, который не произносит ни слова. В комнате снова становится тихо.

– Но это не имеет значения. – Я делаю глубокий вдох и выдаю единственное, что не является ложью: – Я не собираюсь писать историю об Эндрю Макниле.

– Разве не в этом был весь смысл? – бурчит Джимми.

– А как же твой начальник? – спрашивает Чарли с непередаваемым выражением лица.

– Я предложу ему что-нибудь другое. Я тоже не хочу снова становиться героем шоу. – И я абсолютно правдива. – Я здесь не для того, чтобы создавать проблемы. Я просто собираюсь написать историю о Роберте. О его жизни. Каково это – жить в таком месте, таком отдаленном, таком диком; о трудностях и наградах этой жизни. О тайне его смерти – о том, что ты, Чарли, рассказывал мне о море, обо всех, кого оно забрало за эти годы. Людям это будет интересно.

Все это звучит не слишком убедительно. Но говорить им, что я хочу написать историю о себе – Эндрю Макниле, – было ошибкой, теперь я понимаю: это слишком вызывающе. Я представляю, что мама сидит рядом со мной за туалетным столиком в красном шелковом кимоно и показывает мне, как нужно улыбаться мальчикам. «На мед можно поймать больше мух, запомни это».

Долгое время все молчат, а потом Айла поднимается со своего места.

– Я принесу чай.

* * *

– Роберт мог быть… трудным человеком, – говорит Джимми, смахивая крошки от булочек на ковер Айлы.

– Не он один, – возражает Джиллиан.

– У него были проблемы. – Чарли качает головой. – Как я уже сказал, он был…

– Он был занудой, – замечает Айла.

– Айла! – восклицает Джиллиан. – Нельзя говорить плохо о мертвых…

– Да, и канонизировать их тоже нельзя. – Айла складывает руки на груди. – Он жаловался абсолютно на все. На погоду, на море, на землю, на овец, на аренду…

– На Юэна Моррисона, – фыркает Джаз.

– На цену на виски, – добавляет Брюс. – Он ни разу не проставился нам.

– Мы, рыбаки, занимали в его сердце особо «черное» место, – говорит Джимми. – Он нас ни капельки не любил.

– Вы знаете, почему? – спрашиваю я. – Почему Роберт ненавидел рыбаков?

Чарли делает долгий глоток, хотя чай, должно быть, уже остыл.

– Его отец был рыбаком. Они никогда не ладили.

– Вы сказали, что у него было тяжелое прошлое. Что…

– Да, – подтверждает Чарли, опуская чашку – Роберт был сам по себе. С ним невозможно было подружиться. Единственный раз, когда он вообще кому-то доверился, – это когда был сильно пьян. Такому человеку нельзя помочь, пока он сам этого не захочет. И нельзя задавать ему вопросы.

В наступившей тишине Брюс откидывается на спинку дивана, обхватив колени ладонями.

– У нас с ним не было трений. – Он опускает взгляд на свои руки. – Я много времени проводил в Ардхрейке, помогая ему по хозяйству.

– А когда наступала пора уборки торфа, – говорит Чарли, – Роберт, как и все остальные, протягивал руку помощи тем, кто не мог рубить сам.

– Его всегда интересовали раскопки, – отмечает Джаз. – Он много времени проводил у стоячих камней в Ор-на-Чире.

– Подождите. – Я вспоминаю заросший травой курган на хребте. – Это те раскопки – первые раскопки… которые велись в тот год, когда здесь жил Роберт?

– Да. – На лице Чарли появляется призрак улыбки. – Он был почти единственным, кто не возмущался по этому поводу. А это, если его знать, было очень странно. У Роберта почти на все была своя заноза в заднице.

– Он когда-нибудь разговаривал с тобой? – спрашиваю я у Джаза. – Рассказывал что-нибудь о себе?

– Он интересовался историей островов, норманнами и древними кланами, – отвечает тот. – Это было его хобби, мне кажется. Он был полон вопросов, а я, восемнадцатилетний студент, думал, будто знаю все ответы. Он приходил в Клух-Ду почти каждый день.

Джимми вздыхает.

– Послушайте… Никто из нас не любил этого человека, но на таком острове и в такой деревне, как наша, это не имеет значения. Мы работаем и живем вместе, ладим друг с другом, потому что так мы выживаем. Для этого не обязательно любить человека, но нужно уважать его. Роберт любил свою семью. Он много работал, и не только для себя. А это значит гораздо больше, чем улыбка и хорошее чувство юмора.

– Почему вы не рассказали полиции? – спрашиваю я, переходя на более зыбкую почву. – После его смерти, когда Чарли сказал вам, что Роберта Рида на самом деле зовут Эндрю? Почему вы не сказали им?

Брюс пожимает плечами почти агрессивно.

– Роберт сменил имя не просто так, и мы должны были это уважать. Мы решили, что полиция сама разберется, если это будет иметь значение. После того как он рассказал все Чарли, он умолял впредь ничего не разглашать.

– «Умолял» – это мягко сказано, – дополняет Чарли.

– Роберт никому не доверял, – продолжает Джимми. – Мы решили: меньшее, что мы можем сделать, – это доказать, что он ошибается.

– И мы не хотели проблем. – Джиллиан хмурится. – Может, это тоже было неправильно, но у нас уже был Алек, который кричал на весь мир об убийстве, и… – Она бросает на меня недовольный взгляд. – Это было тяжелое, черное время. Весь остров был в трауре, и этого было достаточно. – Она закрывает глаза. – Этого было достаточно…

Когда Брюс обнимает жену и сжимает ее плечо, я чувствую укол вины. Я знаю, что скоро станет намного хуже.

– Вы расскажете мне, что произошло? В ту ночь, когда погибли Роберт и Лорн?

Долгое время тишину нарушает только треск горящего торфа. А потом Айла протяжно и обреченно вздыхает.

– Был шторм. Сильный. В ту зиму и до самой весны у нас было много сильных штормов, но ничто не могло сравниться с этим. В те времена у них не было имен, но этот они назвали Òrd na Mara, «Молот моря». Потому что именно море причинило больше вреда, чем ветер, дождь и молнии, вместе взятые. Оно с ревом проносилось над пляжами и махирами, затапливало поля и дома на низменных берегах, сметая все на своем пути.

– Многие из нас были в Сторноуэе, – вспоминает Чарли. – В те выходные там проходил ежегодный фестиваль виски.

Я вспоминаю те фотографии в пабе: улыбающиеся лица – из года в год – под одним и тем же широким транспарантом фестиваля виски в Сторноуэе, натянутым между двумя фонарными столбами.

– Шторма здесь не ожидали до позднего вечера воскресенья, десятого апреля, – продолжает Айла. – Но вместо этого он обрушился в субботу, стремительно и сильно. Я была здесь с Мойрой, женой Чарли. Присматривала за Шиной и Лорном, пока Макдональды были на фестивале. – Она делает паузу, переводит дыхание. – Пыталась развлечь их и моего сына, Дэвида, игрой «Голодные бегемоты», если я правильно помню. А когда это не сработало, достала шоколад, оставшийся после Пасхи. – Она замолкает, и, когда сжимает указательным и большим пальцами переносицу, я понимаю, что руки у нее дрожат. – Лорн любил шторм… – Айла глядит в огонь. – Любил море. У него был маленький ялик с двумя веслами. Он знал, что ему нельзя выходить на воду одному, да и то только по пресноводным озерам и протокам, но… чувствовалось приближение шторма. Воздух был словно наэлектризован, и дети от этого просто с ума сходили. – Она сглатывает. – Мы уложили их вздремнуть, а он, должно быть, улизнул. Никто из нас не заметил. Я устала, у меня всегда сильно болит голова перед штормом. Это было за несколько часов до… до…

– Айла, – негромко говорит Чарли, подходит к огню и обхватывает ее лицо большими обветренными ладонями. – Никто не виноват, ghràidh[21].

– А Роберт? – спрашиваю я; голос мой звучит слабо.

– Я видел его на Большом пляже, – отвечает Джаз. – Некоторые из нас вызвались закончить подготовку к урагану на раскопках, пока остальные отправились на фестиваль. Когда шторм начался, примерно в шесть вечера, я вышел проверить брезент и покрышки, а когда услышал грохот волн – это было похоже на минометные выстрелы, – то не удержался и пошел на край утесов Западного Мыса, чтобы посмотреть. И он был там.

– Что делал?