Лиза Гарднер

Исчезновение

Глава 1

Вторник, 00.24

Она снова заснула — помимо своей воли. Она бьется под одеялом, перекатывает голову с боку на бок, пытается удержать саму себя — во сне — и не подниматься по этой лестнице, не открывать эту дверь, не ступать во мрак.

Она просыпается с криком — глаза широко раскрыты, как будто по-прежнему перед ними стоит то, что ей не хочется видеть. Медленно-медленно она возвращается к реальности и замечает серые стены, темные окна, пустую половину кровати.

Она идет в ванную, засовывает голову под кран и жадно пьет теплую воду. Слышно, как за окном шумит дождь. Похоже, он льет уже целую вечность — но, возможно, виной тому всего лишь ее состояние.

Она отправляется на кухню. Записка по-прежнему на столе. Прошло семь дней — с тех пор она ее не перечитывала, но не может найти в себе силы выбросить.

Проверяет холодильник: йогурт, тунец, ананас, яйца. Решает приготовить яичницу, но вспоминает, что срок годности яиц истек две недели назад.

К черту, она вернется в постель!

Тот же сон, те же образы, тот же дикий крик.

В час ночи она окончательно решает встать. Принимает душ, ищет чистую одежду, потом разглядывает свое изможденное лицо в зеркале.

«Подбери синоним к слову „облом“, — говорит она себе и отвечает: — Рэйни».

И отправляется на прогулку.



Вторник, 02.47

— Ребенок плачет, — пробормотал он.

— Ну так встань.

— Мм-м… милая, сегодня твоя очередь.

— Карл, ради Бога. Это телефон, а не ребенок. Тебе звонят. Прекрати ворчать.

Жена Карлтона Кинкейда, Тина, ткнула мужа локтем в бок, потом сунула ему трубку и снова залезла в постель, натянув одеяло на голову. Тина была не из тех людей, у которых пик активности приходится на ночное время.

К сожалению, таким же был и детектив Кинкейд. Он служил в портлендском полицейском участке штата Орегон, занимался расследованием серьезных преступлений и постоянно был готов к такого рода звонкам. Звучит внушительно. Даже слишком. Тем не менее вот уже примерно восемь месяцев Кинкейд не высыпался как следует, и это давало о себе знать. Теперь он мрачно уставился на телефон и подумал: «Пусть это будут хорошие новости».

Кинкейд сел и попытался говорить бодро.

— Привет.

На другом конце провода отозвался патрульный. Его вызвал помощник шерифа: на проселочной дороге, в округе Тилламук, обнаружили брошенную машину. Владельца найти не удалось — ни поблизости, ни по месту проживания.

Кинкейд спросил:

— Машина частная или прокатная?

— Не знаю.

— Так выясните. Если машина частная, нужно будет получить разрешение на обыск дома и прилегающей территории. Вам также придется связаться с окружным прокурором и взять ордер на обыск машины. В общем, осмотритесь на месте, а я буду, — Кинкейд взглянул на часы, — через пятьдесят пять минут.

— Да, сэр.

Патрульный повесил трубку, Кинкейд встал. Последние двадцать лет он проработал в полиции. Когда-то начинал патрульным, потом некоторое время служил в оперативной группе, затем перевелся в отдел, занимающийся расследованиями особо тяжких преступлений. За этот срок он обзавелся красавицей женой, огромной черной собакой и — восемь месяцев назад — сынишкой. Жизнь шла по плану — если, конечно, в плане предусматривался тот факт, что Кинкейд и его жена в течение полугода с лишним не могли толком ни поспать, ни поесть.

Дети всегда держат тебя в напряжении. Работа тоже.

Кинкейд слышал, как по крыше стучит дождь. И в такую распроклятую ночь ему придется вылезать из постели! В багажнике машины всегда лежали две смены одежды. По нынешней погоде хватит на полчаса. Черт! Он с мукой взглянул на жену и подумал, что лучше бы заплакал ребенок.

Двигаясь автоматически, Кинкейд открыл шкаф и начал одеваться. Он уже застегивал рубашку, когда жена вздохнула и села.

— Что-то серьезное? — шепотом спросила она.

— Не знаю. Брошенная машина возле Бейкерсвилла.

— Ну хорошо, а ты-то здесь при чем?

— Дверца со стороны водительского сиденья открыта, мотор работает, на пассажирском месте лежит дамская сумочка.

Тина нахмурилась:

— Странно.

— Да.

— Милый, я ненавижу странности.

Кинкейд натянул пиджак, подошел к жене и поцеловал ее в щеку.

— Спи, дорогая. Я люблю тебя.



Вторник, 01.47

Она ни черта не видит. Дворники отчаянно елозят по ветровому стеклу. Никакой разницы. Дождь льет, льет, льет. Дорога делает поворот. Она слишком поздно выкручивает руль, и ее заносит.

Рэйни тяжело дышит. Икает. Плачет? Трудно сказать. Но, слава Богу, она одна в темноте.

Она жмет на газ и осторожно возвращается на нужную полосу. В столь поздней поездке есть свои плюсы. Дорога пуста, и от ее ошибок никто не пострадает.

Рэйни знает, куда едет, хоть и не признается себе в этом. Если бы она подумала заранее, это был бы уже сознательный выбор — и он подтвердил бы, что у нее проблемы. Куда проще: как будто случайно оказалась на парковке перед баром «Тостед лаб». На посыпанном галькой участке стоит еще полдесятка машин, в основном мощные пикапы.

«Заядлые выпивохи», — думает Рэйни. Нужно быть законченным алкоголиком, чтобы выйти из дому в такую ночь.

Что она здесь делает?

Она сидит в машине, изо всех сил сжимая руль, чувствуя, как начинает дрожать. Во рту скапливается слюна. Рэйни уже предвкушает первый, долгий глоток ледяного пива.

Еще какой-то момент она балансирует на краю.

«Езжай домой, Рэйни. Ляг в постель, посмотри телевизор, почитай. Сделай все, что угодно, только не это».

Теперь уже все ее тело содрогается, когда она сидит, скорчившись, в машине.

Если она поедет домой, то заснет. А если заснет…

«Не поднимайся по этой лестнице. Не открывай эту дверь. Не заглядывай в темноту».

Внутри ее самой столько темноты! Рэйни хочет быть настоящим человеком. Хочет быть сильной, решительной и благоразумной. Но она все время чувствует, как в ее сознании клубится мрак. Это началось четыре месяца назад, когда в отдаленных уголках ее сознания зашевелились первые тени. Теперь темнота поглотила ее целиком. Она летит в бездну и больше никогда не увидит света.

Рэйни слышит шум.

Она поднимает голову.

Видит огромную фигуру, которая внезапно возникает перед ней в потоках ливня. Рэйни не кричит. Ее рука сжимает пистолет.

Подвыпивший ковбой проходит мимо, так и не догадавшись, какой опасности только что избежал.

Рэйни кладет пистолет на пассажирское сиденье. Она больше не дрожит. Глаза ее расширяются. Лицо мрачное. Ею овладевает нечто вроде холодного безумия — а это намного, намного хуже.

Она жмет на газ и снова едет в темноту.



Вторник, 03.35

Бейкерсвилл, штат Орегон, — это маленький приморский городок в самом сердце округа Тилламук. Скрытый в тени высоких прибрежных скал, он представляет собой бесчисленные фермы, зеленые луга, каменистые пляжи — и, с точки зрения детектива, представляет собой одну большую проблему. Прекрасное место для завсегдатаев сомнительных заведений. А если вы не фанат подобного времяпрепровождения, то делать здесь вам решительно нечего.

По расчетам Кинкейда, ему должно было хватить пятидесяти минут, чтобы добраться до Бейкерсвилла. Но в такую ночь, при нулевой видимости, по скользким горным дорогам, сквозь пелену дождя, это заняло час пятьдесят. Он выехал на освещенное место — тяжело дыша, предчувствуя беду.

С одной стороны, те, кто получил сигнал первым, уже сделали свою работу. Три прожектора освещали место, их мощные лучи рассекали пелену дождя. Внушительная по размеру площадка была огорожена желтой лентой, и возле нее уже начинали собираться машины представителей местных властей.

Кинкейд заметил пикап шерифа, потом — блестящий черный внедорожник со всеми возможными наворотами, который, как он догадался, принадлежал окружному прокурору. Чтобы началось полноценное расследование, на месте преступления должно оказаться несколько трупов. Нужно также вызывать криминалистов, но это уже его забота.

Спустя полтора часа после обнаружения машины они по-прежнему не сдвинулись с мертвой точки: было преступление или нет? Большинство законопослушных граждан полагают, что полиция легко отвечает на подобные вопросы. Достаточно лишь позвонить в лабораторию, вызвать подкрепление да попросить парочку вертолетов. Те же самые законопослушные граждане уреза́ли бюджет орегонской полиции до тех пор, пока в штате у Кинкейда не осталось три детектива вместо изначальных четырнадцати. В реальном мире все в конце концов упирается в деньги. К добру или к худу, но сейчас Кинкейд работал за гроши.

Детектив припарковался позади внушительного черного джипа и выключил мотор. Объехать огромную машину было невозможно. Он открыл дверцу и вышел под дождь.

Вода лилась ему прямо на голову. Секунду он помедлил, собираясь с духом. Волосы у него тут же намокли, дождевые струи потекли за воротник плаща — худшее было позади. Кинкейд больше не сожалел о том, что перепачкался и промок; в конце концов, он уже был на месте.

Он подошел к багажнику, вытащил огромный полиэтиленовый пакет, содержащий все необходимое, и нырнул под желтую ленту.

К нему подошел патрульный Блэни, его черные ботинки разбрызгивали грязь. На парне, разумеется, была водонепроницаемая экипировка, в том числе черно-синяя куртка с эмблемой Орегонского полицейского управления, смахивавшая на вышедший из моды байкерский наряд. Эти куртки никому не нравились. Кинкейд держал свою в багажнике и надевал крайне редко: если поблизости оказывалась пресса или старший по званию.

Блэни, судя по всему, уже какое-то время провел под дождем: его плащ блестел, как стекло, в свете прожекторов; вода, сбегая с широкополой шляпы, ручейками текла по грубому лицу и капала с кончика носа. Патрульный протянул Кинкейду руку, тот ответил на приветствие.

Шериф округа Тилламук и его помощник уже шли к ним. Блэни представил их; они стояли бок о бок, промокшие, стуча зубами и обхватив себя за плечи в попытке согреться.

Помощник шерифа Дэн Митчелл первым обнаружил машину. Молодой парнишка, типичный провинциал, но старательный. Он заподозрил неладное — дверца была открыта, фары включены, мотор работал. Совсем как в кино. Митчелл позвонил шерифу, который, разумеется, был не в восторге от того, что его вытащили из постели в такую ночь, но тем не менее приехал.

Кинкейд удивился, увидев шерифа. Начать с того, что это был не он, а она — шериф Шелли Аткинс. Во-вторых, у нее были крепкое рукопожатие и суровый взгляд: она явно не собиралась терпеть никаких проволочек.

— Слушайте, — вмешалась она, прервав взволнованную речь своего помощника, — Том ждет. — Шелли кивком указала на окружного прокурора, который, как только сейчас заметил Кинкейд, по-прежнему сидел в своем джипе. — У нас есть ордер на обыск этой машины, и мы, согласно инструкции, убедились, что она находится на общественной земле. Я не знаю, что, черт возьми, здесь случилось, но человек оставил машину в спешке, и это меня беспокоит. И потому давайте займемся делом — или результатом станет всего лишь пачка промокших полицейских протоколов.

Никто не мог поспорить с этой логикой, поэтому вся их небольшая группа двинулась к машине и опасливо сгрудилась у открытой дверцы.

Старая белая «тойота», отделка салона синяя. Мило, но без изысков. Водитель съехал на обочину, честно убравшись с дороги. Слева была лесная глушь, справа начиналась крутая насыпь, уходившая опять-таки в густой лес.

Дверца со стороны водительского сиденья, как и сообщил по телефону патрульный, была открыта настежь, ее край почти касался асфальта. Первой мыслью Кинкейда было, что в большинстве своем люди не открывают дверцу так широко. Разве что у них непомерно длинные ноги. Или же они вытаскивают что-то из салона.

Об этом стоит подумать.

Со своего места Кинкейд заметил коричневую кожаную сумочку, лежащую на пассажирском сиденье.

— Вы ее осмотрели? — спросил он, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Да, — отозвался Митчелл, уже готовясь к обороне. — Ну, вы понимаете, — я искал какие-нибудь документы. Это очень странно — обнаружить машину, с включенными фарами, работающим мотором и распахнутой дверцей. Нужно было с чего-нибудь начать.

— Вы нашли бумажник?

— Нет, сэр. Но потом я открыл бардачок и увидел водительское удостоверение. Там было имя владельца.

— Сумочка пуста?

— Нет, сэр. В ней полно барахла — косметика, карманный компьютер, ручка и все такое. Но ничего похожего на бумажник. Я положил сумочку на место, как она и лежала. Клянусь, больше я ни к чему не притрагивался.

— Кроме бардачка, — спокойно напомнил Кинкейд. Он, в общем, не сердился. Помощник шерифа был прав — нужно было с чего-то начать.

Мотор выключили; патрульный сделал это, чтобы горючее не расходовалось впустую. Когда находишь брошенный автомобиль, всегда полезно взглянуть, сколько бензина осталось в баке. Но когда Митчелл ехал мимо, мотор работал как положено и с шинами на первый взгляд тоже все было в порядке. Видимо, технические проблемы можно было вычеркнуть из списка.

Кинкейд обошел машину сзади, осмотрел бампер. Ни вмятин, ни царапин — хотя при такой влажности трудно судить. Он сделал нерешительную попытку поискать следы шин или отпечатки ног, но ливень уничтожил все, оставив лишь обширные лужи грязной воды. Шериф Аткинс попала в самую точку.

Сержант обогнул «тойоту» спереди, стараясь ни к чему не прикасаться.

— Владелец — женщина? — спросил он.

— Судя по удостоверению, да, — ответил Блэни. — Лорейн Коннер из Бейкерсвилла. Шериф Аткинс послала помощника по ее адресу, но дома никого не оказалось.

— У нас есть ее описание?

— В управлении автомобильным транспортом нам сообщили, что рост Лорейн Коннер — сто шестьдесят восемь сантиметров, вес — сорок восемь килограммов. Каштановые волосы, голубые глаза.

Кинкейд взглянул на шерифа Аткинс.

— Я бы сказала, сто шестьдесят пять, — предположила та. — Не хочу ничего здесь трогать, но, на мой взгляд, сиденье подогнано именно под такой рост.

Кинкейд тоже об этом подумал. Сиденье было установлено слишком близко — примерно так, как он и ожидал. Конечно, нужно еще проверить зеркала и рулевую колонку, но с этим придется подождать до приезда криминалистов. Если верить Блэни, бензобак был примерно наполовину полон, когда он выключил мотор, так что Лорейн, судя по всему, не дозаправлялась по пути — хотя, конечно, они проверят местные автозаправки, просто на всякий случай.

Он выпрямился, смаргивая дождинки с ресниц, его мозг напряженно работал.

Первые три года Кинкейд прослужил патрульным и много ездил по побережью. Его поражало, сколько рапортов начиналось со слов об обнаружении брошенной машины. Океан как будто притягивал людей, они словно хотели поговорить с ним напоследок. И потому приезжали на взморье и любовались последним в своей жизни роскошным закатом. А потом вылезали из машины, уходили в лес и вышибали себе мозги.

Но ни разу за все эти годы Кинкейд не видел, чтобы человек бросил автомобиль с работающим мотором, включенными «дворниками» и зажженными фарами.

Митчелл был прав. Совсем как в кино. Что-то здесь не так.

— Ладно, — сказал Кинкейд. — Давайте заглянем в багажник.



Вторник, 01.45

Она утратила бдительность. Конечно, это плохо. Когда-то Рэйни была помощником шерифа в маленьком городке, и — Бог свидетель — ей было хорошо известно, что может произойти, если человек хотя бы на секунду перестанет следить за дорогой.

Но она так устала! Сколько времени прошло с тех пор, как она в последний раз спала? Несколько часов, дней, месяцев? Усталость сделала ее неловкой, она утратила память. Рэйни попыталась вспомнить, что именно делала вчера, но образ, проплывший перед ее глазами, с тем же успехом мог относиться и к прошедшей неделе. Она потеряла счет времени. Вокруг как будто был вакуум.

Дворники ритмично пощелкивают. Дождь бьет по крыше машины. Фары пронзают тьму.

Когда она была молоденькой девушкой — четырнадцати-пятнадцати лет, незадолго до того как убили маму, — у нее был парень, который любил кататься по ночам. Они находили какую-нибудь проселочную дорогу и мчались в темноте с выключенными фарами.

— Ого-го-го-го! — вопил он и прикладывался к бутылочке.

А потом они трахались как безумные на заднем сиденье. Спиртное, запах пота и презервативы.

Рэйни вспоминает об этих днях и ощущает болезненный укол. Прошло столько времени с тех пор, когда она была молодой, неистовой и свободной. Прошло столько времени, прежде чем она снова позволила себе вслепую нестись сквозь ночь.

Потом ее мысли меняют направление и переносят ее туда, куда ей не хочется возвращаться.

Она думает о Куинси. Вспоминает их первую ночь — как нежно он к ней прикасался, как держал ее в объятиях.

— Рэйни, — мягко сказал он, — нужно наслаждаться жизнью.

И теперь ей больно. Больно так, что нет сил. Она не может вздохнуть. Прошла неделя, но ей по-прежнему кажется, будто ее ударили под дых, — губы движутся, но Рэйни тщетно хватает воздух.

Поворот. Она слишком расстроена, чтобы вовремя среагировать. Колеса крутятся, тормоза визжат. Машину заносит, Рэйни бросает руль, снимает ногу с педали газа. Она как будто освобождается от всего, совсем как Тельма и Луиза,[1] которые с радостью бросились в Гранд-Каньон, только чтобы со всем покончить.

Машина скатывается к краю шоссе, потом снова выезжает на середину дороги. В Рэйни пробуждается древний инстинкт, мышечная память тех дней, когда она была сотрудником полиции. Она хватает руль. Выкручивает его в сторону заноса. Осторожно жмет на тормоза и съезжает на обочину.

А потом у нее начинается истерика. Она упирается лбом в баранку и плачет как ребенок. Плечи ее вздрагивают, из носа течет.

Рэйни долго и безутешно рыдает, затем вспоминает о Куинси — о том, как ее щека прикасалась к его груди, о том, как у нее в ушах раздавался стук его сердца, — и снова начинает плакать. Только теперь это не слезы печали. Это слезы ярости.

Она любит его и ненавидит. Он ей нужен. Она его презирает. Это история ее жизни. Другие влюбляются. Другие счастливы. Почему у нее все не так? Почему она не может его отпустить?

Потом в ее сознании снова вспыхивают образы: ступеньки крыльца, открытая дверь, манящий сумрак…

Рэйни инстинктивно тянется за пистолетом. Отбиваться, ударить, закричать… и что? Она встретила врага, и этот враг — она сама. И потому она ненавидит Куинси еще сильнее. Если бы он ее не любил, то и ей никогда бы не довелось узнать, что она потеряла.

Пальцы поглаживают рукоятку пистолета. На секунду ее охватывает соблазн…

Раздается стук в окно. Она вскидывает голову.

И весь мир заливается ослепительным светом.



Вторник, 03.49

Митчелл сначала не понял, что именно лежит в багажнике. По мере того как молодой помощник шерифа проникался осознанием, его лицо приобретало все новые и новые оттенки зеленого.

— Какого черта… — Митчелл отступил и вскинул руку, будто пытаясь прикрыть глаза.

Кинкейд полез внутрь и осторожно вытащил верхнюю фотографию. Взглянул на Шелли Аткинс.

— Имя ни о чем вам не говорит?

— Нет. Я работаю здесь всего месяц. Это то, о чем я думаю?

— Да.

— Господи… — Она взглянула на покинутый автомобиль. — Судя по всему, ничем хорошим это не может закончиться?

— Видимо, так.

Кинкейд достал телефон и набрал номер.

Глава 2

Вторник, 04.05

Раскат грома.

Куинси проснулся слишком быстро. Дыхание остановилось, рука скомкала одеяло, тело напряглось, готовясь к удару. В следующее мгновение он расслабился, перекатился на бок — и свалился с кровати.

Он тяжело дышал. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы взглянуть на цветастые обои и вспомнить, где он находится и как сюда попал. Вывод окончательно лишил его бойцовского духа. Плечи опустились, голова поникла. Куинси тяжело привалился к окну и принялся наблюдать за тем, как струи дождя хлещут по траве.

Он жил в этой уютной деревенской гостинице уже целую неделю — ровно на неделю дольше, чем было нужно. Хозяйка была славной женщиной. Она не возражала против того, что одинокий мужчина занимает комнату, предназначенную для парочки. И не лезла с расспросами, когда каждое утро он тихонько просил ее оставить этот номер за ним еще на сутки.

К чему это приведет? Чем закончится? Честное слово, он не знал. Эта мысль его утомляла. Впервые в жизни он почувствовал себя очень старым.

Куинси было пятьдесят три — его каштановые волосы подернулись сединой, а лучики в углах глаз стали морщинками. Теперь он все больше чувствовал себя знаменитым и все меньше — красивым. Он по-прежнему четыре раза в неделю пробегал двадцать миль. По-прежнему каждый месяц тренировался в тире. Он дважды сталкивался с серийными убийцами — лицом к лицу — и не собирался расслабляться только потому, что миновал полувековой рубеж.

Куинси был непростым человеком и сам это понимал. Он был слишком умен, потому что чересчур много времени провел наедине с собой. Его мать умерла молодой, а отец не отличался разговорчивостью. Целые годы проходили в безмолвии. Мальчик, выросший в подобных обстоятельствах, неизбежно должен был стать особенным.

Он поступил на работу в полицию неожиданно даже для самого себя; его карьера началась в Чикаго. Потом, когда выяснилось, что у Куинси настоящий талант по части «отрабатывания» психически неуравновешенных личностей, его направили в ФБР. Он нареза́л милю за милей, ездил от мотеля к мотелю — и повсюду изучал смерть.

Пока его не бросила жена. Пока две дочери не выросли без него. Пока однажды Куинси не огляделся и не понял: он так много отдал мертвым, что у него самого ничего не осталось.

Тогда он занялся проектами в пределах организации и старался больше времени проводить с дочерьми. Он даже подумывал о том, чтобы хоть отчасти восстановить отношения с бывшей женой, Бетти.

Возможно, Куинси в чем-то преуспел. Трудно сказать. Однажды она ему позвонила: «Произошло несчастье. Мэнди в больнице. Пожалуйста, приезжай скорее…»

Его старшая дочь так и не пришла в сознание. Они похоронили ее незадолго до того дня, когда ей должно было исполниться двадцать четыре, после чего Куинси вернулся в свой офис в Квонтико и снова принялся рассматривать фотографии убитых.

Это был самый нелегкий год в его жизни. Хуже всего было ужасное осознание того, что кто-то убил Мэнди и что тот же самый человек теперь преследовал Бетти и младшую дочь, Кимберли. Куинси работал быстро — и все-таки недостаточно быстро. Убийца успел добраться до Бетти и, наверное, прикончил бы и Кимберли, если бы не Рэйни.

Рэйни сражалась. Сражалась за Кимберли, за себя и просто потому, что ее научили драться и она неплохо это делала. Куинси никогда не видел ничего подобного.

Он полюбил Рэйни. Ему нравился ее большой рот, ее манеры, ее бешеный темперамент. Ему нравилось, как она бросала ему вызов, дразнила и пробуждала к жизни.

Она была резкая, независимая, циничная, яркая. Единственная женщина, которая его понимала. Рэйни знала, что в душе он всегда оставался оптимистом и пытался видеть добро в мире, в котором столько зла. Куинси не бросил свою работу, потому что если такие, как он, не будут этим заниматься, то — кто тогда? Он искренне любил Рэйни, даже когда казался отрешенным и равнодушным; это значило, что чувства, которые он испытывал, невозможно было облечь в слова.

Когда два года назад Рэйни и Куинси наконец поженились, он подумал, что начинается новая, счастливая глава его жизни. Кимберли с отличием окончила Академию ФБР и работала в Атланте. Они общались — может, не так часто, как другие отцы и дочери, но по крайней мере достаточно для них обоих.

А потом Куинси совершил нечто невообразимое — уволился. Или вроде как уволился. В той мере, в какой это мог сделать человек вроде него.

Теперь они с Рэйни занимались лишь очень немногими делами и предлагали свои услуги в качестве частных консультантов для представителей силовых структур. Они переехали в Орегон, так как Рэйни слишком скучала по горам, чтобы назвать домом какое-нибудь другое место. Они даже подумывали о том, чтобы усыновить ребенка.

Стать отцом — в его-то годы?!

Получив по электронной почте фотографию, он три недели сходил с ума от радости.

А потом раздался телефонный звонок. Они отправились на вызов.

И вот, уже во второй раз, жизнь Куинси пошла кувырком.

Наверное, ему следует начать поиски квартиры.

«Возможно, завтра», — подумал он, уже зная, что этого не будет. Даже гений глупеет, когда дело касается любви.

В дверь негромко постучали. В коридоре стояла хозяйка гостиницы, лицо ее казалось испуганным. «Внизу полицейский», — сказала она. Спрашивает Куинси. Говорит, дело срочное. Им, мол, нужно немедленно увидеться.

Елена Дорош

Антикварная история

Моему прадеду Измайловцу Онуфрию Дорошу посвящается
© Дорош. Е., 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Соболев

После обеда заработали гаубицы. Значит, часа через полтора пойдут огнеметчики, подумал полковник Соболев и поплотнее прижался к стенке окопа. За спиной послышалась ругань, и на землю рядом шлепнулся капитан Белецкий. Стряхивая с шинели комья глины, он продолжал крыть всех и вся.

– Плохо пообедали, Белецкий? – покосившись на раздраженную физиономию капитана, поинтересовался Соболев.

– Напротив, полковник, я отлично подкрепился тухлой тушеной капустой и остатками прогорклого сала.

– Чего же тогда не в духе?

Соболев подкрутил кольцо настройки диоптрия полевого бинокля и продолжил осмотр позиций.

Гаубицы разродились очередным залпом. Бруствер взметнул грязную мешанину из глины и снега.

– Да твою мать! – снова ругнулся Белецкий.

– Капитан, вы же интеллигент в десятом поколении. Какого черта вы материтесь, как девица, которой наступили на новые галоши?

– Девицы матерятся? Это какие же?

Белецкий с интересом уставился на Соболева.

– Полковник, вы расширили круг общения? Не знал.

– Один – один, – вздохнув, признался Соболев и опустился на дно окопа.

– Мне кажется, сегодня атаки не будет, я прав? – спросил капитан.

– Ты чего злой такой?

– Да надоело все. Три дня назад должны были подвезти патроны.

– Так привезли же.

– Для нагана. Пять коробок. Пять! А надо было тридцать и для трехлинейки! Идиоты! Мы что, наганами от артиллерии будем отстреливаться? Почему в тылу одни кретины? Как их туда отбирают? Меряют линейкой объем мозга?

– Сколько патронов для винтовок есть в наличии?

– Один ящик. Это на час скромненькой стрельбы. А дальше что? Пойдем в штыковую? Так мы даже дойти не успеем! Они нас еще на подходе из «максимов» покрошат! Их у них знаешь сколько? Да что пулеметы! Разведка доложила: немцам на позиции скоро штурмовые бронированные машины подвезут. Танки называются. В переводе с английского – лохань. Ничего себе название придумали. Только выпустили.

Соболев устало посмотрел на расстроенного капитана.

– Не пойму, зачем ты мне все это рассказываешь?

– Выговориться хочу. Сестрица в письме написала, что любые проблемы следует проговаривать с доверенным лицом. Тогда, дескать, волнение стихнет.

– И разум просветлеет?

– Вроде того. Она на курсы ходит какие-то. Отличный способ, правда?

Соболев кивнул и подумал, что способ и в самом деле неплох. Он бы тоже хотел проговорить все, что накопилось на душе. Сесть бы с Анютой у камина, обняться, уютно накрывшись толстым английским пледом, и говорить, говорить, говорить…

Гаубицы бабахнули. Бруствер выбросил кучу грязи.

– Атаки сегодня действительно не будет. Пойдем погреемся немного, – предложил Соболев. – Мне ночью опять на позиции.

Пригибаясь, он побежали по извилистым переходам, чавкая сапогами. На дежурстве офицерам отдыхать полагалось в землянке, устроенной из погреба разрушенного дома. Кирпичные стены, бревенчатый потолок, пол, устланный для тепла сучковатыми досками. Лучшее, что можно было придумать. Солдатам приходилось не в пример хуже. Следуя передаваемому из поколения в поколение правилу, окопники половину шинели расстилали на снегу прямо в траншее, ложились на них, тесно прижавшись друг к другу, и укутывались другой половиной шинели.

В трех километрах от позиций жилье у офицерского состава было чуть получше. Командному составу досталось несколько изб, в которых можно было хоть как-то отгородиться от остальных. Соболев, как старший офицер, имел даже свою конурку с окошком. Его, правда, пришлось завесить тряпьем, но так было даже теплее. Глиняная печка находилась за дощатой перегородкой. Там вместе с хозяевами разместился денщик. Спать ему выпало на лавке, потому что печка была занята ребятишками. Но это лучше, чем на полу.

Завалившись в землянку, офицеры долго топали ногами, стряхивая налипшую глину. В землянках печка не полагалась. Греться приходилось, как выражались солдаты, «пердячим паром». Штабное начальство было уверено, что печной дым обнаружит их позиции. Как будто немцы их не знали! Сами они грелись вовсю, потому над вражескими окопами столбиком поднимался густой дым.

Покосившись на спящего в углу прапорщика, офицеры уселись бок о бок на лавке. Расторопный Белецкий тут же вытащил откуда-то штофик из зеленого стекла.

– Выпьем для согрева?

– «Казенка»? – спросил Соболев.

– К сожалению, только шнапс, полковник. Наши два дня назад после атаки из немецких окопов притащили. Маловато, конечно, да и тот разбавленный. Эти швабы, они такие скупые, что даже водку разбавляют. Вот какой в этом толк, скажи?

– Никакого. Наливай.

Дмитрий разлил водку по стаканам, они чокнулись и выпили.

– «Целый штоф выпил я до дна и в тот день не ходил со двора», – пропел строку из Некрасова на мотив вальса Штрауса капитан и с сожалением добавил: – Штоф был бы уместнее в данной ситуации. Штофик – это, брат, сущие пустяки.

– И правда разбавленный, – с сожалением сказал Соболев.

– Нет, вот ты скажи, Николай, – заговорил неугомонный Белецкий, – какого дьявола мы переделали «максимы» под мосинский патрон, если пулеметов все равно нет? Два, и тех клинит на каждом шагу. Гаубица 122-миллиметровая вроде есть, а вроде и нет! Кой черт она нужна, если к ней нет снарядов? Артиллерийская бригада ушла в отпуск по ранению? А еще хвастались, что у них трехдюймовки работают как часики. Как часики, слышь? Что-то не слышно этих часиков с прошлой недели.

Николая давно перестали раздражать разговоры про дикую нищету русской армии, совершенно ни на что не годное воинское начальство и устаревшее до самой позорной низости вооружение. Он вообще старался об этом не думать. Не было никакого смысла. Надо просто делать свою работу, и все. Белецкий же по молодости лет жаждал справедливости и искренне не понимал, как можно было довести да такого состояния еще недавно самую грозную армию в мире. Однако совсем не размышлять на эту тему он не мог. За четыре почти года этой жуткой войны он дважды терял весь состав подразделения. И это были не какие-нибудь «лапотники», которых набрали абы как. Гвардейские части – элита армии. И этой элиты почти не осталось. Из командного состава тех, кто начал воевать в четырнадцатом, осталось лишь несколько офицеров на весь Измайловский полк. Пришлось штаб-офицерам, к числу которых принадлежали они с Белецким, принять командование подразделениями. Кому что достанется.

– Слушай, давно хотел тебе сказать, – плеснув в стаканы еще по чуть-чуть, сказал вдруг Дмитрий. – Не нравится мне твой денщик. Помню, ты говорил, что справляется он хорошо, да только дело не в этом. Опасно брать из разжалованных, тем более за такое преступление.

Соболев пожал плечами.

– Не поздновато ли разговор заводить? Он со мной два года. И потом. Ну что было с ним делать?

– Да он дикий, этот твой Стах! Подумай только, не поделил с товарищем бабу, так взял его и прирезал!

– Он пьяный был, а во хмелю, сам знаешь, человек себя не помнит. Он раскаивался. Плакал даже. Впрочем, дело тут в другом. Я не из жалости его взял. Стах – опытный и умелый солдат. Он же в разведчиках служил.

– Да знаю я и про разведчиков, и про его прошлые подвиги! Но человек он ненадежный. Сейчас сам понимаешь, какое время. Среди солдат агитаторы кишат. Большевики какие-то. Дерзкие ребята. Говорят, что со дня на день Временное правительство падет. Тогда такое начнется! Кое-где, слышал, уже братания с врагом начались. Твой Стах на всех офицеров волком смотрит. Как ты такому не боишься доверять свою жизнь?

Соболев посмотрел на взволнованное лицо друга и, встав, достал с небольшой полочки хлеб и завернутое в тряпицу сало.

– Сейчас каждый солдат на счету. Тем более такой, как Петр. На, закуси, а то сам с похмелья буйным станешь.

– Да отлично, что стану! Подниму всех в атаку и пойду со знаменем впереди! Сметем этих немцев с лица земли!

– Ну вот, уже началось. Отрежь-ка мне сала кусок.

– А колбасы не осталось? Был хвостик.

– Окстись, Белецкий. Того хвостика уж сутки простыл и след. На вот сыру. Правда, он кое-где заплесневел от сырости.

– Ничего, завтра нас сменят, наедимся щей наваристых да каши с мясом. Тут из полевой кухни вообще ничего есть нельзя. Как эта серая масса, которой нас потчуют, называется, не знаешь?

Соболев допил шнапс и, морщась, откусил сыра.

– И все же подумайте, господин полковник, насчет Стаха. Говорю вам…

Дверь в землянку распахнулась, и в засыпанной снегом шинели вошел именно тот, о ком они только что говорили.

– Ваше высокоблагородие, – бодрым голосом произнес денщик, отдавая честь, – прислали сказать, что смена будет только после обеда. Майор Хрящевитов заболел, его в госпиталь увезли. Вместо него прибудет капитан Отроков, но позже, как поспеет из штаба полка.

– Какая чудесная новость! – издевательским тоном воскликнул Белецкий.

– Хорошо, Стах. Можешь идти отдыхать, я вызову, если понадобишься.

Белецкий проводил Стаха, снег на котором так и не растаял, недобрым взглядом.

Соболев разбудил спящего прапорщика и отправил проверять посты. За ним вышел и капитан.

Завернувшись в шинель, оставшуюся от убитого вчера офицера, Николай лег на хранивший слабое тепло недавно лежащего тела топчан и повернулся лицом к каменной стене. Лежать к ней спиной совсем уж невозможно. Начинаешь примерзать. Соболев закрыл глаза и тут же увидел Анюту. Она сидела с вязаньем на кресле у печки, а маленький сынишка копошился у ее ног. Вот тихо вошла нянечка и унесла малыша в детскую. Анюта осталась одна. Вот отложила рукоделье, протянула руку к печному теплу и задумалась. Николай не сомневался, что думает она о нем. Так же, как и он о ней в любую свободную минуту.

– Анюта, – позвал он жену и пробудился.

Дверь землянки вздрогнула и отлетела прочь от взрыва. Николая отбросило к противоположной стене и прижало свалившейся от следующего разрыва балкой. Он задохнулся от удара. В глазах помутилось от дыма и боли. В ту же минуту кто-то очень сильный откинул бревно и, схватив за грудки, немилосердно дернул его на себя. Соболев вскочил, как будто его подкинули, и вовремя. На то место, где он только что был, упала полка.

– Ваше высокоблагородие! – крикнул Петр Стах, ибо это был он. – Держитесь за мной, я выведу!

Они выбрались из обрушившейся землянки и упали на дно окопа. Соболев попытался встать, но денщик сильной рукой прижал его к земле.

– Не время! Обождите немного! Сейчас они огонь переместят, тогда подымемся!

Николаю казалось, что уши у него плотно заложены ватой. Это от взрыва. Пройдет.

Он отбросил руку Стаха и пополз по траншее на карачках. Надо срочно проверить, насколько сильно пострадали ряды бойцов, и организовать отражение атаки. А то, что атака будет, он не сомневался.

– Ваше высокоблагородие, не вставайте только, – проговорил сзади Стах.

Соболев оглянулся и увидел его лицо. В нем не было ни капли страха.

– Давай за мной! – скомандовал ему полковник, встал и, пригибаясь, побежал туда, где раздавались крики.

Метров на сто от командирской землянки траншея была забита телами. Живые и легко раненные, прикрываясь мертвыми товарищами, которых было гораздо больше, ждали окончания налета и готовились к атаке. Дальше скученность стала не такой страшной, и можно было идти от бойца к бойцу, лишь наклоняясь как можно ниже.

Соболев нашел Белецкого, который по касательной был ранен в руку, в тыл идти отказался и выглядел очень бодрым. Еще троих офицеров полковник обнаружил к конце окопной линии. Он расставил их по местам и, когда артиллерийский налет немного стих, направился тем же манером в обратный путь. Интересно, ждать ли нынче при атаке огнеметчиков? Вчера Бог миловал. Неужели у немцев горючка кончилась?

Оказалось, что нет, не кончилась. Аккуратные немцы все делали строго по инструкции.

С началом атаки полковник стал двигаться быстрее. Надо было успеть оценить обстановку и отдать команды на всех участках.

Телефонная линия, оборванная неделю назад, так и не была восстановлена, поэтому ждать приказаний из штаба не приходилось. Оно и к лучшему, подумал Соболев и, повернувшись к Стаху, который все время держался рядом, велел ему вернуться в разбитую землянку и принести планшет с картами и бинокль. Стах, которому ничего не надо было повторять дважды, быстро двинулся вдоль окопа, проскальзывая между завалами из тел и грязных куч вывороченной земли. Полковник Соболев остался на позиции рядом с прапорщиком Грудининым, худеньким юношей с бледным прыщеватым лицом.

Огнеметчики пошли на них цепью. Первый нес трубу с так называемой «лейкой», направляя огненную струю, второй, с наполненными горючкой баллонами за спиной, следовал за ним. Русские знали, что струя огнемета имеет небольшую дальность, метров двадцать, но когда идущие цепью немцы по команде выпускали столб огня, особо впечатлительные бросали оружие и начинали креститься.

Соболев лег грудью на бруствер и проверил наган. Прицельная дальность револьвера почти пятьдесят метров. Неплохо, если, конечно, сумеешь воспользоваться этим преимуществом.

Николай нашел глазами ближайшую пару огнеметчиков и прицелился в того, что нес баллоны с горючим. Злобный осенний ветер стих только на мгновение, и Соболев успел выстрелить. Пуля, чиркнув по металлической обшивке, пробила баллон сбоку. От искры баллон разорвало, огнеметчики вспыхнули, пламя обожгло соседних солдат, которые рванули со своими огнеметами в разные стороны, пытаясь спастись от собственного оружия.

– В атаку! Ура! – заорал вдруг под мышкой у Соболева Грудинин, рванулся, вскочил на бруствер и бросился вперед.

Вдохновленные замешательством в рядах противника, солдаты с криками бросились за своим храбрым командиром.

Соболев побежал вдоль траншеи, чувствуя за спиной растущее, как волна, воодушевление солдат. У развороченной взрывом во время атаки землянки он остановился, залез почти на самый верх бруствера и не удивился, увидев, что его денщик оказался рядом.

Полковник протянул руку.

– Бинокль.

Стах подал и, чуть высунувшись, тоже стал смотреть. Смелый, подумал про него Соболев и приставил к глазам бинокль.

Наверное, на другой стороне заметили блеск линз. Или просто – движение. Пуля, выпущенная из немецкого пистолета, с дикой скоростью помчалась в сторону окопа русских. Ее полет был точен, как никогда. Потом Соболев неоднократно задавался вопросом, как Стах мог предугадать конечную цель ее движения. Почувствовал, что ли?

За мгновение до того, как пуля попала бы в голову Николая, Стах вдруг резко и сильно пихнул его в сторону. Соболев услышал только, как что-то свистнуло у уха, и от бревна за его головой в разные стороны разлетелись щепки.

Они спрыгнули на дно окопа.

– Петр, спасибо. Ты мне жизнь спас, – почему-то очень тихо сказал Николай.

Стах, повернувшись, посмотрел на него и спокойно ответил:

– Ничего. Как-нибудь сочтемся, ваше высокоблагородие.

На следующий день смена прибыла только к вечеру. Злые и голодные офицеры залезли на последнюю телегу. Хорошо, что раненых оказалось не так много и одна оказалась пустая. Идти все равно не было сил. Пока ехали до штаба, Белецкий, прижавшись спиной к соболевскому боку, задремал. Николай придерживал его рукой, чтобы не свалился, и думал о том, что его предыдущее письмо Анюта, наверное, уже получила. Обидно, что он не умеет передать бумаге свои чувства. Теперь, когда возможность встречи с Анной становилась все более нереальной, ему было жаль, что, когда жена оставалась рядом, он говорил с ней о пустячных делах, обсуждал невесть какие проблемы, мелочи, ерунду. А надо было каждую минуту говорить о важном. О том, какое счастье, что по воле Господа им довелось встретиться, обрести друг друга, о том, как сложится судьба их сына Сергея, о том, что надлежит делать и думать, ежели им не доведется быть вместе. Тогда он не хотел пугать Анюту подобными разговорами, потому и говорил об обыденном, старался отвлечь от горестных мыслей. Теперь кается, что не успел.

– Чего не успел? Куда? – хриплым спросонья голосом пробормотал Белецкий и вскинулся.

– Приехали, господин капитан. Выгружайтесь.