Наши родители их в порошок сотрут… надеюсь. Я едва вижу слабое свечение шарика, он словно тает у Сумы в позвоночнике. Она морщится, всхлипывает и затихает. Не говоря ни слова, капсулу заливают гелем. Сума погружается в него.

У меня так сильно колотится сердце, что его наверняка слышат все.

Один из них поворачивается, и я закрываю глаза. Я не дам им себя перезагрузить! Какие там были строки? Я Зетта-один…

Меня снова поливают водой: грудь, живот, ноги. Тело поднимают и кладут на более мягкую поверхность. Заворачивают в одеяло.

– Сканирование мозга.

В черепе появляется жужжание, тихие гудки перемещаются с одной стороны головы на другую.

Боюсь открыть глаза. Что же так сильно напугало Суму? Что может быть таким страшным? Они просто люди.

– Капсула двенадцать, детский сектор. Расскажите о своей роли, – говорит Канцлер так близко, что я чувствую её дыхание, сладкий запах гиацинта.

Я бы не ответила, даже если бы очень хотелось. Я дышать не могу, не то что разговаривать. Надо что-то делать, чтобы не подумали, что я «сплошное разочарование», как Сума. Канцлер кладёт руку мне на щёку.

– Зетта-один, откройте глаза.

Я открываю глаза и едва сдерживаюсь, чтобы не ахнуть.

Под прозрачной кожей Канцлера вьются кровеносные сосуды и сухожилия, похожие на взлётные полосы. Он гладит бледными болезненными руками мой лоб. Только не реагировать.

Я сглатываю. Существо передо мной мало похоже на человека. Больше на креветку-призрак, какую я однажды видела в аквариуме Альбукерке.

Как и креветка, она и прекрасна и ужасна одновременно, под бледной кожей мерцают красным и голубым вены. Тёмные скулы слишком высоко находятся на лице, бросая тень на линию челюсти, синюшные губы слишком полные. У неё такие светлые глаза, что за радужкой проступает паутина капилляров. Она улыбается.

Тёплая вода капает мне на лоб и в рот. Я смотрю в сторону, где должна стоять капсула Хавьера. Её нет, как и многих остальных.

Слова отца хлещут меня, словно он сейчас здесь.

«В их целях ничего страшного нет, а вот в том, как они собираются их достичь, – да».

Сума плавает у двери в мерцающем зелёном геле. Как до этого дошло?

Что бы ни представлял из себя Коллектив, придётся довольно долго убеждать их, что я соответствую их стандартам. «Зетта-один, эксперт по ботанике и геологии. Служу Коллективу».

Всё будет хорошо, только бы найти родителей и Хавьера. И кто бы ни были эти люди, они не заставят меня забыть.

Меня зовут Петра Пенья. Мы покинули Землю 28 июля 2061 года. Сейчас 2441-й, мы прибыли на Саган.

Я разыщу свою семью во что бы то ни стало.

Глава одиннадцатая

Мама распутывает последний узел моих волос.

– Ты назвала меня греческим словом, которое означает «камень», – говорю я.

Мама смеётся.

– Вообще-то, имя предложил папа. Но я подумала, что звучит красиво. – Вижу в зеркале, как она качает головой и улыбается.

– Он не говорил, что оно значит, пока я не согласилась.

– Камень, – повторяю я. – Моё имя означает «старый грязный камень».

– У тебя красивое имя, Петра. Как ты сама.

Из маминой косы до талии выбиваются пряди. Её зелёные глаза под лучами солнца приобретают синеватый оттенок с золотистыми искорками. На носу веснушки. Мне никогда не стать такой симпатичной, как она, но, судя по её взгляду, она думает иначе.

– И это имя тебе очень идёт. Ты сильная.

Я поднимаю голову и вижу, что её глаза полны слёз.

– Однажды ты начнёшь по-настоящему великое дело.

Я закатываю глаза.

«Ты не разрешаешь мне заниматься тем, что мне нравится». Я даже не пытаюсь озвучивать то, что всегда остаётся за кадром. Своё мнение.

Но как тут можно что-нибудь основать, если она не даёт даже попробовать. Или всегда подталкивает меня к ботанике, вместо того что я по-настоящему люблю? Я бы могла стать сказочницей.

Теперь всё портят нейросети. Я сразу вижу: человеком написана книга или бездушной программой. А я лишь хочу, чтобы истории были жизненными.

Я складываю руки на груди.

Мама заплетает мне косу и закрепляет резинкой.

– Тебе не обязательно любить меня всё время, Петра.

Она встаёт и целует меня в лоб.

– Я стараюсь тебя уберечь, устроить для тебя самую счастливую жизнь.

Глава двенадцатая

Слышится тихий женский голос:

– Расскажите о вашей роли.

Я отхаркиваю зелёную слизь. Понимаю, что сейчас себя выдам.

– Я… я Зетта-один, – говорю я скрипучим голосом. – Эксперт по ботанике и геологии. Служу и подчиняюсь Коллективу.

О Господи! Переврала строку. Не подчиняюсь. Просто служу.

Канцлер хмурит лоб, и под её прозрачной кожей дёргается бледная вена.

– Брик, поднимите её, – приказывает Канцлер.

Мужчина по имени Брик поднимает меня за подмышки и сажает. Берёт холодной рукой за подбородок и вертит голову из стороны в сторону.

– Восхитительно, – говорит он.

Как и у дамы, над левой бровью у него проходит ярко-голубая вена, словно он нанёс тени для глаз не там, где надо. И точно так же, как и у женщины, нижняя часть лица в тени из-за высоких скул. У него тоже полные губы, не от макияжа или накачивания, как делали дома, на Земле, модницы. Череп покрывают похожие косички. Я смотрю на женщину рядом с ним, у которой точно такие же черты лица.

Что же произошло с ними за последние триста восемьдесят лет?

Я вспоминаю уроки биологии и учительницу мисс Кантор, которая рассказывала нам о перечных бабочках в Англии, об их новом камуфляжном цвете под сажу, скрывающем их от птиц. Они так быстро эволюционировали. Но те бабочки были хотя бы красивы.

Здесь же ничего подобного. Я вспоминаю высказывание дамы о защитном фильтре для кожи. Уж не проделали ли они над собой опыты? Просто так, чтобы не отличаться друг от друга.

Я сглатываю, морщась, слюна похожа на горячие угли. Брик подносит к моим губам небольшую чашку. Не зная, что делать, я отхлёбываю, но не глотаю, а держу жидкость за щекой. Проходят секунды, и боль исчезает. Я глотаю остатки и вздрагиваю: по телу волной прокатывается тепло. Немного напоминает какао Литы, только гораздо крепче.

Я понятия не имею, как должны себя вести люди со стёртой памятью: говорить, ходить, поэтому сижу тихонько, держа руки по швам.

Через две капсулы от меня кашляет маленькая девочка и отхаркивает густую слизь.

– Хорошо. Выплюнь всё до конца.

Мужчина легонько стучит ей по спине.

– Скажи, как тебя зовут.

Девочка отвечает тоненьким голоском:

– Я Зетта-четыре, эксперт по нанотехнологиям и хирургии. Я служу Коллективу.

Она даже не морщится, когда мужчина смотрит ей в глаза и близко подносит свой прозрачный нос к её лицу.

Зетта-четыре с Хавьером, наверное, одногодки. Она сидит неподвижно, а мужчина сгибает её кисти вверх и вниз.

– У неё такие маленькие пальчики, просто идеальные.

Брик поворачивается ко мне и берёт за ручку корпоскоп. Он подключает его, как всегда делал педиатр, и прибор сверкает розовым светом.

Брик наклоняется, начиная осмотр с ног, потом ведёт прибором по коже вверх, время от времени отстраняясь на длину вытянутой руки и глядя на экран. Когда он проводит им выше пупка, мне хочется стукнуть его по руке, но я понимаю, что надо закрыть рот на замок и играть свою роль.

Брик подносит конец прибора к губам, нажимает на кнопку и говорит в него так же, как в микрофон.

– Пульс в пределах нормы.

Он ведёт руку снизу вверх.

О Господи! Глаза…

Рука пока низко, и я не вижу прибора, но чувствую, как он ползёт по шее, подбородку, около губ…

Дойдя до переносицы, корпоскоп гудит и мигает ярко-розовым. Всё кончено. Брик наклоняется, вглядывается. Он так близко, и свет в комнате такой яркий, что даже я вижу крохотные кровеносные сосуды, паутиной покрывающие бледную радужную оболочку.

– Канцлер? Мне кажется, вам будет интересно, – сообщает он.

Я застываю на месте, не в силах шевельнуться. У меня перехватывает дыхание. Кажется, я понимаю, что такое шок.

Канцлер смотрит на экран.

– Гм, изъян.

Она нажимает на кнопку.

«Глазная болезнь. Диагноз: retinitis pigmentosa», – суровым тоном сообщает корпоскоп.

– Её глаза ничем не отличаются от остальных, – говорит Брик.

Канцлер вздыхает:

– Многие физические недостатки не видны невооружённым глазом.

Я стискиваю зубы. Родители, конечно, пытались меня защитить, но я же не инвалид.

Брик снова сканирует мои глаза и качает головой.

Просто не верится, что я преодолела столько трудностей и пережила много веков, чтобы вот так закончить путь. Но мы знали правила, и всё-таки принесли в новый мир болезнь. Родители поклялись, что я здорова, и подписали подложную медицинскую справку. Дежурные избавились от Бена за менее тяжкие грехи. Я размеренно дышу и сажусь на трясущиеся руки.

Но с головой у меня всё в порядке. Если от меня решат избавиться, перед уходом я выскажу им своё мнение. Я тут же разжимаю зубы и открываю рот, чтобы сказать всё, что думаю…

Канцлер поворачивается к Брику.

– Не имеет значения. Её глаза нас не интересуют. Нам нужен мозг.

Я поворачиваюсь к ней.

– И всё же в физическом плане они своеобразны, – с сарказмом говорит Брик.

Кто бы говорил!

– Коллектив приложил огромные усилия, чтобы исключить подобное. Так ведь, Брик?

Брик съёживается.

– Да, Канцлер.

– Поэтому у нас полное единодушие, – шепчет она ему на ухо.

Он едва заметно кивает.

– Мне кажется, мы проделали достаточно большую работу, чтобы примириться с небольшой физической вариацией. – Она поворачивается ко мне и смотрит в глаза. – Они слишком древние, не нужно обращать внимание на внешность. Благодаря нам и программированию, их мозг представляет ценность. Именно это нам интересно.

– Конечно, – соглашается Брик и откладывает корпоскоп.

Я не отрываю глаз от Канцлера. Может, они не такие уж и плохие? В сущности, это не они выбросили Бена. А предыдущее поколение. Этот Коллектив не гонит меня прочь из-за больных глаз, как люди на Земле. В конце концов, прошло почти четыреста лет. Может, они изменились.

Всё же Сума плавает в капсуле рядом со мной, её мозг стёрт снова. Как сказал папа, важно, как далеко они зайдут.

Сейчас мне всё равно, почему они хотят, чтобы мы всё забыли. Нужно придерживаться роли, пока не найду родителей и брата.

Брик накрывает меня тяжёлым одеялом. Одеяло набухает, и из него льётся тёплая вода, смывая липкий гель. Гель смыли, и из одеяла на очищенную кожу дует тёплый воздух, приглушая шум в комнате.

Как учили, я не спеша, не упуская ни единой мелочи, осматриваю комнату. Здесь должно быть восемнадцать капсул. Осталось только четыре, включая мою, маленькой девочки Зетта-четыре, капсулу с Сумой и ещё одну. Сума, или Зетта-два, опять в стазисе в углу. Итак, последним поднимают Зетта-три и сажают на стол. Как только он выпрямляется, я вижу, что он слишком худой и высокий для Хавьера.

– Зетта-три, откройте глаза.

Я сравниваю свою конопатую коричневую кожу и его. Его кожа почти сияет под веснушками. Я отказываюсь принимать, что всех зовут «Зетта». И решаю придумать для нас свои собственные имена. Под шапочкой обнаруживается рыжеватый блондин. Рыжий. Вот и имя.

Канцлер толкает зонд по языку Рыжего и осматривает горло.

– Удаляйте.

– Зетта-три, откройте рот, – говорит Брик.

Рыжий выполняет приказ. Я судорожно дышу, а ассистент в перчатках и маске подходит к мальчику. За жужжанием вращающегося лазера следует запах палёного. Очень похоже на дым от жареных колбасок чоризо и яиц на пикнике в выходные, куда мы ездили семьей ещё до того, как узнали о комете.

Инструмент Брика смолкает. В стакан с жидкостью падают два опалённых розовых нароста.

У меня сжимается горло.

Брик поднимает их, как диковинку, потом опускает на поднос к нашим анализам крови. Слава богу, мои гланды давно удалили. А у Хавьера нет. Но я не дам этим людям его мучить, даже если они перепрограммируют меня, как Суму.

Тёплый ветерок, овевающий моё тело, прекращается. Брик помогает мне снова сесть. Он ногтями цепляет короткие волоски, снимая с меня резиновую шапочку, и волосы рассыпаются копной непослушных завитков.

Брик таращит глаза, словно волосы собираются на него напасть.

К счастью, долговязый Рыжий в этот момент решает рухнуть во время медицинского осмотра. Он, всё ещё липкий, падает обратно в капсулу.

– Помогите, пожалуйста, Зетте-три! – зовёт женщина.

– Нормальная реакция, – отвечает Брик. – Они в стазисе были почти пять единиц.

Я быстро вычисляю. Если мы прибыли на место, каждая «единица» длится более семидесяти лет.

– Что же мне делать? – в панике спрашивает женщина.

– Пусть поспят, – хладнокровно советует Канцлер.

Нет, вы только представьте!

– Отдохнут немного и приступят к делу.

Канцлер кладёт Рыжему в рот синюю капсулу. Она подносит к его губам чашку, наполненную зелёной жидкостью. Зелёная жидкость сияет на фоне его волос, словно рождественский венок.

– Пей.

Рыжий глотает таблетку, запивая зелёной водой, ложится и почти мгновенно тяжело сопит.

То же самое повторяется со светловолосой девочкой.

Брик подходит ко мне. Я, как и они, открываю рот, надеясь, что моя дрожь сойдёт за побочный эффект от выхода из стазиса.

Брик кладёт таблетку мне на язык. Я закрываю рот и держу её за щекой. Потом делаю небольшой глоток зелёной жидкости и вдруг перестаю дрожать и успокаиваюсь. И это не игра воображения! Если они нашли способ управлять чувствами, то лучше затаиться и быть настороже, чем пить таблетки и жидкости. Я немного торопливо ложусь в капсулу и надеюсь, что соплю вполне естественно. Таблетка во рту набухает. Я быстро перекатываюсь на бок, чтобы спрятать раздутую, как у хомяка, щёку.

– Давайте закроем комнату, пусть отдыхают, – уходя, говорит Канцлер.

Большинство людей идут за ней, Брик и другая женщина плетутся сзади.

– Чудесный день, правда? – шепчет женщина. – Разве они не прелестны?

Во рту продолжает медленно расти комок, подбираясь к горлу. Брик цокает языком. Уверена, что понимаю его сомнения. Лита делала точно так же.

Он вздыхает.

– Может, хоть они оправдают ожидания.

Он подходит к двери.

– Настоящих экспертов не нашлось вплоть до извлечения Эпсилона, да и то было целую единицу назад. Будем надеяться, что эти порадуют нас непогрешимыми знаниями и покладистостью.

Он выключает свет, и из коридора на примыкающую стазисную комнату падает зелёный свет. Там капсулы!

Их разговор сбивает с толку, но я не могу зря тратить время, стараясь расшифровать странные слова. Нужно посмотреть, не перевели ли Хавьера в ту комнату. Услышав, как закрывается дверь, я наклоняюсь над всасывающей трубой капсулы и открываю рот. Густой комок падает в дыру вместе с остатками стазисного геля. Я сплёвываю, как в кабинете у зубного врача, и вытираю рот.

Я на цыпочках иду на мерцающее зелёное сияние в узком коридоре. Ноги заплетаются. Знаю, что сейчас я ничего не смогу сделать, пока они не поднимут Хавьера из стазиса. Мне просто нужно увидеть его лицо.

Желая убедиться, что никто не проснулся и не наблюдает за мной, оглядываюсь, потом продолжаю идти по коридору к комнате. Она оказывается пустой, кроме массы в чёрном углу, откуда исходит слабый зелёный свет. Как и в нашей комнате, окно, выходящее наружу, заколочено металлическим листом, закрывающим вид на звёзды или первый вид на Саган. В комнате слишком темно, и глазам трудно привыкнуть. Тихий гул и слабые контрольные гудки поддерживают определённый ритм. Я медленно, чтобы ни на что не наткнуться, направляюсь к зелёному свечению.

Без постоянного гула пополняемого стазисного геля тихо так, что можно услышать падение нанокристалла. Подойдя к углу, вместо капсул, наполненных сияющим гелем, вижу только какое-то оборудование и монитор, подающий свет от метеостанции корабля. Хавьера нет.

Больше не беспокоясь, что на что-нибудь налечу, обхожу пустую комнату, размышляя, куда они могли его переместить. Придётся подождать, пока они его не вытащат из капсулы, или найти родителей.

Я медленно пячусь к своей комнате и на что-то наталкиваюсь. Вскрикиваю и поворачиваюсь.

– Зетта-один, вам помочь?

Ко мне подходит Брик, в голубой подсветке из коридора похожий на блестящую рыбку.

Крохотный глоток снотворного внезапно перестаёт действовать. Я прячу за спиной трясущиеся руки, не в силах ответить.

– Вы должны спать, – говорит он.

– Туалет, – хриплю я между короткими вдохами.

– Пойдёмте, – улыбается он и ведёт меня по коридору к моей комнате. – Кажется, об этом мы не подумали. Конечно, откуда вам знать.

В коридоре между комнатами он нажимает кнопку на стене, и открывается дверь в небольшой открытый туалет с четырьмя унитазами в ряд, как партами в классе.

– Нет, – непроизвольно вырывается у меня.

Неужели они буквально стёрли из нашей памяти и стеснительность?

– Что вы сказали?

– Просто откашлялась, – отвечаю я, входя в туалет, и спешу закрыть за собой дверь, оставив Брика снаружи.

Брик ждёт, насвистывая не какую-то счастливую песенку, как делают родители, поощряя детей, не желающих ходить на горшок. Просто повторяет снова и снова три ноты.

Я закрываю глаза и стараюсь представить журчащий ручеёк. Спустя минуту пустого ожидания, нажимаю на смыв. Я встаю и ищу раковину.

Вместо этого появляются два рукава из того же материала, что и банное одеяло, встроенные в тумбочку. Я просовываю под один руку и чувствую ладонью тёплую воду, а потом тёплый воздух.

Открыв дверь, вижу Брика, который ждёт меня, чтобы отвести в комнату.

– Хотите ещё снотворного или тоника?

– Нет! – слишком быстро отвечаю я.

Он следит, как я ложусь в капсулу. От храпящего Рыжего шума, как от переполненной вертолётной площадки.

Я думаю о том, что связывает меня, маму, папу и Хавьера.

В детстве я часто жила у Литы и, когда разражалась гроза или мне приснился кошмар, забиралась в её теплую постель, и она, чтобы успокоить, рассказывала мне историю.

Её ночная сорочка пахла цветами, а дыхание – кофе с корицей. А капсула холодная и пахнет дезинфицирующим средством.

Я закрываю глаза и притворяюсь, что подушка – это грудь Литы. Очутившись в её объятиях, я слышу, как тихий голос шепчет мне в ухо:

«En los tiempos viejos[23] жили-были два враждующих короля. У одного была дочь Истаксиуатль, белокожая дама, носившая длинное белое платье и красный цветок тюльпанового дерева в чёрных волосах».

Лита вздыхает, словно Истаксиуатль была её дорогой подругой.

«Истаксиуатль, – говорит она, толкая меня локтем, – или Иста, как мне нравится её называть, была обещана в жёны заносчивому сыну жадного до власти высокопоставленного священника, но влюбилась в храброго вождя племени по имени Попокатепетль. И он тоже влюбился в Исту».

Мне эта легенда была знакома ещё до рассказа Литой её версии. Картина с Попокой и Истой на чёрном бархатном фоне висела на стене папиного любимого мексиканского ресторана. Это натолкнуло меня погуглить легенду.

«Когда отец Исты послал Попоку на войну, коварный шаман, желавший женить на Исте сына, солгал, рассказав ей, что Попока погиб в жестокой битве».

Лита качает головой.

«От ужасной новости Иста погрузилась в печальный сон».

Я закатываю глаза. Я уже знаю, что в легенде Иста умирает.

Я сажусь и взглядом прошу Литу сделать перерыв.

«В самом деле? Просто заснула?»

Лита шикает на меня.

«Когда Попока вернулся, он нашёл Исту под заклятием глубокой печали и сна».

«Нет, правда, разве она не умерла?»

Лита укоризненно на меня смотрит. Это её сказка, как хочет, так и рассказывает.

«Попока перенёс спящую Исту на вершину снежной горы. Он насыпал Исте и себе по кургану и зажёг факел. Попока взбил для Исты снежную подушку и осыпал её красными цветами тюльпанового дерева».

На следующий день, погуглив, я нашла, что Попокатепетль на самом деле вулкан с буквальным названием Науатль – дымящая гора.

Лита хмурится, словно кому-то грозит.

«Огнём и лавой он отпугивает тех, кто осмеливается подойти слишком близко к его любимой. Так он сердится, что поход на войну стоил ему вечной любви. Попока поклялся, что останется с Истой, лёг рядом с ней и тоже спит, защищая свою любимую, пока воинствующие соседи не уладят свои споры без войн и жертв».

Лита смотрит на звёздное небо.

«И до наших дней они лежат рядом друг с другом, ожидая, когда на Земле наступит мир, чтобы проснуться и пожениться. Esto es verdad, y no miento. Como me lo contaron, lo cuento»[24].

Хотя я знаю, что история вымышленная, преданность Попоки своей любимой, который всю жизнь провёл на горе, охраняя Исту, греет мне душу.

Лита своего мнения не скрывала. Она считала, что главы государств должны забыть о своей гордыне и выяснить недоразумения. Но даже в самом конце, с приближающейся кометой, каждый из них думал только о себе. У них было мало времени, но они даже не пытались объединить ресурсы и построить убежище или лишний корабль. Все заботились только о своём. И Иста с Попокой так и не поженились.

Я вижу Попоку и Исту на вершине горы. Иста в белом платье, ветер развевает её длинные чёрные волосы, за ухом у неё тюльпан. Попока держит её за руку и улыбается. Но они всё ждут, ждут и…

Глава тринадцатая

Я зеваю, тру глаза, прогоняя сон, и сажусь.

Зетта-четыре и Рыжий уже одеты и замерли у двери по стойке смирно. Я вылезаю из капсулы. Маленькая светловолосая девочка стоит после Рыжего, оставив между ними пустое пространство. На голове Зетты-четыре аккуратная французская косичка, заплетённая в крендель, как у Канцлера. Даже причёска ребёнка кажется запрограммированной. Я спешу собрать свои пряди и заплести косу, пытаясь скопировать причёску Зетты-четыре.

И Зетта-четыре и Рыжий выглядят намного моложе меня, и я размышляю, может, из-за этого педиатрический ког на меня не подействовал. Может, из-за его плохой работы в моей голове не отпечатались запрограммированные модели поведения. Очевидно, спать слишком долго по утрам ког не учит. Выбившиеся прядки волос вьются, как львиная грива, а крендель не держится на голове, и коса болтается у меня на груди.

Я обуваюсь, у меня дрожат руки. Просто не верится, что я теряю возможность найти родителей. Я вклиниваюсь между детьми, и дверь открывается. Меня обдувает поток дезинфицированного воздуха. Оглядываюсь на Суму, безмятежно плавающую в капсуле, у которой, возможно, сейчас крадут воспоминания о доме и матери.

Я смотрю вперёд, жду, войти могут в любой момент. Стараюсь ровно дышать, как вдруг что-то мягкое тычется мне в руки. Я вздрагиваю и смотрю вниз на уставившегося на меня призрачного мальчика, моложе Хавьера. От улыбки его лицо круглеет, но, как и у других, у этой мини-версии такие же фиолетовые глаза и бледная тонкая кожа.

Мальчишка улыбается во весь рот. А он… смышлёный. У меня плоховато со зрением, но малыш, наверное, проворнее меня – пробирается везде незаметно. Как это я не видела, когда он вошёл?

Он наклоняется к моей руке, трогает её пальцем.

– Вокси!

Услышав голос Канцлера, мы оба вздрагиваем.

– Что ты делаешь? – спрашивает она, входя в комнату.

Вокси наклоняет голову.

– У неё точки на коже. Что это?

Она слегка наклоняется, нависая над ним.

– Тебе сюда нельзя.

Вокси быстро отходит от меня.

– Я только хотел увидеть Зетту, Нила.

Нила поднимает бровь и цокает языком.

Вокси опускает глаза.

– Я хотел сказать, Канцлер, – поправляется он.

– Ну теперь ты их увидел.

Она машет рукой, чтобы он уходил, выбрасывая длинные, как ножницы, пальцы.

Вокси поднимает глаза, и я встречаюсь с ним взглядом. Он улыбается, и я усмехаюсь в ответ, прежде чем понимаю, что творю.

Канцлер поворачивается ко мне, и я быстро снова смотрю вперёд.

На лице её сияет то, что мама называет голливудской улыбкой.

– Зетты, я Канцлер.

Сладкий запах её дыхания так близко, что наполняет мои ноздри.

– Жду, когда вы покажете, чем можете помочь Коллективу. У нас много работы и мало времени.

Канцлер стоит ко мне лицом перед нашей шеренгой и смотрит поверх голов.

– Оставайтесь вместе, как отряд, пока каждый не получит отдельное задание.

Она выходит из спальни в коридор.

– За мной, – зовёт она нас, будто домашних животных.

Мы минуем соседнюю детскую комнату, где в самый первый день я видела ворчливую главную дежурную, суетившуюся около капсулы со светловолосым мальчиком. Идём дальше. В комнатах, где должны быть другие пассажиры в стазисе, видны стены из шестигранных спальных труб, сложенных вместе, как соты.

Канцлер сворачивает в коридор, ведущий в огромный открытый парк.

Я вижу впереди большие окна и вспоминаю, как, впервые его увидев, Хавьер кричал: «Ого!» и прижимал к стеклу ладошки. Вспоминаю дорожки и бассейны, театр и кафетерий на другой стороне. Это напоминало волшебство. Как повезло Коллективу, что они жили на корабле с таким крутым оформлением.

Вместо этого мамина секвойя Гиперион наблюдала за Коллективом так же, как Иста и Попока смотрели на свои народы в ожидании мира.

Мы приближаемся к повороту, ведущему к окнам. Мамина секвойя вот-вот покажется впереди.

Сворачиваем за угол.

Я щурюсь от яркого света. Замедляю шаг, глядя вниз. Горло пересохло.

Центр огромной комнаты абсолютно голый и белый. Я моргаю, думая, что попала в другое место. Парка нет. Кустов и деревьев тоже. Ни сцены, ни театра – ничего. Ни беговой дорожки, ни спортзала – вместо них белые стены. Экраны над головой, показывавшие земное небо, пусты.

Осталось только матовое металлическое пространство. На потолочных экранах не земное небо, а чистое полотно. Ковер из зелёной травы с тропинками и маминой секвойей заменили на стеклянный мерцающий пол. Кафетерий со шкафами, заполненными едой, и стеной из микроволновок пуст.

Кроме нескольких столов и белых колонн, в главном зале тоже ничего нет.

Из-за того, что всё убрали, зал кажется в два раза больше. К горлу подступает комок.

В другой жизни, если бы взрослые не спали, мы бы бегали и играли, и плавали, и смотрели фильмы, пока на Сагане строили поселение. У меня немеют ноги, и я останавливаюсь.

Сзади на меня натыкается Рыжий.

– Зетта-один?

Он хлопает меня по плечу, и я тороплюсь догнать Канцлера.

Вижу, как внизу мелькают призрачные, похожие на креветок члены Коллектива. Они бродят по пустому залу.

На потолке ярко-зелёным цветом начинает мигать слово «гармония». Поначалу мне кажется, что это плод моего воображения, но потом его сменяет «единодушие» в фиолетовых тонах.

Канцлер Нила ведёт нас к одному из стеклянных лифтов. Она входит первой и оборачивается к нам. Пока мы спускаемся, я смотрю мимо неё на противоположную часть корабля, где, как я знаю, в капсулах спят родители. Мне так хочется подойти к ним и к Хавьеру, где бы он ни был, но сейчас это невозможно. Чтобы не заплакать, стараюсь ровно дышать, как учили на уроках физкультуры, показывая приёмы йоги. Они всё разрушили. Всё, что с таким трудом создавали люди. Как только рука поднялась на прекрасное? Разве это делали не для них?

Мы выходим из лифта, и мужчина с большим двойным кренделем волос на макушке показывает на нас, как на диковинки из кунсткамеры. Вместе с ним в большой зал входят другие, похожие на Канцлера Нилу, Брика и Вокси со светлыми косичками на черепе. Под кожей видны все сосуды, словно карта рек. Те же скулы. И полные губы.

А я вспоминаю разные цвета кожи ученых, пассажиров, дежурных, севших на корабль в первый день. Смотрю на свою смуглую кожу с веснушками. Что же они с собой сделали?

Первый мужчина жадно впивается зубами в коричневато-зелёную булку и потягивает бледную жидкость. Благодаря урокам естествознания и страсти мисс Кантор к домашним заданиям я знаю всё об очищенной моче. Надеюсь, они не придумали способ… Я так упорно всех разглядываю, что не замечаю рядом с Канцлером парня едва ли старше меня. Он держит передо мной поднос. Его лицо напоминает мне мальчишку из нашей школы – Коула Стеда. Как и Коул, он избегает смотреть людям в глаза и, вероятно, знает о моём существовании только потому, что я стою перед ним в очереди за обедом. На подносе аккуратно выстроились те же маленькие коричневые квадратики и чашки с жёлтым напитком. Рыжий и Зетта-четыре уже жуют что-то, похожее на прессованный квадрат чернослива, запивая напитком из чашек.

Мальчик подталкивает поднос ко мне. Всё во мне противится незнакомой пище, но я голодная. Ещё бы! Не ела лет четыреста.

– Что-нибудь не так, Зетта-один? – спрашивает Нила.

Я думаю о Суме: если меня вернут в стазис, я не смогу найти семью. Вроде с Рыжим и Зеттой-четыре всё в порядке. Я хватаю с подноса квадратный кусочек биобулки и быстро засовываю в рот. Если бы у капусты, сена, чернослива и уксуса был ребёнок, вкусом он наверняка напоминал бы биохлеб. Нила наблюдает за мной, и мне интересно, видит ли она ложь.

– Мм, – бормочу я.

Она кивает.

– Сюда мы приходим, чтобы получить пищу на целый день.

Я старательно жую булку, чтобы получилась пастообразная масса. Парень, похожий на Коула, вздыхает и поворачивает поднос: чашки с напитками стоят у меня перед глазами. Я беру одну с загадочной жёлтой жидкостью и смотрю на неё. Надеюсь, это не похоже на вчерашний зелёный «тоник».

Парень быстро уходит. Нила снова смотрит на меня.

Я подношу чашку к губам, пока не успела себя отговорить, и одним махом глотаю жидкость.

Вроде ничего. На вкус слегка напоминает разбавленный яблочный сок, и, главное, на меня он никак не действует. Через несколько секунд еда в желудке разбухает, и мне кажется, что я сыта на весь день.

От биобулки у меня отрыжка с запахом люцерны и дезинфицирующего средства. Я выдыхаю в сторону Нилы. Перед нами открывается лифт, и оттуда выходит Брик с дистанционно управляемой тележкой. На ней шесть подносов с россыпью красных, синих, зелёных и золотистых напитков, как радуга перьев кетцаля.

Люди хлопают в ладоши и восторженно кричат, будто вместо разноцветного сока Брик дарит каждому из них роскошный ховеркрафт.

Он направляет тележку туда, где раньше был кафетерий, мы следуем за ним и оказываемся в небольшой открытой комнате рядом с главным залом.

Брик раздаёт нам напитки с подноса, которые называет тоником.

– Ваша цель обеспечить Коллективу спокойствие, – замечает он.

Я смотрю на толпу. Как-то непохоже, что эти люди собираются на вечеринку. Кроме мгновенной бурной реакции на появление напитков, никто не показывает ни волнения, ни раздражения. Никто даже не изображает радость, как папа на своих корпоративах.

Они просто… собрались. Интересно, что будет дальше.

Канцлер проскальзывает между мной и Бриком, берёт с подноса единственный стакан с изумрудно-зелёной жидкостью и подносит ко рту. И, закрыв глаза, одним махом выпивает всё и поджимает губы, на которых остается тонкая тёмная полоска.

С улыбкой она проходит в центр комнаты. В наступившей тишине слышен только стук её каблучков. На лице её усмешка, как у лисы.

В мыслях возникает отдалённое эхо голоса Литы:

«Помни притчу о вороне и лисице. Доверять другим можно. Но такие, как лисица, будут только давать обещания, чтобы завоевать доверие. Это обманщики, о тебе они думают меньше всего. Важно вовремя распознать людей с корыстными намерениями».

«Но как?» – спрашиваю я.

Лита чмокает меня в щёку.

«Послушай-ка притчу и учись на чужих ошибках. Ведь ворона не видела лисьей ухмылки, только слышала её лесть».

Лита прищуривается, как лисица.

«En el tiempo des nuestros antepasados, los animales hablaban. «Pobre Crow[25], – пожалела лиса, – что ж ты держишь такую тяжесть. Брось хоть немного сыра, и ноша станет легче»».